36
Ответы на вопросы
По понятным причинам мы держимся подальше от реки и продираемся сквозь чащу леса, двигаясь, как и раньше, в сторону Хейвена. Под треск веток и шелест листьев мы как можно быстрее удираем прочь от Карбонел-даунс.
Не проходит и десяти минут, как до нас долетают первые выстрелы.
Мы не оглядываемся. Мы не оглядываемся.
Мы бежим и бежим, и постепенно звуки стихают.
Мы бежим дальше.
Бен бежит медленнее нас с Виолой, и иногда нам приходится его ждать.
Мы пробегаем через одно пустое поселение, потом еще через два поменьше — очевидно, здешние жители, не в пример Карбонел-даунс, поверили слухам об армии проклятого города. Время от времени между деревьями мы видим дорогу, но караванов на ней нет. Наверное, они уже подбираются к Хейвену.
Бежим дальше.
Наступает ночь, а мы все бежим.
— Ты как? — спрашиваю я Бена, когда мы останавливаемся у реки наполнить бутылки.
— На меня не смотрите, — задыхаясь, отвечает он. — Бегите дальше.
Виола бросает на меня встревоженный взгляд.
— Жаль, еды нет, — говорю я, но Бен только мотает головой.
— Бегите дальше.
И мы бежим.
Настает полночь, мы не останавливаемся.
(Черт знает, сколько дней осталось… Да и какая теперь разница?)
В конце концов у Бена иссякают силы.
— Стойте. — Он опирается на колени и как-то нездорово, слишком тяжело дышит.
В свете лун я оглядываюсь по сторонам. Виола тоже оглядывается и показывает пальцем направление:
— Туда!
— Надо туда забраться, Бен, — говорю я, указывая на небольшой холм, который увидела Виола. — Оттуда можно что-нибудь разглядеть.
Бен не отвечает, только отдувается, кивает и идет за нами. Весь холм сплошь покрыт деревьями, между ними вьется ухоженная тропинка, а на вершине видна широкая поляна.
Когда мы туда забираемся, до меня доходит, что все это значит.
— Клатбище, — говорю я.
— Чего? — Виола удивленно глазеет на квадратные могильные плиты.
Их здесь добрая сотня, а то и две, все стоят ровненько и окружены аккуратными газонами. Жизнь переселенцев трудна и коротка, и многие обитатели Нового света проиграли битву со смертью.
— Место, где закапывают мертвых, — поясняю я.
Виола таращит на меня глаза:
— Место, где что?!
— Хочешь сказать, в космосе люди не умирают?
— Умирают, — отвечает Виола. — Но мы их сжигаем, а не в ямы закапываем. — Она скрещивает руки на груди, кривя губы и морща лоб. — Это же антисанитарно!
Бен по-прежнему молчит: он привалился к могильной плите и пытается отдышаться. Я делаю глоток воды и передаю бутылку Бену. Оглядываюсь. Отсюда видно небольшой отрезок дороги впереди и реку, ревущую теперь слева от нас. Над головой у нас ясное небо, усыпанное звездами, и две молодые луны.
— Бен? — зову я, глядя в ночь.
— Да? — Он жадно пьет воду.
— Ты как?
— Нормально. — Его дыхание постепенно восстанавливается. — Я привык гнуть спину на ферме, а не бегать по лесам.
Я опять поднимаю взгляд: луна поменьше как бутто гонится за луной побольше, два ярких пятна на черном небе, совершенно безразличных к человеческим бедам.
Я заглядываю глубоко в себя, в свой Шум.
И понимаю, что готов.
Это последний шанс.
Я готов.
— Сейчас самое время, — говорю я, поворачиваясь к Бену. — Другого случая может не представиться.
— О чем ты? — не понимает Виола.
— С чего мне начать? — спрашивает Бен.
Я пожимаю плечами:
— С чего угодно. Лишь бы это была правда.
Шум Бена начинает гудеть, собирая по частям прошлое и выделяя из общего потока одну-единственную струйку — ту самую, что покажет мне правду, запрятанную так глубоко и так давно, что за всю свою жизнь я ни разу не догадался о ее существовании.
