Наиль Измайлов
Обмен веществ
Предпоследний шаг получился нечеловечески слаженным и бессмысленно шикарным. Оценить слаженность было некому. Но красота выше смысла, поэтому: делай шесть.
Раз. Вице-президент Shell Venture Overseas Блис, не обращая внимания на переводчика, прокричал на ухо совсем помрачневшему вице-губернатору Воробьеву:
– Это не замораживание проекта! Даже не свертывание! Просто временная диверсификация – кризис, сами понимаете! Но в любом случае, начнем мы добычу, не начнем – все равно регион будет получать сто процентов поступлений, прописанных в соглашении! Я объясню, как только сядем!
Два. Председатель правления РАО «Газпром» Бочкарев сказал заместителю Весьегонову:
– Ты, Сережа, глазками так сильно не хлопай и не взлетай, я от сквозняков простужаюсь. Завтра на собрание выходим вот именно с этим планом: сокращение добычи на пятьдесят миллиардов кубов в год, по нефти на четыре ляма в год, рост по альтернативному топливу на пятьсот миллионов условных кубов, по туркменам не работаем, китайцам и хохлам все закрываем. Пора наконец слезать с углеводородной иглы – и это не только мое решение. Вопросы твои мне неинтересны, мне интересен полный просчет, через два часа, здесь, свободен.
Три. Президент Венесуэлы Кортес, повернувшись к оператору Маркесу, пообещал:
– Еще раз отвернешь камеру от меня, я твой глупый красный нос вобью в твои глупые зеленые мозги, если они, конечно, вообще есть, в чем я очень сомневаюсь. Нация превыше всего, тем более цвет нации, а сборщики листьев коки – это именно цвет нации, и сейчас я сделаю их элитой, поэтому их тоже надо ежесекундно запечатлевать, но этим занимаются вот этот твой дружок и вот тот, тоже болваны, а ты, идиот, снимай меня, и только меня, потому что наши дети и внуки имеют право видеть, с каким лицом отец Латинской Америки указывает многострадальному континенту путь к истинной свободе – свободе от черных выделений подземного дьявола и его американских приспешников, прямой путь к свободе, которую дарит нам наша благословенная природа. Снимай, кретин, я начинаю. Друзья!
Четыре. Министр финансов Курчатов поздоровался с секретарем президента, спокойно выслушал «извините, буквально десять минут, просто очередное обращение к народу», утонул в кресле и принялся последний раз прочесывать бумаги: блох быть не могло, но двухкратное повышение налога на добычу полезных ископаемых и экспортных пошлин требовало не просто чистенького – безупречного обоснования.
Пять. Председатель энергетической комиссии ЕС Кечлевский сказал:
– Введение заградительных пошлин и дополнительных сборов избавит нас от русской, азиатской и вообще исламской угрозы, а субсидии фермерам, переработчикам и энергетикам позволят уже к следующему году вытеснить спиртом, рапсовым маслом и прочим биотопливом до сорока процентов нефтепродуктов. Голосуем?
Шесть. Председатель ОПЕК аль-Хакам оглядел шейхов, эмиров, министров и продолжил подсевшим тоном:
– Наше решение изменит мир сильнее любых революций, войн и Крестовых походов – изменит бескровно и к лучшему. Это будет действительно прекрасный новый… – Он заперхал, сделал извиняющийся жест и ловко выдернул из кармана ингалятор.
И тут рвануло.
Последний шаг оказался шагом в пропасть – что самое обидное, не менее слаженным.
Шесть. Шейхи, эмиры и министры вздрогнули от резкого хлопка и пару секунд с застывшими неловкими улыбками наблюдали, как аль-Хакам, дернув головой, соскользнувшим с плечиков бурнусом оседает на кресло. Потом, конечно, все сразу повскакали с мест – и совсем наивные кинулись тормошить и спасать холодеющее тело, а довольно опытные полезли под стол, подальше от снайпера. Только снайпера не было – было недоброе чудо, которое с дикой силой вышибло насадку ингалятора и разнесло хоть не артикулированную еще, но четко ограненную мысль про сокращение нефтедобычи во имя внуков вместе с мягким нёбом и фрагментом головного мозга, отвечавшим за огранку мыслей.
