Начинало уже смеркаться, когда мне около края выдающейся мысом части леса послышался звук, заставивший меня остановиться и прислушаться, затаив дыханье. Звук не повторялся, и я подумал, что это был дрозд или какая-нибудь другая птица, которые не раз заставляли меня вздрагивать и останавливаться. Но нет! В следующую минуту я уже ясно услышал крик и мычанье коровы. Звуки эти в данную минуту показались мне слаще самого чарующего пения примадонны.

Поспешно надел я на себя мокрые сапоги, чтобы не походить на какого-то полоумного, и в сильнейшем волнении поспешил на звуки, продираясь сквозь чащу, перепрыгивая через поваленные стволы, спотыкаясь и падая. Чем дальше, тем яснее слышался людской говор и мычанье коров; наконец через просеку в чаще я увидел на поляне пасущееся стадо и пастуха с длинным посохом в руках. Он был немало поражен при виде появившегося из чащи человека в лохмотьях и синих очках.

Пожалуй, он принял меня за лесного тролля или за одного из злых духов пустыни, заблудившегося в лесу; по крайней мере, он как будто окаменел от испуга и только таращился на меня. Я приветствовал его дружеским: «Селям алейкум!» («Мир вам!») и вкратце объяснил ему, как попал сюда. Но тут пастух мой вдруг бросил стадо, кинулся бежать и исчез в чаще.

Вскоре, однако, он вернулся с другим пастухом, постарше, который оказался рассудительнее. Я встретил и этого тем же приветом и стал подробно рассказывать о наших приключениях. Услыхав, что я неделю не ел и прошу немного хлеба, пастухи повели меня в низенький шалаш из ветвей, находившийся неподалеку.

Тут я расположился на рваной кошме, и младший пастух поднес мне деревянный лоток со свежим маисовым листовым хлебом. Я поблагодарил, отломил кусок и стал есть; съев небольшой ломтик, я почувствовал, что уже сыт. Пастухи предложили мне еще овечьего молока, которое я выпил с удовольствием. После того оба пастуха куда-то исчезли, а со мной остались только две большие собаки, которые все время лаяли на меня.

Когда уже стемнело, пастухи вернулись, приведя с собой в шалаш еще третьего. Поблизости от шалаша находился загон, куда и загнали стадо на ночь, чтобы оно было в безопасности от нападения тигров и волков; мы же, разведя большой костер, заснули все четверо прямо под открытым небом. Таким образом, я был спасен от смерти, от голода и жажды.

9 мая. На рассвете пастухи ушли со своими стадами, и я опять остался один. Шалаш был расположен на холме около опушки леса, и между деревьями открывался вид на русло Хотан-дарьи. Неподалеку от шалаша река образовывала заливчик, и в нем находилась лужа с прозрачной водой; чтобы обеспечить себя запасом свежей холодной воды, пастухи, кроме того, вырыли в речном ложе колодец. Около полудня они вернулись, чтобы провести со стадами жаркую пору дня около колодца. Во время этого полуденного отдыха я и имел случай поближе свести знакомство с моими хозяевами. Одного из них звали Юсуф-бай, другого Тогда-бай и третьего Паси-ахун; пасли же они 170 овец и коз и 60 коров, принадлежавших одному хотанскому баю.

Проводили они тут в лесу и лето и зиму и получали за свой однообразный труд все вместе 20 тенег (около 4 рублей) в месяц да известное количество маисовой муки для хлеба. Когда подножный корм на одном месте истощался, они переходили на другое и возводили себе новый шалашик, если там не оставалось старого с прежних лет. Хотя жизнь они вели, по-видимому, крайне однообразную и бедную радостями, вид у них был веселый и довольный. Тогда-бай был женат, но жена его оставалась в Хотане. Я спросил его, почему он не берет ее с собой в лес, и он сказал, что проезжие китайцы не дают спуска туземным женщинам и поэтому пастухи предпочитают жить бобылями. Раза два в год ему удается навестить жену в городе.

