Часть третья
Лора

Есть совсем не хотелось. Астанина давно уже не чувствовала особой нужды в пище, и питалась через силу, просто потому, что так заведено, чтобы не отощать и не помереть с голоду ненароком. Готовила она хорошо только в то далекое время, когда была женой и матерью, сейчас же она уже и не помнила, когда последний раз ее рука держала деревянную лопатку и помешивала ею в сковороде жареный лук или кусочки грудинки, пузырящиеся ароматным жиром. Крепчайший кофе после пробуждения, замотанный в пленку бутерброд, купленный где-нибудь, – на завтрак, суп и второе – не важно какое – на обед в небольшой рабочей столовой возле Павелецкой, а вечером лапша быстрого приготовления, в которую иногда, когда совсем уж надоест, можно покрошить колбасу и болгарский перец с пореем.

Остановившись у киоска на Автозаводской, Лора купила бутерброд и пластиковый стаканчик с кофе. Жуя и прихлебывая на ходу, прошлась по тротуару. По движению пешеходов у перехода сразу понятно, что день субботний, нет обычной суеты. Но все-таки людей много – мало их бывает лишь ночью, да и то не везде.

От киоска с шаурмой тянуло горячим жиром и жареным мясом, из подземного перехода – нечистотами и сыростью, от проезжей части – выхлопными газами и бензином, из поминутно распахивающейся двери кондитерской сочилась тоненькая струйка ванилина и корицы, и все это сливалось, смешивалось в единый запах Города. Лора вдруг завертела головой, уловив в этой симфонии тягучие ноты, теплые, мускусные и древесные. Этим парфюмом пользуется Сева Корнеев. Кажется. Астанина постоянно чувствует этот аромат рядом с собой, его приносит порыв ветра, когда никого вроде бы нет рядом, и она уже начинает сердиться. Неужели у людей настолько одинаковые вкусы, что половина из горожан мужского пола носит на себе один и тот же парфюм? Город пропах им. Или это что-то не так с Лориным обонянием, что ей запах этот постоянно кажется?..

Застыв над урной, в которую улетел пустой стаканчик и скомканная обертка, Лора перевела взгляд на дворника. Тот, высоко задрав веерные грабли, обдирал и отряхивал ими с дерева желтую листву: чтобы потом раз и навсегда собрать ее, и больше этой осенью сюда не возвращаться. Листья летели вниз непрерывным потоком, руки дворника двигались уверенно и размашисто, и отсюда казалось, что он расчесывает клену косматые волосы.

Волосы… Тогда, четыре месяца назад, уже после того, как избитый таксист был отвезен домой, а они прощались у дверей подъезда, Сева тронул ее волосы, у виска. У нее ведь не длинные кудри, пряди из прически не выбиваются… Этот жест стал порождением желания приблизиться, и оба знали это. Лора отступила на шаг:

– Не надо, Сева… Доброй ночи.

И ушла.

Да, еще в машине, в тот момент, когда ладонь Севы легла поверх ее руки, а на самом деле задолго до того, Лора совершенно точно знала, как должна поступить. Как будет правильно. Никогда больше не встречаться с этим человеком. Ни под каким предлогом. И если номер его телефона и должен храниться в ее записной книжке, то лишь для того, чтобы знать, когда надо проигнорировать входящий звонок.

Весь следующий день телефон пролежал выключенным. Вечером, включив его и получив уведомление о семи пропущенных звонках, Лора внезапно расплакалась. Она не плакала так давно, что глазам было непривычно выпускать из себя соленую влагу. Жгло щеки. Лора лежала на кровати, уставившись в потолок, оплакивая собственную жизнь, и теплые струйки стекали по вискам, по шее, насквозь промочив ворот футболки. Она не знала, сколько прошло времени. Что-то внутри приходило в движение, тяжело, натужно, как давно заржавевший механизм, шестеренки двигались больно, остро, с неслышным визгом. На работу она в тот день не вышла, и только вечером, когда старушка-хозяйка Теодора Михайловна и соседка Катюша, судя по звукам, доносящимся из-за двери, уже готовились отходить ко сну, выползла из своего угла на кухню. Заварила ромашкового чаю с мятой, чтобы успокоить затянувшуюся тихую истерику – неясного генеза, как сказал бы медик.

– Не спишь? – донеслось с порога. Катюша все-таки еще не легла.

От слез у Лоры была гулкая, не то прозрачная, не то продуваемая насквозь голова, тяжелое лицо и пристыженные, неповоротливые глаза, которыми неловко взглянуть в глаза другим. Стараясь не смотреть на Катю, она буркнула:

– Нет.

– Можно, я посижу тут с тобой? – попросила Катюша тихо. Лора знала эту тональность человеческого голоса, минорную, но с настойчивыми нотками. И поэтому, несмотря на то что все внутри противилось, ответила все же:

– Можно.

Поставила на стол две чашки с плавающими цветами заваренной ромашки. Вместо одной.

Катюша сидела на табуретке, подтянув одну ногу к груди и ткнувшись в коленку подбородком. Она вся была худенькая и еще не потерявшая подростковой хрупкости, а работа в больнице и вид человеческих страданий еще не успели ожесточить ее мягкое сердце. Лора села напротив и заново изучила лицо соседки, почти забытое, заслоненное чередой собственных переживаний, этот нос с очень тонкой и оттого женственной переносицей, и глаза, располагавшиеся слишком узко, из-за чего лицо производило впечатление неуверенности и даже растерянности.

– Я хочу с тобой посоветоваться. Мне надо с кем-то поговорить, а не то я взорвусь, – напрямик заявила Катюша, и только потом заметила Лорино лицо, разволновалась:

– Ты что, плакала? Что-то случилось?

– Аллергия на цветение.

– Тавегил приняла?

– Да, не переживай, – качнула головой Лора. – Так что у тебя стряслось?

Они не были подругами. По правде говоря, за все время совместного проживания они общались лишь на тему квартиры, оплаты счетов и ведения хозяйства. Но рано или поздно в жизни людей, живущих на смежной территории, наступает момент откровений. Даже если один из этих людей – неудобная Лора.

Катюша разительно от нее отличалась. Коренная москвичка, миленькая, со всеми приветливая, два раза в неделю навещающая родителей в Митине.

– Олег Васильевич пригласил меня поехать с ним на конференцию в Самару! – выпалила она так, будто именно эта фраза переполнила ее до края и первой не удержалась внутри. Лора чуть не улыбнулась, несмотря на опухшее лицо. Бесхитростная Катя умудрилась выдать себя в одном-единственном предложении. Имя неведомого Олега Васильевича она произнесла с затаенной нежностью, «пригласил меня» – с нажимом, видно, от гордости, «конференцию» – с благоговением, название города – с удивлением, а все вместе содержало и сомнение, и испуг, и восторг.

– А Олег Васильевич – это…

– Это наш завотделением! – продолжила Катюша с готовностью. – Он… он удивительный, то, что называется врач от Бога. Руки у него золотые. Каждый день вижу, как он спасает людей, просто волшебство какое-то. Иногда привезут кого-нибудь, после аварии или падения с высоты. Смотреть страшно. Наши девчата только головами качают, мол, не жилец. А Олег Васильевич возьмет да и спасет. А мы уж их потом выхаживаем…

С Олегом Васильевичем Веснянкиным, как оказалось, Катя познакомилась сразу, как поступила на работу в Институт скорой помощи, год назад. И почти сразу же влюбилась. Он, сорокапятилетний, хладнокровный, собранный и безупречно вежливый, сразу покорил ее, как, впрочем, покорял любую из медсестер от мала до велика, даже тех, что проработали здесь всю жизнь и всякого навидались. Их обожание он принимал с благодарностью, но без трепета, оставаясь одинаково дружелюбным и отстраненным со всеми. Он не терпел халатности и невнимания к пациентам, но к сплетням среди медперсонала относился спокойно, хотя и знал, что и в ординаторской, и в сестринской, и в курилке каждый второй разговор – о нем. Когда в прошлом году скончалась его жена, на материальную помощь для него сбросились три отделения. Он вышел из отпуска через две недели, всех поблагодарил за участие и взялся за работу с еще большим рвением. И хотя с тех пор прошло вот уже тринадцать месяцев, ни одна из докториц и медсестричек не удостоилась его благосклонного взгляда.

