Глава 5
Защита и адаптивное поведение

В предыдущей главе я определил общую структуру невроза как результат репрессии одной части личности со стороны другой. Стремление репрессируемой части вернуться в сознание приводит к невротической тревоге, усилению подавления и развитию симптомов. Такое представление, преимущественно выводимое из работы Фрейда «Запрещение, симптом и страх», содержит два допущения, которые следует обсудить.

Во-первых, допускается, что личность может быть разделена на две части – контролирующее Эго, сосредоточенное на поддержании собственной стабильности, и импульсивное Ид, стремящееся к самовыражению. При таком подходе невроз может объясняться как тем, что импульсы невротика сильнее или опаснее, чем у других людей, и поэтому ему труднее их контролировать, так и тем, что невротик имеет более слабое Эго, и поэтому вытесняемому содержанию легче возвращаться; в том и другом случае сила импульсов и стабильность Эго зависят от конституциональных или приобретаемых факторов. Психоаналитический подход ассоциируется с объяснениями, касающимися влияния детского опыта, однако сам Фрейд часто апеллировал к конституции и полагал, что обсессивный невроз (имеющий непосредственное отношение к теории сигналов тревоги) может являться следствием как врожденного избыточного садистического влечения, так и преждевременного развития Эго, ведущего к тому, что у будущего невротика в младенчестве и раннем детстве подавляются те импульсы, которые здоровый ребенок проявляет свободно. И в том, и в другом случае предполагается, что страдания невротика возникают из-за того, что во взрослой жизни прорываются инфантильные импульсы, совладать с которыми с помощью взрослых средств эмоционального управления невозможно. Жена становится для своего мужа объектом не только осознаваемых взрослых чувств, которые она вызывает, но и неосознаваемых ощущений, берущих начало из его детских отношений с матерью; начальник для взрослого – это объект эмоций, связанных с его отцом. Поэтому невротик – это человек, чье детство не закончилось, и чьи возможности справляться с давлением взрослой жизни не соответствуют необходимости совладания с остаточными детскими конфликтами. Он терпит поражение, у него возникают симптомы при более низком уровне напряжения и неудач по сравнению с людьми, чьи более удачное развитие или детство не заставляют их тратить массу энергии для бесконечной борьбы с вытесненными частями собственной личности.

Во-вторых, идея о том, что невроз является следствием конфликта между контролирующим Эго и импульсивным Ид, основана на допущении относительно природы Эго. Принято считать, что в классическом фрейдизме принципиально антиэмоциональное и антиинстинктивное Эго чувствительно по отношению к тому, что несет угрозу объективности, равновесию и самосознанию. Однако, по выражению Хайнца Хартманна, ведущего представителя психоаналитической эгопсихологии, этот «теоретический идеал рациональной деятельности», подразумевающий защитные реакции на все иррациональные переживания, по-видимому, является не универсальной характеристикой человеческого Я, а признаком собственно западной цивилизации и, в особенности, ее представителей. В социумах, чьи отношения к миру определяются не разрозненными, получаемыми путем научного познания представлениями, следствием чего в моральном отношении является вечно оценивающее сознание, похоже, гораздо меньше страшат эмоции или транс – психические состояния, связанные с временным ослаблением самосознания. Согласно профессору Ламбо (Lambo), у невестернизированных западных африканцев по сравнению с европейцами невроз, депрессия и суицид наблюдаются реже, и одновременно чаще отмечаются случаи агрессии и кратковременной потери контроля.

Профессор Карстэрс (Carstars) описал практику, используемую индийскими вдовами для погружения в транс, позволяющий с помощью внутреннего диалога получить от умершего мужа инструкции по текущим делам. Это не симуляция, – отмечает автор, – просто в определенный момент женщина, чтобы выслушать волю хозяина, впадает в транс.

Хотя и в нашей культуре вдова часто хранит живой образ умершего мужа и пытается продолжать то, что делал он, у западной женщины такое полное возвращение в ответ на призыв совершенно определенно вызывало бы сильнейшую тревогу, а ее близким послужило бы сигналом о необходимости вмешательства психиатров.

Если кто-то высокомерно посчитает, что «западное Эго» является единственно нормальным, а у представителей других обществ и цивилизаций оно примитивно или ущербно, то он должен будет также признать, что невроз – не универсальное явление, связанное прежде всего с таким типом Эго, который в определенном обществе принимается за норму. В распространенных в этом обществе типах невроза отражается высокая плата за ценность самодисциплины, моральной и интеллектуальной целостности, непрерывности самосознания и объективности.

Признание того, что объяснить невротические феномены исключительно в терминах вытеснения невозможно, ведет к развитию эгопсихологии, в которой основное внимание уделяется не только самому симптому, тому, как он проявляется и символизируется, но и многочисленным техникам, применяемым Эго при получении сигнала тревоги. Вместо идеи о том, что эго имеет единственный способ работы с опасными эмоциями, отправляя их в бессознательное и оставляя их там, выдвигается представление о существовании множества техник. Такая смена теоретической ориентации отразилась в дополнениях к работе Фрейда «Запрещение, симптом и страх», где он пишет:

Такие техники обычно называются защитными механизмами, хотя термин «защита» более предпочтителен, так как не несет в себе допущения о механическом действии или автоматическом бессознательном применении защит. Защиты – в меньшей степени механизмы, чем техники, маневры, стратегии или ухищрения, – а эти термины применимы как по отношению к активной работе с внешними и внутренними угрозами, так и к способам пассивного сопротивления, примером которого является подавление. Хотя психологическое понятие защиты имеет отношение прежде всего к техникам совладания с внутренними угрозами, допустимо расширить его, включив техники, используемые для разрешения ситуаций вовне, ведущих к усилению объектной тревоги, так как психоаналитическая теория всегда утверждала, что Эго реагирует одинаково на внешний мир, на подвергшиеся изоляции собственные компоненты. В формулировке Анны Фрейд, «методы защиты определяются тремя основными типами тревоги, к которым чувствительно Эго: инстинктивная тревога, объектная тревога и тревога сознания». Такое расширительное понимание делает возможным соотносить защиту и биологические паттерны адаптивного поведения.

