Мария Константиновна передала Глебу письмо из Москвы: Комитет по делам искусств предлагает ему выбрать город, где он сможет работать художником в Театре юного зрителя. Среди названных городов был Калинин. Там новый художественный руководитель, старого уже нет, из-за него Глеб в свое время ушел из театра. Глеб выбрал Калинин.

Но не торопился. Оттягивал отъезд, и было ясно: из-за Лены. С нетерпением ждал ее прихода во Дворец, провожал домой, возвращался хмурый, озабоченный, раздевался, ложился спать. Влюбился. Перестал встречаться с девками. И Саша перестал — надоело. И по-крепкому больше не выпивали.

Глеб звонил в Калинин, узнал, что и как, звонил в Ленинград, выбивал нужные документы. Ходил в местные театры на спектакли, смотрел декорации.

Однажды пришел во Дворец взволнованный.

— Арестовали Мишу Каневского. И еще, говорят, кое-кого. Подчищают Уфу!

— После занятий съездим к Лене, — сказал Саша.

— Ночью всех в бараке переполошим. Ехать надо сейчас, пока светло.

— Поработай с группой вместо нас, — попросил Саша Стасика, — поиграй для них, пусть тренируются.

Остановили машину, доехали до заводского поселка.

У барака на завалинке сидели три женщины, одна, старая, седая, опиралась на палку, другие помоложе.

— Бабоньки, — заулыбался Глеб, — просьба есть, вызовите сюда, пожалуйста, Будягину Елену Ивановну. Сами боимся заходить.

— Чего боитесь-то? — спросила старуха. У нее были живые, беспокойные глаза.

— Барак ваш женский, сцапают нас девки, не отпустят.

— Такое возможно. — Старуха засмеялась. — Вон вы какие пригожие. Откуда будете?

— Из той же деревни, на одной печке валенки сушили.

— Балагур ты, — покачала головой старуха, — как тебя звать-то, что Лене сказать?

— Твои, мол, деревенские пришли, гостинцы принесли.

Лена вышла в том же простеньком платье, в котором приходила во Дворец труда, удивленно посмотрела на них, оглянулась почему-то.

— Идите на детскую площадку, — подсказала старуха, — там скамейка есть.

Возле песочницы что-то поблескивало в траве, Лена наклонилась, подняла совок, заржавленный, с облупившейся краской на деревянной ручке.

— Кто-то потерял.

— Арестован один наш знакомый пианист, высланный из Ленинграда, — сказал Саша, — говорят, еще кого-то забрали. Видно, подбирают отсюда высланных. Может коснуться и тебя.

Она молча слушала, вытирая носовым платком совок. Наконец подняла глаза.

— У нас на заводе все спокойно.

— Это вопрос времени.

— Безусловно, но пока не закончат строительство завода, я думаю, никого не тронут, тем более простых рабочих, их и сейчас не хватает.

— Когда кончат строить?

— К концу месяца.

— И ты намерена дожидаться ареста?

— Что я могу сделать?

— Уехать.

— Куда?

Поднялся со скамейки Глеб.

— Лена, не будем терять времени. Едем в Калинин. Немедленно. Там мой дом, работа, есть свои люди. Мы распишемся, вы возьмете мою фамилию, ваш сын будет жить с нами, он станет и моим сыном.

Она перестала крутить совок, спрятала платок в карман, посмотрела на Глеба исподлобья.

— Милый Глеб, спасибо вам. Я знаю, я была бы счастлива с вами. Но они меня все равно найдут, тогда со мной пострадаете и вы. А я не хочу, чтобы вы пострадали.

— Никто никогда вас не найдет, — возразил Глеб, — я сберегу вас.

— Когда началось мое дело, — сказал Саша, — наш сосед посоветовал мне уехать. Я его не послушался. И зря. Сейчас ты совершаешь ту же ошибку.

Она покачала головой.

