Такая неожиданность, такая удача! Юлдашев, конечно, хотел именно его послать. Хитрый татарин. Умница. И болвану Щербакову врезал.

Саша забрал у Евгения Юрьевича вещи и книги, отложил себе две пары белья, шерстяные носки, свитер, шарф, портянки, полотенце, бритву, помазок, мыло, зубную щетку, флакончик одеколона, мамину фотографию, двухтомник Чехова и «Войну и мир» тоже отложил — найдет место в машине, таскать не придется. Все остальное сложил в чемодан и вещмешок. Вечером позвонил маме, предупредил о своем приезде в служебную командировку.

Рано утром они с воентехником Овсянниковым уже сидели в поезде. Пассажиров в вагоне было немного, а при подъезде к Москве совсем мало осталось — въезд в Москву только по пропускам или вызовам центральных учреждений.

Овсянников оказался милым парнем, дружелюбным и разговорчивым. К Саше, хоть и подчиненному, обращался на «вы», как к старшему по возрасту, к тому же «интеллигенту». Улыбаясь, говорил:

— Вы когда политруку влепили насчет инвалида на костылях, я со страху чуть под скамейку не залез.

— Чего испугался?

— Политсостав! С ними слово не так, потом не обрадуешься.

Был он из Костромской области, работал в колхозе, потом в МТС на тракторе. Поглядывая в окно, рассказывал:

— В армии меня как тракториста на водительские курсы определили, всю действительную на машине отъездил, ну а потом, поскольку семилетку имею, послали в военно-автомобильное училище, вот я и младший воентехник.

Молодой, розовощекий, своим кубиком в петлице очень гордился, лихо козырял встречным старшим командирам, был доволен, когда рядовые козыряли ему, но, если не козыряли, не останавливал, молодец, не чванливый. Потащил Сашин чемодан: «Вам вещевого мешка хватит!»

Кого-то он напоминал Саше. Саша напрягал память и вспомнил… Молоденького лейтенанта, которого привел Макс на тот последний новогодний вечер. Лейтенантик старательно крутил ручку патефона, стеснялся, молчал, не решался заговорить с Варей. Сашу забавляло его смущение, он пытался втянуть Варю в разговор с лейтенантом, она тогда повернулась к Саше, и он впервые так близко увидел ее малайские глаза и нежное лицо. Потом он танцевал с Варей, держал ее маленькую ладонь в своей руке, она улыбалась, даже не пытаясь скрыть радости от того, что с ним танцует. Сколько ей было тогда? Шестнадцать лет, а ему двадцать два. Теперь ей двадцать четыре, а ему уже тридцать, пошел четвертый десяток, вот как быстро все пронеслось, проскочило, проехало, ушло.

А лейтенанта того звали Серафим, так его звали…

Овсянников не бывал в Москве, и она его ошеломила. Вокзал, площадь, люди, трамваи, машины. Не отходил от Саши, боялся потеряться. Перед комендантским патрулем оробел, волновался, глядя, как проверяют его и Сашины документы.

А Саше сразу бросилось в глаза, что толпа поредела, киосков почти нет. Много женщин в сапогах и гимнастерках, много военных грузовиков с красноармейцами, на земле серебристые аэростаты заграждения, вечером их поднимут в воздух, на площади зенитные орудия.

База, где они должны получить походную мастерскую, недалеко, в районе Красносельской. Доехали на полупустом трамвае, нашли базу в одном из переулков, были здесь, видимо, раньше какие-то склады. Громадный двор с железнодорожными путями, по периметру двора — мастерские, под навесами машины, вход в штаб с улицы. В коридорах много военных, шоферов, воентехников, тоже, наверное, приехали за машинами. В канцелярии девушка-писарь сверила их документы с каким-то списком, вернула Овсянникову.

— Идите к начальнику базы, налево, последняя дверь в конце коридора.

Овсянников пошел к начальнику, Саша присел на свой чемодан, жалел, что не позвонил маме с вокзала, черт его знает, сколько их тут продержат.

Вышел Овсянников:

— Товарищ Панкратов! Идемте со мной. Вас требуют!

Вслед за Овсянниковым Саша вошел в кабинет.

За столом сидел военинженер 3-го ранга. Поднял голову, посмотрел на Сашу… Руночкин!.. Черт возьми, Руночкин, его однокурсник, маленький, чуть косоглазый и кособокий Руночкин!

