Убогая комнатка второго этажа старого-престарого деревянного дома стала для него желанным пристанищем. Тишина. Покойное уединение с мирным шелестом ветра в чердачных стрехах. Сюда не залетали чужие мысли. Здесь не взрывались яростью неожиданные телефонные звонки. Где-то там, далеко-далеко, остались вездесущая свора Пана, всевластный Кондауров, милый человечек Шеленбаум. Там и Верочка. В полузабытой дали. О ней он вспоминал безучастно, как вспоминают о дорогой утерянной вещи. А может быть, не утерянной.

Виктору нравилось стоять по вечерам, ни о чем не думая, у замутненного окошка. Притихший под серым небом еловый лес угрюмо, сказочной декорацией окружал дом, создавая детское ощущение сурового непостижимого таинства. А сам дом со стороны леса, наверное, представлялся ветхой, загадочной обителью лесной нечисти, особенно когда в окне появлялся он, Виктор: мертвенно-белые бинты плотно переплели голову, шею, оставив только две щелочки, в которых пугающе жили глаза и нервно вздрагивали тонкие губы. Вчера из леса к дому вышел лохматый дед, перепоясанный веревкой. Заметив в окне белое страшилище, остолбенел, осенил себя трижды крестом и мелкими шажками заторопился обратно под надежное укрытие деревьев.

Виктора привез сюда тот самый хирург, которого он заставил расстаться с деньгами в сквере возле сберегательного банка. Он прекрасно помнил, как медицинская сестра — надменная девица с вытянутым, как у лошади, лицом пригласила его в сияющую никелем операционную…

Пять дней он находился под жаркой лампой пыточного застенка. Пять дней извещал его о новой боли шепот хирурга: «Потерпите немножко. Еще немножко…» Пять дней лошадиная морда дышала ему в затылок, провожая в операционную и обратно.

Теперь все позади. Мучительный процесс преображения завершился. Теперь его никто не узнает, теперь он никому не откроет свои возможности. Скоро снимут бинты и… Что последует за этим «и», он пока не знал. И не хотел знать. С приездом в эту глушь рассудочное подсознание выбросило из него наивные мечтания, обусловило четко и строго: не для тебя свет рампы, трибуны народных собраний, кафедры научных сообщений, не тебе лить дурманящий бальзам на любопытных простофиль.

А что для него? Где-то (в комнате? в голове? в сердце?) туманно колыхались обрывочные суждения. Он пытался уложить их в прокрустово ложе, получалось нечто вроде: участвовать будешь во всем, но незримо, в тени.

Остановись, не надо об этом. В период затишья лучше всего смотреть в небо и бездумно считать звезды. Пока все хорошо.

В точно обозначенное время медицинская сестра с лошадиным лицом приносит завтрак, обед, ужин, делает перевязку. А вечером, ровно в двенадцать, забирается к нему под одеяло. Происходит… что происходит? Обычная медицинская процедура физической разрядки. Делает она все профессионально, изымая все его плотские желания. Это не разврат, не пошлый секс. Это дипломатически протокольная встреча в кровати, где соблюдаются все необходимые формальности с обязательным приложением эмоционально-почтительных радостей.

Она встает, когда клиент благодарно опустошен. Берет с тумбочки оговоренные двадцать долларов. Холодное деловое презрение. Будто она не видит в нем человека, будто он биологический робот.

В эти секунды Виктор любуется ее белым, точнее, светящимся в темноте телом. Она накидывает халатик, и свечение пропадает. Потом он, расслабленный, немощный, быстро засыпает. Утром — никаких воспоминаний, никаких ощущений.

Завтрак приносит вроде бы другая. У той, ночной, лошадиного лица не было видно. А эта не может в темноте фосфорически светиться — ее оголенные руки покрыты мелкими рыжими волосками.

«Да ну ее, эту девицу! — отгоняет от себя Виктор не очень-то привлекательный образ. — Главное, сейчас мне хорошо. Покой. Тишина…»

Стоя у окна, Виктор часто повторял эти мирные слова. Но тут вдруг почувствовал и признался себе: эти слова — невольное самовнушение, интуитивная попытка отгородиться от подспудно мучившей его, то нарастающей, то утихающей смуты. Было такое ощущение, будто в его опустевшей на время душе поселился незваный аморфный сожитель. Когда Виктор занимался своими успокаивающими, воздушно-розовыми суждениями, нахальный инкогнито неуемно метался, проявляя недовольство всем, чему радовался Виктор. Хозяин убежденно говорил: «Все хорошо…», а сожитель бесился от скуки и тоски, рвался куда-то, похоже, за лесной горизонт. Хозяин отдыхал в покое, а настырный сожитель извлекал из памяти один контраргумент за другим, выстраивая целый город аксиом вокруг шеленбаумского довода: «Человек — животное коллективное». И повернул-таки, стервец, ход приятных возлеоконных мыслей, заставил Виктора согласиться с тем, что любое затишье временно, что рано или поздно придется выйти к людям, чтобы жить. Даже Диоген, убеждал он, выбирался из своей бочки.

