5
«Смертный приговор осуществляется путем отсечения головы».
Он вздрогнул, словно кто-то внезапно положил ему руку на плечо, хотя он понимал, что был один. В памяти всплыли слова, словно написанные в пространстве, и он машинально закончил:
— Статья двенадцатая Уголовного кодекса!
Он имел неосторожность поспать после обеда.
Потом, когда он спустился вниз, Тати поглядела на него слишком внимательно, будто в нем что-то изменилось. Этот взгляд преследовал его и в темноте чердака, куда через слуховое окно проникал лишь голубоватый лунный свет.
«Лица, приговоренные к принудительным работам, должны использоваться для выполнения самых тяжелых работ; к их ногам приковывается ядро, а сами они попарно сковываются цепью…»
На этот раз ему послышалось, что веселый голос закончил:
— Статья пятнадцатая Уголовного кодекса…
Это был голос его адвоката мэтра Фагоне. Ему было двадцать восемь лет, но выглядел он моложе Жана. Он вошел в камеру в черной мантии, с мягким запахом аперитива на губах и следами улыбки, адресованной подружке, которую он оставил в машине в ста метрах от тюрьмы.
— Ну что, старик? Что мы сегодня расскажем нашему славному Оскару?
Следователя звали Оскар Дарьела. Мэтр Фагоне считал более забавным называть его просто Оскаром.
— Вы схлопотали триста пятую статью?
Воспоминание было столь ясным и присутствие Фагоне столь реальным, что Жан сел на кровати, устремив широко открытые глаза в темноту. Он прерывисто дышал, как в свое время в детстве, когда он, тщетно пытаясь заснуть, скидывал с себя одеяло.
Удивительно, что такого с ним не было на протяжении многих лет. К тому же в те времена, когда эти события происходили в действительности, он едва обращал на это внимание.
Это было слишком сложно. Его засыпали вопросами, а адвокат беспрерывно цитировал статьи Уголовного кодекса.
«Убийство предусматривает смертную казнь, если оно сопровождалось другим преступлением или если до него или после него было совершено другое преступление». Теперь вы понимаете, мой мальчик, почему нам никоим образом не избежать истории с бумажником?
В то время это не казалось столь трагичным. Даже его охранник утром весело спросил:
— Как спалось?
И даже следователь, знаменитый Оскар, был весьма вежлив, будто не желал настаивать на некоторых деталях.
— Садитесь. Итак, вы говорите, что он ударил вас первый, но не слишком сильно, чтобы остались какие-то следы. Допустим. Но ведь нам надо убедить господ из суда, не так ли?
Во время допроса ему позвонила жена. Он ответил ей:
— Да, дорогая. Да, дорогая. Разумеется. Я запомню. Да, три кило.
Три кило чего?
«Смертный приговор осуществляется путем отсечения головы».
Он тяжело перевернулся на кровати. У него расшалились нервы.
— Статья триста двадцать первая, старичок. Без этой статьи мы пропали. Именно по ней я и буду вас защищать. Но если вы не в состоянии мне помочь…
«Убийство, а также ранения или телесные повреждения заслуживают снисхождения, если они были вызваны физическим воздействием или насилием над личностью».
Мэтр Фагоне провел расческой по своим густым блестящим волосам.
— Вы догнали его на мосту, не имея дурных намерений. Вы только хотите просить его вернуть вам часть денег, которые он у вас выиграл. Вы говорите ему о Зезетте. Он смеется над вами. Вы делаете движение рукой, а он подумал, что вы хотите его ударить. Он бьет первым. Вы теряете голову и в рукопашной схватке перекидываете его через парапет.
И тут же мэтр Фагоне добавил иным тоном:
— Они нам не поверят.
— И что тогда?
— Мы воспользуемся отсутствием доказательств.
Иной раз он рассказывал подследственным содержание спектакля, который он видел накануне.
Сам процесс тоже разворачивался как спектакль. На него смотрели с любопытством, а он с удивлением разглядывал людей, думая совсем о другом.
— Господа, суд идет!
И вот только теперь, через столько лет, лежа на матраце, пахнущем заплесневелым сеном, он вдруг понял, насколько все было серьезно и опасно и что он чудом избежал отсечения головы.
«Смертный приговор осуществляется…»
Он хотел встать и спуститься к Тати, чтобы не оставаться наедине с собой. Ему было страшно. Он покрылся потом и почувствовал перебои в груди — наверное, сердце.
— Господа судьи, перед вами молодой человек, который является жертвой…
Жертвой чего? Да совсем не того, о чем говорил мэтр Фагоне! И пока он говорил, постоянно откидывая крылья своей мантии, Жану ужасно хотелось в знак несогласия помотать головой.