Тишина Виолы становится совсем тихой, как бутто она вдруг затаила дыхание.
Бен делает глубокий вдох.
— Шумный микроб создали не спэки, — наконец начинает он. — Это первое. Он уже был здесь, когда мы прилетели. Такой вот естественный микробный фон планеты. Мы вышли из кораблей, и на следующий день все стали слышать мысли друг друга. Легко представить, каково было наше удивление…
Он умолкает, что-то припоминая.
— Разве Шум слышали все? — уточняет Виола.
— Только мужчины, — говорю я.
Бен кивает:
— Никто так и не понял почему. До сих пор не понимают. Наши ученые ведь были агрономами, врачам тоже не удалось установить причину, и первое время везде царил хаос. Ей богу, настоящий, невообразимый хаос. Всеобщее смятение и Шум, Шум, Шум. — Он скребет подбородок. — Люди стали разъезжаться из Хейвена — второпях прокладывать дороги и разъезжаться. Но вскоре мы поняли, что поделать ничего нельзя, и стали просто жить, по мере возможностей борясь с Шумом. Разные сообщества пошли разными путями. Примерно в то же время мы обнаружили, что разговаривает и весь наш скот, и домашние животные, и местные твари.
Бен поднимает голову к небу, потом оглядывает клатбище, смотрит на реку и на дорогу.
— Все живое на этой планете разговаривает друг с другом. Все. Таков Новый свет. Бесконечный поток информации, который ничем нельзя остановить. Спэки знали это, они приноровились к такой жизни, а мы нет. Даже близко. Такое количество информации может свести человека с ума. Она превращается в сплошной шум, не затихающий ни на секунду.
Бен умолкает, но наш с ним Шум конечно же никуда не девается, а тишина Виолы только делает его громче.
— Шли годы, — продолжает он, — жизнь в Новом свете легче не становилась. Урожаи гибли, люди едва сводили концы с концами, умирали от страшных болезней — словом, никакой это был не Эдем. По миру стали расходиться проповеди — злые, нехорошие проповеди, которые во всех бедах винили…
— Коренных жителей, — догадывается Виола.
— Спэков, — говорю я, и меня опять захлестывает стыд.
— Да, во всем обвинили спэков, — кивает Бен. — Со временем проповеди переросли в общественное движение, а движение — в войну. — Он качает головой. — У спэков не было ни единого шанса. Мы были вооружены, они нет. Так спэкам пришел конец.
— Не всем, — уточняю я.
— Да, не всем. Но после войны они поняли, что к людям лучше не приближаться.
Вершину холма оглаживает легкий ветерок. Когда он утихает, мне начинает казаться, что мы остались одни на всем белом свете. Мы да клатбищенские призраки.
— Однако войной дело не кончилось, — шепчет Виола.
— Нет, — говорит Бен. — Война была даже не половиной беды.
И я это знаю. Знаю, куда он клонит.
Мне вдруг становится дурно. Нет, я не хочу слушать остальное!
И одновременно хочу.
Я заглядываю в глаза Бена, в его Шум.
— Война не кончилась на спэках, — говорю я. — В Прентисстауне не кончилась.
Бен облизывает губы, и я чувствую неуверенность в его Шуме, и голод, и горечь предстоящей разлуки.
— Война — это чудовище, — говорит он чуть ли не про себя. — Война — это дьявол. Она зарождается и растет, растет, растет… — Бен смотрит прямо на меня. — И нормальные люди тоже превращаются в чудовищ.
— Они не выдержали тишины, — спокойно произносит Виола. — Им было невыносимо думать, что женщины знают о них все, а они о женщинах — ничего.
— Только некоторые, — говорит Бен. — Не все. Не я, не Киллиан… В Прентисстауне были и хорошие люди.
— Но тех, кто так думал, оказалось достаточно.
— Да, — кивает Бен.
Опять повисает тишина, и правда начинает выходить на поверхность.
Наконец-то. И навсегда.
Виола качает головой:
— Вы хотите сказать?.. Вы что, серьезно?..
И вот она, правда.