Тем больше удивилась и обрадовалась Катюша, когда Олег Васильевич подошел к ней после операции, на которой она ассистировала. Для нее такой опыт был еще внове (сертификат по операционному делу она получила лишь в минувшем месяце), и руки теперь, когда все уже было благополучно позади, отчаянно дрожали. Похвалив за то, как она держалась, Веснянкин сразу и перешел к делу.

– В июне еду на конференцию в Самару. Хотите, я оформлю вас как помощника? Поедете со мной, послушаете доклады? Научная среда, узнаете много нового, это всегда полезно.

В другой ситуации предложение могло показаться донельзя скучным. Но не сейчас и не Катюше.

– Лора, как ты думаешь…

– Я думаю головой, – отозвалась Астанина. – А твой хирург не промах. Как красиво он тебя клеит, прямо любо-дорого посмотреть.

Катя покраснела:

– Ну зачем ты так?

– А как иначе? Вдовец он уже год, а тут влюбленная девчонка вся изнывает. Ну как удержаться? А в отделении кругом соглядатаи, все на виду, не чихнуть без того, чтобы заметили. Вот он и…

Катюша подскочила так резко, что табуретка заходила ходуном. Но не упала. Лора поймала руку соседки, пока та обходила стол, чтобы скрыться в коридорчике.

– Подожди, Катюш. Не убегай. Я, может, и резковато говорю, но ты не обращай внимания.

– Как же не обращать, когда ты… – Катя не договорила и сухо всхлипнула. Лора с усилием вздохнула, чувствуя, как от груди отходит тяжесть этого дня. Чужие невзгоды привели ее в чувство.

– А что я? – отозвалась Астанина. – Я злобная баба с неустроенной личной жизнью и сомнительным прошлым. Любимый мужчина предлагает тебе поехать с ним. И не в пансионат на выходные, а на конференцию. Значит, он по меньшей мере уважает тебя. И ты ему интересна, иначе бы вообще не позвал. Тем более такой мужчина. Он свободен, ты свободна. Даже если из этого ничего не выйдет, не вижу смысла отказываться.

– Как ты не понимаешь, он просто предлагает поехать на научную конференцию. Просто!

– Хорошо, – согласилась Лора. Она не стала уточнять, что Катюша всего-навсего медсестра, и на конференции ей делать по большому счету нечего. Если «просто». – Тем лучше! Поезжай, это полезно в любом случае. Новые перспективы, новые знакомства. Только в отделении своем не особо распространяйся. А так – поезжай.

Вот что хотела услышать Катюша. Она расплылась в улыбке, мелко и радостно закивала, поблагодарила и выпорхнула из кухни.

Лора потерла руками лоб. Жизнь запускала свои маховики дальше.

И тем досаднее было, что Сева Корнеев не бросил попыток связаться с ней. До чего настырный человек, нет с ним никакого сладу! Другой бы давно понял намек. Однако всю следующую неделю он названивал Лоре так исправно, что она уже всерьез стала подумывать о смене номера.

Как-то утром, выходя из подъезда, Астанина увидела его сидящим на бордюре. При ее появлении Сева вскочил на ноги.

– Здравствуй! – От него веяло невинной радостью рассвета, и Лора едва не забылась, не поддалась.

– Здравствуй.

Все внутри рванулось вперед и тут же было безжалостно скомкано и взято под уздцы. Лора поняла, что пора объясниться раз и навсегда. Она присела на бордюр, и Сева тут же примостился рядом.

– Как спалось?

– Сева… Давай ты больше не будешь меня преследовать, хорошо? Не звони и не карауль. Пожалуйста.

Она сказала это так спокойно и ровно, что сама себе поразилась. Сева нахмурился:

– Я тебя чем-то обидел?

– Нет, не обидел. Просто – не надо. Не надо, – повторила Лора для пущей убедительности. Прежней решимости объяснить все у нее уже не было, и Лора поспешила встать на ноги. – Не звони мне больше и не приезжай. Мы с тобой чужие люди, не друзья, никто.

Она думала, что Сева побежит за ней, попробует остановить – но он остался на бордюре. Может, и к лучшему. Определенно, к лучшему.

Все утро у нее было скверное настроение. Она моталась по городу, застревая в пробках то на шоссе Энтузиастов, то на Ярославке, то на Люблинке – казалось, что она собрала все пробки столицы и никуда не движется вовсе, а только стоит, стоит, стоит без конца… Очередной вызов привел ее к бизнес-центру на Белорусской. Приткнувшись возле заправки, Лора снова приготовилась ждать, но пассажирская дверь спереди уже распахнулась, и в салон снова влетело ощущение утра, упругое, словно заливистая птичья трель.

– Здравствуй!

Сева плюхнулся на сиденье, пристегнулся и только потом наградил озорной улыбкой. Он был одновременно так знаком и так не похож на себя, что Лора оробела. Деловой костюм, безукоризненно серый, белый воротничок рубашки, синий узел галстука – дополнение к фиолетовой синеве глаз. Кожаный портфель на коленях. Пряди черных волос небрежно откинуты со лба. Ничто в нем не напоминало того парня, которого она сбила на Сретенке. И все же…

– Снова ты! Сева, я же просила! Вылезай из машины, – рассердилась Лора. Сева погрозил ей пальцем:

– Эй-эй-эй, я клиент. Меня полагается везти!

– Ты клиент? Ты заказывал такси… на Дубровку? – Лора замолчала, сознавая его уловку. Корнеев в ответ ухмыльнулся.

– На Дубровку. Естественно. А вообще, не оригинально ни разу! – продолжала кипятиться она. – Выходи сейчас же.

Неосознанно она левой рукой вытащила из-под сиденья тряпку, которой недавно протирала стекла, и торопливо обмахнула от пыли носки ботинок. Это вышло у нее как-то мимоходом, само собой, и, обрати Сева на это внимание, Лора бы рассердилась еще больше.

– Ты должна меня доставить, – не сдавался он. – Иначе что мы скажем диспетчерам?

– Да мне плевать, что мы кому скажем! – вспылила Астанина.

Сева пожал плечами и уставился в лобовое стекло. В обоюдном молчании прошло с минуту, и вдруг показалось, что произнесенные слова и взлет интонации никуда не исчезли, а все еще эхом отражаются от мягких стен салона, как жуки, которые тычутся в плафон фонаря. Лора устыдилась, что сорвалась на Севу. В конце концов парень не виноват.

– Прости, – признала она свою неправоту. – Просто нервы ни к черту.

– Почему?

– Почему. Жизнь такая.

– Почему? – тихо настаивал Сева.

– Так уж сложилось, – начиная снова раздражаться, отозвалась Астанина.

Сева повернулся к ней всем корпусом и оказался чуть ближе, чем ей бы хотелось.

– Ты уверена, что жизнь виновата? Это ведь сама ты делаешь ошибки день за днем. При чем тут твоя жизнь? Она такая, какой ты ее создаешь.

– Вот только не надо тут философии! – попробовала остановить его Лора.

– А это не философия. Люди настолько отучились думать собственными мозгами хоть пару минут, что на любое размышление цепляют ярлык «А, это философия» – и тут же эту мысль в помойку. А потом и все остальные мысли тоже. Без мозгов-то жить куда легче, правда?

Лора вдруг бесконечно устала сопротивляться ему. Даже спорить расхотелось.

– Чего ты от меня хочешь? – едва ворочая языком, спросила она.

– Чтобы ты перестала бегать. От меня. От себя. От всего мира.

– Ох ты какой умный…

– А ты колючая, как дикобраз. Еще и расшвыриваешься иголками, – отозвался Сева мирно. – Пойми, я же как лучше хочу. Когда ты меня отшила, я решил – хорошо, пусть так. Но я не могу перестать думать о тебе. И не подумай, что я влюбился, нет, тут другое. Я просто знаю, что могу помочь, но еще не понял, как именно. Расскажи мне о себе, просто расскажи. Кто ты, где твой ребенок – который у тебя есть. Где твой муж.

