2 мая. Покинув умирающий караван, я стал свободнее, ничто не стесняло, не задерживало теперь моего движения, и все дело было теперь в том, чтобы идти, идти, по возможности по прямому направлению. Мы с Касимом и шагали безостановочно два часа. Наконец ходьба по глубокому песку так изморила нас, что мы прилегли. Одеты мы были легко. Касим в одной куртке, в белых шароварах и сапогах; я в шерстяных исподних, в костюме из тонкой белой бумажной материи, в русской фуражке с козырьком и в высоких непромокаемых сапогах.

В 4 часа утра холод заставил нас очнуться; мы чуть не закоченели совсем. Быстрым маршем продолжали мы путь и шли пять часов без остановки. В 9 часов мы присели отдохнуть на час. Поднялся свежий ветер с запада, и благодаря навеваемой им прохладе мы могли пройти еще конец. Но в половине двенадцатого жара стала невыносимой; у нас просто темнело в глазах. В изнеможении упали мы на песок и целый день провели на обращенном к северу крутом склоне бархана, где песок не успел еще особенно нагреться.

С помощью заступа Касим вырыл яму под самым гребнем бархана и накопал охладившегося за ночь песку. Мы разделись донага, зарылись в этот песок, воткнули заступ у себя в головах и повесили на него наши платья, устроив подобие ширм для защиты от солнца. Теперь стало хорошо, прохладно. Но понемногу песок согрелся от теплоты нашего тела и от воздуха. Тогда мы сбросили с себя этот слой песку, и Касим, накопав свежего, посыпал им мое тело. Какая прохлада! Я как будто принял холодный душ в этой раскаленной атмосфере. Мы опять совсем зарылись в песок, из которого торчали только наши головы, которые мы тщательно прятали в тень, чтобы не получить солнечного удара. Комар и две мухи составили нам компанию; вероятно, их принесло ветром издалека.

Так мы лежали весь день молча, но заснуть не могли. В 6 часов вечера мы встали, оделись и еле поплелись дальше без сомнения, расслабленные этой сухой песочной ванной. Тем не менее мы шли с маленькими остановками до 1 часу ночи, когда опять свалились в изнеможении и заснули.

3 мая. Подкрепившись сном, мы двинулись снова в 4¹/₂ часа утра. Утро до восхода солнца вообще самое лучшее время для ходьбы: прохладно и можно, не отдыхая, делать большие концы.

Сегодня наша угасающая надежда оживилась, и мы подбодрились. Касим вдруг остановился, схватил меня за плечо и молча указал рукой на восток. Я, сколько ни напрягал зрение, не видел в том направлении ничего необычайного. Касим же своим соколиным взором разглядел на горизонте зеленый кустарник тамариска. На нем сосредоточились теперь все наши упования.

Мы направили курс прямо на кустарник, ни на минуту не теряя его из виду. Когда мы спускались в котловину, он исчезал, но, поднявшись на вершину бархана, мы видели его снова. Мало-помалу мы все подвигались к нему. Добравшись наконец до кустарника, мы возблагодарили Бога, набросились на свежую зелень и стали, точно животные, жевать сочные иглы. Кустарник действительно был живым! Корни его, видно, достигали до грунтовых вод, значит, и открытая вода была теперь не за горами, до нее возможно было добраться.

Кустарник рос на вершине бархана, и поблизости нигде не было видно участков обнаженной твердой почвы. Удивительное растение — тамариск! Он купает свои крепкие гибкие ветви и ствол — высотой не более 2 метров — в лучах палящего солнца, а корни посылает в неведомую глубь высасывать влагу фунтовых вод. Корни служат как бы насосами, снабжающими влагой все растение, которое покоится на подвижной волнистой поверхности песчаного моря, словно кувшинка на поверхности вод.

Один вид этого кустарника приводил нас в восхищение. А что за наслаждение было растянуться на часок в его скудной тени! Он явился для нас масличной ветвью, свидетельствовавшей, что это море песку имеет-таки границы, которые подают потерпевшему крушение мореплавателю надежду на близость берегов! Я взял с собой несколько веток тамариска и с наслаждением вдыхал их свежий аромат. Надежда на спасение была во мне теперь сильнее, чем когда-либо, и мы с новым подъемом мужества продолжали путь к востоку. Барханы стали пониже, едва достигая 10 метров, а в промежутке между двумя из них мы нашли два небольших жиденьких пучка дырису или чия и принялись жевать стебельки. Надежда не обманула нас: в 9¹/₂ часа вечера мы увидели еще куст тамариска, а дальше к востоку их виднелось много.