Вот из-за чего все началось.
Вот что росло в моей голове с тех самых пор, как я покинул болото, вот что я мельком видел в мыслях всех встречных мужчин, особенно в Шуме Мэтью Лайла, но и в остальных тоже, стоило им услышать слово «Прентисстаун».
Вот она.
Правда.
И я не хочу ее знать.
Но все равно говорю:
— Перебив спэков, мужчины Прентисстауна убили всех женщин.
Виола охает, хотя и сама уже догадалась, в чем дело.
— Не все мужчины в этом участвовали, — говорит Бен. — Но многие. Они поверили увещеваниям мэра Прентисса и проповедям Аарона, который утверждал, что все тайное скрывает в себе зло. Они убили женщин и мужчин, пытавшихся их защитить.
— Мою ма.
Бен только кивает.
К горлу подступает тошнота.
Мою маму убили люди, которых я видел каждый день.
Ноги подкашиваются, и я приседаю на ближайший надгробный камень.
Надо срочно подумать о чем-нибудь другом, иначе я просто не выдержу.
— Кто такая Джессика? — спрашиваю я, вспомнив Шум Мэтью Лайла. Теперь-то мне ясно, откуда в нем столько гнева, — и вместе с тем неясно ничего.
— Кое-кто начал догадываться, куда дует ветер, — отвечает Бен. — Джессика-Элизабет была нашим мэром. Она одной из первых поняла, что нас ждет.
Джессика-Элизабет. Нью-Элизабет.
— Некоторых девочек и мальчиков удалось спасти: с помощью Джессики они бежали из города через болото, — продолжает Бен. — А когда она хотела бежать сама, прихватив с собой женщин и тех мужчин, что не успели обезуметь, люди мэра нанесли удар.
— И настал конец, — говорю я, чувствуя, как немеет все тело. — Нью-Элизабет превратился в Прентисстаун.
— Твоя мама не хотела верить, — говорит Бен, печально улыбаясь своим воспоминаниям. — В ней было столько тепла и любви, столько надежды и веры в доброту людей… — Улыбка исчезает с его лица. — Потом стало поздно, а ты был еще слишком мал, чтобы бежать в одиночку через болото. Твоя мама отдала тебя нам на попечение, чтобы мы заботились о тебе, чтобы у тебя была нормальная жизнь.
Я поднимаю голову:
— Нормальная жизнь? В Прентисстауне?!
Бен смотрит мне в глаза, его Шум настолько пропитан скорбью, что непонятно, как он под такой тяжестью еще держится на ногах.
— Почему вы не сбежали? — спрашиваю я.
Он потирает лицо:
— Мы тоже до последнего не верили, на что способны люди мэра. По крайней мере, я не верил. Надо было поднимать ферму, и я думал, что весь этот шум — пустые слухи и паранойя — скоро утихнет и что твоя мама тоже немного спятила, раз верит в такую чушь. Я думал так до последнего. — Бен хмурится. — Я оказался дураком и слепцом по собственной воле. — Он отводит глаза.
Тут я вспоминаю, как он пытался утешить меня после убийства спэка.
«Мы все совершаем ошибки, Тодд. Все».
— А потом стало поздно, — продолжает Бен. — Дело было сделано, и слухи о Прентисстауне понеслись по миру, как лесной пожар. Распространяли их те, кому удалось бежать. Всех мужчин Прентисстауна объявили преступниками. Бежать стало некуда.
Руки Виолы по-прежнему скрещены на груди.
— Почему же за вами никто не пришел? Почему Новый свет не вмешался?
— А что бы они сделали? — устало спрашивает Бен. — Развязали бы очередную войну, только на сей раз между вооруженными людьми? Бросили бы нас в тюрьму? Нет, они просто издали закон: любой мужчина, который покинет пределы прентисстаунского болота, должен быть немедленно казнен. И поставили нас в известность.
— Они должны были… — Виола всплескивает руками. — Не знаю, ну хоть что-нибудь предпринять!
