Глава 15
Зловещий блеск косы
Кольни его копьем.
Пусть дохнет поскорее.
А нам пора домой.
Несносная жара!
Упавший сверху голос Пана встревожил, снова разогрел в голове остывающее раскаленное облачко.
— Поздравляю, Виктоша, скоро твои афиши будут на каждом шагу. А газеты напишут: «Великий Санин затмил славой Кастелло, Гутмана и даже Мессинга!»
— Ты был на концерте? — вяло удивился Виктор, ощущая затылком влажную подушку.
— Нет. Моя служба донесла в подробностях. Знаешь, с сегодняшнего дня я увеличиваю твой гонорар втрое и обязуюсь бесплатно оказывать тебе содействие в организации концертов.
Виктор оцепенело посмотрел по сторонам, пробормотал удрученно:
— Не надо. Это был мой последний выход на сцену.
— Как? — мрачно сдвинул брови Пан.
— Многолюдье чуть не убило меня…
Прикусив губу, Пан понимающе закачал головой.
— Обидно, — задумчиво протянул он и тут же подмигнул дружески. — Не падай духом! У нас с тобой будет еще много других ярких выступлений. Да одни только пациенты принесут тебе славу на золотом блюде.
— Возможно.
— Не веришь? Твои первые пациенты вели себя на элитной тусовке как наследные принцы.
— Зачем тебе эти бомжи? — прямо спросил Виктор.
— Я ж говорил. Расширяю дело. Нужны коммерческие агенты. Без права окончательного решения, без права подписи. Уволить могу в любой момент. Но почему не испытать? Вдруг у кого-нибудь прорежется талант.
— Возможно, — повторил Виктор Недоверчиво. В голове снова закружился огненный шар.
Точно обидевшись на недоверие, Пан продолжил без прежнего сочувствия, с царственной небрежностью:
— Я пришел, Виктоша, поговорить с тобой открыто. Ты мне очень нужен. Дело у меня большое, серьезное, риск на каждом шагу. Тебе уже известно такое, что, случись беда, оба будем чалиться на лесоповале.
Слова его сделались тяжелыми, как удары. Виктор невольно сжался под одеялом, настороженно прислушался.
— Мой бизнес требует хладнокровия и решительных действий. Кто со мной — живет роскошно, кто кочевряжится — превращается в пыль. Жестоко? Иначе нельзя. Ты уже повязан со мной, поэтому я хочу ввести тебя в мое дело. Но доверие за доверие, понял?
— Понял, — вполголоса произнес Виктор. На самом деле он еще ничего не понял, но страх уже сковал его разум.
— Давай отлеживайся, приходи в себя. А когда почувствуешь себя лучше, Стинг отвезет тебя в наш самодеятельный театр. Я, как режиссер, ставлю маленький спектакль для одного капризного богача в воспитательных целях.
Виктор не сводил глаз с подвижных губ своего нежеланного властелина — напористого, лютого, распираемого честолюбивыми амбициями. Обрадовался, когда тот ушел, как растворился в окружавшем Виктора тумане.
Продолжилась не определенная во времени жизнь сомнамбулы. Виктор лежал, тупо глядя в потолок, встал, что-то пожевал, постоял, походил. Без мыслей, без эмоций, без ощущений…
Неожиданно появился Стинг.
— Ну, оклемался?
Виктор послушно двинулся за ним, словно был его тенью. Забрался в машину с безразличием обреченного.
Чувства медленно стали возвращаться в дороге, а когда ступил на огороженную зеленую лужайку и услышал за забором сердитое хрюканье свиней, начал с пугливым интересом озираться, вспомнив, что ему обещали маленький спектакль.
Увидел справа Пана, азартно потирающего ладони. Его голос прилетел отчетливый и громкий.
— Познакомься, Виктоша. Миллиардер. Умный, талантливый. — С левой стороны, угрюмо набычившись, стоял черноволосый, как цыган, мужчина в темных очках. Его руки были связаны сзади. — Мы бережем этого человека, как национальную гордость, защищаем, помогаем в делах. А он, понимаешь, Виктоша, на днях мне нагло, без всякого стеснения заявляет: «Знать вас не знаю! Ничего общего иметь не желаю! И долги платить не буду!» Как тебе это нравится, Виктоша, а?