Неустойчивое внимание Виктора обратилось к дверям соседней комнаты. За ней скрывался такой же анахорет. Такая же ходячая перебинтованная мумия. Интересно, когда не видишь лица, человек исчезает, становится ожившей глыбой, а чаще — пугающей тенью.

Вошла молчаливая медсестра. Поставила поднос с ужином. Виктор снова машинально отметил: «Нет, рыжий пушок на ее руках не может фосфоресцировать…»

— Скажите, пожалуйста, — спросил он, — а кто находится в соседней комнате?

— Не могу. Не положено, — сухо ответила она. Но, видимо, ночные упражнения хоть самую малость, но сблизили их, поэтому она раскрыла одну, кажется, очень большую тайну: — Через пять дней он уезжает.

— А я когда?

— Вы через одиннадцать. Вас отвезут в другое место. Снимут бинты. Сфотографируют, чтобы сделать новый паспорт. — И с мольбой посмотрела на Виктора. — Только я об этом ничего не говорила.

— Конечно, — заверил он.

С ее уходом что-то неуловимо значительное исчезло из комнаты. Виктор никак не мог понять, что именно унесла с собой эта непонятная женщина.

Внизу по узкой тропе деловито пробежал рыжий пес. Опять страдальчески вздохнул надоевший сожитель: «Дай, Джим, на счастье лапу мне…» Есенинская строка отзывалась в Викторе мягкой грустью.

Еда, которую Виктор принимал здесь, как зажравшийся гурман, не вызвала прежнего удовольствия. Цепляя вилкой овощное рагу и запивая его вином, он по прихоти неутихавшего сожителя пытался проникнуть в соседнюю комнату сквозь бревенчатую стену.

«Ты ищешь повод, чтобы зайти ко мне… Тебя тянет поговорить с кем-нибудь… Облегчить себя откровением… Ты ищешь повод…»

Не удивился, обрадовался, когда услышал вежливый стук.

— Войдите!

Дверь открылась. Устрашающего вида идол, обмотанный сверху белым, переступил порог. Взвившийся клок волос. Розоватые уши. Глазницы с выжидающе застывшим взглядом. Женственно-пухлые говорящие губы.

— Простите за вторжение… У вас нет желания сыграть в шахматы?

Другой белый идол быстро переставил поднос с оставшейся едой на подоконник.

— С удовольствием. Проходите.

Вынырнувшая из-за спины гостя шахматная доска, самодовольно поблескивая, разлеглась на освободившейся тумбочке.

Виктор сел на кровать, гость напротив него на стул.

— Коль я ворвался к вам, — сказал он слегка возбужденно, — начинайте белыми… Не знаю, как вам, но мне осточертело сидеть затворником в келье. Вот я и пришел, несмотря на тутошние запреты. Ведь все равно — выйдем отсюда, не узнаем друг друга. Тем более мы и сейчас в масках. Думаю, не грех пообщаться. Так-так… Любимый ход Остапа Бендера? Что ж, я пойду так же.

Они склонились над лоснящейся от довольства шахматной доской.

Виктор пытался угадать, кто сидит перед ним. Преступник, вынужденный сменить облик? Сбежавший от своих вкладчиков банкир? Актер, задумавший омолодиться? Сейчас узнаем.

«Как ты там, Наденька, бедная моя? Зря конем сходил… Ну ничего. А этот фрукт не из их стаи? А чего мне бояться! Через пять дней попробуй найди мене! Наденька, милая, уж пожалуйста, береги себя…»

Виктор глянул на его выскочивший из-под бинтов клок волос.

«Думай о том, как ты здесь оказался… Почему решил сделать операцию… Чем займешься, когда уедешь отсюда…»

Торчащий клок волос стал тут же нестройно излучать запрошенное Виктором:

«Почему операцию?.. Иначе не скроешься от этой сволочи. У нас не любят честных удачливых предпринимателей. А я могу выстраивать удачу. Могу, хотя никого еще ни разу не обманул. Трудно поверить: ни-ко-го! Так мама воспитала. Добра хотела. А я от этого добра страдаю. Он может перекрыть турой всю линию. А мы пешечкой вперед. Вот так… Не мама виновата, жизнь у нас такая стервозная, жестокая. Костоломы, меня решили назначить жертвой! Грубо работают, но надежно, как палачи. Сами чистенькими остались да еще мой ресторан заполучили. Первобытная дикость. А силы ее побороть нет. Вот что обидно. Придется начинать все сначала. С другим лицом и новым паспортом…»

Виктор верил. Гость отчитывался даже не священнику, самому себе. Больше всего поразило: «Не обманул… ни-ко-го!» Неужели это правда? Конечно, человек лжив. Но лгать самому себе?.. На всякий случай решил проверить.