Среди психоаналитических школ нет согласованного представления о количестве и основаниях классификации защит. Анна Фрейд предлагает список десяти специфических защитных механизмов, а Фейрберн (Fairbairn) в своей «Новой психопатологии психозов и психоневрозов» (A Revised Psychopathology of the Psychoses and Psychoneuroses) описывает четыре общих техники. Хотя и Анна Фрейд, и Фейрберн соотносят называемые ими механизмы с определенными неврозами, согласовать их классификации оказывается невозможно: нельзя, например, разделить десять механизмов, предлагаемых Анной Фрейд, на четыре группы, соответствующие общим техникам Фейрберна. Причиной является расхождение в том, что рассматривается в качестве причины защиты. Для Анны Фрейд это тревога, вызванная угрозой утраты чувства безопасности, которое обеспечивается изначально неамбивалентной связью с матерью. В результате и представления о функциях защиты также расходятся. Для Анны Фрейд защита предотвращает разрушение Эго, а для Фейрберна – поддерживает иллюзию существования идеальной матери и отводит агрессию от этого идеального образа. Но оба автора рассматривают как проявление невроза только тревогу вне широких связей с биологией.

Приняв предлагаемую мною в этой книге точку зрения, и рассматривая тревогу как форму реакции, вызываемой изменениями как во внешней среде, так и в тех компонентах Я, к которым Эго относится как к чему-то внешнему, мы получаем возможность классификации защит по их отношению к биологическим адаптивным реакциям.

Как мы уже видели, и животное, и человека заставляет насторожиться что-то новое в окружении. Такая бдительность подготавливает их к действию, и настороженность длится, пока не будет выбрана соответствующая форма реакции. Если впервые воспринимаемый объект воспринимается как опасный или угрожающий, в распоряжении имеются три разных типа самозащитных реакций: агрессия, бегство или подчинения, последняя из которых является ответом более слабого существа на угрожающее поведение доминантного представителя его вида. Я полагаю, что психологические защиты аналогичны трем формам биологической реакции, так как и тем, и другим предшествует тревога, и те, и другие защищают целостность индивида. Однако они различаются тем, что защиты призваны обеспечивать прежде всего психологическую целостность, а не физическое выживание. Одним из последствий великой психологической эволюции человека и его самосознания является его готовность защищать свою психологическую целостность с такой же силой, с какой животные отстаивают свою физическую целостность, и его способность чувствовать боль, депривацию, опасность, угрозу в результате изменений окружающей среды, имеющих чисто ментальный характер. Это доказывает, что физическая реакция человека на психологический стресс похожа на реакцию животного на физическую опасность. Согласно С. Барнетту (S.A. Barnett),

Психологические защиты отличаются от биологических реакций на физическое воздействие тем, как они определяются и усложняются теми процессами интернализации, которые были описаны в Главе 3. Вместо того, чтобы атаковать или спасаться бегством от обстоятельств или людей, угрожающих психологическому благополучию, человек может подчиняться превосходящей силе и затем интернализировать ее. Вследствие этого реакции нападения, бегства или подчинения соответствуют не актуальной ситуации, а интернальным психическим репрезентациям, а индивид вовлекается в чисто психологический конфликт со своим окружением. Продолжительность детства человека усиливает тенденцию интернализации, но тот же процесс может возникать в зрелости, например, если человек оказывается в концентрационном лагере или живет в тоталитарном обществе.

Эти два фактора определяют бόльшую сложность психологических защит человека по сравнению с реакциями на угрозу животных; защиты действуют в основном не на физическом, а на символическом уровне. Тем не менее, в следующей части этой главы я попытаюсь показать, что четыре защитные техники, описанные Фейрберном под названиями обсессивной, фобической, шизоидной и истерической защиты являются психологическим развитием биологической реакции, нападения, бегства и подчинения.

