Из гостиной послышался шум, какое-то хрюканье и тяжелые удары. В комнату вошел парень в пижаме с черными взъерошенными волосами и сморщенным заспанным лицом.

— Черт, — сказал он, — все болтают всякую чушь. Не дадут поспать приличному человеку.

Он пробрался в ванную и хлопнул дверью. Эндрю отнял руки от лица. Он слышал, как шумит вода в душе.

Потом он обратился к Неду:

— Ты знал, что Маурин так думала обо мне?

— О Боже, Дрю, я не знал, конечно, нет, не знал, но ей почти никогда не удавалось меня одурачить. Может быть, мне следовало бы тебе сказать что-то. Я думал об этом, но ты ее так обожал, и после всех тех лет, когда ты отказывался от ухаживаний за девушками, ты казался таким счастливым и так изменился. Я рассуждал: «Кто я такой, чтобы судить? Может, это то, что ему надо, может, все по-другому, а не так, как я думаю».

Нед знал. Мать знала. Все знали? Билл Стентон? Эдамсы?

Парень в ванной — Кейт? — принялся петь. Громким скрипучим баритоном он заладил: «Плачет девочка в автомате…» Эндрю почувствовал, как разрушительная ярость снова возрастает в нем. Но он поборол ее. Ярость не поможет. А что поможет?

Вы единственный человек в Нью-Йорке, кто ничего не знает о вашей жене.

Разве теперь не было очевидно, что анонимное письмо было написано не его врагом, как он предполагал, но кем-то, кто знал, что собой представляет Маурин? Значит…

— Дрю, мне ужасно жаль. Если б только можно было что-то сделать.

Нед был небрит. В тусклом желтом свете, пробивающемся сквозь штору, его щетина на подбородке казалась золотой. Как только Эндрю взглянул на брата, в нем тотчас поднялась вся старая любовь к нему, заполнив вакуум, оставленный Маурин.

— Ты не ушел и постарался инсценировать ограбление, когда мог бы смыться и остаться ни при чем, спасая свою шкуру. Вот что поразительно, правда?

Неду было неловко.

— Может, это выглядело глупо с моей стороны. Я был так напуган, в совершенном замешательстве, но я решил…

Эндрю встал и схватил брата за плечо.

— Спасибо, — поблагодарил он.

— Да брось ты. Ничего особенного. Важно, как ты. Дрю, ты ведь не собираешься отдавать это письмо копам, да?

Разумеется, он не собирался. Он уже решил окончательно, что с этого дня больше ни под каким видом не будет сотрудничать с лейтенантом Муни.

Он сказал:

— Я не покажу лейтенанту ни письма… ни кольца. О них уже заявлено как о пропавших.

— Тогда… Тогда что ты собираешься сделать с ними?

Эндрю взглянул на обручальное кольцо жены.

— Избавлюсь от них. В унитаз, в канализацию. Все равно.

— Дрю, если только тебе станет легче, я все расскажу им о том, что сделал. Честно.

— Разве от этого мне могло бы стать легче?

— Я думаю, едва ли. Дрю, наверняка копы скоро будут здесь, как тебе кажется? После того, как они побеседуют с матерью, они просто обязаны прийти сюда. Допрашивать мать! Боже мой, она же все напортит, если только дать ей волю. Неужто мать знает что-то? Я имею в виду — что собой представляла Маурин?

— Не думаю.

— Она никогда не любила ее, правда? Маленькая как-ее-там. — У Неда вырвался неуверенный смешок. — Когда копы придут сюда, я буду просто молчать. Я ничего не знаю, ничего не слышал. Ты тоже. Мы ничего не станем делать — просто переждем все это.

Парень в ванной перестал петь. Переждать? Эндрю вспомнил лейтенанта Муни, невозмутимо перегнувшегося через стол. «Случались ли какие-нибудь неприятности между вами и вашей супругой, мистер Джордан?.. Знаете ли вы мистера и миссис Бен Эдамс, мистер Джордан?» Чуть поежившись, Эндрю осознал, что почти наверняка произойдет, если он «переждет все это». Как и прежде, единственное, что ему оставалось делать, это найти правду — уже не ради Маурин, не ради женщины, которая презирая вышла за него замуж и издеваясь жила с ним, но потому, что, пока он не выяснит правду, его будет преследовать смертельная опасность.

Он все еще держал письмо в руке и ощущал пальцами сухую, гладкую структуру бумаги. Это письмо, подобно анонимному, было фактом, чем-то таким, что поможет узнать правду.