– Я вдова, – обрубила Лора. И тут же почувствовала дикое, чудовищное несоответствие между собой и этим словом. Наглая, ужасающая ложь, она не вправе называться вдовой, только не вдовой. Задохнувшись, Астанина не сразу смогла продолжить. Сева помолчал, взглянул на нее коротко и принялся рассуждать, очевидно, в надежде, что рано или поздно она его перебьет:

– Вдова… Обычно женщины любят вдовцов, вроде как те уже с пробой, и проба эта удовлетворительна, а мужчины, наоборот, не любят вдов. Если с мужем ей жилось плохо, но она дождалась его смерти вместо того, чтобы развестись, то с ней что-то не так. Либо глупая, либо слабая, либо неуверенная, либо расчетливая. Если же умерший муж был любимым, а жизнь с ним была хороша, после его смерти ничего не изменится. Более того, муж этот окажется внезапно идеальным образчиком мужского пола, носителем всевозможных достоинств, представителем исчезнувшей расы… И о нем будут слагаться легенды. А новым претендентам на благосклонность его вдовы придется довольствоваться сравнениями не в их пользу.

Астанина зажмурилась, стиснула зубы. Но взять себя в руки так и не сумела и проговорила:

– А что делать с теми, кто убил своего мужа?

Полуторагодовалый Алеша вовсю носился по квартире. Энергии у него было хоть отбавляй, и мать Глеба, Ирина Анатольевна, то и дело закатывала глаза:

– Он у тебя все время скачет. Успокой, а лучше, уложи поспать. Нервную систему расшатаешь, что потом делать?

Несмотря на то что жила свекровь отдельно, она заходила проведать детей и внука через день. Лоре требовалось нечеловеческое терпение, чтобы не отвечать на придирки и советы Ирины Анатольевны, считавшей, что она лучше других знает, как общаться с подрастающим поколением: мать Глеба работала учителем русского языка в средней школе. Пару раз Лора пыталась спорить, указав на то, что она и сама по образованию педагог, причем для дошколят, но Ирина Анатольевна улыбнулась снисходительно:

– Я-то Глебчика вырастила. Свои дети не то, что чужие. Такое не забывается.

Они и раньше, до рождения ребенка, не находили должного понимания, хотя Лора изо всех сил старалась полюбить мать своего мужа как родную. Возможно, проблема была в том, что и родная мать была ей не очень близка, ведь с тех пор, как Зоя уехала в Одессу, они лишь перезванивались, не увидевшись даже на свадьбе. А Ирина Анатольевна через раз давала Лоре понять, что та – лимита, ничего не умеющая и не знающая, и завлекшая ее единственного сына в брак чуть ли не силком, чуть ли не обманом.

Скандалить было не в характере Лоры, и она чаще молчала, не отвечала на обиды. Намеки в собственный адрес ее не трогали, но, когда появился Алеша, Лора в полной мере испытала жгучий материнский инстинкт львицы, готовой грызть глотку любому, кто претендует на ее детеныша. Как-то раз она намекнула Глебу, чтобы тот поговорил с матерью, но муж только обнял ее за все еще полноватую талию, пробасил:

– Лорка, да брось ты, она ж хочет как лучше!

Ирина Анатольевна и впрямь хотела как лучше, и некоторые дни проходили вполне мирно. Иногда она готовила вкусный обед, пока Лора занималась стиркой и глажкой, временами притаскивала из магазина тяжеленные сумки.

– Мам, ну зачем вы надрываетесь! Попросили бы Глеба, он на машине, – вздыхала Лора, глядя на героически-страдальческое лицо Ирины Анатольевны, обвешанной пакетами.

– Глебу и так забот хватает.

– Тогда могли бы вместе сходить со мной… Алешка все равно спит.

– Нет, что ты! – махала рукой свекровь. – И потом, ты совсем не умеешь планировать бюджет, у тебя деньги сквозь пальцы утекают. А я смотрю, где что подешевле можно ухватить. Там копеечку выкрою, тут… И всем хорошо!

В этом была вся Ирина Анатольевна. Она ходила в самые бюджетные магазины, хранила скидочные купоны, сертификаты и флаеры, что раздают у метро. Оформляла дисконтные карты, копила баллы, собирала наклейки, чтобы обменять их потом на набор ножей или кастрюль. Ее стремление к порядку, чистоте и экономии было неискоренимо, и Лору она считала неряхой и транжирой.

Однажды перед каким-то застольем Ирина Анатольевна вернулась из магазина, куда отправилась со списком продуктов, составленных Лорой.

– А баночку икры вы не купили? – Лора разбирала пакет и выкладывала продукты на стол.

Ирина Анатольевна беспечно хмыкнула:

– А на что она! Одна растрата. Я зато купила селедки. Знаешь рецепт такой? Берешь селедочку, чистишь, рубишь меленько, и с маслом, плавленым сырком и морковкой смешиваешь. Я все это «икоркой» называю. От красной икры почти что не отличишь – по вкусу, я имею в виду. Люблю, когда дешево и сердито. Сейчас приготовим!

Лора угукнула. А она вот не любила это «дешево и сердито»… Ложная «икорка» никогда не сравнится с настоящей, да и к чему? Зачем подменять и обманывать, называть блюда чужими именами? Людей ведь не называют… хотя и пытаются заменить одних другими, и даже довольно часто…

Будущее казалось Лоре тоскливым. Она уже перестала кормить сына грудью и видела, как он становится все самостоятельнее день ото дня. Конечно, до совершеннолетия ему еще далеко, пешком под стол ходит, но все же они окончательно разъединились, Лора и Алеша.

Но хуже всего то, что окончательно разделились Лора и Глеб. Она не заметила, когда именно это произошло, что послужило причиной. В таких явлениях нет одной причины, одного поворотного дня. Чуть слабее улыбка, чуть короче поцелуй, чуть раздраженнее вопрос. Усталость, ворох дел и забот. Выходя из декретного отпуска, Лора думала, что скоро все вернется на круги своя, что они снова будут решать связанные с магазинчиком задачи. Они и решали, но деловито, словно коллеги, а не супруги. О таком обычно болтают на женских форумах, и явление становится настолько обыденным, набившим оскомину, что перестает казаться настоящей, реальной жизнью, все время кажется, что такое случается только с другими, людьми недалекими, неумными, нечуткими… И вот теперь Лора оказалась в той же ситуации, а как – и сама не успела заметить. Если вспомнить сравнение с пресловутой любовной лодкой, то даже крушения как такового не было, просто где-то в корпусе появилась течь, и тут надо было либо что есть сил вычерпывать прибывающую воду, либо облегчать лодку от носа до кормы, либо объявлять эвакуацию. Иногда Глебу не то чтобы хотелось романтики, но он вспоминал, что, кажется, женщин надо баловать, и тогда устраивал что-нибудь неожиданное и приятное, и Лора радовалась. Он притаскивал домой букет гербер или вез ее в кино, где они два часа хрустели попкорном. Но часть нее, маленькое вертлявое существо на ломких ножках, сидящее в самом дальнем уголке души, взирало на это отстраненно и даже со злорадством, не очень объяснимым. Будто знало, что все попытки напрасны. Периодически Глеб ревновал ее – то к участковому педиатру, улыбчивому брюнету с темными волосками на руках, то к отцу-одиночке, с которым она перебросилась парой фраз, пока дети копошились в песочнице.

– Вот уж не знала, что ты такой ревнивец, – удивлялась Лора. Это и правда было на него не похоже. Но Глеб только злился и обиженно закрывался в комнате. А у Лоры почему-то не находилось сил, чтобы скрестись в дверь, ластиться и шептать на ушко чепуху и нежности, пока Глеб не смягчится, – как это бывало прежде после размолвки. И дверь в комнату оставалась запертой все дольше и дольше.

Так продолжалось пару лет. Сначала Лора уговаривала себя, что еще немного, и все пройдет, уладится. Что у нее хороший брак, да и бывают ли семьи, в которых совсем уж гладко да сладко? Все-таки люди, все мы люди, и у каждого есть право на депрессию, сомнение или плохое настроение… «Все устаканится, не паникуй, не руби сплеча», – повторяла себе Лора, как мантру. То же самое ей твердила подруга Юля, такая же молодая мамочка, как и она. Юля тоже жаловалась на то, что отношения с мужем охладели, но не унывала и лишь подмигивала:

– Не кисни, Лор. Прорвемся.

