37
В чем смысл?
Я не стану говорить, что я чувствую, когда мы сбегаем по другому склону холма и уходим от Бена — теперь уж точно навсегда, потомушто разве можно после такого жить?
Жизнь превращается в бег, и если мы перестанем бежать, наверное, это будет означать конец жизни.
— Давай, Тодд! — окликает меня Виола, оглядываясь через плечо. — Быстрее!
Я молчу.
И бегу.
Мы спускаемся с холма и снова оказываемся на речном берегу. Опять. Дорога с другой стороны от нас. Опять.
Все время одно и то же.
Река ревет громче обычного, с силой неся вперед свои мощные воды, но кому какое дело? Какая разница?
Жизнь несправедлива.
Вапще.
Она бессмысленна, глупа и полна боли, страданий и людей, которые хотят сделать тебе плохо. Все, что ты полюбишь, обязательно отнимут, сломают или разрушат, а ты останешься один-одинешенек и будешь только сражаться и бежать, бежать, чтобы выжить.
Нет в этой клятой жизни ничего хорошего. И не будет никогда.
Так в чем смысл?
— А смысл вот в чем! — кричит Виола, резко останавливаясь на полном ходу, и с размаха бьет меня по плечу. — Он ради тебя жизнью рискует, и если ты просто СДАШЬСЯ, — последнее слово она выкрикивает очень громко, — его жертва будет напрасной!!!
— Ай! — Я потираю ушибленное плечо. — Но зачем он собой жертвует? Почему я снова должен его терять?
Виола подходит ближе.
— Думаешь, ты один тут потерял близких? — злобно шепчет она. — Забыл, что и у меня родители умерли?
Она права.
Я забыл.
Молчу.
— Теперь у меня есть только ты, — по-прежнему сердито говорит Виола, — а у тебя — только я! И мне тоже больно, что Бен ушел, а еще мне больно, что родители умерли и что мы вообще решили лететь на эту планету, но так уж оно вышло, ничего не поделаешь!
Я по-прежнему молчу.
Виола стоит передо мной, и вдруг я смотрю на нее — смотрю по-настоящему, впервые с тех пор, как увидел ее на болоте и принял за спэка.
С тех пор прошла целая вечность.
После Карбонел-даунс вид у Виолы еще довольно опрятный (это было вчера, только вчера), хотя на щеках уже появились грязные разводы, она заметно похудела, под глазами темные круги, волосы спутаны в комок, руки покрыты черной грязью, на груди зеленое пятно (недавно она упала в траву), а нижняя губа рассечена (вчера, когда мы еще убегали из деревни вместе с Беном, ее хлестнула ветка). И она смотрит на меня.
И говорит, что, кроме нее, у меня больше никого нет.
А у нее — кроме меня.
Я немножко понимаю, каково это.
Мой Шум меняет окраску.
Голос Виолы смягчается — самую малость.
— Бена нет, Манчи нет, моих родителей нет, — говорит она. — И это ужасно. Ужасно! Но мы почти дошли до конца дороги. Мы почти на месте. Если ты не сдашься в последний момент, я тоже не сдамся.
— Ты веришь, что в конце дороги нас ждет надежда?
— Нет, — просто отвечает Виола и прячет глаза. — Нет, не верю, однако останавливаться не собираюсь. Ты со мной?
Отвечать мне не нужно.
Мы просто бежим дальше.
Но…
— Мы можем бежать прямо по дороге, — говорю я.
— Так ведь армия… — возражает Виола. — Они на конях.
— Они знают, что мы здесь. И мы знаем, что они здесь. Похоже, мы выбрали одну дорогу к Хейвену.
— Ну да, и мы услышим, когда они будут близко, — кивает Виола. — А идти по дороге гораздо легче.
— Да и быстрее.
Тут Виола говорит:
— Ну, тогда выходим на твою клятую дорогу! Скорее в Хейвен!
Я ухмыляюсь:
— Ты сказала «клятую». Ей-богу, сказала!
Вопщем, мы выходим на клятую дорогу и бежим по ней, сколько хватает сил. Дорога не изменилась: все тот же пыльный извилистый путь, каким он был множество миль назад, а вокруг все тот же зеленый, лесистый Новый свет.
Если приземлиться тут и ничего не знать о планете, она и впрямь сойдет за Эдем.
Вокруг расстилается широкая долина: внизу, у реки, она ровная, а потом начинает бугриться холмами. Они залиты лунным светом, и до самого горизонта не видно ни малейшего намека на поселение — по крайней мере, огни нигде не горят.
Хейвена тоже нет. Мы находимся на самой ровной части долины и за поворотами дороги — ни до нас, ни после, — ничего толком не видим. Оба берега реки покрывает лес, и невольно возникает мысль, что весь Новый свет собрал вещи и бежал, оставив за собой только голую дорогу.
Мы идем дальше.
И дальше.
Лишь с первыми полосками света на горизонте мы останавливаемся набрать воды.
Вокруг, если не считать моего Шума и рева реки, не слышно ни звука.
Ни топота копыт. Ни чужого Шума.