Эндрю сказал:

— Оно было рядом с ней на кровати?

— Да. Я же говорил тебе. За ланчем, когда Маурин угрожала все рассказать родителям, Розмари, должно быть, достала его как свое оружие против Маурин. Если ты расскажешь моим родителям о Неде, я расскажу о тебе твоему мужу. Что-то в этом роде. Должно быть, так. А потом каким-то образом Маурин, вероятно, заполучила письмо, как-то выманила у нее.

— А что говорила Розмари, когда ты рассказал ей?

— Я не рассказывал ей. Я вообще никому не сказал ни слова. Черт возьми, Дрю, ты же знаешь, я не стал бы… пока не поговорил бы с тобой.

— Где она живет? Вместе с родителями?

Нед остолбенел.

— Да, но что ты собираешься делать?

— Это письмо принадлежит ей.

— Ты собираешься спросить, откуда оно у Маурин?

— Именно это.

— Но ведь ты не потащишь Розмари…

Дверь из ванной распахнулась. И черноволосый парень, обернутый вокруг талии ярко-красным полотенцем, скакнул на кровать.

— Хай, — приветствовал он. — Прекрасного вам всем утра. Что нового? Что вам сделал плохого этот мир на сей раз? Эй, Недди, как насчет сладенького, маленького, заначенного крошечного глоточка бурбона для Кейта-мальчика?

Эндрю сказал:

— Я пошел, Нед.

— Но после того, как ты поговоришь с ней, приезжай сюда. Дрю, пожалуйста, пока я не буду знать, что она сказала, я не смогу найти себе места.

Эндрю смотрел на молодое растерянное лицо брата, думая: «Это прежний Нед».

— Ладно, — сказал он. — Приеду.

Эндрю спустился по отвратительной лестнице и вышел на улицу. Пройдя два дома, он остановился у канализации. Достав из кармана два кольца, аквамариновое и обручальное, он бросил их через решетку. Это действие вызвало у него в душе ощущение неправдоподобного облегчения, почти удовольствия. Так символически он навсегда отверг свою жену. Эндрю прошел еще один дом, остановил такси и назвал водителю адрес Тэтчеров.

Он и Маурин несколько раз бывали в доме Тэтчеров на больших приемах, приемах по списку «Б». Тэтчеры жили на площади Суттона. Дом был не слишком большим. Они были настолько богаты, что могли позволить себе не заботиться о производимом впечатлении. Дворецкий открыл ему дверь. По выражению его лица Эндрю понял, что тот опешил. Для дворецкого он был «мужем той, которая сама себя сгубила».

— Мисс Тэтчер дома?

— Мисс Розмари, сэр? Кажется, нет, мистер Джордан. Но входите, сэр, пожалуйста.

Он проводил Эндрю наверх в гостиную. В камине горел огонь. Импрессионисты, французская провинциальная мебель, а над каминной полкой — вероятно, воспоминание о Лос-Анджелесе — большой портрет миссис Тэтчер в вечернем платье, с тиарой на голове, которая казалась достаточно массивной, чтобы сломать ей шею.

И как раз миссис Тэтчер вышла к нему. Той «грациозности», которая всегда была неприятна ему, сейчас в ней вовсе не было. Она выглядела уставшей, расстроенной и милой.

— Мои соболезнования, Эндрю. Весьма некстати в такой момент, но Розмари ушла к дантисту. Она скоро вернется к ланчу. Вам придется подождать. Я знаю, как сильно она страдает и как хочет повидать вас и выразить свои соболезнования. Я присоединяюсь.

Она взяла его за руку. Эндрю вспомнил о злобе и ненависти к Тэтчерам в письме Маурин. Соболезнования. Могла ли миссис Тэтчер искренне сочувствовать ему?

— Я просто хотел встретиться с ней, — сказал он.

— Конечно, Эндрю. Я так себя неловко чувствую. Что здесь можно сказать?

Она села рядом, тихая и печальная, в скромное коллекционное кресло. Эндрю присел напротив.

— Я очень надеюсь, — сказала она, — что в эти ужасные дни вы будете думать о нас как о своей семье. Как бы то ни было, мы единственные родственники Маурин, и если мы можем что-то сделать… все, что в наших силах…

— Это очень любезно с вашей стороны.

— Вы должны также привести вашего брата. Мы до сих пор не видели его, но я уверена, он окажется именно таким, как его описала Розмари.