Агрессия известна как лучшая форма защиты, и при использовании ее для уменьшения тревоги нет оснований говорить о невротической защите. Напротив, здоровое развитие включает в себя усиление способности проявлять власть в отношении тех ситуаций и людей, которые изначально вызывали тревогу. Я имею в виду не только возрастающую сложность внешней среды, представленную растущим от младенчества к детству и от детства к зрелости числом незнакомых и потенциально враждебных людей, но также и биологические изменения, происходящие с самим индивидом. У тех, чьим привычным ответом является превосходство, тревогу сопровождают любопытство и предвкушение, а взросление – это не только болезненное ощущение удаления из иллюзорной безопасности детства, но также и процесс открытия новых возможностей в окружающем мире и новых собственных способностей. В Главе 1 мы упоминали описанный И. Павловым рефлекс «что такое?», который представляет собой, с одной стороны, такую защиту, без которой жизнь подвергается постоянной опасности, а с другой – основу для любопытства и способности исследования неизвестного. Этот же принцип применим и к невротическим феноменам. Человек, страдающий от кошмаров и желающий понять смысл происходящего с ним, исследует свою проблему, в которой представлены остаточные детские конфликты, и его реакция на невроз не является сама по себе невротичной. Невротик, обращающийся за помощью к психотерапевту, может использовать или не использовать агрессию в качестве реакции, но если он, стремясь преодолеть свою проблему, использует терапию для достижения нового уровня самопонимания, то он ее проявляет. Если же он ожидает от своего терапевта защиты и руководства, то к уже имеющемуся неврозу прибавляется невротическая реакция подчинения авторитету.

Агрессивная позиция может использоваться как защита не только против объектной тревоги, порождаемой ситуациями, реально содержащими угрожающие элементы, но и против субъективной, или невротической тревоги. Иллюстрацией может служить факт того, что для детей не представляет затруднения демонстрировать по отношению к другим или самим себе такие действия, которые вызывают тревогу, но при этом не совершать их и даже не считать их возможными. Таким путем они добиваются признания и самоуважения, что позволяет преодолевать представляющуюся им необоснованной тревогу, и одновременно приобретают ценный опыт познания истинной природы физической опасности и своей собственной способности переносить тревогу.

Существует, однако, такая форма агрессии или превосходства, которую следует признать однозначно невротической. Это компульсивный контроль над всем и всеми, являющийся характеристикой пациентов с диагностированным обсессивным неврозом. В то время как здоровые люди вступают в спонтанные отношения, благодаря которым обеспечивается свободный обмен эмоциями с окружающими, и выражение, как и восприятие привязанности или гнева не вызывает тревогу, обсессивные личности пытаются контролировать свои эмоции и фиксировать себя и других в предписанных позициях и отношениях. Таким образом, они надеются избежать тревоги, устраняя неконтролируемые элементы человеческих отношений. Если им удаcтся достичь такой степени самоконтроля, чтобы никогда не попадать во власть неожиданных чувств, и контроля других – чтобы они не смогли бы совершать спонтанные и поэтому нежелательные действия, тогда, в соответствии с логикой обсессивной защиты, неожиданное никогда не произойдет и неизвестное никогда не возникнет – а поэтому никогда не возникнет тревога. Так как, однако, эмоции по самой своей природе спонтанны, непредсказуемы и непроизвольны, обсессивная защита ведет к антагонизму по отношению к эмоциям, и чувства начинают восприниматься как раздражители, нарушающие порядок, установленый невротиком в своем внутреннем мире. В результате такие люди стремятся усвоить такую позицию по отношению к своей собственной эмоциональности и эмоциональной жизни других, которая вызывает ассоциации с бюрократом, поставленным управлять потенциально враждебными импульсами. Побуждения – собственные и других людей, – вызывают у них настороженность, если не подозрение; они легко теряются при нарушении постоянства и интимности предпочитают формальные и ритуализированные аспекты взаимоотношений, поскольку последние могут быть схематизированы и предсказуемы, а интимность не допускает классификации. Столкнувшись с перспективой брака, субъект использующий обсессивную защиту, будет уделять непропорционально большое внимание деталям церемонии бракосочетания, ее финансовым вопросам, интерьерам, оформлению страховки, потому что все эти действия позволяют ему не сделать шаг в неизвестное. Такая потребность в контроле и предсказуемости толкает вступающего в брак к покупке книг о гармонии в браке.

Обсессивные личности часто интересуются психологией, так как с ее помощью можно попытаться понять и благодаря этому научиться контролировать себя и других. Они ищут психологические теории, игнорирующие интуитивное, основанные на статистическом анализе, апеллирующие к идеям «нормальности» или идеала, поскольку их воодушевляют представления о том, что эмоции могут быть подчинены интеллекту и что существует паттерн желательного поведения, который может быть им освоен. Они как бы получают символическое разрешение считать, что всегда можно находиться на безопасной освоенной территории.

Они также любят различные философские системы, дарящие иллюзию всепонимания и, таким образом, защищающие от тревожащих столкновений с неизвестным.

В обыденной жизни обсессивная потребность всеобщего контроля ведет к озабоченности вопросами аккуратности и опрятности, которые ценятся не столько потому, что чему-либо способствуют, сколько из-за того, что дают ощущение осведомленности, где что находится. Тревога с этой точки зрения, связанная с ощущением непорядка, сигнализирует о том, что что-то нарушено в знакомой предметной среде, либо кто-то без разрешения вторгся на подконтрольную территорию.

Такая потребность в контроле приводит к развитию чрезмерной интернализации. В то время как люди и предметы внешнего мира, естественно, определяют границы влияния субъекта, а словами и мыслями можно манипулировать, то переход от действий с внешними объектами к управлению их ментальными и вербальными репрезентациями обеспечивает обсессивному субъекту иллюзорную власть над несравнимо более обширной областью действительности. Невозможно исследовать или контролировать все страны мира, но можно знать названия всех стран и определять, в какой последовательности следует их перечислять – в алфавитном порядке, по степени их влиятельности или в соответствии с относительным размером территории.