Пять. Заместитель председателя энергетической комиссии Педерсен сказал:
– Коллеги, вы видите, я был прав, когда говорил о зоологической русофобии и ксенофобии нашего уважаемого председателя. Поэтому предлагаю сразу после его предложения поставить на голосование отставку действующего председателя и выборы нового. Голосуем, уважаемый коллега Кечлевский не возражает? Прекрасно. Так, первый вопрос – все «против», за исключением председателя, второй – все «за», при том же исключении. Фиксируем, приступаем к выдвижению кандидатов.
Четыре. Из алгебры Курчатова выдернул бубнеж в президентском предбаннике. Министр решил, что ослышался, украдкой стрельнул глазами по сторонам и обнаружил, что сразу из-за трех углов на него странно смотрят габаритные сотрудники администрации. Напрягшись, Курчатов понял, что бубнеж доносится из телевизора или радиоприемника, вывернутого на полную мощь в одном, а может и не одном, из окрестных кабинетов, бубнит президент – конечно, не бубнит, а вещает в свойственной ему напористой манере, – и бубнит (вещает, вещает!) он об отставке правительства, которое выполнило решительно все поставленные перед ним трудные задачи и заслужило долгий счастливый отпуск. Курчатов дернулся, спохватился, поймал красноречивый взгляд помощника, жестом спас того от объяснений, положил папку на пол, встал и пошел прочь, стараясь не горбиться под умножающимися взглядами.
Три. Оператор Маркес был не слишком впечатлителен, но довольно обидчив. Поэтому он взял лицо Кортеса предельно крупным планом, который позволил бы даже подслеповатым детям и внукам оценить разнообразие оспин и угрей на жирной коже отца Латинской Америки. Выбранный ракурс позволил оператору поймать миг вхождения во внешний уголок левого глаза президента темной полоски. Опыт позволил оператору удержать президента в кадре. Детство в саванне позволило оператору понять, что темный промельк, превратившийся в толстую блестящую ресничку, – это кончик шипа, смачиваемого кечу-кураре. А дисциплинированность позволила оператору обстоятельно запечатлеть агонию президента Кортеса, не отвлекаясь на прыжки коллег и бурление толпы, затаптывающей представителя рода Долинных пум, который тремя годами ранее указом президента был выселен с исконных земель, отданных национальной нефтяной компании.
Два. Гам в приемной был так невероятен, что Бочкарев даже не сообразил, что лучше: искать виновных по селектору или выйти на шум лично аки древнегреческий бог из известного места. Сообразить не дали: дубовая дверь с грохотом улетела в стену, Весьегонов с выдохом – в другую, а самого Бочкарева пятнистая безглазая сила опрокинула вместе с креслом, вдавила скулой в ковер и рявкнула в ухо:
– Смирно сидеть, налоговая проверка!
– Сынок, – пробурчал Бочкарев в мокреющий ворс, но не успел обратить внимание собеседника ни на нелогичность приказа, ни на пагубность столь решительного знакомства с руководством главного предприятия страны. От двери донеслось:
– Ты, Сан Михалыч, слова поаккуратнее подбирай, молодого человека не расстраивай. Ему тебя еще в «Лефортово» везти.
И вот ведь интересная вещь: Бочкарев разобрал, что именно ему сказали, через полминуты, а замглавы администрации президента Рубанова в говорившем узнал и того позже – зато мгновенно понял, что светлая эпоха пройдена, видимо безвозвратно, и что вопросы сырьевой независимости страна будет решать (а точнее, не будет решать) уже без него.
Раз.