Он видел, как напряженно она пыталась говорить о посторонних вещах, которые смягчили бы неловкость ситуации для них обоих, о вещах, которые могли бы отвлечь его от «горя». Он оценил это, но ему нельзя здесь просто рассиживаться. Он должен использовать эту возможность разговора с глазу на глаз с тетей Маурин.

Он сказал:

— Я приведу Неда. — И затем вернулся к интересующей его теме: — Маурин прожила с вами несколько лет в Лос-Анджелесе, не так ли?

— В Пасадене, да. Почти три года.

— Тогда, возможно, вы знали ее лучше, чем я.

Щеки миссис Тэтчер слегка порозовели.

— Мне кажется, я знала ее так, как старая женщина может знать очень молодую девушку.

— Должно быть, потеря родителей в таком возрасте была для нее большим потрясением.

— Конечно. Это было бы потрясением для кого угодно. Но ее жизнь была не очень счастливой. Ее отец… ну, я не знаю, как много она рассказывала вам о своем детстве.

— Не слишком много.

— Вероятно, она предпочитала не вспоминать о нем. Ее отец, мой шурин, был из тех людей, которые, как кажется, стремятся разрушить не только себя, но еще и людей, которые их любят. Он терял работу за работой. Причина в алкоголе. Моя сестра никак не могла с ним справиться и смирилась с этим. Может быть, учитывая это, авария не явилась такой уж трагедией для Маурин.

В углу комнаты располагался сервант времен Регентства, переделанный в бар. Миссис Тэтчер подошла к нему, налила два бокала шерри из графина и подала один Эндрю:

— Возможно, вам это покажется не совсем уместным, но, Эндрю, я хотела бы, чтобы вы знали, как я вам благодарна. Когда Маурин уехала от нас в Нью-Йорк, я очень беспокоилась за нее. Я совсем не была уверена, что мы смогли ей как-то помочь. И для меня и для моего мужа было великой радостью узнать, что она встретила вас, милого, доброго, ну, того, кто так полюбил ее.

Она снова села в кресло и подняла бокал за него.

— Я надеюсь, вы не рассердились на то, что я сказала. Надеюсь, что вы меня правильно поймете, и даже чуть помогу вам, если скажу, что вы оказались способны дать ей единственное настоящее счастье, которое она когда-либо знала.

Эндрю начал понимать, что боль может возникнуть из-за самых неожиданных причин. Она может возникнуть даже из-за прекрасной женщины, старающейся быть любезной.

Помня каждую фразу письма, он сказал:

— На самом деле между вами произошла какая-то неприятность, не так ли? Она уезжала от вас в Нью-Йорк, потому что вы в некотором смысле выставили ее за дверь.

Веки миссис Тэтчер вздрогнули.

— Так она вам сказала?

— Это она подразумевала.

— Но все было совсем не так, поверьте. Ее не выгоняли. Просто мне казалось, что для нее же будет лучше уйти.

Она остановилась в замешательстве. Для нее же лучше. Что женщина вроде миссис Тэтчер может иметь в виду, говоря, что «самым лучшим» для Маурин будет покинуть дом в девятнадцать лет, если только не подразумеваются какие-либо сложности, связанные с сексом?

Он ввязался в игру и спросил:

— Это все из-за того мужчины, не так ли?

Румянец вспыхнул на щеках миссис Тэтчер, полностью ее выдав.

— Значит, она рассказала вам?

— Она рассказала совсем немного. Не бойтесь сделать мне больно, миссис Тэтчер. Я знаю, кем была Маурин. Правда не может измениться от моих чувств к ней.

Миссис Тэтчер посмотрела на свой бокал и затем снова на Эндрю.

— Думаю, я для нее была главным злодеем.

— Не совсем.

— Но так и было, конечно, потому что именно я… ну, застала их. Неужели она вам этого не рассказала?

— Об этом я сам догадался.

— Тогда вы понимаете, как невероятно тяжело далось мне это решение.

Как Эндрю и ожидал, теперь, когда он вынудил ее сознаться, ей страшно захотелось оправдать свою позицию.