Кроме того, обсессивная защита подразумевает стремление к тому, чтобы управлять тревогой, которая сопутствует любым человеческим взаимоотношениям, контролируя все спонтанные проявления, как свои собственные, так и партнеров, как если бы отношения представляли собой угрозу целостности той территории, которую индивид ощущает полностью своей. Животные, когда на их территорию нападают в буквальном смысле, используют аналогичную защиту, изгоняя или подчиняя неприятеля. Если противник – это сознательная часть собственного Я, такая атака представляет собой подавление, а если это спонтанное поведение партнера, то средствами являются контроль, доминирование и отрицание реальной независимости. Психоаналитическое лечение обсессивных субъектов начинается с того, что они собирают всю доступную информацию о теориях и техниках, а если терапевт говорит или делает что-либо, что расходится с их представлением о должном течении процесса, это вызывает возмущение и даже агрессию.

Обе формы обсессивных атак – подавление, направленное внутрь, и контроль, направленный вовне, независимо от эффективности использования в качестве защиты – оказываются в высшей степени саморазрушительными, поскольку свобода от тревоги достигается за счет утраты спонтанности и контакта с эмоциональной составляющей жизни. В первом томе своей автобиографии, названном «Слова» (Words), Ж.Сартр (J.Sartre), дает полное иронии описание того, как присваивающий слова ребенок приобретает ощущение власти над миром, утрачивая при этом с ним контакт, а складывающиеся стереотипы самосознания препятствуют реальному самопознанию. Неудивительно, что это сочинение обескуражило тех, кого более ранние работы автора убедили в неизбежности отчуждения как условия человеческой жизни.

В предыдущих частях работы неоднократно использовалась метафора территориального контроля. Ее описательный характер не мешает предположить существование реальной связи между обсессивной защитой и территориальным поведением животных. Самцы многих видов устанавливают границы своих владений и энергично защищают их от вторжения других самцов. При появлении противника самец-владелец атакует, чтобы либо обратить его в бегство, либо добиться подчинения. Обсессивная защита, как и невроз, значительно чаще наблюдаются у мужчин, чем у женщин, и в этом можно усмотреть символическое отражение той власти, которую устанавливает в физическом пространстве самец животного.

Смыслом бегства является дистанцирование от опасности. У животных оно, как правило, вызывается угрожающим поведением явно превосходящего по силе представителя своего вида или присутствием хищника, для которого животное является естественной добычей. У людей бегство, очевидно, не является безусловно невротической реакцией, так как может определяться адекватной оценкой собственной физической или психологической несостоятельности перед лицом физической опасности или при общении с более сильными (физически или по статусу) людьми.

Простейший пример невротического бегства представляет собой фобическая защита. Люди, использующие такой вид защиты, привычно избегают ситуаций, вызывающих тревогу. Они пытаются так организовать свою жизнь, чтобы гарантированно не сталкиваться с людьми или обстоятельствами, которыми нужно управлять или которым нужно подчиняться. У людей, которые относятся к дому как к безопасной территории или к родителям как к защитникам, фобическая защита ведет к развитию отсутствия желания выходить из дома, расставаться с усвоенными ролями ради освоения новых и даже пытаться думать по-другому. В результате, использующий фобическую защиту человек склонен к ограничениям в своей жизни и реализации единственной безопасной и хорошо знакомой роли – быть опекаемым ребенком, никогда не уходящим далеко от дома и родителей. Но так как силы, выталкивающие человека из родительского дома и заставляющие оставить роль ребенка, являются неотъемлемой характеристикой его природы, использование фобической защиты препятствует взрослению и заставляет человека избегать именно те ситуации, которые могли бы побудить его расстаться с безопасной позицией вечного ребенка. Он ненавидит школу и не любит вечеринки и танцы, очереди и общественный транспорт, – не только потому, что все это происходит на чужой территории, но и потому, что тут востребуются компоненты личности, характеризующиеся активностью, инициативностью, взрослостью – то есть тем, что он пытается в себе не замечать.

C другой стороны, у людей, воспринимающих дом как тюрьму, а родителей – как тюремщиков, фобическая защита превращается в нечто другое, и вышеописанные проявления характеризуют только потенциальных агорафобиков (людей, испытывающих страх открытого пространства). Для клаустрофобической защиты характерно, что именно дом и привычное окружение вызывает тревогу и бегство, а ощущение безопасности достигается только в открытом пространстве. «Не ограничивайте меня» – это девиз клаустрофобика, испытывающего ужас не только при физической замкнутости, но и в отношении всех социальных ролей, фиксирующих его положение без возможности что-либо изменить. Как следствие, он избегает подразумевающие рутину брак или постоянную работу.

Более ярко бегство проявляется в психотической шизофрении, при которой весь внешний мир представляется устрашающим, а отстраненность и отчуждение больного становятся непреодолимыми. Реальная жизнь замещается существованием в мире фантазий. Здесь также бегство, по крайней мере, частично, совершается от каких-то аспектов Я, а в страшном внешнем мире спроецированы те импульсы, с которыми шизофреник не в состоянии справиться. Многие шизофреники уверены в том, что их преследует устройство, непрерывно облучающее их вредоносными лучами и внушающее чужие мысли и чувства. Согласно классической работе Виктора Тауска (V.Tausk), эта воздействующая сила в действительности является собственным телом больного, отчуждение от которого делает невозможным восприятие переживаний как принадлежащих самому человеку. Так как шизофреники, в отличие от фобических больных, весь внешний мир воспринимают как угрожающий, шизоидное бегство не является способом избегания особых ситуаций, благодаря чему восстанавливается ощущение безопасности, но представляет собой попытку совсем уйти от физической реальности и существующих в ней людей. Поскольку это невозможно, шизофреник не находит выхода, но отрицает любую значимость для себя физического мира и реальных людей, и живет в воображаемой реальности собственной конструкции. Шизофрения, будучи психозом, не является, строго говоря, предметом настоящего исследования, но нужно учесть, что бегство от реальности в мир собственной фантазии наблюдается также у так называемой шизоидной личности, чьи контакты с окружающими сведены к минимуму, обеспечивающему только возможность предаваться своим мечтаниям без угрозы вторжения в их внутренний мир.