Юлька прорвалась. Или нет, это уж как посмотреть. Это она, а не Лора, закрутила роман с брюнетом-педиатром, и теперь делилась впечатлениями о его бурном темпераменте. Лора могла ее понять, но идти тем же путем не собиралась.

И тогда она осознала, что долго так не протянет. Иногда вечерами она смотрела на Глеба, вспоминая все хорошее, что у них было. Он хлебал суп и ел жаркое, так что губы блестели от соуса, все такой же родной, с курчавыми волосами на затылке, с уже наметившимся от семейных разносолов брюшком, и она знала, что последует дальше – выпуск новостей, звонок старому другу… Знала досконально. Темы разговоров, что его волнуют, тембр его голоса, привычки. Он забывал тапочки под кухонным столом, выстригал волоски в носу, всегда клал грязные носки в корзину для белья, причем парами. Он никогда не забывал опустить седушку на унитазе, не оставлял тюбик зубной пасты открытым, не требовал отчет о потраченных деньгах. Лора перебирала это в уме с грустью и сожалением. Глеб был хорошим мужем, таким, что и упрекнуть не в чем. И тем безумнее, невыносимее Лоре становилось осознавать, что она хочет уйти. Что не может и помыслить о том, чтобы родить еще детей и состариться рядом с этим человеком. Какая-то очень важная деталька от их семейного конструктора потерялась, закатилась в дальнюю щель и сгинула…

Любая другая бы, услышав Лорину историю, сказала бы, что та просто «бесится с жиру», но сама она считала, что уйти – правильнее, честнее… В конце концов на дворе не девятнадцатый век, и развод – всего лишь решение двух самостоятельных людей не быть вместе, ничего страшного. Глеб не бросит сына, они могут воспитывать его совместно. Просто не будут супругами. Не станут больше занимать в жизни друг друга то место, которое, вполне вероятно, судьбой предназначено кому-то еще – стоит лишь поискать или подождать. Ведь жизнь еще не прожита и наполовину, к чему жертвы? Все еще можно устроить и переиграть к лучшему.

Потом Глеб задумал расширять бизнес и открывать еще один магазин в соседнем районе. Дела шли довольно успешно, но затея потребовала больших усилий и затрат, и муж стал пропадать из поля зрения почти сутками. Лора занималась делами на основной точке, принимала товар, контролировала консультантов и кассира, и справлялась с этим на «отлично», отгоняя от себя мысль о том, что совершенно не скучает по Глебу, когда его нет рядом, и при виде его испытывает лишь укол болезненной совести. Вот бы продолжать работать так же, но при этом остаться с Глебом деловыми партнерами, думала она. Это ведь вполне возможно, они же цивилизованные люди…

Лора до сих пор помнит, как собиралась с силами. Когда все было уже решено, и надо только – сказать. Когда перестилала постель и думала: «Вот, наверное, в последний раз…», когда готовила ужин, гадая, сколько еще раз ей выдастся пожарить картошку, прежде чем она осмелеет настолько, чтобы объявить. Жалела о кошке, которая больше любила Глеба и, наверно, осталась бы с ним после развода, милое и бестолковое существо, каждую ночь спавшее, вытянувшись длинной колбасой между их тел. Пушистая граница двух льдин. Лора продумала все, боясь сделать слишком больно и понимая, что боль ее ухода неизбежна. Как лучше – сказать или написать? Или, может быть, наговорить на диктофон? Нет, это будет подлость. Человек, худо-бедно проживший с ней пять лет, достоин видеть Лорины лицо и глаза, когда будет слушать о ее решении. Она должна вынести это, проглотить микстуру его гнева и ужаса.

И тот последний раз, когда она легла с Глебом в постель, – это вообще был последний ее любовный опыт. Нет, не любовный – сексуальный, само это слово «секс» подходит куда больше, англицизм, такой сухой, отстраненный, фактологический, без оттенков переживаний. Просто действие, просто акт. У них давно уже ничего не было, сперва Лора ссылалась на критические дни, потом на головную боль, затем на простуду. Но больше тянуть было нельзя. Или сказать и оборвать все, или… Глеб так долго готовил открытие нового магазинчика, и вот дата назначена – через неделю. Вытерпеть только неделю, уговаривала себя Лора. Она видела, как многозначительно подмигивает ей муж (какое старое, бессмысленное, жестокое слово «муж»!), как он снимает одежду и сообщает, что идет в душ. Лора достала из буфета бутылку виски, плеснула в стакан и выпила залпом. А потом разделась и пошла в ванную к Глебу. Он что-то шутил, намыливал ее тело, намыливал свое, и пена с приторным фруктовым запахом на минуту объединила их, вернула былое. Только на минуту, потом был холод коридора и комнаты, сухость простыней, под которыми хочется согреться и съежиться, а не предаваться утехам. Скажи, скажи сейчас – кричало ей все внутри. Она не сказала.

Все было обычно, обыденно, привычно. Иногда удавалось сосредоточиться на процессе, но вдруг Лорины глаза непрошено распахивались, и тогда комната обретала нарочито резкие очертания, до мельчайшей подробности. Вот кресло, вот плед, вот тройник с удлинителем, протянутый к телевизору… Скол на глиняном боку цветочного горшка. Лора закрывала глаза.

Глеб ничего не заметил. Он был радостен, что избавил тело от гнетущего ожидания разрядки. Когда все закончилось, он привлек Лору к себе и сказал, что любит. Обдирая губы ссадиной лжи, она прошептала тихо:

– Я тоже.

Когда он заснул, Лора выползла из-под одеяла, вернулась на кухню, прикрыв за собой дверь, и дала волю слезам стыда и ненависти к себе. Только бы дотерпеть еще неделю, не испортить его жизнь еще больше своим непрошенным уходом. Свести урон к минимуму. Не важно, что такой ценой. Если уж она виновата, что разлюбила, то вот пусть сама так и мучается – а он пусть поспит, поспит спокойно последние ночи их совместной жизни.

А потом стало гулко, пусто и все равно. Глеб открыл магазин, не зная, что дома началась ядерная зима, что и самого дома больше нет. Наконец Лора отвезла маленького Алешу погостить к бабушке, просто чтобы не травмировать ребенка семейной сценой.

И после ужина сказала.

Разговор вышел недолгий, потому что объяснять особо было нечего (претензий у нее не было, а оправдываться не имело смысла), но в середине его Глеб вышел и через пять минут вернулся с бутылкой водки, отполовиненной еще по пути из магазина и в подъезде. Лора удивилась больше, чем насторожилась – из-за проблем со здоровьем Глеб никогда не пил больше, чем кружку пива, и тогда моментально становился хмельным и веселеньким. Теперь же он пьянел на глазах.

– У тебя кто-то есть, так? – уточнил он тихо и грозно, когда Лора сделала паузу в описании того, как она видит дальнейшую их жизнь: совместные выходные с Алешей, каникулы по очереди, родительские дни по расписанию.

Лора попыталась улыбнуться:

– Нет, конечно. Тогда бы я сказала тебе, что ухожу к другому.

– Врешь, – оборвал ее Глеб. – Знаю я вашу сучью натуру! Кто он?

Лора похолодела. Внутри нее все то же вертлявое существо перестало нервно плясать и навострило уши.

– Глеб, нет у меня никого. Просто… Просто я тебя не люблю.

– Да?! А я? Меня ты спросила? Я-то тебя люблю. Тварь.

Он приподнялся и начал надвигаться на Лору. Невысокий, одного с нею роста, но плотный, Глеб переполнился внезапно такой темной силой, что заставил ее испугаться, чего никогда прежде не случалось. Он был мощнее нее, физически, и Лора отчетливо ощутила это. Подойдя вплотную, он крепко сжал ее локти. Лора попыталась высвободиться.

– Глеб. Пусти меня. Ты делаешь мне больно.

– А я хочу сделать тебе больно, – прошипел он.