— Я не знаю, назвала ли она вам его имя. Надеюсь, что нет. И надеюсь, что никто никогда этого не узнает, не из-за него, естественно, но ради его жены. Она удивительная женщина, одна из моих лучших подруг, и у нее никогда не было ни малейшего представления о том, что происходило. О, я считаю, что он был виноват, конечно, виноват, но я думаю, что его покорила энергия Маурин, ее страсть к жизни. Он зашел чересчур далеко, дальше, нежели намеревался. А что касается Маурин, она совершенно потеряла голову. Счастливый женатый мужчина. Здесь была только романтика. После многих лет бедности и ссор с ее собственным отцом такой обаятельный мужчина, сын выдающихся граждан, просто должен был показаться ей ослепительным. Но ей было всего девятнадцать. Она считала это любовью, я уверена. Вот почему решение далось мне с таким большим трудом.

Она поставила бокал с шерри рядом на столик и обратила беззащитный взгляд к Эндрю.

— Не думаю, что я сердилась или же была сторонницей всего этого. Говоря по правде, нет. Просто я знала, что у него никогда не было серьезных намерений оставить жену; я знала, что положение Маурин было несносным. Вот почему единственным разумным решением, как оказалось, было прогнать ее. Я дала ей денег и постаралась внушить, что это ради ее же блага. Но не думаю, что до нее дошло, она была очень резкой. После того как она ушла, я думала, что она никогда не простит меня, и приготовилась смириться с этим. Однако я рано осудила ее. Люди так часто недооценивают других. Когда мы переехали в Нью-Йорк, она пришла повидаться со мной в первый же день после нашего приезда, и она была изумительна, действительно изумительна. Когда она пришла, то сказала, что не только просит у меня прощения, но и благодарит меня. Она сидела там, да, прямо там, где сейчас сидите вы, и говорила: «Подумать только, я ненавидела вас за то, что вы заставили меня уехать в Нью-Йорк, тогда как сейчас я понимаю, это было лучшим, что только могло со мной произойти, потому что именно здесь я нашла Эндрю… и любовь».

Эндрю тоже отставил свой бокал с шерри. Он испугался, что от напряжения может пальцами раздавить его. Кто-то в Пасадене — эмоционально недозревшее отродье, сын какого-то магната, о котором он никогда не слышал и который, во всяком случае, сейчас не интересовал его. Но Маурин приходила к миссис Тэтчер с благодарностью, говорила, что обрела любовь с ним. Это было шесть месяцев назад, больше года с тех пор, как она написала то письмо Розмари.

Теперь, когда он услышал это от миссис Тэтчер, у него опять мелькнул безумный проблеск надежды. Разве не возможно, что злобная разнузданность письма Маурин явилась результатом желания отомстить за разрушение того, что ей казалось великой любовью? Даже если допустить, что она выходила за него замуж, преследуя свои цели, разве не было возможно, что ее израненная душа постепенно излечилась, благодаря его любви? Он вспомнил, как жена прижалась к нему в такси по пути к Биллу Стентону: «Я люблю тебя». И опять, казалось, она в его объятиях — неужели это было только две ночи назад? — прильнула к нему, принимая и возвращая любовь, которая в тот момент казалась абсолютно убедительной. Разве письмо, написанное полтора года назад, может свести на нет то, что он почувствовал два дня назад?

Не было ли его отречение от жены предательством не только по отношению к ней, но и к самому себе?

Он смотрел в умное, доброе лицо миссис Тэтчер с таким упорством, будто только в нем мог найти ответ на мучивший его вопрос.

— Она сказала вам, что была счастлива и любила меня?

— Разумеется, Эндрю.

— И вы считаете, что она говорила правду?

— Я убеждена в этом. Маурин не обманывала, я уверена. Ей было тяжело. Неудачное начало, она была расстроена, неуверенна и, да, какое-то время завидовала. Вероятно, самым ужасным для нее оказалось так резко окунуться в наш мир, мир богатства и безопасности. Я уже говорила, что какое-то время думала, будто она ненавидит нас. Я знаю, так и было. Но это был лишь определенный период. Она была доброй девочкой, девочкой, у которой было много любви, чтобы отдать ее тому, кого она сочтет достойным.

Миссис Тэтчер поднялась снова и приблизилась к Эндрю, положив руку ему на плечо.

— Извините, Эндрю. Я должна была догадаться и не говорить об этом. Но раз уж я была настолько глупой, то позволю себе продолжить. Вы, вероятно, не осознаете сейчас, в своем потрясении того, что произошло, но придет время, когда опасением будет узнать от кого-то постороннего, непредубежденного, что вы были хорошим мужем и что Маурин любила вас всем сердцем.

Она любила всем своим сердцем…

Эндрю увидел, как блеснуло обручальное колечко, упав из его ладони в решетку канализации.