Бегство подразумевает не только движение от опасности, но и движение к безопасности, и последнее наблюдается как при фобической, так и при шизоидной защите. Фобическая личность, которую пугает открытое пространство, чувствует себя уверенно в замкнутом пространстве и дома, и одним из симптомов фобии является фобическое убеждение в охранительной энергии дома или определенных людей, обычно матери или супруга (супруги). Подобное убеждение так же иррационально, как и представления о вызывающих фобию ситуациях, и люди, от которых фобическая личность зависима, никаким образом не отбираются в соответствии со своей реальной силой или качеством отношений с больным. В предисловии упоминалась молодая женщина, которая не могла выйти из дома без сопровождения своего жениха, с которым пережила автокатастрофу. Хотя этот инцидент прошел без телесных травм, он испытал панику, и ей пришлось разрешать ситуацию самостоятельно, звонить в полицию и оказывать первую помощь пострадавшим пассажирам другой машины. Этот опыт, однако, не способствовал ни избавлению ее от фобии, ни пересмотру представления о том, что только жених способен ее защитить. Способность фобической ситуации провоцировать тревогу зависит от приобретаемого ею символического значения, возникающего вследствие проекции, тот же механизм действует и при формировании образа безопасной ситуации или опекающего человека. В известном смысле, фобическая защита представляет собой противоположность обсессивной. Вместо того, чтобы контролировать все на свете, фобическая личность ощущает себя отданной во власть судьбы, вечно преследуемой злобными внешними силами, и способна чувствовать себя в безопасности только под покровительством превосходящей благосклонной силы. И вместо того, чтобы защищать себя от тревоги за счет интернализации внешней среды, то есть процедуры, ведущей к усилению чувства ответственности, фобическая личность борется с тревогой посредством самоуничижения, то есть ценой усиления инфантильного чувства беспомощности. Несомненно, фобическая защита может быть названа самой наивной из защит, так как воспроизводит элементарную биологическую реакцию – стремление получить защиту от угрожающей ситуации у матери, а фобию как болезнь можно рассматривать как проявление конфликта между потребностью роста и расставания с матерью, с одной стороны, и желанием оставаться под ее защитой – с другой. При агорафобии потребность роста подвергается отрицанию и проекции, поэтому те ситуации, которые предоставляют условия для упрочения доверия к себе, представляются личности угрожающими. В то же время при клаустрофобии отрицается и проецируется стремление оставаться под защитой, поэтому те ситуации, которые в норме были бы приятными, так как дают ощущение уюта и безопасности, воспринимаются как подавляющие.

Шизоидная защита может рассматриваться как переходная форма между обсессивной и фобической. Подобно фобической личности, шизоид относится к внешнему миру как к угрожающему и находящемуся под его контролем, и проявляет тенденцию к отчуждению от реальности; однако он утрачивает уравновешивающую этот страх убежденность в том, что среди внешних сил существуют благожелательно настроенные к нему. Таким образом, окружающий мир для него абсолютно враждебен, и единственным безопасным местом является сфера его собственного воображения. Подозревая всех окружающих, он вместо идеализации определенного персонажа из реального окружения, которому приписывается функция защищающей материнской фигуры, идеализирует самого себя, воображая себя всемогущим и не нуждающимся в защите. В сильно выраженных случаях это приводит к мании величия, при которой больные считают себя некими очень значительными лицами. У Фрейда есть работа, посвященная анализу случая мужчины, заявлявшего, что он – правитель Тасмании, а автор настоящей книги работал с пациентом, считавшим себя императором Австралии. Процесс «самоидеализации» напоминает обсессивную защиту своей зависимостью от механизма интернализации, а также отношением к словам и мыслям как к реальности, чем на самом деле характеризуются только их объективные референты. Однако шизоидная защита отличается от обсессивной тем, что шизоидная личность не предпринимает попыток побудить реальных людей играть придуманные роли, шизоид ограничивает себя установлением власти на территории, которая является полностью выдуманной им самим.