Лора не узнавала в этом человеке своего мужа. Глаза его стали черными и мутными, не то от выпитого, не то от ярости. Стараясь не терять самообладания, Лора заговорила еще спокойнее:

– Глеб. Я знаю, тебе сейчас плохо. Мне тоже все это очень тяжело, поверь. Я долго думала, как все это сказать. Мы взрослые люди, и такое иногда случается. Ведь правда? Ничего страшного же не…

Он ударил ее наотмашь по лицу с такой силой, что голова дернулась в сторону. Все вокруг закачалось, и Лора осознала, что сидит у кухонной плиты на полу, силясь подняться. Во рту было солено, а в черепе шумно. Она никак не могла уяснить, поверить, что это Глеб ударил ее, и именно из-за его удара она оказалась на коленях. Сама вероятность этого была настолько дикой, что не могла быть правдой.

А Глеб уже кричал. Орал на нее, не выбирая выражений, брызгая слюной и осыпая оскорблениями настолько гнусными, что у Лоры слезы наворачивались на глаза. Он вопил, что всегда знал, что она спит с другими, что ему об этом говорила мать, которая с самого начала видела ее подлую продажную душонку. Что и Алешу она наверняка нагуляла, а его просто захомутала, как идиота. Лора содрогнулась, ей стало так страшно и гадко, что желание было лишь одно – бежать сломя голову, подальше отсюда. Если в глубине души у нее и были сомнения относительно правильности поступка, то в эту секунду они растаяли без следа. Но Глеб не давал уйти, он оттолкнул ее к креслу и вдруг – не может это быть правдой! – схватил нож, торчавший из подставки. Нож из того самого подарочного набора, что приволокла Ирина Анатольевна. Все стремительно превращалось в вязкий кошмар наяву.

– Господи, Глеб, что ты делаешь! – закричала Лора. И не стала дожидаться ответа, разумных слов все равно бы не нашлось. Толкнув в его сторону кресло – и откуда только нашлись силы, – она помчалась в коридор, всхлипывая. Стала открывать замки, путаясь в шпингалетах, ключах, бестолково дергая ручку, забыв, в какую сторону открывается дверь – и все время плечами и спиной ожидая удара, который окончит ее жизнь. Беги! Беги! – верещало все внутри.

Лифт стоял этажом ниже. Лора, перелетая через ступеньки, сбежала к нему и нажала кнопку. Умнее было бы бежать вниз и дальше, но она боялась, что подкашивающиеся ноги подведут ее, и она скатится кубарем и расшибется. Двери лифта открылись, она заскочила внутрь и принялась что было мочи долбить по кнопке «1». И в этот момент Глеб настиг ее, разжал уже закрывающиеся створки. Нож он держал в руке.

Вспоминая эту минуту миллион раз, Лора точно знала: его глаза потеряли всяческое выражение уже тогда. Не позже. Как будто причина и следствие поменялись местами.

Все произошло быстро, неосознанно, немыслимо. Толчок. Ужас, смешанный с облегчением, ощущение мягкого и горячего, того, что кожа ладоней лишь через пару мгновений распознает как мокрое. Тихое побулькивание, мерзкое, влажное. Глеб сначала окаменел, потом обмяк в тесноте лифта и стал оседать, наваливаясь на нее. Обеими руками она оттолкнула его от себя, и он упал. Он смотрел на нее, и его глаза были мертвы.

Секунда после. Это неправда, все то, что говорят: состояние аффекта, ничего не соображаешь… Все соображаешь. Голова чистая и такая гулкая, как комната, из которой вынесли мебель. Как здание заброшенного завода с квадратными километрами площади. Как пещера со сводами, что сходятся настолько высоко, даже не разглядеть. Только эхом можно достать. А потом начинается бушующий шторм. Шквалистый ветер. И он сметает все. То, во что верилось, то, о чем мечталось. Все привычное, все нужное, все любимое. После этого урагана, проносящегося над обломками разрушенной души, ничего уже не уцелеет.

Астанина не уцелела. В тот вечер в лифте с заевшими дверями (они дергались, пытаясь закрыться, но мешало окровавленное тело) погибла и она, а та осунувшаяся, резко похудевшая женщина с ее именем, что сидела потом в зале суда и слушала приговор, мало чем ее напоминала. Разве что в одном: и прошлая, и настоящая Лора не хотела, чтобы маленький Алешка видел ее такой. Но свекровь его, конечно, и не привела.

С сокамерницами заключенная Астанина не конфликтовала, но и не подлизывалась к ним. Кто-то другой, теперь живучий и грозный, выглядывал из ее глазниц, отвоевывая ей мир и покой на время отсидки. Но покой был лишь внешне – пламя, сжигавшее ее изнутри, было нестерпимым.

Лора горевала о муже. О том человеке, с которым прожила эти годы, с которым воспитывала сынишку, которого кормила, целовала, любила когда-то. Она будто отказывалась принимать тот факт, что сама, собственными руками убила его, пусть и защищая себя. Невозможно было поверить, что именно из-за нее этого человека с карими глазами и курчавыми волосами на затылке, который складывал носки по парам и игриво хлопал ее по попе воскресным утром, заколотили в гроб и закопали. Что его нет и больше никогда не будет, и она этому виной. Все произошедшее было настолько вопиющим, не укладывающимся в голове, что порой ей казалось, что ее напичкали какими-то наркотиками, и все эти образы – лишь порождение ее одурманенного химией мозга. Но нет, это случилось с ней, это случилось наяву. Лора корчилась от раскаяния, горя и ужаса, тысячу раз проклиная тот день, когда она познакомилась с Глебом. Именно в тот день он встретил свою Смерть, а потом еще и женился на ней.

Смерть рождается вместе с человеком, каждому своя, она является в этот мир то ли единственным вариантом, то ли десятком возможностей. Ведь существует же поверие, что если посреди безмятежного дня ты внезапно чувствуешь озноб суеверной дрожи, то нет этой дрожи никакого объяснения, кроме того, что кто-то в эту минуту прошел по твоей могиле. Нет, она еще не выкопана, даже не намечена. Ноги путника прошли там, где она только будет. Когда-то. И если есть в этом поверии слабое место (а ну как тебя кремируют и замуруют в стене колумбария или развеют над заливом?), то в одном можно не сомневаться: где-то уже существует твоя смерть. Где-то на крыльце уже замерз ледяной нарост, на котором скользнет твоя нога, или с конвейера уже сошла машина, визг колес которой будет последним звуком, схваченным угасающим, умирающим сознанием. Или по крайней мере есть уже этот самый конвейер. Закален клинок, отлита пуля, впервые неправильно поделилась клетка где-то в глубине твоего тела, пусть пока и одна из миллиардов. Пока. Вопрос времени. Memento mori.

Ей дали четыре года колонии, ведь ни аффект, ни самозащита не извиняют убийства. Лора вернулась в Город, отбыв предусмотренное судом наказание, но ее собственное, ею самой объявленное наказание только начиналось. Она с детства чувствовала, что нет греха страшнее, чем отнять чью-то жизнь. И пусть она не хотела этого, пусть все получилось случайно – какая разница? Она жива. Глеб мертв. И с этим ничего не поделать.

Закончив рассказ, Астанина боялась даже взглянуть в сторону Севы. Ее обуял такой страх, что хотелось молнией выскочить из машины и нестись, не разбирая дороги. Но это было невозможно, машина медленно ползла в потоке в крайней левой полосе Третьего транспортного кольца.

– Где сейчас твой сын?

– У Ирины Анатольевны. Моей бывшей свекрови.

– И ты с ним не общалась все это время? – спросил Сева. – После освобождения? Ведь уже прошло – сколько? Года два?

– А как ты себе это представляешь?! – Лору обожгло, будто ее изнутри облепили ядовитые медузы. – Меня лишили родительских прав после суда. Да даже если бы и нет… Я не та, кто нужен Алеше. Мать-убийца, хорошенькое дело. Да еще и убила она не кого-то, а собственного мужа, отца своего ребенка!

– Ты не специально.

– Знаешь, а вот это мило! – Лора сардонически захохотала. – «Не специально» – так говорят дети, когда играют в мяч и налетают на фарфоровую вазу. «Ой, я нечаянно!» Так говорят в детском саду, когда засовывают жвачку в косичку подружке. А это… Это совсем другое. Лучше ему совсем забыть меня. Он был тогда маленький, всего четыре года, сейчас уже и не помнит ничего. Встретит меня на улице и не узнает. Так лучше. Хоть не будет жить с этим грузом всю жизнь. Надеюсь, что свекровь не рассказала ему обо всем этом ужасе, надеюсь, у нее хватило на это ума… Ему лучше без меня, а я… Я заслужила все это. Но что толку теперь судить и рядить? Не надо было вообще тебе ничего говорить.