— Если чужая беда не касается тебя напрямую, — говорит Бен, — проще о ней не думать. Между нами и Новым светом раскинулось болото. Мэр известил остальные поселения, что отныне мы — город-изгой. Обреченный на медленную смерть, разумеется. Мы согласились никогда не покидать Прентисстаун, в противном случае нас догонят и убьют.
— Неужели никто не пытался? — спрашивает Виола. — Никто не пробовал сбежать?
— Пытались, конечно, — многозначительно отвечает Бен. — В наших краях люди нередко пропадали без вести.
— Но если вы с Киллианом были не виноваты… — начинаю я.
— Мы были виноваты, — решительно и горько отвечает Бен. — Еще как.
— То есть?! — Я вскидываю голову. Тошнота все не отступает. — Что значит «виноваты»?
— Вы позволили этому случиться, — отвечает Виола за Бена. — Вы не умерли вместе с остальными, кто пытался защитить женщин.
— Да, мы не стали сражаться и не умерли. — Бен качает головой. — Значит, мы виноваты.
— Почему же вы не сражались? — спрашиваю я.
— Киллиан хотел, — быстро отвечает Бен. — Ты должен это знать: он хотел сражаться, он готов был умереть, лишь бы остановить мэра!.. Но я ему не позволил.
— Почему?
— Понимаю, — шепчет Виола.
Я в растерянности смотрю на нее:
— Что понимаешь?
Она глядит на Бена, не отрываясь.
— Они могли погибнуть за свои идеалы и бросить тебя умирать либо стать пособниками мэра и дать тебе нормальную семью.
Слово «пособники» я слышу первый раз в жизни, но догадаться, что оно значит, нетрудно.
Они сделали это ради меня. Весь этот ужас из-за меня.
Бен и Киллиан. Киллиан и Бен.
Они пошли на преступление, чтобы я выжил.
Не знаю, что мне думать и чувствовать.
Почему же так сложно сделать правильный выбор?
Поступать правильно должно быть легко. А на деле выходит наоборот — как всегда.
— Словом, мы стали ждать, — продолжает Бен. — И жить в городе-тюрьме, полном самого гнусного Шума на свете: раньше ведь Шум был гораздо лучше — до того, как мужчины начали отрицать собственное прошлое, а мэр стал морочить им головы своими грандиозными планами. Мы ждали дня, когда ты повзрослеешь и сможешь убежать, ничего не зная о страшном прошлом Прентисстауна. — Бен трет рукой голову. — Но ждал и мэр.
— Когда я повзрослею?
— Когда последний мальчик Прентисстауна станет мужчиной, — кивает Бен. — Мальчикам, ставшим мужчинами, рассказывали всю правду. Точней, особую версию правды. И тогда они тоже становились пособниками.
Я вспоминаю его Шум на ферме — о моем дне рождении и взрослении.
О том, что такое пособничество и как оно передается.
Как оно ждет своего часа, чтобы перейти ко мне.
И о мужчинах, которые…
Я выбрасываю это из головы.
— Чушь какая!
— Ты был последним, — говорит Бен. — Если бы мэр смог внушить свои идеи каждому прентисстаунскому мальчику, он бы стал Богом, так? Как создатель, он имел бы над нами полную власть.
— Если падет один… — говорю я.
— Падут все, — заканчивает за меня Бен. — Вот почему ты так ему нужен. Ты символ его всевластия. Последний невинный мальчик Прентисстауна. Если падешь и ты, его армия будет готова.
— А если нет? — спрашиваю я, раздумывая, не пал ли я уже.
— Если нет, он тебя убьет, — отвечает Бен.
— Выходит, мэр Прентисс такой же безумец, как Аарон, — говорит Виола.
— Не совсем. Аарон просто сумасшедший, а мэр знает, как использовать безумие для достижения своей цели.
— Это какой же? — спрашивает Виола.
— Власти над миром, конечно, — спокойно отвечает Бен. — Ему нужен весь Новый свет.
Я открываю рот, чтобы спросить еще о чем-нибудь, чего знать не хочу, но тут — кто бы мог подумать? — мы все слышим знакомые звуки.
Тук-дук, тук-дук, тук-дук.