Именно в этот момент Виктор похолодел, врос ногами в зеленую траву. В двух метрах от Пана в центре свеже-вскопанного круга земли торчала большая сморщенная высохшая груша с хохолком волос наверху… Нефедов!! Почему его закопали? Но груша-голова вполне осмысленно подмигнула Виктору, расползлась в улыбке.
«На тыщу долларов всех бомжиков и бомжих своих упою… Вот погудим в нашей преисподней!»
Что это? Сценическая площадка? Спектакль начался?
И он почему-то перестал видеть действующих лиц. Лишь три выразительно яркие детали сменяли одна другую: говорящий рот Пана, связанные руки миллиардера и улыбающаяся груша.
Нет, еще одна деталь сверкнула бликами. Коса. Обычная деревенская коса. Ее взял в руки Стинг и, как бы развлекаясь, начал широкими взмахами скашивать вдали траву. Коса шикала, шикала. Уже скосила широкий клин, приближаясь к ним.
И тут… И тут произошла… И тут произошла дикая, необъяснимая случайность… От неверного взмаха косы голова Нефедова тяжело покатилась по траве, как кочан капусты.
Он услышал крик цыгана… Потом собственный истерический крик, который оглушил, окружил темнотой.
Открыл глаза от резкого удара в нос. К нему склонился Стинг, держа в лапе флакон нашатырного спирта.
— Слабак, ну и слабак же ты… Очухался?
Он сидел на траве, прислонившись спиной к забору. Цыган, неистово ругаясь, подписывал какие-то бумаги, которые Пан подавал ему в раскрытых папках. Чернела глубокая яма. Нефедова в ней не было.
— Где он? — показал глазами Виктор.
Он чувствовал, что перед ним — разыграли дешевое действо. Сейчас он увидит Нефедова.
— Свинки лакомятся, — выплеснула обезьянья морда, как пристукнула двумя словами.
Виктор поднялся, цепляясь за жерди. Сделал несколько шагов вдоль забора, обернулся, сказал зеленой траве:
— Я пешком… Сам доберусь.
Шел по траве, по каменистой дороге, по разбитому асфальту, ощущая лишь растерзанность и пустоту. А когда прояснилось сознание и он почувствовал, что был приглашен не на спектакль, а на обычную деловую разборку, придуманную людьми еще в древние века, кто-то словно толкнул его сзади. Он побежал… Быстрее… Быстрее…
Зловещая череда событий последних дней клубилась за спиной бредовым кошмаром, гнала его, измученного и сломленного, в неведомое безопасное убежище. Кондауровский каземат виделся сейчас безжалостным капканом, лязгающим железными челюстями. Актовый зал — многоглазым чудовищем. Как оно, услаждая собственную похоть, не испепелило, не уничтожило его, Виктора Санина? Расправа у ресторана, на даче Хозяина. Сверкающая коса Стинга. Вот она, цивилизация безумного, больного человечества.
Или я сам безумен? Сам болен? Или я сам после своего второго рождения отверг все человеческое? И уже не могу принять его таким, какое оно есть? Мы стали социально несовместимы?
Виктор шел долго, судорожно размышляя, огибая всех встречных, чтобы избежать ранящих мыслей. Когда вдруг оказался у решетчатой ограды, за которой галдела вещевая толкучка, ускорил шаг. Шум толкучки, как едкий, отравляющий дым с огоньками-искорками, окружил его, искры впивались в мозг, жалили раскаленными иголками.
Оторвался от дыма, завернув в какой-то заброшенный парк. Сросшийся кустарник скрыл его от себе подобных, отделил ощутимой стеной отчуждения.