Хотя и фобическая, и шизоидная защиты являются формами бегства от опасности, те угрозы личностной целостности, которые провоцируют их возникновение, действуют, по-видимому, разными путями. Фобии возникают у людей, чье воспитание проходило под знаком гиперопеки со стороны родителей, которые провоцировали тревогу, описывая угрожающий внешний мир, или воспринимая рост уверенности ребенка в себе как признаки утраты собственного авторитета, но при этом не подавляли человеческого достоинства и спонтанности своих отпрысков, пока те были детьми. Шизоиды, по-видимому, воспитываются родителями, которые весьма мало, если вообще обращали внимание на то, что ребенок – это личность; литература, посвященная шизофрении, переполнена сообщениями о «шизофреногенных» (провоцирующих шизофрению) матерях, иногда отцах, которые относились к своим детям как к автоматам или куклам, существующим только для того, чтобы подчиняться родителям. Эти родители, кажется, и не подозревают, что у ребенка есть собственные мысли, чувства и желания. Результатом такого различия в условиях воспитания является формирование у фобических личностей способности поддерживать отношения, пока они находятся в подчиненном положении, и возникновение тревоги в ситуациях, которые могли бы способствовать развитию самодостаточности. У шизоидов способность к контактам отсутствует в принципе, и любая инициатива со стороны окружающих вызывает только подозрение. Они ведут себя так, будто их окружают не представители их вида, а хищники, всегда готовые к нападению.

Хотя мнение о том, что представители одного вида время от времени сражаются друг с другом за территорию или пару, достаточно распространено. Исследования этологического направления зоопсихологии, проведенные в естественных, а не в лабораторных условиях, показали, что на самом деле внутривидовая борьба – явление достаточно редкое. Согласно Тинбергену (Tinbergen), проявление силы в поединках животных обычно ограничиваются угрозами и обманными действиями, более сильное животное принимает устрашающие позы, скалит зубы, зрительно увеличивает размеры своего тела, топорща уши, ероша шерсть и поднимая хвост, а более слабое демонстрирует подчинение, уменьшаясь в размерах, для чего припадает к земле, опускает хвост и прижимает уши. «В итоге подчиненный изгоняется, а победившая сторона достигает своего без особого ущерба» (С.Барнетт). «И в настоящем бою проигравший волк, – пишет Лоренц (Lorenz), – просит и получает пощаду».

Много похожего можно наблюдать, когда мерятся силой представители человеческого рода. Когда мы уверены в себе, полны собственного достоинства, испытываем ощущения своей власти, то мы пытаемся навязать свою волю другим, мы повышаем голос, выпрямляемся во весь рост и вообще делаем все, чтобы усилить производимое на окружающих впечатление. Если же нас переполняют другие ощущения – смущение, подобострастие, желание смягчить гнев кого-то, кто сильнее нас, мы склоняем голову, говорим тише или преклоняем колени – метафорически или вполне физически. Обладая самосознанием, человек может имитировать, в случае необходимости, и бόльшую самоуверенность, и бόльшую униженность, чем переживает на самом деле, и это только делает соревнование и борьбу за власть более тонкой, а применение физической силы, и тем более, смертельный исход – все реже наблюдающимися явлениями.

Уверенная поза является формой агрессии или демонстрации превосходства и не может считаться невротической, а вот имитация уверенности в ряде случаев – может. Точно так же, подчинение вообще не невротично; это единственно возможная реакция в ситуации, когда субъект по своим физическим, психологическим или социальным характеристикам занимает подчиненную позицию и не может выбирать, но вынужден «поджать хвост». Столкновение воль при этом не приводит к окончательной победе одного из участников конфликта, как это происходит в мире животных, так как цели, преследуемые людьми, сложны и неоднозначны; в результате конфликты порождают компромиссы, в которых обе стороны кое-что выигрывают и получают возможность не терять лицо. Также вообще не всегда понятно, какая из сторон доминирует, так как физические, психологические и социальные факторы, определяющие положение в социуме, сильно варьируют. Если робкий и болезненный школьный учитель должен отстаивать свой авторитет при столкновении с самоуверенным восемнадцатилетним хулиганом, непонятно, кому будет принадлежать победа и кто почувствует себя маленьким по завершении общения.

Однако, длительность биологического детства человека, которое еще удлиняется благодаря социальным санкциям, позволяющим родителям сохранять полноту финансового и правового контроля над физически взрослыми детьми, создает ситуацию, когда внутрисемейные столкновения воль (включая эдипову конкуренцию между отцом и сыном, матерью и дочерью) могут быть разрешены благодаря привычной детской подчиненности, находящей свое продолжение и во взрослой жизни и создающей основу истерической защиты. Склонность детей играть подчиненную роль особенно усилилась в викторианскую эпоху, когда многие родители привлекали Бога в качестве источника своего авторитета и использовали религиозную обрядность в целях подавления детской воли.

Реакция подчинения в ситуации конкуренции порождает невротическую пассивность. В ситуациях, когда адекватным является уверенное и энергичное поведение, невротически пассивный человек выглядит слабым, заискивающим, неуспешным. У таких людей тревога порождается не только ситуацией актуального соревнования, но и опытом предшествующей конкуренции.

Крайняя форма невротической пассивности, выражающаяся не только в социальной неуспешности, но и в сексуальной неполноценности, наблюдается у мужчин, которые с детства усвоили подчиненную позицию как реакцию на активность, маскулинность, доминантность со стороны матери, и, таким образом, пассивны по отношению к женщинам, что препятствует гетеросексуальной активности. Принятие подчиненной роли может также заставить пассивного мужчину жениться на активной доминантной женщине, с которой возможно воспроизводить привычные с детства ситуации; такие браки можно считать успешными только с натяжкой.

Пассивные мужчины часто описываются как люди женственные или скрытые гомосексуалисты, но «женственность» представляется более подходящим определением, поскольку усвоенный образ и проявляемая беспомощность более характерны для невротичных, нежели для здоровых женщин, а скрытая гомосексуальность в процессе психотерапии не выявляется. Подчинение как защита, используемая мужчинами, должна быть в общем признана истерической, если такое применение слова, производного от греческого термина, обозначающего матку, не вызывает сопротивление при отнесении его к представителям сильного пола.