Имущество их было невелико. Прежде всего надо упомянуть надетое на них платье: на плечах рваный чапан — халат, на голове тельпек, т.е. косматая баранья шапка, вокруг талии бельбаг, или пояс, в котором запрятан запас чая, и на ногах, вместо сапог, лоскутья овечьей шкуры, прикрепленные ремешками, а вместо чулок онучи. Остальное добро заключалось в большой деревянной чашке — казане, средней — аяге и маленькой — джаме, котелке, тыквенной бутылке для воды — кабаке, ковше, или чумичке, грубо выдолбленном из тополевого корня, кошмы — кигизе и трехструнной гитары — джевабе. Самым же важным предметом из всего хозяйственного скарба считался топор — балта, топорище которого образует с лезвием прямой угол; этим орудием они рубят себе шалаши, топливо, прорубают просеки в чаще и обчищают весной с деревьев молодые ветви и побеги на корм овцам и козам.

Необходимой вещью в их быту является также огниво — чакмак. Разведя по прибытии на место костер, который поддерживают, между прочим, сухим пометом скота, они уж не дают ему погаснуть все время, пока остаются на этом месте. Утром они прикрывают угли золой, а вечером, подложив несколько сухих веток, снова раздувают уголья. Мешок с маисовой мукой они прячут вместе с некоторыми другими предметами на крыше шалаша, чтобы не стащили собаки.

Пастухи рассказывали мне, что по лесному тракту, ведущему к Хотану по обоим берегам реки, кочует много пастухов со стадами, и чем выше вверх по реке, тем стойбища пастухов попадаются чаще. Вблизи же самого Хотана нет пастбищ, и «баи», владельцы больших овечьих отар, оставляют свои стада круглый год в лесах около Хотан-дарьи. В это время года, когда русло реки еще сухо, все ходят и ездят по самому руслу, представляющему ровную, твердую дорогу, но, когда оно наполняется водой, приходится держаться лесной дороги.

После обеда пастухи подняли стада и ушли в лес. В это время мимо прошел из Хотана в Ак-су караван, состоявший по крайней мере из сотни навьюченных рисом ослов. Караван-баши проехал мимо, не заметив меня, но, когда караван нагнал пастухов, Паси-ахун поговорил с купцами насчет меня.

Я только что ушел в шалаш, чтобы отдохнуть, как услыхал чужие голоса и бряцанье уздечек и стремян и поспешил выйти. Со стороны Ак-су ехали на отличных конях трое зажиточных с виду купцов. Они быстро неслись по лесу прямо к шалашу и тут, соскочив с коней и учтиво поклонившись, без малейшего колебанья направились прямо ко мне, точно меня-то именно и искали.

Я пригласил их сесть, и один из них, хорошо одетый, чернобородый человек, вступил со мной в разговор и сообщил крайне радостное известие. В расстоянии одного дня пути к северу от Буксама, на левом берегу реки, они наткнулись вчера на человека, скорее мертвого, чем живого, лежащего около белого верблюда, который усердно щипал траву на опушке леса.

Они, как евангельский самарянин, остановились и спросили человека, что с ним. Тот в ответ прохрипел: «Су, су!» («Воды, воды!») Они тотчас послали верхового с кунганом к ближайшей луже, и умиравший от жажды человек (в котором я сразу узнал Ислам-бая) выпил воду одним духом. После того ему дали орехов, изюму и хлеба, он поел, оправился и сообщил, как попал туда.

В заключение он попросил их поискать меня — хотя и не знал, жив ли я еще, так как вот уже два дня потерял мои следы, — и в случае, если найдут, дать мне одну из их лошадей, чтобы я мог добраться до Хотана. Купцы все и искали меня, пока наконец не нашли.

Они предложили мне сесть на одну из их лошадей и ехать с ними в Хотан, но я, не колеблясь ни минуты, решил, что мне следует дождаться Ислама-бая. Если ему посчастливилось добраться с одним из верблюдов до реки, то, пожалуй, удалось и спасти кое-что из наших пожитков — быть может, мои записные книжки и съемки маршрута по пустыне. Следовательно, может статься, нам удастся вновь организовать караван.