Но силы наши были парализованы жарой, и мы просто свалились на песок под тенью тамариска. Целых девять часов лежали мы, как мертвые; Касим с трудом мог набросать на меня свежего песку. В 7 часов вечера мы, шатаясь, двинулись дальше. Через три часа — Касим снова остановился и воскликнул: «Тограк!» («Тополь!») Что-то темное рисовалось за ближайшими барханами. Оказалось, что это действительно были три великолепных тополя с сочной листвой. Листья эти, однако, так горьки, что не очень-то тянет жевать их; но мы натирали ими кожу, пока она не становилась влажной.

Совершенно разбитые усталостью, мы лежали часа два, прежде чем собрались с силами исследовать местность. Мы начали было рыть колодец около корней дерева, но сил наших не хватило: заступ буквально валился у нас из рук. Песок оказался только слегка влажным, и до воды, видно, было еще далеко. Мы, впрочем, не упали духом и принялись рыть прямо голыми руками, но скоро должны были отказаться от попыток дорыться до грунтовой воды.

Вместо того мы собрали в кучу все сухие ветви, разбросанные кругом, и зажгли громадный костер, бросавший отблеск далеко кругом. Окружающие барханы выступали из мрака, словно зловещие призраки.

Огонь должен был послужить сигналом для Ислам-бая, если он еще оставался в живых, в чем я сильно сомневался. Кроме того, мы надеялись привлечь этим сигналом внимание людей в случае, если кто-нибудь ехал вдоль левого берега Хотан-дарьи по дороге, соединяющей Хотан с Ак-су. В виду этой важной цели мы, выбиваясь из сил, поддерживали огонь в течение 2 часов.

Касим поджарил на огне кусочек курдюка овцы, который и проглотил с большими усилиями; для меня оказалось не легче справиться с омарами. Остатки «провианта» мы бросили; незачем было понапрасну таскать их с собой. Но пустую жестянку из-под шоколада я решил сохранить: из нее я мог напиться воды, зачерпнутой в Хотан-дарье! После того мы заснули около тлеющего костра, умерявшего своей теплотой ночной холод.

4 мая. Тащились до 9 часов утра. Тут снова разверзлась перед нами песчаная пучина, как будто со злорадством ожидая момента, когда можно будет окончательно поглотить нас. Тополей больше не попадалось, а кустарники тамариска были разбросаны так редко, что их и не видно было друг от друга. Мы сильно упали духом, опасаясь, что опять пойдет бесконечный песок. В 9 часов мы пластом упали у корней тамариска и целых 10 часов лежали на солнцепеке. Весь день мы не перемолвились словом, да и о чем было говорить? Думали мы оба об одном и том же, боялись одного и того же. Да мы и не в состоянии были говорить, а только хрипели или шептали.

Но и этот тяжелый день подошел к концу; солнце еще раз приблизилось к западному горизонту. Напрягая последние силы, я встал, стряхнул песок с тела, которое вместо кожи было, казалось, обтянуто коричневым пергаментом, оделся и позвал Касима. Он прохрипел, что не может двинуться с места, и жестом, полным безнадежного отчаяния, дал мне понять, что, по его мнению, все кончено.

Я двинулся один. Стояла могильная тишина; тени от барханов казались чернее обыкновенного. Иногда я отдыхал на барханах. Теперь только я окончательно остался одинок, наедине со своей совестью и звездами, которые горели, словно электрические лампочки. Только они одни составляли мне компанию, только их я еще узнавал, только они убеждали меня в том, что я еще не в царстве мертвых. Прохладный воздух не шелохнулся, малейший звук был бы слышен издалека. Я приложился ухом к песку и прислушался, но, кроме тиканья хронометров да слабого медленного биения собственного сердца, ничего не услышал.

Тут я отвел душу, закурив последнюю папироску. Остальные мы выкурили в предыдущие дни; куренье до некоторой степени притупляло муки жажды. Я всегда начинал первый, выкуривал половину папироски, а доканчивать отдавал Касиму. Тот долго наслаждался ею, выкуривая даже часть мундштука гильзы, и говорил, что от папироски и на душе становится как-то легче. В этот вечер мне пришлось самому докурить папироску.