В некотором отношении, однако, истерическая защита или защита посредством покорности, гораздо четче проявляется у мужчин, чем у женщин, хотя у вторых картина осложняется традиционными представлениями о женщинах как о «естественно» пассивных и подчиненных и теми предположениями, в соответствии с которыми некоторые женщины в присутствии мужчин, не видя причин для уступки, все-таки им подчиняются. Это побудило некоторых психологов, в том числе Фрейда, трактовать женскую адаптивность и реактивность в терминах пассивности и мазохизма. Однако, если и отвергнуть идею о том, что женщина – существо по сути своей подчиненное и истеричное, следует признать, что существует класс женщин, считающих себя в принципе побежденными и последовательно занимающих подчиненную позицию и по отношению к мужчинами, и по отношению к другим женщинам, и чьи характеристики аналогичны описанным выше для пассивных мужчин. Такие женщины позволяют мужчинам обращаться с собой как с половой тряпкой, или в лучшем случае – как с куклой, и неспособны отстаивать права на самостоятельность (я знаю молодую женщину, которая согласилась на стерилизацию только потому, что ее муж не любит детей) и отказываются от любой конкуренции с другими женщинами. Они позволяют властвовать над собой, считающим их собственностью, родителям или эгоистичным мужьям и готовы все переносить и все прощать. Как и в случае с инертными мужчинами, невротическая подчиненность у женщин определяется не столько текущей тревогой, вызываемой необходимостью соответствовать ожиданиям мужчин или при конкуренции с женщинами, сколько результатом предшествующих актов подчинения в детстве, которые унижали чувство собственного достоинства и вынуждали игнорировать все возможности независимого поведения. В итоге, любая ситуация взрослой жизни, требующая такого поведения, воспринимается не с естественным волнением, но как сигнал опасности, связанной с подавленной враждебностью. Если, как это иногда случается в процессе психотерапии, прежде покорная женщина внезапно начнет отстаивать свои права, это становится катастрофой для тех, кто привык к ее послушанию.

Усвоение истерической защиты не устраняет агрессию и не уничтожает уверенность в себе, но загоняет их вовнутрь, и у людей, интенсивно использующих такую защиту, вытесненное проявляется в сильно искаженных формах. Если процесс прерывистый, то наблюдаются кратковременные и бесплодные «истерические» приступы гнева, или возникает новая форма самой роли подчиненного, посредством которой осуществляется контроль над окружающими, которым внушается чувство вины, или же признание себя проигравшим, что служит оправданием применения скрытых методов манипулирования окружающими. В последнем случае в тех ситуациях, где уважающий себя человек ведет себя прямо и открыто, используемая невротиком ложь оставляет впечатление неприглядности и непорядочности, вызываемой истерическим поведением, – впечатление, выраженное французским неврологом Лерми (L’hermitte) в формулировке: «истерия – мать обмана и мошенничества». Хорошо известна такая форма истерической лжи, как истерическая конверсия симптомов при симуляции физического заболевания.

Исходя из осознаваемых представлений о том, что он сам слаб и жалок, никому не интересен, истерик может пытаться привлечь внимание к себе, преувеличивая свою слабость и используя идею болезни как орудие для управления другими или призыва к милосердию. В таких ситуациях, где уверенный в себе человек от чего-либо открыто отказывается или дает свое согласие, истерик становится больным и, благодаря этому, неспособным что-то решать. Если человека обвиняют в симуляции или притворстве, то прежде всего для понимания каждого случая необходимо принять во внимание те обстоятельства, которые заставили его прибегнуть к такому унизительному способу выхода из затруднительного положения. Обвинение, чаще всего, бывает несправедливо еще и потому, что мы не знаем всех мотивов, которыми руководствуется истерик в своем поведении.

Мы упоминали, что применения техники подчиненного положения может использоваться истериком для контроля над теми, кого он считает сильнее себя, и которым он не в силах открыто навязывать свою волю или общаться на равных. Такой способ реакции подчинения мы обозначаем как следствие неудач в детской борьбе за любовь, внимание и власть. Переживание таких неудач ведет к двум психологическим проблемам: практической и эмоциональной. Первая связана с тем, как человеку выживать в мире, где каждый видится более сильным и имеющим больше прав, чем он сам. Вторая проблема – как удерживать в подавленном состоянии враждебность и чувство обиды, порождаемые необходимостью играть роль подчиненного. Истерические симптомы помогают и в практическом, и в эмоциональном плане, что позволяет беспомощность превращать в инструмент давления, а с другой стороны, выводят из строя все механизмы, с помощью которых агрессивный человек открыто может дать выход своей враждебности. Так, во время лечения одна пациентка психоаналитика чувствовала унижение при окончании каждого сеанса, поскольку эти моменты демонстрировали отсутствие власти над психотерапевтом. По завершении одного такого сеанса у нее парализовало обе ноги. Это не просто позволило ей дольше, чем было предусмотрено, оставаться на кушетке, но и создать впечатление больной настолько, что ее нельзя было оставить без помощи, благодаря этому она также избавилась от возможности пнуть ногой или ударить своего психоаналитика. В конце другого сеанса та же пациентка потеряла голос (истерическая афония). В данном случае опять психоаналитика заставляли почувствовать себя бессердечным, позволяющим уходить человеку с серьезными нарушениями; в то же время потеря голоса освободила ее от возможности выразить свое возмущение. Это было также формой бойкота: если он не хочет говорить с ней, то она не хочет – не может – говорить вообще.