Будущее опять прояснилось передо мной. Еще утром я полагал пристать попутчиком к первому проезжему купцу, направлявшемуся в Хотан, а из Хотана добраться до Кашгара и оттуда уже телеграфировать в Европу о высылке мне новых приборов и прочих предметов снаряжения.

По получении их я мог на остаток моего капитала, уцелевший в Кашгаре, побывать на Лобноре и через Сибирь вернуться на родину.

Теперь же узнав, что Ислам-бай жив и даже спасся один из верблюдов, я был уверен, что нам удастся разыскать и палатку, и весь багаж погибшего каравана. Таким образом, я вместо того, чтобы сузить свой план, мог еще расширить его.

Трое купцов отправились дальше, снабдив меня изрядным количеством белого хлеба и дав мне взаймы 18 серебряных тенег. В Хотане, где мы условились встретиться, я мог расплатиться с ними. Теперь пастухи вполне уверились в истине моих рассказов и получили также надежду, что не останутся без награды за оказанные мне услуги.

10 мая. Сильный северо-восточный ветер поднял густую пыль, и я весь день пролежал и проспал в шалаше. На закате солнца меня разбудил рев верблюда, и я поспешно выскочил из шалаша. Паси-ахун вел Ак-тюю, а за ними шли Ислам-бай и Касим. Славный мой Ислам-бай бросился, рыдая, к моим ногам и стал обнимать их. Я поспешил поднять и успокоить его. Да, он так же, как и я, почти потерял надежду, что мы свидимся снова.

Вьюк белого верблюда состоял из двух переметных сум; в одной находилась большая часть моих приборов, мои заметки, съемки маршрута, бумага, перья и пр., а в другой, наш запас китайского серебра, фонарь, чайник, папиросы и пр. Оба ружья, завернутые в кошму, тоже оказались целы.

Успокоившись и съев кусок хлеба, Ислам рассказал следующее. Оставленный нами в ночь на 2 мая, он лежал на месте несколько часов, но потом потихоньку потащился по нашим следам, ведя четырех уцелевших верблюдов, которые, впрочем, шли вперед очень неохотно. Поздно вечером 3 мая он видел наш большой сигнальный костер около трех тополей: это очень его ободрило: значит, мы были живы и добрались до опушки леса, а может быть, даже нашли воду.

4 мая, после полудня, он достиг места нашего привала и видел следы нашей попытки вырыть колодец. Так как день был страшно жаркий, то Ислам и остановился в тени тополей. Глубоко вонзив в один из тополей топор, он собрал из дерева целую чашку сока, выпил его и таким образом подкрепил свои силы. Здесь пришлось ему бросить вьюк одного из верблюдов.

5 мая он продолжал путь по нашим следам и на следующий день достиг старого пересохшего русла реки, где нашел следы нашей новой попытки вырыть колодец; тут от него убежал освобожденный от вьюка верблюд, который и направился на собственный страх прямо на восток. Здесь же исчез Джолдаш, до сих пор неотступно тащившийся за Исламом; последний полагал поэтому, что собака околела.

7 мая свалился мой Богра, а вскоре и Нэр, несший приборы для измерения абсолютной высоты, сигары, чай, сахар, свечи и макароны. Ислам с одним белым верблюдом дошел до берега реки, но, найдя русло сухим, окончательно впал в отчаяние, лег и стал ждать смерти.

Было это утром 8 мая, а около полудня, словно чудо какое послало на его путь трех купцов, которые и спасли его. Вскоре за тем он встретился с Касимом, который сообщил ему, что я живехонек, но куда направился, неизвестно. Честный Касим в простоте душевной полагал даже, что я отправился пешком к северу, в Ак-су. К счастью, Ислам оказался умнее и решил искать меня на дороге к Хотану. Паси-ахун, которого я послал ему навстречу, дал ему верные сведения, и вот он добрался сюда.