– Ты дура, – тихо заключил Сева и посмотрел на нее с сожалением.

– Да, я дура, – согласилась Лора и жестко отчеканила: – Не стоило всего тебе рассказывать. Только время зря потратила. Дура и есть. А теперь выметайся из моей машины.

Она притормозила у обочины, прямо у бетонного разделителя, и выразительно указала на дверь. Но Сева не шелохнулся, только ткнул пальцем в кнопку аварийки. В салоне стал слышен размеренный стук мигающих фар.

– Приносить себя в жертву – какая глупость, – вздохнул он. – Жертвы приносят те, кто боится жить. Еще бы, одно дело – поступок, громко и быстро, и совсем другое – череда дней, череда решений, каждое из которых требует твоих сил, твоего внимания и твоей боли. Твоя ответственность, ежечасное бремя последствий. А так бросился на гранату, закрыл собой, пожертвовал – и герой, правда, посмертно.

– Какой герой? – поморщилась Астанина. – Что за чушь?

– У меня когда-то был папа. Они у всех были, правда же? Мы ведь не почкованием размножаемся? Вот и у меня был, – поведал Сева. – Да вот только с мамой они что-то не поделили. На самом деле просто у отца появилась другая женщина, а потом еще другая, и снова другая, и опять другая. В общем, ты поняла. Когда он уходил, точнее, когда мама выставила его, мне было пять лет. Я не понимал, что за дурдом происходит вокруг, но точно знал, что не хочу, чтобы папа куда-то уходил. Я ревел и цеплялся за его колени в шерстяных брюках. А он дернул ногой, так, что я отлетел к сушилке для обуви, стряхнул меня, понимаешь? И ушел. И больше я его не видел и не слышал. Как будто листочек в блокноте, раз – и вырвали его. А не так давно на пороге появился мужчина с плохими зубами и проплешиной. Говорит: «Здравствуй, Севка, сынок». Я честно пытался. Пару раз встречались в городе, общались… Но это все не то. Пятна не закрасить, бреши не заколотить. Мне что, пойти с ним мяч по двору гонять? Или выбраться в зоопарк на выходных? Да, как же! Попросил у меня денег, я дал, конечно. Пару месяцев от него не было ни слуху, ни духу, на звонки не отвечал. Потом снова появился, и снова попросил денег. Я думал, может, в больнице лежал, мало ли, помощь моя нужна. А оказывается, просто все спустил в игровые автоматы. Закон-то запрещает, но где мы, и где закон…

Сева потер пальцами переносицу и улыбнулся Лоре:

– Всякое бывает.

– И где он сейчас?

– Умер. Полгода назад. Цирроз. Матери я сообщил, что общался с ним. Она, конечно, была не в восторге, но ничего не поделать, это же мой отец в любом случае. Но вот что я тебе скажу. Не было ни дня за всю мою жизнь, чтобы я так или иначе не подумал о нем. Не важно, бросил он меня или нет, хороший он был или плохой. Когда видел отцов своих друзей, то сожалел, что у меня такого нет. Когда смотрел футбол, гадал, любит ли он футбол тоже, от него ли эта страсть у меня, включен ли этот матч на его телевизоре. Не то чтобы трагедия, заламывание рук, слезы в подушку – но эти мысли, они были! Я помнил его. И скучал. И никак не мог простить. Понять, что же такое должно приключиться с человеком, чтобы он по собственной воле перестал общаться с ребенком! И сейчас не могу.

И прежде чем Лора успела сказать что-либо, Сева уже вышел из машины и побрел вдоль разделителя, против движения. Такой неуместный в этом своем костюме с иголочки посреди дорожного беспорядка. Лорина машина оказалась заперта в душном и пыльном шланге автомобильной пробки, а ей самой ничего не оставалось, кроме как провожать его глазами в зеркале заднего вида. Она видела, как легко Сева перескочил через разделитель: словно не деловой столичный житель, а мальчишка, сиганувший через плетень. На встречке движение было посвободнее, и спустя минуту Севу уже подобрала желтая рыбешка городского такси.

Лоб девушки был такой низкий, что казалось, черные волосы начинаются всего в каких-нибудь трех сантиметрах над бровями. Из-за этой особенности, которая была скорее недостатком, чем достоинством, лицо у нее постоянно несло выражение хмурое, озадаченное, капризное – и какое-то неумное. При этом болтала пассажирка без умолку, и волей-неволей Астанина улавливала основные тезисы: первый раз видит женщину-таксистку, на работе одни идиоты, муж снова не помыл посуду, хотя обещал, и вообще ей кажется, что ее сильно недооценивают. Лора зацепилась за это слово «недооценивают», и только задумалась о том, скольких же людей на планете оценивают действительно по заслугам (напрашивался ответ «ни одного»), как пассажирка уже перескочила на другую тему.

– И, в общем, сижу я, ем его, виноград этот. А он вкусный, сладкий такой, что не оторваться. И почти все уже доела, и, такая, чуть не подавилась. Думаю – а где же косточки? Ведь нет ни одной косточки! Разве так бывает?

– Сорт такой… – проговорила Лора.

– Модифицированный он, генный, это ж ясно! Виноград без косточек. Ужас! Я даже к врачу хотела сходить, но потом решила, может, ничего страшного от одного раза, вы как считаете?.. И главное, гады, они же не предупреждают! Это же надо говорить. Я на рынке покупала, и эта, продавщица-то, лопочет по-ихнему что-то себе под нос, шеш-беш, миш-киш. Как будто я понимаю! Кошмар, одним словом, представляете?

Лора представляла только одно: какое же все-таки огромное количество людей живет в этом Городе. На планете, конечно, тоже, но что ей целая планета. А Город, он всегда перед ней, разноголосый, со множеством лиц, говорков, взглядов на один и тот же предмет. Поставь перед толпой людей вазу на столике, и никто никогда не сойдется во мнении, какого она цвета или формы. Хорошо еще, если согласятся, что это ваза, а то вполне могут назвать и горшком, и амфорой, да еще и примутся настаивать на своей правоте. Как способны в принципе найти общий язык и понять друг друга те, кому никогда не доведется посидеть в чужой голове и взглянуть на мир чужими глазами? Сколько пассажиров бы Астанина ни перевезла, она никогда не заявила бы, что встречала двух одинаковых. Слова их или проблемы были порой схожими, но не сами люди. У каждого на плечах свой аквариум, огромный и густонаселенный как китами, так и невидимым планктоном. И все это существует ежесекундно, одномоментно, параллельно.

Мы – фракталы, думала она, самоподобные множества, геометрическая диковинка. Если посмотреть на картину в общем, то Город – тот же аквариум, где и киты, и морские коньки, и рыбки-бабочки. Но если приблизиться и взглянуть на каждого человека, то он – аквариум тоже. И философски, ментально, и буквально, биологически. От изменения масштаба картина нисколько не упрощается. И как любой человек что-то думает и помнит, так и весь Город целиком – тоже отнюдь не бездушное и бездумное нагромождение камня и бетона.

Несколько лет назад Астанина восхитилась бы великолепию божественного замысла, создавшего все это. С другой стороны, несколько лет назад такие мысли попросту не забрели бы в головку той, еще беспечной Лоры.

Школьный двор оказался непривычно пустынен, и Лора с сожалением сообразила: и ведь правда, суббота.

Асфальт разрисован цветными мелками и клеткой для «классиков».

Астанина понуро побрела прочь. Это тоска привела ее сюда. У тоски по любимому человеку нет представлений о днях недели и расписании, она приходит без предупреждения и терзает без жалости.