Руночкин поднялся, не отрываясь, смотрел на Сашу.

— Саша, ты?

— Вроде я…

Руночкин вышел из-за стола, они обнялись, расцеловались.

Овсянников смущенно улыбался, стеснялся своего присутствия, деликатный парень.

Скрывая волнение, Руночкин грубовато произнес:

— Чего стоите, садитесь!

Они сели.

От тех проклятых дней у Саши осталось мало приятных воспоминаний. Но о Руночкине вспоминал с теплотой — верный товарищ, единственный, кто не предал его в институте, выгораживал, защищал. Изменился Руночкин. Из-за военной формы, может быть. Раньше был немного скособоченный, а теперь выправка появилась, невысокий, ладный командир, держится уверенно, даже властно и не косит, смотрит прямо, Одно мучило Сашу — забыл его имя. В институте редко называли друг друга по именам, обычно по фамилиям. Вот и забыл. Как к нему обращаться? По званию? Он-то его по имени называет, а не красноармеец Панкратов.

— Передай своему командованию, товарищ воентехник, — сказал Руночкин, — пусть Господа Бога благодарят, что послали с тобой Панкратова, мы с ним учились в одном институте, в одной группе, понял? Я вам такую технику отгрохаю, какой ни у одного автобата нет. Понял?

— Так точно, понял, товарищ военинженер третьего ранга. Спасибо.

— Ты лишних слов не употребляй… Говори просто: военинженер.

— Слушаюсь, товарищ военинженер.

— Машину получите завтра. Быть здесь в десять ноль-ноль. Товарищ Панкратов остановится у…

— У матери, — подсказал Саша.

— Так, а вам, воентехник, дадим спальное место в общежитии, рядом кино, поблизости Театр транспорта, скучать не придется.

Он нажал на кнопку звонка. Явилась та же девушка-писарь. Руночкин протянул ей документы:

— Отметьте командировочные, примите продаттестаты, красноармейцу Панкратову сухим пайком, так ведь, Саша?

— Конечно.

— А воентехнику, я думаю, лучше к нам в столовую. Как, воентехник? Селедку в общежитии жевать или получить горячее питание?

— Горячее предпочтительнее.

— Воентехника прикрепите в столовую и дайте направление в общежитие, в шестую комнату.

— Дмитрий Платонович, в шестую комнату комендант требует записку лично от вас.

Слава Богу! Димой его зовут, точно, Дима, Димка.

Руночкин написал что-то на бумажке, вручил писарю.

— Воентехник, идите, вам все сделают, а документы Панкратова, Лариса, принеси сюда. Отправляйтесь!

Овсянников поднялся.

— Слушаюсь, товарищ военинженер.

— Одну минуту! — Саша написал на бумажке мамин телефон, передал Овсянникову. — Это телефон моей матери, на всякий случай.

— Вот это хорошо. Я вас в коридоре подожду, товарищ Панкратов.

— Чего его ждать? — спросил Руночкин.

— Я насчет вещей, как бы не унесли…

— Каких вещей?

— У меня с собой чемодан и книги, мое имущество, хочу у матери оставить, — объяснил Саша, — в коридоре они.

Руночкин открыл дверь в коридор, приказал первому попавшемуся красноармейцу внести вещи в кабинет.

— Разрешите идти, товарищ военинженер?

— Идите!

Овсянников бросил ладонь к козырьку фуражки, четко повернулся кругом, вышел.

— Он у тебя не командир, а вроде ординарца, — сказал Руночкин.

— Просто милый парень. Дима, ты мне разрешишь позвонить?

— Ради Бога! — Руночкин подвинул к Саше аппарат.

Саша позвонил маме, сказал, что уже в Москве, скоро освободится и приедет.

— Ей богу, Сашка, до сих пор не могу поверить. Твой воентехник положил передо мной ваши командировочные, вижу — Панкратов А.П., не обратил внимания, тут сотни людей проходят, а потом что-то толкнуло… Панкратов А. Может быть, Александр? Вдруг?! Давай, говорю, сюда своего Панкратова… И вот ты здесь! Я не ожидал такой встречи, честно говорю, думал, сгинул Саша, пропал, как другие пропали. Я ведь заходил к твоей матери, сказала, в Бутырке сидишь, а потом, после института, загнали меня на периферию, потерял я твой след.