– Что он сказал? – проорал Воробьев в ухо переводчику, и вопль будто смял перепонки-молоточки всем, кто был в вертолете. Потому что за секунду до этого грохот двигателя оборвался, уступив место, не деформированное вице-губернаторским кличем, жуткому двойному свисту: затихающему – лопастей и нарастающему – щелей, сквозь которые продирался воздух, переставший удерживать двенадцатитонную машину.
Блис вцепился в сиденье, быстро оглянулся в иллюминатор и подавил волну сладкого восторга – не было для него повода, кроме свободного падения, очень обидного именно сейчас.
Переводчика заколодило: он пытался, наплевав на прерывание голоса, сообщить Воробьеву, чего же сказал Айвен Блис. Шансов успеть у него не было. Воробьев, подняв могучие плечи выше ушей, уперся распахнутыми глазами в нечистую палубу. Экипаж неслышно суетился в кабине.
Блис крикнул:
– Леха, что с шансами?
Пилот, естественно не задумавшийся о том, с чего бы это пиндос знает его имя – и русский язык, кстати, – ответил единственно возможным способом, так что Блис порадовался бы, если бы не был так огорчен. Раскрутить ротор он, в принципе, мог – например, года полтора назад сделал бы это влегкую, несмотря на кривой кусок металла, намертво склинивший все подвижные части мотора, или как там это называется у вертолетов. Беда не в том, что полтора года укатали Блиса до сивого состояния – один Кортес годовой ресурс чудес выел. Беда в другом. Он не мог видеть небо. Он не мог летать. И не мог никого удерживать в воздухе – пусть и с помощью механических приспособлений.
Блис оказался в ситуации, в которую традиционно ставил контрагентов: с одной стороны, надо идти наперекор принципам и спасать людей, с другой – сил для этого нет, остается уповать на известный Промысел, что в данном случае выглядит вызывающим идиотизмом. До сопки осталось метров сто пятьдесят, так что шансов не было совсем – пусть даже мотор сам собой скушал бы занозу и ожил на предельных оборотах.
И ведь никто не поверит, что не я, подумал он, перекидываясь.
– Это не я! – все-таки крикнул он по-всякому, потому что кто его знает.
Иллюминаторы брызнули граненым бисером, Воробьев и переводчик обмякли в креслах, пилоты наверняка тоже – не было времени смотреть.
Опять добро творю, подумал Иблис, умрут легко; ладно, компенсируем мародерством. Тремя лапами и кончиком хвоста содрал с Воробьева застегнутое пальто – пуговица звонко щелкнула по двери – и выскользнул наружу. Снаружи воздух был тугой и совсем ледяной – минус девятнадцать, если ветра не считать, а как его не посчитаешь, когда он держит, толкает и несет, чуть переворачивая, а я не могу больше летать, вот тут пальто и пригодится – раскинем ковром, уходим в сторонку, бабах, ух как ударило, прощай, Воробьев, прощай, разовое сокращение нефтедобычи на тридцать семь процентов, и ты, отпущение бессмертного греха, тоже прощай, и теперь взвейтесь кострами, ай, ну не так же, жарко, аж нос с хвостом опалило и надо лбом горячо, теперь совсем все зароговеет – много, оказывается, керосина оставалось, а будет еще больше, везде будет, и бензин, и мазут, и нефть – а у нас все меньше нефти, смолы и гноя, я, я, и я, но Кортес-то, как я на него надеялся, он-то должен был сработать, да все должно было сработать – и полетело к моей матери, которой нет и не было никогда, и неужто это просто случайность – бывают такие случайности, но не тридцать же четыре раза подряд, это уже тенденция, однако, а за каждой тенденцией в этом мире стою или я, или бывшие братки мои, ах вы братки, неужто и здесь против играете, ну не стыдно ли, я ж один, а вас вон сколько, и под такой крышей…
Про крышу вспоминать не следовало: Иблиса мягко свернуло в костистый колоб и швырнуло сквозь толстый ветер, сперва приятно, потом свирепо холодящий опаленные детали образа, полы пальто затрещали сорванным кливером, спину стеганули ветки карликовых берез, по лицу ширкнула травка и слой песка, глубже вбивали не комком, а штопором – глина со щебнем, все щеки здесь оставлю, а нет, до гранита меня поберегли, за что ж – ах, снова опалило, вывернуло, тьма, тьма, тьма! опять задыхаюсь, почему я задыхаюсь, мне ж не нужен воздух, я из другого огня, дайте воздуха, возд!!! ччерррр, все, умер, как нелепо, совсем.