— Ты был тогда свободен и волен был ехать куда хочешь. А я, уехав из Уфы, совершу побег, объявят всесоюзный розыск, найдут и будут судить уже не только как «члена семьи». Жаль, Глеб, что мы не встретились с вами раньше, я не раздумывая приняла бы ваше предложение. — Она ласково посмотрела на него. — В сущности, Глеб, вы мне предлагаете руку и сердце, так ведь?

— Да, но я предлагаю вам еще и свободу.

— Со мной вы сами ее лишитесь. И страшно жить с мыслью, что каждую минуту могут арестовать и тебя, и близкого тебе человека. — Она положила Глебу руку на плечо. — А вы, Глеб, вы близкий мне человек… И скажу вам честно, для таких, как я, нет большой разницы между всем этим, — она показала на бараки, на мрачные заводские корпуса, — и лагерем. В лагере, я думаю, даже спокойнее.

Тихий летний вечер, еще светло, но в бараках мелькает свет, и уже взошла Венера — первая вечерняя звезда, дым поднимается из заводских труб. Мирный пейзаж, черт бы его побрал!

— Значит, в лагере тебе будет спокойнее?

Она внимательно посмотрела на Сашу, услышала в его голосе недобрую интонацию.

— Да, я так думаю.

— И за кого тебе будет спокойнее? Может быть, за сына? Тебе от него будут передавать поцелуи, а ему от тебя шоколадки?

— Ты жестоко говоришь со мной, Саша.

— Говорю так, как вы того заслуживаете. Неужели опыт собственных родителей вас ничему не научил? Дали себя заглотнуть, подставили головы. Розыска боишься! Какой суд тебя судил? Никакой! Какой срок тебе дали? Никакого! Незаконно приказали уехать в такой-то город. И вы все безропотно подчинились, уехали дожидаться здесь лагеря. Ведь у тебя чистый паспорт. Через три дня вы с Глебом зарегистрируетесь, и тебе дадут новый, с другой фамилией. И никто тебя не найдет. Но ты боишься, трусишь! Привыкли жить рабами, рабами и помрете. И поделом!

Опустив голову, она молчала, долго молчала, потом сказала Глебу:

— Глеб, вы стоите лицом к бараку. Сколько там женщин на скамейке?

— Четыре.

— А когда вы пришли, были три?

— Да.

— Четвертая в зеленой кофточке?

— Да.

— Одна из тех, кто следит за нами. Поэтому я и не разрешала себя провожать до барака. И если я сейчас с вами уйду и не вернусь ночевать и тем более не выйду утром на работу, меня кинутся искать. Мы можем прямо сейчас уехать? Есть поезд?

— Ленинградский поезд днем, в двенадцать часов.

— Вот видите! Я могу уйти только в выходной.

— Когда он у тебя? — спросил Саша.

— Послезавтра.

— Рискованно ждать, — сказал Глеб, — не обязательно ехать поездом, можно пароходом, а потом где-нибудь пересесть.

— Милый Глеб, у них свои люди и на вокзале, и на пристани, даже на автобусной станции. У нас кое-кто пытался уехать, поймали. Важно, чтобы здесь хватились возможно позже, поэтому бежать надо в выходной. — Она усмехнулась. — Какое слово — «бежать»…

— Мне оно нравится, — пытался пошутить Глеб.

Саша встал.

— Послезавтра утром мы ждем тебя у нас дома. Постарайся прийти пораньше, могут возникнуть другие варианты.

— Я буду ровно в девять. Как вы понимаете, без вещей. — Она улыбнулась, наконец-то это была ее прежняя застенчивая улыбка. — Придется вам, Глеб, справлять мне новый гардероб.

На следующий день Глеб оформил увольнение. Семен Григорьевич поморщился, но никуда не денешься — человеку надо к новому месту службы. Глеб ему сказал, что уедет дня через три, а сам взял билеты на завтра, на ленинградский поезд, были у него знакомые в городской кассе, все сделали.