Ислам-бай, таким образом, совершил настоящий подвиг. В противоположность Касиму и мне, он не думал только о самом себе, но приложил все старания спасти и часть багажа, которую считал наиболее ценной, перегружая вещи с других верблюдов на белого, более бодрого, чем остальные. Итак, я мог продолжать свои научные работы.

Вечером мы устроили около пастушьего костра на стоящий пир. После многих отговорок Паси-ахун согласился продать нам овцу, которую сейчас же и закололи. Я угостился почками, поджаренными на угольях, а другие сварили себе лакомые куски в котелке.

11 мая. Между двумя деревьями люди устроили мне живую беседку из густых ветвей, дававшую отличную тень.

Грунт в беседке уравняли и покрыли войлоком. Вместо изголовья должна была служить мне холщовая денежная сумка, а вместо стола ящик с папиросами. Около одного из стволов были разложены в порядке приборы, карты, записные книжки и письменные принадлежности. При настоящих обстоятельствах нельзя было и желать лучшего; я устроился в своей беседке очень уютно, не хуже, чем у себя в кабинете в Стокгольме.

12 мая. Во втором часу дня завидели мы вдали небольшой караван. Оказалось, что это были четверо хотанских купцов, которые тринадцать дней тому назад оставили город Куча, куда они перед тем привезли виноград из Хотана и где взамен приобрели 10 лошадей, несколько ослов и корову, которых и вели теперь на продажу в Хотан — там животные были в цене.

Мы налетели на этих купцов, как коршуны, и в полчаса сторговали у них трех отличных лошадей. Кроме того, мы купили три вьючных седла, уздечки, мешок маиса для корма лошадям и мешок пшеничной муки для нас самих, сапоги Исламу, который с последнего нашего лагеря ходил босиком, небольшое количество чая, кунган и пару фарфоровых чашек. Теперь можно было обойтись и без помощи из Хотана; мы полагали, что с тремя лошадьми и одним верблюдом нам удастся спасти вьюки последних павших верблюдов.

Вечером к нам явилось двое молодых охотников с длинными ружьями, снабженными трезубцем. Они недавно пришли в леса Буксама стрелять маралов, рога которых китайцы охотно покупают для приготовления из них лекарства. Мы немедленно завербовали охотников на службу; они отлично знали всю местность, и я решил, что они отправятся с Исламом и Касимом разыскивать последний наш роковой лагерь.

13 мая купцы продолжали путь в Хотан. Оба охотника скрылись в лесу и через час вернулись с оленем (марал, «богу»), которого застрелили вечером накануне. Оленя освежевали, и Ислам сварил из его нежного вкусного мяса отличный суп.

Сегодня пришел отец обоих молодых охотников, Ахмет-Мерген (т.е. охотник), типичный туземец, с крупным носом, бородой клином, высокий, стройный и широкоплечий. Он принял деятельное участие в приготовлениях к «спасательной экспедиции». Для нас он был настоящей находкой; никто лучше его не мог пригодиться нам в данном случае. Он припомнил, между прочим, что, увлекшись однажды охотой, забрался очень далеко в пустыню и видел те три одиноких тополя, возле которых мы с Касимом жгли сигнальный костер.

Утром сборы были закончены, и в час дня «экспедиция» выступила. Отправились: Ислам-бай, Касим, Ахмет-Мерген и один из его сыновей. Караван состоял из трех лошадей и верблюда. Из запасов были взяты: хлеб, мука, мясо, три «кабака» (тыквенные бутылки) и «мишь» (козий бурдюк) с водой.

Перед выступлением Ахмет посоветовал мне лучше перебраться на остров, находившийся в самом русле реки, так как тут, где я расположился, водились скорпионы. Но мне было так хорошо в моей беседке, что я решил махнуть рукой на скорпионов.

14 мая я проснулся в 5 часов утра. Сегодня по войлоку, служившему мне подстилкой, прополз большой желтый скорпион, который яростно защищался, когда я напал на него с целью убить. Удивительно, как это во время моего одинокого блужданья по лесу, когда я спал в чаще, прямо на земле, меня ни разу не побеспокоили эти насекомые. В том состоянии полного ослабления, в котором я тогда находился, я бы, пожалуй, не отделался обычной злокачественной опухолью.