Три с половиной месяца назад, спустя две недели после того, как Сева вышел из ее машины посреди дороги, она пришла сюда впервые. Стояла, сжав руками прутья забора, недавно окрашенного заново зеленой краской и еще пачкающего ладони. Потеки краски были липковатыми, а большие подсохшие капли – мягкими на ощупь и морщинились, стоило надавить пальцем посильнее. На территорию школы, за приоткрытую калитку, зайти она не осмеливалась, будто нечисть, не смеющая ступить на освященный церковный двор. По ощущениям именно так. И все бесконечные четырнадцать минут у ограды Лора проклинала Севу Корнеева за то, что он появился и пошатнул ее уверенность в правильности принятого ею давным-давно решения не видеться с Алешей. Не в силах больше терпеть, Лора присела на корточки и сорвала один из по-цыплячьи желтеньких одуванчиков. На сломе стебелька выступил белый млечный сок, липковатый – это Лора тронула его кончиком пальца. Запахло весной.

Но тут в глубине школьного здания пропел звонок, и сердце у нее оборвалось. Не оборачиваясь, она зашагала прочь, втянув голову в плечи, словно ожидая окрика – и к машине добралась почти бегом.

Астанина вернулась через день. Всему виной пассажир, попавшийся ей накануне. Она подобрала его в Кунцеве, у ворот кладбища. Шел дождь, и мужчина вымок, его черный плащ с поднятым воротником поблескивал, а зонт с вывернутыми спицами он сунул в урну, прежде чем сесть в машину. Адрес свой мужчина вспомнил с трудом. На вид ему было едва за сорок, худой, бледный, с крючковатым носом и затравленными глазами, прячущимися за забрызганными дождем стеклами очков с сильными диоптриями. Он покопался во внутреннем кармане плаща и вытащил оттуда плоскую фляжку. Сделал глоток. Лора не переносила, когда ее пассажиры принимались пить прямо в салоне, но тут почувствовала: мужчине надо. Человеческое горе видно сразу, оно как кожная болезнь, покрывает тело целиком, перекидываясь и на движения, и на взгляд, и даже на одежду.

Лора осторожно спросила, не может ли чем-то помочь. Мужчина снова отпил из фляжки.

– Тут уже ничем не помочь. Он ушел, а мы остались. Я остался. Я виноват перед ним. Не досмотрел. Думал, ничего страшного, первая любовь, с кем не бывает… Не досмотрел.

Это был учитель, классный руководитель девятиклассника, три дня назад спрыгнувшего с крыши. По радио говорили, припомнила Астанина. Как всегда, оханья и сокрушенные качания головой «ну кто бы мог подумать, никто такого не ожидал…». В таких случаях непременно начинают выяснять, кто был в состоянии предугадать, остановить надвигающуюся беду, где были родители… Учитель не спрашивал, где были родители. И Лора не спрашивала.

Возможно, именно поэтому она вернулась к ограде школы, в которой учился ее Алеша.

Она не видела его шесть лет, в их последнюю встречу он еще половину букв не выговаривал. Но узнала сразу, как только на спортивной площадке появилась подвижная невысокая фигурка: он с одноклассниками выскочил поиграть в пинг-понг. Вылитый Глеб, только маленький. Сердце Лоры судорожно сжалось.

Алеша выглядел здоровым. По крайней мере, кормила его Ирина Анатольевна хорошо, с облегчением подумалось Астаниной. У мальчика были встрепанные, как у воробьишки, каштановые перья волос, большой рот с пухлыми губами, громкий смех. В настольный теннис он играл не по годам мастерски, и Лора почувствовала теп-лый прилив гордости и нежности. Это ее сын. Они не виделись столько лет, но вот она смот-рит на него и млеет от счастья. Вот все, на что она может рассчитывать, – любоваться им из-за школьной ограды.

Вместо сетки стол перегораживала неструганная занозистая доска. Принимая подачу, Алеша дотянулся в прыжке, с резким хлопком отбил белый шарик ракеткой, сделал шаг в сторону и, споткнувшись о корень громадного тополя и взмахнув обеими руками, растянулся на земле. Вернувшийся к нему мяч поскакал прочь и застрял на краю газона, а Лора в эту секунду уже готова была броситься к нему. Мысленно она ожидала, что вот-вот Алеша заплачет, его большой, отцовский рот изогнется, как это бывало прежде, стоило малышу упасть на асфальт во время прогулки. Это ведь тот самый человечек, родной, пахнущий котенком, которому она когда-то боялась подстригать ногти – слишком уж крохотными были ручонки… Но Алеша вырос – это Астанина почувствовала, когда сын захохотал в ответ на шутку партнера, вскочил, отряхивая штаны и потирая зашибленную руку. Он давным-давно не плачет от падений, и этому его научила не мать, а бабушка.

Но вместе с горечью подкатывало и облегчение: значит, то, что она натворила, не так уж сильно сказалось на мальчике. Вот он, на вид совершенно спокойный и веселый, в окружении приятелей. Втайне она всегда боялась, что ее сын будет изгоем, стоит только кому-то прознать об истории, случившейся с его родителями. Но все свидетельствовало об обратном, Алеша в компании мальчишек, кажется, даже верховодил.

И так она и стояла, едва сдерживая слезы и глядя сквозь их неровное вздрагивающее стекло на сына. Со стороны она, должно быть, смотрелась очень странно, как помешанная, но ей было все равно. И тут краем глаза Астанина заметила что-то знакомое. Движение, разворот плеч – у того мужчины, что легко спрыгнул со школьного крыльца и направился к зеленому столу. Лора присмотрелась внимательнее. На мужчине был синий рабочий комбинезон и белая рубашка, а волосы все так же эффектно волной отброшены со лба. Сомнений быть не могло: к ее сыну только что подошел Сева Корнеев. Оцепенев и не зная, как ей поступить, Лора до боли сжала прутья ограды и сверлила глазами обоих. Сева перебросился с мальчиком парой слов, причем было ясно, что они знакомы, потом ловко поймал брошенную ему Алешиным партнером ракетку и занял место у стола. До конца перемены Лора не сводила с них глаз, теряясь в догадках и опасениях и не смея выпустить завитки забора из рук. Иначе она непременно ринулась бы защищать сына от Севы и его намерений, оставшихся для нее тайной.

Лишь после того, как звонок позвал школьников обратно, Сева остался во дворе один, укладывая ракетки в чехол. Лора рванулась через калитку и налетела на парня фурией.

– Что ты здесь делаешь?!

– А вот и ты. – Сева ничуть не удивился и только радостно сощурился от яркого света. – Две недели продержалась, надо же.

– Не смешно! – Лора грозно мотнула головой, давая понять, что время для шуток закончилось. – Объяснись, а не то я позову охрану и сообщу, что ты вьешься вокруг чужих детей с непонятно какими мотивами!

– Фу, Лора, какие низкие мысли! – надул губы Сева, поглядывая на нее лукаво. – Я тут работаю. А вот что ты здесь делаешь – это вопрос.

– Как это «работаешь»? – озадачилась она. Сева вместо ответа красноречиво подцепил бретели комбинезона пальцами. Невероятно, этот человек менял оболочки, словно хамелеон. И невозможно было сказать, в какой он смотрится выигрышнее всего. Правда в том, что и костюм, и кожанка с джинсами, и рабочий комбинезон шли ему одинаково замечательно. Лора нахмурилась.

– Да трудовик я! Устроился неделю назад. С такой текучкой, как в наших школах, я здесь почти старожил… Знаешь, учитель труда. Столярничанье, сварка…

– Зачем?

– А почему бы и нет? Все лучше, чем по кустам отсиживаться. – Сева кивнул в ту сторону, откуда Лора наблюдала за сыном. Значит, он заметил ее намного раньше. В голове у Лоры мысли набегали, как морские волны, одна за другой, с захлестом, и ни одну не удавалось додумать до конца. Она лишь чувствовала, что все пришло в движение, паническое волнение переполняло ее душу.

– Это ведь все из-за Алеши? – Можно было и не озвучивать вопроса, лимит совпадений Сева Корнеев давно уже превысил. – Оставь его в покое. И меня тоже. Зачем тебе мой сын?

– Мне – незачем. Вопрос в том, почему он не нужен тебе! – откликнулся Сева. И направился прочь по дорожке вокруг школы. Лора опешила, постояла немного и пустилась вдогонку:

– Ты что, больной? Я рассказала тебе, кто я такая! Объяснила, почему не могу с ним общаться. А ты заладил одно по одному, как попка!

– «Кто ты такая», очень интересно. – Сева кивнул. – И кто же?

– Убийца!