5 мая. Я шел ночью до 12¹/₂ часов, когда свалился около куста тамариска. После нескольких тщетных попыток развести костер я заснул.

Но что это? Песок захрустел под чьими-то шагами, и в темноте вырисовался темный силуэт мужской фигуры. «Это ты, Касим?» — спросил я. «Я, господин», — ответил он. Ночная прохлада немножко подкрепила его, и он притащился по моим следам. Встреча подбодрила нас обоих, и мы с час еще шли в темноте, борясь с усталостью и одолевавшим нас сном. Крутые склоны барханов были теперь преимущественно обращены к востоку. Каждый раз, спустившись с такого ската, я затем долго полз на четвереньках. Мы оба были разбиты усталостью и как-то вяло равнодушны, но все еще боролись за жизнь.

Можно представить себе наше изумление, когда мы на отлогом склоне одного бархана нашли следы человеческих ног! Мы припали к ним и стали разглядывать их. Ясно было, что тут проходили люди и что мы, следовательно, были недалеко от реки. С какой стати, в самом деле, забрались бы люди в глубь пустыни? В одно мгновенье сон и усталость с нас как рукой сняло. «А следы-то как будто свежие!» — с удивлением заметил Касим. Меня же это не удивило, так как в течение нескольких дней не было ветра. А может быть, эти следы были оставлены каким-нибудь пастухом, который, увидав вчера огонь нашего костра, сделал крюк, забрав от дороги в пустыню, чтобы узнать, в чем дело.

Мы поднялись по следам на песчаную гряду, где песок был плотно спрессован и где следы отпечатались отчетливее. Припав к следам, Касим вдруг едва слышным голосом промолвил: «Это наши собственные следы!» Я всмотрелся и убедился в справедливости его слов. На песке явственно отпечатались подошвы наших сапог, а там и сям виднелись и ямки от заступа, на который Касим опирался при ходьбе. Печальное открытие! Сколько же времени мы так кружили? Должно быть, не особенно долго, так как я лишь в течение последнего часа, одолеваемый усталостью, забыл про компас. Это соображение несколько успокоило нас, но вообще с нас довольно было на этот раз, и мы улеглись и заснули около наших следов. Было 2¹/₂ часов утра.

На заре мы проснулись и в 4 ч. 10 м. потащились дальше. На Касима страшно было взглянуть: распухший, совершенно сухой и белый язык, посиневшие губы, ввалившиеся щеки и какие-то стеклянные глаза. Его мучила похожая на предсмертную судорожная икота, от которой содрогалось все его тело; он с трудом держался на ногах, но все-таки тащился за мной.

Около 5 часов мы достигли «дере» (собственно долина) — впадины в песке, и я скоро убедился, что это старое речное русло. На дне его в изобилии росли тополя; следовательно, грунтовые воды не могли находиться на особенно большой глубине. Еще раз попытались мы пустить в дело заступ, но сил опять не хватило, и мы поплелись дальше к востоку. Когда солнце взошло, на восточном горизонте явственно обозначилась горизонтальная полоска с едва заметными неровностями. Мы даже вздрогнули при виде ее вместо обычной зубчатой линии, образуемой бесконечными грядами барханов. Через некоторое время мы открыли на горизонте черную полосу. Какая радость, какое счастье! Эта полоса обозначала лес на берегу Хотан-дарьи, которая наконец перестала убегать от нас! Пройдя узкую полосу неглубокого бесплодного песку, мы в 5¹/₂ часов утра вступили в частый, сплошной лес, где под густолиственными вершинами деревьев, стоявших в свежем весеннем уборе, царила тень и прохлада. Схватившись рукой за лоб, я стоял, точно очарованный этим чудным зрелищем. Я старался собраться с мыслями, как будто только что пробудившись от ужасного мучительного кошмара. Ведь мы только что целые недели медленно умирали среди раскаленных песков, тащились по долине мертвых, а теперь…

Куда ни взгляни кругом — жизнь, весна, птицы, цветы, зелень всех оттенков, тень, а дальше, между бесчисленными стволами деревьев, следы зверей и дичи: тигров, волков, лисиц, оленей, антилоп, газелей и зайцев! В воздухе жужжали мухи и комары, гудели, проносясь стрелой, жуки, звучали утренние песенки птиц! Лес становился все чаще; там и сям стволы тополей были обвиты лианами. Иногда нам преграждали путь непроходимые баррикады из упавших деревьев, сухого валежника и куч хвороста.