Замечательно, что мне пришлось три дня брести вдоль русла реки, не встречая людей, тогда как теперь здесь то и дело проходили караваны из Ак-су в Хотан и наоборот. Купцы обыкновенно заходили ко мне в беседку. Слухи о нашей экспедиции и чудесном спасении успели уже облететь всю область от Ак-су до Хотана, и один купец из последнего города сообщил мне, что о нас толкуют на всех базарах и с нетерпением ждут нашего прибытия.

В сумерки 21 мая вернулся Ислам с остальными людьми. Известия они привезли не особенно утешительные. Выйдя из лесу, они направились прямо на запад, но, ввиду все усиливавшегося зноя, не отважились углубиться в пустыню до того места, где была оставлена нами палатка. Единственное, что им удалось спасти, был вьюк, оставленный Исламом около трех тополей и содержавший сравнительно менее важные предметы. Отвратительный запах трупа моего Богры руководил ими в поисках этого места.

Странное дело, однако, что они не нашли ни трупа Нэра, ни его вьюка, содержавшего три анероида, гипсотермометры, полевой бинокль, два револьвера, 200 сигар, 50 патронов и проч. Место, где Ислам оставил Нэра, они легко могли узнать по кусту тамариска, к которому Ислам привязал свой пояс. Самый тамариск они нашли, но вместо пояса Ислама ветви его оказались перевязанными лоскутком войлока. Кроме того, около куста виднелись следы человеческих ног в сапогах, тогда как Ислам шел босиком.

Посланцы мои обыскали все места поблизости, но ни верблюда, ни его драгоценного вьюка так и не нашли; всякий след их исчез. Но кто же был этот человек, который унес пояс и оставил лоскут войлока? Я спросил Ислама, не думает ли он, что это Джолчи, который, может быть, опять ожил после того, как мы оставили лагерь с палаткой? Но Ислам не мог допустить этого, ссылаясь на то, что Джолчи в таком случае давно догнал бы его, так как он подвигался вперед очень медленно.

Может быть, это был один из трех купцов, которые нашли Ислама на дороге и напоили его, а мне дали 18 тенег? Нет, расставаясь с Исламом, они отправились прямо к Бук-саму, чтобы отыскать меня, да и как вообще могли они отыскать брошенного на окраине пустыни верблюда? Как мы ни ломали себе головы, загадка так и осталась неразгаданной. Если человек этот, кто бы он ни был, нашел верблюда живым и довел его до воды и подножного корма, то — будь он человеком честным — непременно отвел бы животное к нам. Если же он решил украсть верблюда и вьюк, то, во всяком случае, не мог исчезнуть бесследно, так как перед ним лежало только две дороги: на север в Ак-су и на юг в Хотан. Если бы он отправился в Хотан, мои пастухи заметили бы его, так как зорко следили за каждым путником. Оставалась, следовательно, дорога в Ак-су, и подозрения наши насчет того, что тут дело нечисто, все росли.

Читатель, может быть, удивится, что я так подробно трактую обо всех этих обстоятельствах, но я это делаю отчасти потому, что благодаря им расстроился весь план моего путешествия, отчасти потому, что эти события завершились год спустя довольно-таки драматическим эпилогом.

Отправиться теперь же в Тибет, как я предполагал, оказывалось немыслимым, так как у меня не было приборов для измерения абсолютной высоты, да и вообще от всего богатого снаряжения нашей экспедиции сохранились только жалкие остатки.

23 мая в 1Уг часов я со своим караваном был готов к выступлению. Поблагодарив пастухов за гостеприимство и дав им 30 тенег, чем они остались очень довольны, мы двинулись в путь с двумя верблюдами и тремя лошадьми. Последний наш колокольчик звенел теперь так громко, весело, не напоминая о погребении, но призывая к надежде, к воскресению.