Кажется, Лора переборщила. В тишине двора слово прозвучало оглушительно. Его наверняка было отчетливо слышно через распахнутые по случаю теплого майского дня окна классных комнат и кабинетов.

Сева взял Лору за руку и потащил к открытой двери подсобки в торце здания, шепча на ходу:

– Нечего так вопить! Красавица Виолетта, хозяйка кабинета химии на первом этаже, прекрасно слышит. И в меня втрескалась к тому же. Так что не стоит давать пищу ее менделеевскому уму.

Они вдвоем оказались в тесном пространстве подсобки, заставленном дворницкими метлами из красных прутьев, снеговыми лопатами, швабрами, щетками и ведрами, банками с крас-кой, чистящими средствами, губками. На полу шагу было не ступить, чтобы не пережать один из кольцами свернутых резиновых шлангов для полива. Пахло цементом и удобрениями, резко и холодно, и прямоугольник двери, ведущий на согретую солнцем улицу, казался порталом в другой мир. Там чирикали птицы и цвели цветы на клумбе.

– Так что ты там твердила? – Сева резко развернул ее к себе, желая, чтобы Лора смотрела прямо ему в глаза. – Что ты убийца?

– Да, – выдохнула она. Это слово в его устах, относящееся к ней, звучало непривычно и больно.

– Это правда, – безжалостно продолжал он. – Но ты с этим уже ничего не сделаешь. Факт есть факт. Это как война, ее не отменить. Но после войны заключают мирный договор, обмениваются пленными и начинают заново отстраивать города. Почему ты не строишь свой город, Лора? Почему он так много лет лежит в руинах, а ты и не восстанавливаешь его, и не переезжаешь, а только изо дня в день, из ночи в ночь бродишь среди обломков. Черт возьми, Лора, сколько можно? Сколько можно прятать голову в песок? Ты носишься со своим ужасом, как с кладом. А правда в том, что ты так привыкла к терзаниям совести и к вечному наказанию, что избавиться от него тебе уже страшнее, чем продолжать переть на себе этот крест. Весь твой вид говорит «Да, детки, я немало повидала, и у меня есть поводы быть такой депрессивной». Но правда в том, что только подростки так гордятся своими депрессиями. Взрослые люди умеют жить и принимать жизнь такой, какая она есть. А старые люди сдаются и смиряются, и когда ничего тебя уже не трогает по-настоящему, вот тогда накатывается старость. Ты еще не старая.

– Вот уж спасибочки, – пробормотала Лора. Она не понимала, что происходит с Севой. Все это было, если судить по его виду, крайне важно и болезненно для него.

– Со мной уже все кончено… – добавила она чуть слышно.

Глаза Севы наливались грозовой тьмой. Он навис над ней настолько близко, что Лора видела, как, пульсируя, стремительно расширяются его зрачки. Она чувствовала запах его парфюма, древесного и бархатистого, так не сочетающегося с рабочим комбинезоном.

– Нет, не кончено, – покачал он головой. – Ты не старая, ты живая, пока тебя трогает это…

Он взял ее руку в свою и мучительно медленно провел ногтем большого пальца по коже запястья, улавливая грань между болью и ошеломительным, острым и неуместным желанием. Лора перестала дышать.

– …и это… – другой рукой он провел вверх по ее позвоночнику, от самого ремня джинсов до шеи. И несмотря на то что между его пальцами и ее телом была преграда свитера, Лора ощутила каждый миллиметр этого пути.

– …и это, – отпустив ее запястье, Сева тронул пальцем ее губы, будто смазывал невидимую помаду. Лора поняла, что закрывает глаза и вся ждет еще чего-то. Смысл слов улетучивался. Неожиданно, необъяснимо, вдруг все перевернулось…

Но дальше ничего не произошло. Когда она распахнула глаза, ничего уже не понимающая, Сева стоял в шаге от нее, легонько облокотившись на полку. Его взгляд снова был синим и насмешливым, а на губах блуждала улыбка. Лора смутилась и рассердилась, и не знала, куда деть глаза. Их жгло и щипало. Надо было что-то сказать, но на ум не шло ни одного разумного слова.

– Я лишь хочу донести до тебя мысль, – как ни в чем не бывало продолжил Сева, – что не нужно страдать, думая, что ничего не изменить. Прошлое свое ты не изменишь, смирись, посмотри правде в глаза, вылезь ты из песочницы… Не жди ничего. Но если тебе что-то нужно, делай сама или проси помощи, только не сиди и не жди, пока все само утрясется. Не утрясется. Надо действовать, жить и решать. А еще не молчать, а говорить прямо.

В голове у Лоры был такой сумбур, словно пролетел шторм. Обломки чувств, воспоминаний, желаний. Она побрела к двери, не зная, о чем еще говорить, споткнулась о шланг и чуть не расшиблась. Но Корнеев был начеку, он ловко поймал ее и поставил на ноги, предельно отстраненно и корректно, как незнакомку, падающую в автобусе от толчка. Астанина снова, в который раз уже, показалась себе грузной, неповоротливой… Неправильной.

На пороге, на границе между полумраком и светом, она все-таки спохватилась:

– Ты так и не объяснился. Зачем ты устроился в школу? Вряд ли быть трудовиком…

– Из-за тебя. Я же говорю, что с того дня, как мы встретились, я хочу тебе помочь. Считай, что здесь я ищу способ.

Если бы способы вообще существовали!.. За то время, что прошло с первого ее появления на школьном дворе, Лора убедилась, что Алеша по-прежнему любит мечтать о космосе: на его школьном ранце были нарисованы тяжеловесный Юпитер и Сатурн в разноцветных кольцах. Это больно напоминало об игрушке, о девяти шариках, связанных крючком из цветной шерсти и подвешенных давным-давно на длинных нитях над его колыбелькой – когда он еще помещался в колыбельку. Шарики представляли собой Солнечную систему, и Лора специально выбирала шерсть с люрексом, чтобы планеты таинственно поблескивали при свете ночника. Втайне она теперь надеялась, что рисунок на ранце – отголосок тех ее вечеров с сыном, что она хотя бы так продолжает длиться в своем ребенке. Но все вполне могло оказаться и по-другому. Лора копила свои новые знания об Алеше, как собирают вырезки из газет о любимой рок-звезде, не понимая, что, даже если знаешь распорядок дня, любимое блюдо и любимую книгу, это не делает тебя хоть сколько-нибудь ближе…

– Держись подальше от моего сына, – уже без прежнего пыла, по привычке наказала она.

– Настолько же далеко, как ты сама?

– Сева. – Лора повысила голос, но на Корнеева это не произвело никакого впечатления.

– Он нужен тебе, а ты нужна ему. И ты даже сделала несколько попыток… Я прав? Но свекровь наверняка восприняла эту затею «в штыки». Еще бы, конечно, она против! И теперь ты решила, что, может быть, она и права. Что проще все оставить как есть. Неведомая фея-крестная, присылающая мальчику подарки пару раз в год, куда предпочтительнее, чем откинувшаяся с зоны мать, убившая мужа и оставившая сына сиротой. Ведь так?

Да. Нет, подарки Алеше она не присылала. Ирина Анатольевна запретила все, что может иметь хоть какое-то отношение, намек на личность Лоры, в этом бывшая свекровь была непреклонна. В том единственном разговоре она называла вещи своими именами и наконец убедила Лору, что для всех будет лучше, если Алеша и Лора не возобновят общение. В ход для лучшей убедительности тогда шли даже угрозы, а от одного упоминания о полиции Астаниной в ту пору становилось тошно. Слишком свежи были воспоминания о колонии. Тем более что родительских прав ее лишили, она для Алеши – никто, чужой человек. Даже не знакомый. Конечно, в прессе то и дело появляются истории о родителях, выкрадывающих своих детей друг у друга, но Лора хотела хоть в чем-то быть хорошей. Хоть немного, если это еще возможно.

И она сломалась.

С тех пор каждый месяц Лора исправно привозила конверт с деньгами и опускала его в почтовый ящик Ирины Анатольевны. Ей иногда даже снился этот ящик, его грязно-бордовая краска, блестящая скважина замочка (Ирина Анатольевна врезала новый после первого же оставленного Лорой конверта), острая зазубрина прорези для писем, об которую приятно до крови порезать палец, чтобы стало больно. Физически.