В 7 часов 10 м. мы заметили, что лес поредел; между деревьями ясно виднелись следы людей и лошадей, лошадиный помет. Определить их давность, однако, было невозможно — в чаще леса они были защищены от песчаных буранов и могли сохраняться очень долго. Но какая радость, какое счастье! Теперь ясно было, что мы спасены.

Спотыкаясь, пошатываясь, побрели мы к югу, но уже в 9 часов утра тропическая жара сломила наши силы, и мы легли в тени тополей. Руками вырыл я себе яму между корнями и целый день пролежал в ней, ворочаясь от жары с боку на бок; заснуть мне так и не удалось ни на минуту. Касим лежал неподвижно на спине, широко раскрыв глаза и рот, и бредил, что-то бормотал, стонал и не отвечал мне, как я ни тряс его.

Только в 7 часов вечера я был в состоянии одеться и позвал Касима идти за водой. Но он только замотал головой и жестами дал мне понять, чтобы я шел один, напился и скорее вернулся к нему с водой, не то он умрет, где лежит.

Тогда я взял заступ и снял железный налопатник с древка: последнее должно было послужить мне посохом и орудием для защиты, а налопатник я повесил на ветку, свешивавшуюся над тропинкой, чтобы мне легче было потом найти это место. В то же время во мне вновь пробудилась надежда, что нам удастся спасти и оставленные в пустыне вещи, если мы с этого места отправимся назад по прямому направлению на запад. Трех оставленных нами людей я, напротив, считал погибшими.

Я двинулся по лесу по направлению к востоку; лес не редел, и я несколько раз чуть не завяз в чаще, изорвал в клочья одежду, исцарапал руки. Упадок сил заставлял меня беспрестанно присаживаться отдохнуть то на пень, то на ствол свалившегося дерева. Стало смеркаться, потом стемнело, и я еле преодолевал сонливость, пробираясь то пешком, то ползком.

Вдруг лес разом пресекся, точно обрезанный лесным пожаром, и к востоку протянулась равнина, покрытая, плотно спрессованным песком и глиной. Так как равнина лежала приблизительно на два метра ниже полосы леса и на ней не было и следа барханов, то я сразу понял, что это не что иное, как русло Хотан-дарьи.

Я убеждался в этом еще больше, находя там и сям высохшие тополевые стволы или ветви, до половины высовывавшиеся из почвы, а также борозды — глубиной до 1 фута — с острыми краями, видимо проложенные потоками воды. Но песок здесь был такой же сухой, как и в пустыне, — речное русло было сухо в ожидании летнего притока вод с гор.

Я, однако, не мог допустить, чтобы мне суждено было умереть от жажды около самого русла реки, и, раскидывая умом и соображая свое положение, припомнил уклонение Яркенд-дарьи к востоку, а также старое речное русло, которое мы перешли прежде, чем достигли полосы леса. Может быть, и тут были однородные условия, может быть, и Хотан-дарья льнет больше к правому берегу, около которого я, следовательно, могу ожидать найти наиболее глубокие места русла. Я и решился поэтому пересечь равнину, прежде чем отчаиваться.

Твердой поступью, подпираясь древком, шел я по прямой линии к юго-востоку, как будто меня вела чья-то невидимая рука. Временами меня одолевало искушение заснуть, отдохнуть. Пульс бился слабо, еле заметно, я напрягал все силы, чтобы не поддаться сну. Я боялся, что он будет слишком крепок и я уже не проснусь больше.

Я не сводил глаз с месяца, ожидая — не заблестит ли под ним серебристая полоска воды. Но ничего такого не показывалось; восток тонул в холодном ночном тумане.

Пройдя 2¹/₂ километра, я различил темную линию леса, окаймлявшего другой берег. По мере моего приближения к ней опушка леса выступала все яснее; тут оказалась густая заросль кустов и камыша; полусвалившийся тополь наклонился над углублением в речном ложе. Мне оставалось всего несколько шагов до самого берега, как вдруг передо мной с шумом взлетела испуганная утка. Я услышал всплеск и в следующее мгновенье стоял на краю небольшой, всего 20 метров в длину, лужи со свежей, чистой восхитительной водой!