Судный день настал – и теперь только ад, ад навсегда, костры, слезающая кожа, головы чертей под гнойным соусом на завтрак, собственная пузырящаяся кожа на обед, раздирающая смерть на ужин, а с утра все сначала, без неба, без земли, только смерть, только жар и только лед – и не будет этому конца. Почему именно сейчас, я же честно старался – насколько мог. Логично, конечно: я бы тоже ускорил судебный процесс, если бы знал, что тюрьмы превращаются в курорты. Но меня не спросили, а указали другой путь к прощению – и я почти дошел. Почти, почти, почти кто-нибудь мою память.
Вспышка! вдох! вонь, еще вдох, гной и сера прямо в мозг, в кровь, в пламень моего естества, голова лопнет, глаза человеческие, слезятся, плевать – жив, я жив! Снова жив. Если это жизнь. Если тысячелетия изгнания, отлучения от небес и постоянного умирания – это жизнь.
Ты очень жестокий.
Ну когда я привыкну.
Иблис, безвольно болтая хвостом, опустился на эркер над шестыми вратами ада, рядом с неподвижной фигурой Малака, которому, похоже, и был обязан форсированным нисхождением. Малак, последние тысячи лет руководивший ангельским оцеплением преисподней, при появлении проклятого брата даже пером не повел: так, сложив ручки на коленях, и смотрел в коричневую муть, заменявшую аду воздух. Он-то, как прочие вольнонаемные, вместо мути видел безоблачную лазурь. Гнойная грязь перед глазами была уделом поднадзорных, многие из которых каждый день сходили с ума и сворачивали шеи в попытках оглянуться на синюю чистоту, сияющую сразу за краем глаза.
Иблис попытался разместиться изящно, нога на ногу, хвост на плече, но запутался в пальто, чуть не свалился с шестисотлоктевой высоты на костяные шипы, торчащие из бурливого шевеления, нахохлился, сунув руки в карманы, нащупал платиновый портсигар вице-губернатора, прикурил от когтя, тихонько пустил струйку дыма в лицо Малаку, немедленно получил ее под веки, вытерпел еще полсигареты и все-таки сорвался:
– Ну и чего вы добились? Людей своих любимых загубили (а ведь кланялись им), полцивилизации на рога поставили – и все чтобы меня мордой в миро ткнуть? Приятно теперь, да? Наслаждаетесь победой? Как же, с общим врагом, отступником, справились, все на одного, блин, как у вас принято. Сами послали – сами и отозвали, красавцы! И что теперь? За что боролись-то? Мне, что ли, это кипение нужно? Да наоборот! Мне за всех, между прочим, обидно. Ладно, пацанов моих не жалко, хотя они уже вон, – он не глядя ткнул когтем за спину, – как поднадзорные стали, только по хвосту и отличишь. Но грешникам-то за что такая смена режима? Это что, смертные муки? Это что, адское пламя?
Ближайший пример копошился почти под воротами: крупно дрожащий черт на манер гарлемского негра грел руки у коптящей бочки, из которой торчали три вяло орущие головы. Судя по уцелевшим фрагментам причесок, грешники происходили из французского дворянства конца восемнадцатого века и по совести должны были не орать, а распевать задорные куплеты. Стандартная процедура предусматривала вываривание подопечных в индивидуальных котлах с каменным маслом, обеспечивавшим оптимальное соотношение интенсивности и продолжительности мук. Теперь стандартные процедуры считались больно жирными.