«Так уж и не обманул никого? В коммерции такое невозможно…»

Последующий ответ, кажется, снял сомнения.

«В коммерции невозможно. Это точно. Сколько раз предавали меня! Не счесть. Но в делах обвести меня трудно. Подвох чувствую на расстоянии, задолго до встречи. А с моей стороны не было, не было обманов. Тем и гордился… за то и уважали…»

Белая голова гостя сказала вслух:

— Вроде бы к ничьей идет наша партия.

— Вроде бы… — повторил Виктор. — Но я бы не спешил…

— Согласен. Продолжим, — качнулась голова.

Волна необъяснимой признательности наполнила опустошенную душу Виктора, расслабила тело, согрела ауру. Оказывается, есть на земле люди, которым можно довериться. Снова припомнились жаркая, неистовая в страсти Верочка, которая могла потом, остынув, расчетливо донести о нем Пану, добренький Шеленбаум, спокойно, мудро рассуждающий и думающий о предстоящем предательском сообщении Кондаурову. Гость его другой, ему можно говорить без опаски, он поймет…

«Успею, — сдерживал себя Виктор, — послушаю еще немного».

«Скрытный паренек. Не идет на сближение. Сильно, видать, замаран. Что же привело его к хирургу? Может, то же, что и меня…»

— Вы ошиблись, — произнес Виктор, — ничьей не будет. Ситуация на доске обострилась.

— Как в жизни, — печально вздохнул гость. — Неожиданности всегда выскакивают из засады, когда меньше всего думаешь о них.

Виктора явно подталкивали к открытой беседе, и он, уже не побуждаемый исчезнувшим внутренним сомнением, поддакнул с горечью:

— Я это, к сожалению, на себе испытал.

Тут же уловил мысленную реплику гостя.

«А ему не легче, чем мне…»

Дыхание сбилось от взволновавшей его благодарности к чужому человеку. Он поднял голову, спросил осторожно:

— Позвольте, я расскажу вам необычную историю моего друга?

— Да, прошу вас.

«Наконец-то он ожил!»

Их взгляды встретились. Наверное, у Виктора в глазах отразилась униженная мольба, а у незнакомца отчетливо теплело доброе сочувствие. Он понял: речь пойдет не о друге.

Виктор начал медленно повторять то, что уже слышал от него Шеленбаум. Тогда, стремясь как можно быстрее освободиться от давящего эмоционального груза, он торопился, глотая окончания фраз, и слышал только себя, ощущал только свою беду. Теперь же холодный рассудок, чтобы избежать прежних последствий, вынуждал его к долгим перерывам, в которые можно улавливать ответную реакцию.

Люди, отдалившиеся на миллионы лет от своих первобытных общин, вообще разучились слушать тишину. А в те далекие времена их предки, застыв во мнимом безмолвии, разгадывали коварные замыслы иноплеменников, узнавали тайные водопои зверей, находили верные тропы в бесконечных охотничьих странствиях. Теперь же… теперь даже многие интеллигенты с утонченным слухом не ведают, что в паузах Моцарта звучит неслышная музыка.

Виктор уже знал и никому не известное: сочиненная музыка, брошенные в воздух слова передают не все, не всю правду. Вся правда кроется в тишине. Лишь тишина несет в себе истинный родниковый смысл, еще не оскверненный звуками.

Свой рассказ Виктор завершил так:

— Вот, собственно, и все. Мой друг остался наедине с самим собой. Будущего он не видит.

Белая голова была недвижна. С интересом слушал ее Виктор. Впрочем, почти все, что он услышал, произнесено вслух.

— Да, огорошили вы меня! Готов был узнать все что угодно, но не такое. За доверие я обязан предложить какой-нибудь совет. Но не могу. Не готов. Ситуация вашего друга не ложится в рамки житейских правил. Мне надо все освоить, обдумать… Дайте денек-другой?

Получив согласие, он бережно потрогал туго стянутые у подбородка бинты, спросил:

— Так вы читали и мои мысли?

— Да.

— Выходит, поверили мне, коль открылись? Спасибо!

Опять весомая моцартовская пауза. И опять голос гостя:

— Тогда мой ход. Нет, не шахматный. Разрешаете? — Губы его чуть дрогнули в улыбке. — Только я буду говорить не о друге, а о себе.

Виктор ответил виноватой улыбкой. Он ждал ответного хода, надеясь на единомыслие. Но уж никак не рассчитывал на то, что грустная исповедь незнакомца вдохнет в него былую энергию.