Напрасно было бы пытаться описать мои чувства в этот момент. Я вынул из кармана жестянку из-под шоколада, зачерпнул воды и стал пить. О том, как вкусна может быть вода, никто, не умиравший от жажды, не имеет и понятия. Я тихонько подносил сосуд ко рту и — пил, пил, пил! Какое наслаждение, какое блаженство! Никакое вино, даже сам нектар богов не могли быть вкуснее! Итак, надежда не обманула меня: моя счастливая звезда продолжала ярко сиять над моей головой.

Я не боюсь преувеличить, говоря, что в течение 10 минут выпил 3 литра. В жестянку входил не совсем полный стакан, а я опорожнил ее 21 раз. В те минуты я и не думал о том, что, пожалуй, вредно пить так много после столь продолжительного воздержания. Но я и не чувствовал никаких дурных последствий. Напротив, вместе с этой холодной, свежей, прозрачной водой в меня как будто вливалась жизнь, влага словно проникала во все сосуды и ткани тела, впитывавшего ее в себя, как высохшая губка.

Никогда жизнь не казалась мне прекраснее, богаче, дороже! Будущее было залито морем света! Жить на свете стоило. Все толки о том, что земля юдоль печали, казались мне пустой басней. Словом, я был в восторженном состоянии, и мне чудилось, что какое-то небесное существо провело меня среди ночного мрака к этой лужице; я как будто еще слышал над собой шум его крыл.

Когда я напился и пришел понемногу в более нормальное состояние, мысли мои вернулись к действительности, а внимание устремилось на ближайшие предметы. Лужа эта уцелела с прошлого года в глубокой борозде, проложенной течением вдоль отмели правого берега. Вода скопилась в небольшом углублении в этой борозде, поэтому я и не мог заметить ее раньше, нежели подошел к углублению вплотную.

Пройди я от него шагах в пятидесяти вправо или влево, я бы никогда не нашел его, а до ближайших луж в обе стороны было, как я убедился впоследствии, довольно далеко. Купцы, проходящие весной с караванами по дороге между Хотаном и Ак-су, знают каждую лужицу и всегда останавливаются около них на ночевки. Не наткнись я на эту лужу, я, пожалуй, заблудился бы, а может быть, у меня и сил не хватило бы дойти до следующей.

На восточном берегу виднелась густая заросль сухого, пожелтевшего прошлогоднего камыша; между старыми стеблями пробивались и зеленые молоденькие отпрыски. За камышовой опушкой грозно вставал темный лес; серп месяца точно повис, зацепившись за верхушку тополя. Я сидел около самой лужи, блестящая зеркальная поверхность которой казалась совсем черной от тени, наводимой на нее темным лесом.

Вдруг в камышовой заросли послышался шорох и шуршанье. Это мог быть тигр, но меня теперь и страх не брал — недаром же мне была вторично дарована жизнь! Я даже рад был бы увидеть высунувшуюся из чащи голову тигра с горящими глазами. Я бы посмотрел ему прямо в эти глаза и спросил: посмеет ли он взять мою такой дорогой ценой купленную жизнь! Шорох и хруст сухих стеблей камыша, однако, прекратились. Тигр или какое другое животное, пробиравшееся к луже напиться, по-видимому, сочло за лучшее держаться в почтительном расстоянии, пока место было занято человеком.

Тут я вспомнил об умиравшем в лесу Касиме; он не в силах был двинуться с места, не то что идти целых три часа до воды. Ему нужна была скорая помощь. Но жестянка была слишком мала; принесенной в ней воды хватило бы ему только помочить губы. Как же быть? В чем снести ему воды?

Сапоги! Разумеется, в моих высоких, непромокаемых шведских сапогах! Какой сосуд еще лучше, практичнее? С бульканьем погрузились сапоги в воду, затем я продел в ушки ручку заступа, перекинул последнюю через плечо, как коромысло, и быстрыми шагами направился назад по собственным следам. Сапоги были до краев полны драгоценной влагой, которая должна была вернуть Касима к жизни. Во время моей быстрой ходьбы часть воды расплескалась, но сквозь кожу не просочилось ни капли. Стокгольмскому сапожному мастеру Шенстрему вряд ли когда прежде приходилось выпускать в свет сапоги, которые не только должны были спасти жизнь человеку, но еще исколесить всю Азию вдоль и поперек. Зато они и приобрели некоторую известность.