Развитие промышленности обнаружило, что ресурсы у этого и того света общие. Соответственно, чем больше человечество выковыривало из недр природных богатств, тем меньше их оставалось в распоряжении врагов человечества.
Пока добытчики увлекались медью, железом и золотом, потери считались несерьезными: техчасть ада просто перешла на оснастку из керамики и тяжелых металлов. Бурный старт углеводородной эры поначалу никого не напугал: та же техчасть перевела процессы с угля и легких фракций нефти на вязкие смеси и газ. Но будущие клиенты накрыли шляпой и эти запасы – и полвека назад в аду были впервые введены лимиты энергопотребления, которые регулярно ужесточались и набирали размах.
Последний десяток лет грешные французы, как и миллиарды остальных подопечных, сотни лет подряд ежедневно разваривавшихся до состояния тушенки, нынешнее подвяливание (триста граммов мазута на рыло) сопровождали воплями по привычке и ради приличия. При этом представители народов, знакомых с банным искусством, уже и не вопили, а нагло требовали от чертей поддать еще парку.
Переводить их в арктическую зону преисподней также было бессмысленно – из-за парникового эффекта, который превратил лютую стужу, изобретательно отламывающую от грешников скрюченные кусочки, в сильный холод, в конечном итоге переносимый даже неграми преклонных годов.
Иблиса, нынешнее существование которого было лишь кратенькой прелюдией к вечной ссылке в ад, иссякание энергоносителей абсолютно устраивало. Акклиматизационные страдания младших товарищей, обслуживавших геенну, его совсем не трогали. Тронула просьба бывших соплеменников – вернее, намек на серьезную награду, ожидающую Иблиса, если он в рамках своих возможностей и полномочий заставит человечество сократить нефтегазодобычу. Когда Иблис уточнил, может ли надеяться на отмену проклятия, контрагенты напомнили, что надежда на рай, как и страх перед адом, управляет жизнью и судьбой всякого разумного существа. Малак как раз эту мысль ему и внушил, вспомнил Иблис и вспыхнул с новой силой:
– Ты же мне и сказал – делай все, что можно, Господь всеведущий взвесит и оценит! Что, мало вешать было? Иран, Ирак, Чечня, три финансовых кризиса, NASDAQ, олигархи эти несчастные, индейцы с неграми, двенадцать энергоблоков в год, термоядерные исследования, биотопливо – я только последнее называю. Я ж пахал, как никто и никогда! Я, что ли, виноват, что они тупые такие, что нефть им божья роса, пропан – звездный ветер, и ничего чище мазута во Вселенной не бывает? Это я, что ли, их такими создал или воспитал, это я подарил попущение и свободную волю? А когда я все, вообще все, делаю – правильно, чистенько и во всеобщих интересах – и наших, и ваших, и глины вашей любимой – вы что творите? Правильно, сбиваете вертолеты, взрываете бошки и жарите глинку – не я, вы! Вы, которые глинке кланялись и служить обещали, ничего так служба, да, братец? Приятно так служить, при попущении и свободной воле – хотим, даем падшему собрату слово, хотим…
Малак наконец вынул взгляд из неопрятного месива, медленно повернул голову к Иблису, и тот резко замолчал. Не потому, что рассмотрел наконец Малака, похожего не столько на боевого ангела, сколько на оборванного бомжа, причем последний раз, судя по свежим ссадинам на скуле и носу, оборванного вот только что. А потому, что Малак, по обыкновению, не раскрывая рта, позволил Иблису узнать, как выглядит ситуация на самом деле.