— Ты понимаешь, что это значит? Бен его остановил, — говорит Виола, не глядя мне в глаза. — Не знаю как, но он одолел всадника.
Я только мычу и киваю.
— И выстрелов мы не слышали.
Опять мычу.
— Прости, что наорала на тебя, — говорит Виола. — Иначе ты бы не пошел дальше. А я не хотела, чтобы ты останавливался.
— Знаю.
Мы прислоняемся к стволам двух разных деревьев: дорога теперь позади нас, а за рекой видны только деревья. Конец долины здесь поднимается, и впереди ничего не видно, кроме неба, которое становится все светлее, голубее, больше и пустее, пока с него не исчезают даже звезды.
— Когда мы с родителями улетели с корабля, — говорит Виола, глядя вместе со мной на другой берег реки, — я очень переживала, что расстаюсь с друзьями. Это были обыкновенные дети из простых семей таких же хранителей, как мои папа с мамой, и все же… Я боялась, что целых семь месяцев буду единственным ребенком на планете.
Я делаю глоток воды:
— А у меня не было друзей в Прентисстауне.
Она поворачивается ко мне:
— Как это не было друзей? Совсем?
— Ну сначала было несколько, на пару месяцев старше. Когда мальчики становятся мужчинами, с другими детьми они больше не разговаривают. — Я пожимаю плечами. — А я был последним мальчиком. В конце концов, мы с Манчи остались одни.
Виола смотрит на гаснущие звезды:
— Ужасно глупое правило.
— Да уж.
Больше мы ничего не говорим, просто стоим на берегу и отдыхаем, глядя на разгорающийся горизонт.
Вдвоем.
А через минуту опять начинаем собираться в путь.
— Завтра мы можем уже быть в Хейвене, — говорю я. — Если не останавливаться.
— Завтра, — кивает Виола. — Надеюсь, там будет еда.
Я отдаю сумку Виоле — теперь ее очередь нести. Из-за возвышенности в конце долины выглядывает краешек солнца, и кажется, что река втекает прямо в него. И вдруг, когда свет озаряет холмы на другом берегу, мне в глаза бросается что-то странное.
Почуяв неладное в моем Шуме, Виола резко оборачивается:
— Что такое?
Я заслоняю глаза от солнца. Над вершиной одного из далеких холмов впереди поднимается пыльный след.
Он двигается.
— Что это? — спрашиваю я.
Виола вытаскивает из сумки бинокль:
— Толком не видно: деревья мешают.
— Какие-то путешественники?
— Может, вторая дорога. По которой мы не пошли.
Минуту или две мы наблюдаем за пыльным следом, медленно двигающимся в сторону Хейвена. Странно наблюдать за ним и не слышать никаких звуков.
— Знать бы, где сейчас армия, — говорю я. — Насколько, интересно, мы оторвались?
— Может, в Карбонел-даунс им дали хороший бой. — Виола смотрит в бинокль туда, откуда мы пришли, но дорога слишком извилиста, а мы стоим слишком низко. Куда ни кинь взгляд, везде сплошные деревья. Деревья, небо и пыльный след, беззвучно ползущий по склону далекого холма.
— Надо поторапливаться, — говорю я. — Что-то мне не по себе.
— Идем, — тихо соглашается Виола.
И мы снова выходим на дорогу.
Снова в бега.
Еды у нас нет, такшто завтраком служат непонятные желтые фрукты, которые Виола заметила на одном дереве — якобы она ела точно такие же в Карбонел-даунс. Их же мы едим на обед — все лучше, чем ничего.
Я снова вспоминаю про нож.
Будь у нас время, смог бы я охотиться?
Но времени нет.
Мы бежим все утро и весь день. Пустой мир вокруг по-прежнему наводит жуть. В нем только мы с Виолой, бегущие по дну долины: никаких деревень вокруг, никаких караванов или телег, никаких звуков, которые могли бы пробиться сквозь рев реки, с каждым километром становящийся все громче и громче. Я даже свой Шум с трудом разбираю, и нам с Виолой приходится чуть ли не кричать, чтобы расслышать друг друга.
Но мы слишком голодны, чтобы говорить. И слишком устали. И слишком долго бежим.
Я ловлю себя на том, что наблюдаю за Виолой.
Пыльный след на далеком холме тоже не останавливается и в конце концов исчезает вдали. Я наблюдаю, как Виола то и дело смотрит на него, как морщится от боли в ногах, как растирает их на привалах и как пьет воду из бутылки.
Увидев ее по-настоящему, я больше не могу не видеть.
Наконец она это замечает:
— Ты чего?
— Ничего. — Я отвожу взгляд, потомушто сам не знаю ответа.
Вскоре долина перестает быть такой ровной, и по обеим сторонам от нас поднимаются холмы, а дорога и река выпрямляются: теперь видно, что происходит сзади. Ни армии, ни отдельных разведчиков пока нет. Тишина наводит на меня почти такой же страх, как постоянный Шум.
Смеркается. Сонце начинает закатываться в долину нам за спину, грея последними лучами армию и то, что осталось от Нового света после сражения.