Месяц все еще бросал слабый свет на речную долину, и я легко мог держаться своих следов. Идти было также не трудно: усталость мою как рукой сняло, я почти летел к лесу, окаймлявшему левый берег. По лесу пробираться стало труднее. Чулки на мне были очень тонкие, и мне в ноги то и дело вонзались иглы и щепочки. Но хуже всего было то, что месяц заволокло тучами, в лесу стало темно и я потерял свои следы. Я чиркнул спичкой, попытался прибегнуть к помощи компаса, но напрасно; крикнул: «Касим!» — но оклик мой замер в чаще, и я не получил никакого ответа. Некоторое время я шел почти наугад, продолжая звать моего слугу изо всех сил. Наконец я понял всю бесполезность этого блужданья во тьме — я только все более и более запутывался в чаще леса — и решил остановиться и дождаться зари.

Наткнувшись на целую баррикаду из ветвей и упавших стволов, я поджег ее, и образовался огромный костер. Сухой хворост и валежник так и трещали; снизу отлично поддувало, и пламя так и свистело, подымаясь столбом кверху и облизывая стволы тополей. Стало светло, как днем; какой-то зловещий, багровый отсвет озарил темную до того чащу леса.

По моим предположениям, Касим не мог не видеть пламени и не слышать треска огня, так как должен был находиться неподалеку. Я опять принялся звать своего слугу и искать своих следов при свете костра, но опять тщетно и скоро растянулся на мягком песке. Полюбовавшись яростью огня, я заснул и спал спокойно часа два в таком расстоянии от костра, чтобы огонь не достал до меня, но и не позволил подойти ко мне какому-нибудь зверю.

Занималась заря, когда я проснулся; огонь значительно ослабел, остановленный свежими тополями, полными соков; стволы деревьев, однако, почернели и обуглились, и густой черный дым стлался над лесом. Из сапог, прислоненных к дереву, не вытекло ни капли, земля под ними была суха. Я глотнул воды, снова принялся искать свои следы и скоро нашел их.

Когда я добрался до Касима, он лежал все в том же положении. Сначала он смотрел на меня безумно вытаращенными глазами, но, когда узнал меня, сделал усилие подползти ко мне и прошептал: «Умираю!» — «Хочешь воды?» — спросил я спокойно. Он только качнул головой и бессильно опустился на землю. Он и не подозревал, что было в сапогах. Я взял один сапог и, наклоняя его из стороны в сторону, дал Касиму послушать, как переливается в нем вода. Касим вздрогнул, испустил нечленораздельный звук, а когда я поднес к его губам край голенища, припал к воде и одним духом выпил всю сначала из первого сапога, а потом и из второго.

6 мая. После того как и Касим подвергся тому же превращению, как я накануне вечером, и снова пришел в себя, мы посоветовались и решили отправиться к луже, чтобы отдохнуть там как следует, напиться и вымыться — этой роскоши мы не могли позволять себе в течение последних недель.

Касим был, однако, еще так слаб, что не мог поспевать за мной, шел, пошатываясь, как пьяный, и беспрестанно присаживался. Так как он находился на верной дороге к воде, а я пока не мог сделать для него ничего больше того, что было уже сделано, то я и поспешил вперед один, еще раз напился воды, выкупался и ждал Касима с час. О нем все не было ни слуха ни духа.

Тут дал себя знать голод. Теперь важнее всего было отыскать людей; во-первых, можно было раздобыть у них пищи, а во-вторых, попытаться с их помощью вернуться в пустыню и спасти Ислама и наши пожитки. Я и предоставил пока Касима самому себе, а сам быстрыми шагами поспешил вдоль правого берега русла прямо на юг. Сапоги мои были так мокры, что я не мог надеть их и шел босой.

После трехчасовой безостановочной ходьбы опять меня начала мучить жажда. От горячего летучего песку и ветра просто дух захватывало, и я вошел в лес, росший на правом берегу, чтобы отдохнуть в чаще и поразмыслить о своем положении. Тут пришло мне в голову, что до ближайшей лужи, пожалуй, несколько дней пути и что с моей стороны неблагоразумно было покинуть первую, найденную мною столь чудесным образом. К тому же лучше было бы соединиться с Касимом — вдвоем веселее.

Итак, я повернул назад и пошел по берегу к северу, но не прошло и получаса, как случай привел меня к новой луже, едва метр в окружности; вода в ней оказалась мутная, чуть солоноватая. Я с жадностью напился. Усталость одолевала меня, и я не знал хорошенько, на что решиться. Воду я нашел, а без Касима могу пока и обойтись. Продолжать путь к югу я был не в силах. Самое лучшее было подождать тут, пока буря уляжется, а тогда развести костер: по лесной тропинке, по левому берегу могут проходить люди, огонь и привлечет их.