Вечером дома, собирая вещи, Глеб говорил Саше:

— Хватятся ее, а она уже в Калинине, пока расчухаются, она уже Дубинина Елена Ивановна. Звучит?

— Звучит.

— Всесоюзный розыск? Это милиция, прописка, отделы кадров. В загс не сунутся. Тем более ее старый паспорт перечеркнут и отдадут мне, девки знакомые, а я его сожгу. Заберем ее сына, а там, глядишь, и своего соорудим. Как думаешь?

— Дело нехитрое.

Глеб закрыл наконец чемодан, поставил на него баян, подсел к столу.

— Ну что, по прощальной?

— Учти, при Лене тебе придется с этим сократиться.

— Не беспокойся. Все будет в пределах разумного. Ведь мне, дорогуша, уже под тридцать. Как это твой Пушкин говорил насчет женитьбы?

— «Кто в двадцать лет был франт иль хват, а в тридцать выгодно женат».

— Вот за это давай и дернем!

Они выпили. Глеб закрыл бутылку, поставил в шкаф.

— Все! Тебе оставляю.

Снова сел за стол.

— Не хочу, дорогуша, произносить лишних слов…

— Твоя молчаливость мне известна, — рассмеялся Саша.

— Вот именно. Но скажу тебе так. Когда я ее на почте увидел, сразу понял — это моя судьба. И не в том дело, что красавица, языки знает, дело, дорогуша, совсем в другом…

Он помолчал, потом продолжил:

— Ведь она одной с тобой породы — деликатная. Но в ней это вызывает у меня нежность, благоговение, извини за такие высокие слова. Ты мужчина и должен быть в этом мире бульдогом с мертвой хваткой. А она женщина, она бульдогом быть не может. Вот Ульяна твоя…

— Возьми ее себе.

— Неважно чья. Ульяна — бульдог. А Лена — женщина, я ее защищать хочу, оберегать от этого хамского мира. Я когда услышал, что она шпалы таскает, хотел пойти туда и перебить всех этих директоров и прорабов — сами, сволочи, таскайте, вот какое состояние у меня было. Одного не могу себе простить: почему две недели назад, как только получил письмо из Москвы, сразу не увез ее. Оробел, дорогуша. Такая женщина! Как подойти? Как сказать? Как предложить? А узнал про Каневского, сразу решил — надо выручать, спасти во что бы то ни стало. Любит не любит, не имеет значения, главное — увезти отсюда… А теперь, слышал? «Вы мне близкий человек». А?! «С вами я была бы счастлива». Как, дорогуша?! Тебе кто-нибудь говорил такие слова? Мне нет, никогда!

— Лена замечательная, — сказал Саша, — я много лет ее знаю. Я рад за тебя и рад за нее. А теперь давай спать ложиться. Привыкли с тобой дрыхнуть до полудня, а завтра рано вставать…

В девять часов они были готовы, но Лена запаздывала. Глеб подходил к окну, смотрел, не идет ли, метался по комнате.

— Что-нибудь задержало, — успокаивал его Саша, — сейчас придет.

Время подошло к десяти, потом к одиннадцати… Поезд через час…

— Может быть, она прямо на вокзал поехала? — предположил Глеб.

— Такой глупости она не сделает, скорее всего, отменили выходной.

В двенадцать часов они поехали к Лене.

На завалинке, опираясь на палку, сидела та старуха, что разговаривала с ними в прошлый раз. Увидев Сашу и Глеба, тихо сказала:

— Идите, идите, ребята, нету Лены.

— Когда ее забрали?

— Вчера, идите, идите.

Они не двигались с места.

Старуха поманила Глеба пальцем.

— Сынок, а какой она нации?

— Русская она.

— А веры-то какой? Православной или еще какой?

— Православной.

— Дай ей Бог, — прошептала старуха.