Сексуальные расстройства, от которых страдают истеричные женщины, также выполняют двойную функцию, хотя аналитик не может наблюдать это непосредственно. Убеждение в своей фригидности и в том, что мужчины сильнее и важнее женщин, позволяет им воздерживаться от того, чего, как они уверены, в их жизни никогда не было и не будет, и получать власть над мужчинами посредством этого самого воздержания. Одновременно такая позиция предотвращает опасность спонтанного выражения чувств, при котором бы возникло искушение дать волю и враждебности, и любви. Символически это отражает также полное поражение в эдиповой конкуренции с матерью и, как следствие, невозможность обладания собственным мужем. Инфантильное ощущение проигрыша возрастает по достижении девушкой зрелости, что совпадает со средними годами ее матери; посредством акта сексуального отречения, несмотря на реальные возможности конкуренции, девушки избегают проявления материнской зависти и ревности. В современном обществе, настраивающем женщину на карьерный успех, такое принятие поражения от матери часто маскируется представлением о преимуществах маскулинной роли. В английском языке нет слова, находящегося в таком же отношении к понятию «мужественность», как «женоподобие» и «женственность»; при этом многие успешные деловые женщины выдают неестественность своей маскулинности, демонстрируя своеобразные, не свойственные настоящим мужчинам резкость и решительность.

В этом смысле истерическая защита, в чем убеждает не столько литература, сколько практика, заключается в привлечении внимания, что объясняется спецификой детских переживаний, создающих предрасположенность к истерии. Согласно положению Фрейда, истерические женщины страдают завистью к пенису, а более поздняя литература содержит указание на важность доминирования со стороны и страха к доэдиповой «фаллической» матери. Обе формулировки предполагают, что будущая истеричка чувствовала себя под властью более сильных личностей, и могут быть сведены к одной, если использовать понятие чувства поражения и принятие подчиненной роли, что переживается жертвой на сознательном уровне как беспомощность и неадекватность, а на неосознаваемом уровне – как зависть и возмущение. В моей практике все истерики – и мужчины, и женщины, – в детстве имели опыт глубоких переживаний собственной незначимости, а их родители были преимущественно озабочены своими собственными проблемами. Их передавали няням очень рано, если не с самого рождения, поскорее отправляли в закрытые школы или монастыри, и часто не забирали даже на каникулы, развозили по бабушкам или одиноким тетушкам, которым было скучно без ребенка в доме, и забирали обратно, когда их присутствие надоедало. У девочек не было и тени сомнения в том, что их братья гораздо более значимы, и что в реальный мир, принадлежащий мужчинам, им входа нет. В отличие от сверхопекаемых фобических личностей и шизоидов, воспитывавшихся в условиях ригидных родительских установок, игнорирующих чувства детей, истериками в детстве помыкали и пренебрегали, хотя их часто баловали, подкупая дорогими подарками, но в эмоциональном отношении отрицая и отвергая как личность.

В трех предыдущих разделах мы попытались найти связи между обсессивной, фобической, шизоидной и истерической формами защиты и тремя биологическими реакциями: агрессией, бегством и подчинением. При этом в целях наглядности картина была упрощена, и сейчас настало время это обсудить. Во-первых, описание защит выглядит так, как если бы они существовали изолированно друг от друга, то есть одна защита исключала бы наличие других. Однако это не так. На первый взгляд «чистые» обсессивные или истерические личности при более тщательном рассмотрении проявляют признаки других защит. Психоаналитики, имеющие с ограниченным кругом пациентов близкий контакт, позволяющий узнать их достаточно хорошо, часто довольно скептически относятся к диагностическим ярлыкам, но психиатры, работающие с пациентами и обязанные формулировать диагноз, прогноз и давать рекомендации по лечению, иногда на основе единственной беседы, как правило, не испытывают затруднений при определении, какая из перечисленных защит является доминирующей.

Во-вторых, каждая защита была описана так, как если бы она определялась бы единственной биологической реакцией. Это тоже не так: обсессивная защита подразумевает не только власть над собой и окружающими, но и подчинение по отношению к интернализованному авторитету, который отдает команды по управлению эмоциями. Фобическая защита не исчерпывается бегством во внутренний мир, но включает в себя подчинение интернализованной заповеди: «Не взрослей!». Шизоидная защита позволяет расти и расцветать властности в сфере фантазии; в истерической защите присутствует вытесненное противостояние авторитету и попытка выйти из-под его контроля. Таким образом, описанные защиты должны рассматриваться не как простые психологические эквиваленты частных изолированных биологических реакций, но как сложные стратегии, в которых отдельные реактивные компоненты агрессии, бегства или подчинения имеют центральное значение. Командующие армиями не могут проводить кампании, отдавая приказы только об атаках или только об отступлениях; та или иная тактика приобретает значимость только в рамках общей стратегии, и атака одного подразделения может прикрывать отступление другого, а сдача одной позиции позволяет защитить другую. Но, как некоторые генералы предпочитают одну из стратегий, так и невротик отстаивает целостность своей личности в борьбе с воображаемыми или реальными угрозами, тяготея к характерному способу защиты.