Я и отыскал около лужи чащу, в которой можно было отлично укрыться от бури. Тут я улегся, подложил под голову вместо подушки фуражку и сапоги и заснул крепким долгим сном — в первый раз с 1 мая. Когда я проснулся, было уже темно, но ветер все еще выл в лесу. Было 8 часов вечера. Напившись воды из лужи, я развел большой костер и долго просидел, глядя на пламя.

Голод опять начал мучить меня. Я нарвал немножко травы, молодых побегов камыша и наловил в луже головастиков, чтобы обмануть голод. Головастики были горьки, но я глотал их целиком. После такого «ужина» я набрал целую охапку хвороста, чтобы поддерживать огонь ночью.

Будь со мной мой Джолдаш! А может быть, он жив еще и пробрался к реке по нашим следам? Я принялся пронзительно свистать, но Джолдаш так и не явился, и я наконец опять заснул.

7 мая. Буря стихла, но воздух все еще насыщен пылью. Этот «черный буран» навеял на меня тяжелые, мрачные мысли. Это был первый буран, разразившийся после гибели каравана. Он набросал теперь первые горсти праха на тела моих слуг и верблюдов! Он замел все наши следы, и Ислам-бай, если он жив еще, ни за что не найдет нас даже с помощью компаса. Да и нам, если мы найдем людей, которые согласятся отправиться с нами в пустыню на розыски палатки, будет стоить больших трудов найти ее, так как и мы не можем более руководствоваться нашими следами.

Потом мне пришло в голову другое. Эта местность казалась совершенно безлюдной. Может быть, этой дорогой вовсе и не пользуются в жаркое время года? Дожидаясь тут помощи, я, пожалуй, успею умереть с голоду! Когда я в последний раз смотрел на карту Пржевальского, я высчитал, что мы достигнем реки около Буксама, расположенного в 250 верстах от Хотана. Отправиться разве в Хотан? Я могу пройти это расстояние в 6 дней.

Решено и приведено в исполнение. В 4¹Л часа утра я отправился в путь и зашагал, держась по возможности прямой линии, посредине речного русла, которое почти не делало изгибов. Ширина его колебалась между одним — тремя километрами. На всякий случай я взял с собой запас воды в сапогах. После нескольких часов ходьбы ноги у меня просто онемели и покрылись пузырями. Я обвернул ступни сложенными вдвое чулками и привязал последние длинными бинтами, изорвав для этого рубашку.

В следующей попавшейся мне луже вода опять оказалась пресной, и я заменил ею взятую с собой солоноватую. Затем я стал придерживаться левого берега и к своей величайшей радости набрел на обнесенный плетнем загон для овец. Я тщательно осмотрел его и убедился, что он давно в забросе. Пониже, в самом речном ложе, виднелись следы колодца.

8 мая я поднялся еще до восхода солнца и двинулся дальше, опять держась левого берега. Странно! Людей все не попадалось! Но, может быть, дорога шла лесом и я мог таким образом разминуться с путниками? Чтобы ориентироваться, я пересек лес в западном направлении. Ширина его оказалась всего в один километр, и за его опушкой предо мной предстало зловещее желтое песчаное море, столь хорошо мне знакомое.

Отдохнув часа два, я продолжал свое одинокое путешествие к югу. Приблизительно в 300 метрах дальше на сухом песчаном ложе реки показались два островка, покрытые кустарником и тополями. Между южным островком и берегом я открыл незадолго до солнечного заката следы двух босых людей и четырех ослов; следы вели в противоположную сторону, т. е. к северу!

Человеческие следы! Я ожил. Значит, я более не одинок в этой пустынной местности! Следы были так свежи, так отчетливы, что, очевидно, прошел самое большее день с тех пор, как люди эти проходили здесь. Странно, каким образом я не встретил их; но, может быть, они шли ночью, а днем отдыхали.

Откуда и куда они шли? Где они в последний раз делали привал? Может быть, около человеческого жилья? Или только около какой-нибудь лужи? Возвращаться назад по их следам не стоило — они, конечно, успели уже уйти так далеко, что мне не догнать их. Оставалось только идти туда, откуда шли следы, что я и сделал, продолжая с любопытством разглядывать эти отпечатки человеческих ног. Руководимый ими, я, следовательно, шел все к югу, вдоль правого берега Хотан-дарьи.