Беспощадный и неотвратимый топот копыт — как шутка, над которой никто и никогда не станет смеяться.
— Не может быть… — выдыхает Виола.
Бен уже вскочил на ноги и прислушивается.
— Похоже, всадник всего один.
Мы дружно смотрим на дорогу, немного поблескивающую в лунном свете.
— Бинокль! — кричит Виола прямо мне в ухо.
Я без слов достаю его из сумки, включаю ночное видение и смотрю на дорогу в направлении звука, звенящего в ночном воздухе.
Тук-дук, тук-дук.
Я смотрю все дальше, дальше…
И наконец вижу.
Вот он.
Ну конечно, это он, кто же еще?
Мистер Прентисс-младший, целый и невредимый.
— Черт, — слышу я голос Виолы, прочитавшей мой Шум. Передаю ей бинокль.
— Дейви Прентисс? — восклицает Бен, тоже прочтя мои мысли.
— Единственный и неповторимый. — Я кладу бутылки с водой обратно в сумку. — Бежим отсюдова.
Виола дает бинокль Бену, и тот тоже смотрит на дорогу, потом отводит бинокль и быстро окидывает его взглядом:
— Хитрая штука!
— Нам пора бежать, — говорит Виола. — Как обычно.
Бен поворачивается к нам, все еще держа в руке бинокль. Он переводит взгляд с меня на Виолу и обратно, и я уже вижу, что крутится у него в голове.
— Бен… — начинаю я.
— Нет, — обрывает меня он. — Здесь мы должны расстаться.
— Бен…
— Уж с клятым Дейви Прентиссом я как-нибудь справлюсь, не переживай.
— Он вооружен — говорю я. — А ты нет.
Бен подходит ко мне:
— Тодд…
— Нет, Бен! — уже громче говорю я. — Даже слушать ничего не хочу!
Он смотрит мне в глаза — я замечаю, что для этого ему больше не надо нагибаться.
— Тодд, — начинает он заново, — я должен искупить грех, который взял на душу ради твоей безопасности.
— Не бросай меня, Бен! — кричу я, в голосе уже слышатся слезы (заткнись!). — Никогда больше меня не бросай!
Он качает головой.
— Я не могу пойти с вами в Хейвен. Ты это знаешь. Я враг.
— Мы объясним людям, что случилось.
Но он все качает и качает головой.
— Всадник уже близко, — говорит Виола.
Тук-дук, тук-дук, тук-дук.
— Единственное, что делает меня мужчиной, — говорит Бен твердым, как камень, голосом, — это ты, который становишься мужчиной.
— Я еще не мужчина, Бен! — говорю я, чуть не захлебываясь (заткнись!). — Я даже не знаю, сколько дней осталось до моего дня рождения…
Тут он улыбается, и эта улыбка говорит мне, что спорить бессмысленно.
— Шестнадцать, — отвечает он. — Шестнадцать дней осталось. — Он берет мой подбородок и приподнимает. — Но ты уже давно стал мужчиной. И никому не позволяй говорить, что это не так.
— Бен…
— Ступай, — говорит он, отдает Виоле бинокль и крепко меня обнимает. — Ни один отец так не гордился своим сыном, — шепчет он мне на ухо.
— Нет! — хнычу я. — Так нечестно!
— Да, нечестно. — Бен отстраняется. — Но в конце дороги тебя ждет надежда. Никогда об этом не забывай.
— Не уходи!..
— Я должен. Опасность уже рядом.
— Все ближе и ближе, — добавляет Виола, глядя в бинокль.
Тук-дук, тук-дук, тук-ДУК.
— Я его задержу. Бегите, пока не поздно! — Бен смотрит на Виолу: — Дай мне слово, что и дальше будешь помогать Тодду.
— Даю слово, — отвечает она.
— Бен, прошу тебя… Ну пожалуйста…
Он в последний раз хватает меня за плечо:
— Помни о надежде.
Больше он ничего не говорит: разворачивается и бежит с холма на дорогу. Внизу он оглядывается и видит, что мы никуда не ушли.
— Чего вы ждете?! — кричит он. — Бегите!