Иблисовой выучки хватило, чтобы не лопнуть от мгновенной накачки знанием, – но воспринять все сразу он, конечно, не смог. Тысячелетия, проведенные за бортом расы, притопили общий уровень. Раньше он хотя бы умел это скрывать – просто из гордости – выдерживал паузу со значительным лицом, за которым шло лихорадочное обнюхивание и обгладывание вброшенных данных, – но нынешние данные заставили сопровождать процесс невнятными выкриками и шипением:
– Не вы? Врешь ведь… Да. Вы не врете, но почему… Свободная воля, знаю, но… Что, и у вас? В смысле там, наверху, – и что именно? Озон, дыра, не понимаю – а, парниковый, да – и что, где вы и где атмосфера? – а, ну да. И что, и что? Душно, сыро, нектар горчит, девочки не восстанавливаются, ну да, беда, согласен… Правильно, крайности сближаются – хором станем этим светом, так и встретимся, хо-хо… Погоди, вы что, серьезно?
Он уставился в Малака, но тот снова изучал невидимую Иблису прозрачную красоту.
– Нет, скажи, серьезно? И из-за этого хотели Суд досрочно спровоцировать? Из-за недостаточного окисления и духоты?! Из-за того, что клиенты недовольны?! Ребята, вы больные. Вы больные, как… А, отложили временно, мне нравится этот термин, отложили, лежит он где-то, значит, до часа – а сами… Малак!.. Так это ты, что ли? Киотский протокол, сокращение производства, смертность – это ты?! Лично?!
Малак молчал.
Иблис восторженно ухнул, натянул прическу до выползших клыков, стянул ее на макушку, оглушительно щелкнул хвостом и закричал так, что по всей преисподней на мгновение взметнулись высоченные колонны бесцветного, самого жгучего пламени, миллионы грешников досрочно разорвались на куски до следующего утра, на скорую помощь этого света накатил вал вызовов по случаю приступов и кризов, а крепко спавшие младенцы зашлись безутешным плачем.
– Ты! Малик аль-Малак, величайший из великих, десница и око, дарующий спасение и кару – ты, могучий и непревзойденный! Ты бегал по земле! По грешной, ножками, год за годом! И учил это глиняное мясо не спиливать себе голову, учил вере, красоте, бессмертию! И распихивал в телевизоры своих големов с поучениями есть морковку и дышать одной ноздрей! А глина тебя обманывала, предавала, выгоняла с работы, раздевала, морила голодом, била и унижала!!! И ты – все вы – ничего не могли с этим поделать, да? Да?! И теперь вы расписались в беспомощности – потому что это не Иблис такой пропащий и неумелый – это люди ваши такие, что не нужно им будущее, плевали они на детей, внуков, на себя и на!.. Крылья Малака коротко шелестнули воспрявшими маховыми перьями, Иблиса окатило ужасом, он привычно вывернул на смежную тему:
– На вечность, на все, на все им плевать! И скоро ад превратится в рай, а рай – в ад, и чего ради, спрашивается, все… Ой.
Дьявол застыл, потом попытался схватить ангела за плечи и развернуть к себе – по рукам будто ударили ломом, Иблис зашипел, скорчился, баюкая ушибы под пальто, но сразу забыл про боль, выпрямился, вытянул шею, почти коснувшись губами уха Малака, и прошептал, стараясь не обращать внимания на одуряюще свежий запах крыльев:
– Вы серьезно? Это вообще возможно? Вас – сюда, а нас – к вам?
Малак медленно кивнул.
Иблис обмяк, почти целиком втянулся под плед, расправился и торопливо зашептал, нервно косясь на соседа:
– Ну да, полтора градуса в год здесь и там, влажность, уровень ферментизации – все на встречных курсах, уровни сравняются через пять поколений… Потом зачистка здесь, доводка там, переезд – и вуаля, с ног на голову, мы вам рады. А если ускоряем нефтедобычу и этот дырчатый эффект… То есть… Почти ничего не делать – просто дать им жить в свое удовольствие, слегка подсказывать – и все. Два поколения – это же хвостом щелкнуть…
Он застыл, и довольно долго дьявол и ангел сидели рядышком, совершенно одинаково уставившись в такую разную перспективу.
Страшно разную.
Полвечности спустя Иблис без выражения сказал:
– Небо. Я вернусь в небо.
И впервые за сорок тысяч лет заплакал.
Остальные заплакали потом.