Виола бежит впереди меня.
Я смотрю, как она бежит.
Сразу после наступления темноты мы наконец-то подходим к очередному поселению — здесь тоже есть доки и тоже безлюдно. В общей сложности деревенька состоит из пяти домов, выстроившихся вдоль дороги. У одного из них на первом этаже что-то вроде сельского магазина.
— Погоди. — Виола резко останавливается.
— Ужин? — затаив дыхание, спрашиваю я.
Она кивает.
Шести пинков хватает, чтобы распахнуть входную дверь в магазин, и хотя в деревне ни единой живой души, я все равно воровато оглядываюсь по сторонам, готовясь получить по шее. Внутри почти ничего нет, одни консервы, но мы умудряемся найти черствую булку, какие-то фрукты с бочками и несколько полосок вяленого мяса.
— Продукты почти свежие, — говорит Виола с полным ртом. — Люди уехали отсюда вчера или позавчера.
— Слухи об армии — сильная штука, — отвечаю я, толком даже не жуя с голодухи.
Мы набиваем животы, а потом я запихиваю остатки еды в Виолину сумку, которая теперь висит на моем плече. Тут мне попадается на глаза книжка. Она все еще там, все еще завернута в пакет и прорезана посередине.
Я сую руку в пакет и глажу пальцами обложку, мягкую на ощупь и до сих пор немного пахнущую кожей.
Дневник. Дневник моей мамы. Он проделал с нами весь этот долгий путь. Пострадал от ножа, но выжил. Прямо как мы.
Я поднимаю взгляд на Виолу.
Она снова замечает мой взгляд:
— Что?!
— Ничего. — Я убираю книжку обратно в сумку. — Пошли.
Мы опять на дороге, опять спускаемся по реке к Хейвену.
— Между прочим, это наша последняя ночь, — говорит Виола. — Если доктор Сноу не ошибся, завтра будем в Хейвене.
— Ага, — киваю я. — И мир изменится.
— Опять.
— Опять.
Мы делаем еще несколько шагов.
— Ну как, надежда просыпается? — с любопытством спрашивает Виола.
— Нет, — отвечаю я, заглушая Шум. — А у тебя?
Она вскидывает брови, но качает головой:
— Нет, что ты…
— Но мы все равно пойдем.
— Конечно. Хоть в огонь, хоть в воду.
— Боюсь, нас ждет и то и другое, — говорю я.
Сонце окончательно садится, восходят луны — гораздо тоньше, чем вчера. Небо по-прежнему ясное, звездное, мир вокруг по-прежнему тих, если не считать рева воды, который упорно становится громче.
Наступает полночь.
Пятнадцать дней.
Пятнадцать дней до…
До чего?
Мы идем всю ночь, мимо медленно плывут звезды, а слова постепенно утихают, когда усталость вновь берет свое. Незадолго до рассвета мы натыкаемся на две перевернутые телеги: по дороге рассыпана пшеница, а на обочине валяется несколько пустых корзин.
— Они так торопились, что даже не стали собирать зерно, — замечает Виола.
— Что ж, можно тут и позавтракать, — говорю я, переворачиваю одну корзину вверх дном и сажусь на нее лицом к реке.
Виола берет вторую корзину, приносит ее ко мне и тоже садится. В небе на востоке начинает мерцать свет, дорога уходит прямо туда, и река тоже мчит свои воды к восходящему солнцу. Я открываю сумку и достаю еду из магазина: часть отдаю Виоле, остальное съедаю сам. Запиваем водой из бутылок.
На моих коленях лежит открытая сумка. Чистая одежда, бинокль…
И мамина книжка.
Я чувствую рядом с собой тишину Виолы, чувствую знакомую пустоту в груди… в животе, в голове. Мне вспоминается ужасная боль, которую я испытывал рядом с Виолой: настоящее горе, похожее на боль утраты, как бутто я падаю в никуда, и очень хочется плакать, плакать навзрыд.
Но сейчас…
Нет, сейчас уже не так.
Я смотрю на нее.
Виола наверняка знает, что творится в моем Шуме. Вокруг никого, а она уже наловчилась читать мои мысли даже сквозь рев реки.
Но она просто сидит и жует. Ждет, когда я заговорю.
Когда обращусь к ней с просьбой.
Потомушто думаю я именно об этом.
Скоро взойдет сонце и настанет новый день — день, когда мы доберемся до Хейвена, где живет целая уйма народу и где столько Шума, что никак нельзя побыть одному — если, конечно, они не изобрели лекарство. В таком случае Шум будет только у меня, а это еще хуже.
Мы доберемся до Хейвена и станем его частью.
Мы будем уже не просто Тодд и Виола, которые сидят на берегу реки и смотрят на восход сонца, доедая завтрак, — единственные люди на всем белом свете.
Мы сольемся с остальными.
Возможно, другого случая не представится.
Я отворачиваюсь и, не глядя на Виолу, спрашиваю:
— Ты говорила, что умеешь подделывать акценты…
— Ну да, — тихо отвечает она.
Я достаю книжку:
— А прентисстаунский подделать сможешь?