— О том, что ты заходил к моей матери, она мне сказала на свидании в тюрьме. Ты был единственный, кто зашел. Спасибо тебе.

Руночкин махнул рукой, отвел глаза.

— Ладно, Саша, чего там… Расскажи о себе.

— О себе? Что сказать? Отбыл три года ссылки в Сибири, на Ангаре. Потом получил минус — не имею права жить в больших городах. Выручила война. Теперь я солдат, такой, как все.

— Но почему рядовой?

— Меня в институте не успели аттестовать, арестовали.

Руночкин покачал головой.

— Что наделали, сволочи! В нашем институте почти половину под метелку.

— Я об этом кое-что знаю…

— Вот Гитлер и очутился в Смоленске, — злобно сказал Руночкин и махнул рукой. — Не будем сейчас об этом говорить! Слава Богу, ты хоть живой остался! Но рядовой?! Вот что, я тебя сюда перетащу.

— Как так?

— Очень просто. Через Главное управление пошлем вызов в батальон: такого-то немедленно командировать в наше распоряжение.

— И что я буду делать?

— Что хочешь — бригадир, начальник цеха, вот ремпоезд будем оборудовать. — Он показал в окно. — Видишь, тут и железнодорожная ветка есть. Присвоим звание, будешь пока в Москве жить, а там как война повернется.

— Спасибо, Дима, но это не для меня. Присвоить звание? Надо заполнить анкету, указать судимость.

— Сашка, о чем ты говоришь? Теперь только дураки пишут правду в анкетах. Кто проверяет? Проверяльщики попрятались по углам.

— И в Москве слишком много знакомых. Не хочу ходить с оглядкой. Четыре года ходил. Надоело! Теперь все! Война, фронт, нет вопросов!

— Начальник-солдафон лучше? Кто у вас комбат?

— Капитан Юлдашев.

— Не слышал такую фамилию. А помпотех?

— Коробков, воентехник первого ранга.

— Коробков? Венька?

— Имени не знаю.

— Зато я знаю. Воентрус первого ранга. Держится на блате, после института в наркомате бумажки писал, машины в глаза не видел. А сейчас его быстренько переаттестовали, дали звание воентехника.

— В армии такое возможно?

— У нас блат выше Совнаркома. Всюду.

— Теперь понятно, почему он принимал в батальон всякий хлам. А откуда ты его знаешь?

— Борьку Нестерова помнишь?

— Конечно.

— Какую ты на него эпиграмму сочинил? «Свиная котлета и порция риса — лучший памятник на могилу Бориса». Так? Дорого тебе обошлась эта котлетка.

— Дорого, — усмехнулся Саша.

— Борька Нестеров служит в Главном управлении. Он мне про Коробкова и рассказал. Так что в армии неизвестно на кого нарвешься. А тут со мной тебе будет спокойно, в обиду не дам. Подумай. Сам не надумаешь, я за тебя решу: пошлю сегодня рапорт!

— Дима, — серьезно сказал Саша, — я тебя прошу этого не делать. Обещай мне.

— Зря, Саша… Воевать хочешь? Надеешься на фронте восстановить свое доброе имя, искупить вину? Не надейся! Там, — он поднял палец к потолку, — там ничего не изменилось. Наоборот!

— Никакой вины за мной не было и нет, — сказал Саша. — Мне их прощения не надо. И я им не собираюсь прощать. Но я хочу наконец свободы. Там, на фронте, за рулем, я буду знать наконец, во имя чего живу, и если придется погибнуть, то буду знать, за что погибаю. Для меня это вопрос решенный.

— Ладно! Решенный так решенный. А сейчас пойдем пообедаем, ты ведь с поезда, и выпьем по маленькой.

— Дима, я свою мать не видел много лет.

— Извини, но посидеть мы должны. Давай созвонимся, соберемся, может быть, Борьку Нестерова позовем.

— Скажу тебе честно, Дима. Никого, кроме тебя, я видеть из наших институтских особенно не стремлюсь. Встретил тебя — счастливый для меня день. Как понимаешь, за эти семь лет не так уж много их у меня было.

— Понимаю, Саша, понимаю. — Голос у Руночкина дрогнул.

— Скажи, метро работает нормально?

— Какое метро?! У меня машин полон двор. Домчим с ветерком.