Здесь было непривычно тихо, покойно. Захламленный, заросший грязными водорослями, умирающий пруд вызывал в его душе добрую ответную жалость, а старые, почерневшие от времени липы заботливо и сочувственно склоняли к нему свои заскорузлые ветви. Он бродил вокруг пруда узкой тропой, убежденный в том, что нашел наконец покойное убежище и уже никто никогда отсюда его не выманит.
Опять наваждение? Виктор закрыл глаза, открыл их снова. Не может быть, он же проходил здесь! Под деревом стояла то ли статуя скорбной Девы Марии, то ли живая женщина с иконописным лицом. В левой руке раскинуты веером три тоненькие книжки, а правая вытянута с ладонью-лодочкой за подаянием.
Он достал из кармана зеленую купюру, положил в ладошку-лодочку.
— Спасибо, — прошептала женщина, — Возьмите какую-нибудь книжицу.
Взял ту, что была в середине, пошел дальше.
Шагов через десять оглянулся. Под деревом никого не было! Мистика какая-то! Неужели она скрылась в кустах? Зачем же выходила? Чтобы продать книжку?
Несколько раз обошел пруд, оглядывая все вокруг. Женщина пропала бесследно. Он присел на пенек, раскрыл книжку.
А. Сидоренко. Голгофа. Москва, 1996 г.
Чуть правее эпиграф:
«Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих и молитесь за обижающих вас и гоняющих вас.
Евангелие от Матфея».
Виктор хотел было сунуть книжицу обратно в карман, огорченно подумав, что эти давно известные заповеди уже не для него, но все же откинул титульный лист, начал бегло пробегать взглядом строки. Мягкая ритмика белых стихов расслабляла, умиротворяла. Откинул вторую страницу. Что-то незнакомо дерзкое, раскованно-вольное вдруг приоткрылось ему.
Как действие в хорошем детективе, напряженно и стремительно развивал Сидоренко свою идею, еще затененную, ощутимую лишь интуитивно. Казалось даже, что эта идея как бы сама пробивалась к читателю, готовая удивить, принести нечто неожиданное. Во всей своей истинно земной правоте проявилась она лишь на последних страницах.
Сначала Виктор отчетливо услышал отчаянный голос Иисуса Христа, несущего крест на Голгофу:
…Ох, тяжко! Снова камень брошен.
А вот еще! Безжалостна толпа…
…Еще! Еще! Мне больно! Пощадите!
Невероятно. Разве люди вы?..
Потом просто ошеломило авторское бунтарство: в поэме был попран, отброшен вековой христианский завет всепрощения.
…Вот гвоздь блеснул на солнце…
Понимаю!!
Вампиры! Кровопийцы! Палачи!
Нет, не хочу!
Мне больно!
Умираю!
Не прибивайте!
Больно!
Больно мне!
Спаси, Всевышний!
Верю! Верю! Верю!
Спаси меня!
Ужасен этот мир!
Я ненавижу их!!!
Возьми меня на небо!
Вовек не будет на земле любви!!
* * *
Кольни его копьем.
Пусть дохнет поскорее.
А нам пора домой.
Несносная жара!
Перелистнув последнюю страницу, Виктор долго сидел неподвижно, глядел в желтую воду пруда. Было гнусно и горестно.
Иисус! Святой Иисус! Великий Иисус! Ты озлобился на людей?
Ужасен этот мир!
Я ненавижу их!
А потом полюбил? Простил? За что полюбил? За что простил? За их бесчувствие: «Пусть дохнет поскорее»? Как понять тебя?
Мне нужно это узнать!.. Я ведь тоже на своей Голгофе. Загнан к этому гнилому пруду. Что мне делать? Молчишь? Молчишь. Ты же потом вознесешься. А я?
А я останусь изгоем, обреченным на забвение. Меня преследуют те, кто бросал в тебя камни, а еще ублюдки Пана, еще московская милиция. И никакой надежды. У меня есть от кого бежать, но я не знаю, куда бежать. Никто меня не ждет. Никому я не нужен. Один. Совсем один. Знаешь, Иисус, мне сейчас хочется завыть жутким отчаянным воем осиротевшего шакала.