— Раз… два… три… четыре… пять…
Капли жидкости стекали с подвешенного бурдюка с творогом. Ему хотелось кричать, потому что его мозг все время работал, потому что в его голове всплывали слишком четкие картины, которые накладывались друг на друга и смешивались с голосами и ощущениями, в том числе с ощущением солнечного луча, который тогда в зале упал на его руку маленьким дрожащим пятнышком.
Все было неправда, в том числе и то, что он рассказал Тати. Правда, которую знал только он, заключалась в том, что, когда ему было четырнадцать лет, единственным виновным был, по существу, его учитель английского языка.
Он забыл его фамилию. Странно, что он ее забыл, ибо все другие детали полностью сохранились в его памяти. Бледный, нескладный, словно деревянный, мужчина с большими темными глазами и черными усами, носивший всегда слишком длинные пиджаки, похожие на сюртуки.
— Пассера-Монуайер…
Его фамилию он произносил каким-то особым тоном, и у всех учеников по спине пробегали мурашки. Открытое окно выходило в лицейский сад. Где-то на третьем этаже женщина выбивала ковры.
— Я полагаю, что спрашивать вас бесполезно, не так ли? Ведь сын месье Пассера-Монуайера достаточно богат, чтобы думать о том, как потом зарабатывать себе на жизнь. Он не обязан быть умным.
На мгновение из-под усов показывались мелкие острые зубы. Учитель был удовлетворен, получив одобрительные улыбки нескольких учеников.
— Вы можете сесть, Пассера-Монуайер… К сожалению, правила не позволяют мне выгнать вас с урока. И тем не менее я считаю вас отсутствующим.
Собирая контрольные работы, он отложил в сторону работу Жана, медленно подошел к камину и пренебрежительно швырнул ее в огонь, сделав вид, что греет руки.
Кто виноват? Его щеголь-отец, которого учитель английского регулярно видел на улице в своей машине, причем, как правило, в обществе какой-нибудь юной красавицы.
Своим сыном он не занимался. Если вдруг Жан поздно вставал и опаздывал в школу, он сразу шел в кабинет к отцу.
«Месье!
Прошу извинить моего сына, который не смог сегодня прийти в лицей, поскольку был уложен в постель по причине легкого недомогания…»
В тот год Жан довел себя до болезни, чтобы не сдавать экзамены. Весь июль он прожил в саду и наконец стал передвигаться как настоящий больной, усвоив все осторожные повадки и жесты.
Он остался на второй год в третьем классе. Перестал учиться, зная, что отныне это стало бесполезным. Он отступился.
Он был более крупным, более худым и элегантным, чем его товарищи, и, поскольку у него всегда было полно денег, он угощал их мороженым.
Если случайно его кошелек оказывался пуст, он брал наудачу немного денег из ящика, что мог заметить только старый бухгалтер отца.
Он не желал ничего делать. Дважды провалил экзамены на степень бакалавра, но в конце концов сдал их благодаря протекции.
Вот так все и началось. Он любил слоняться по улицам с приятелями, есть мороженое, а позже и потягивать пивко в уличных кафе.
Иногда его охватывала тревога: кем он станет, если?..
Да никем! Он никем не станет. Он сдался. Было уже поздно.
Он поднялся с кровати и босиком замер посреди мансарды, чтобы немного остыть.
«Смертный приговор осуществляется путем…»
Эта мысль была навязчивой, мучительной, неожиданной. Когда он пережил всю драму — и суд, и тюрьму, он едва ли отдавал себе отчет, что все это произошло именно с ним. Он слушал председателя, задававшего вопросы свидетелям.
— Поднимите правую руку. Поклянитесь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. Вы не являетесь ни родственником, ни…
Ему казалось, что вся эта судебная машина была непропорционально велика по сравнению с его личностью! Как можно раздувать столько разных процедур из-за какого-то пустяка?
О его деле спорили, словно он действительно мог отвечать за свои поступки. Он же, сидя на скамье между двух жандармов, продолжал чувствовать себя школьником!
Отец не явился. Сестра тоже не пришла. Правда, тогда ей еще не было двадцати лет.
— Поднимите правую руку. Поклянитесь.
В перерывах они выходили в коридор покурить, а то и пропустить кружку пива в буфете! Вечером они возвращались домой!
«Смертный приговор осуществляется…»
Он кусал губы. Ему было нехорошо.
Неясная тревога охватила все его тело до кончиков пальцев, которые свел настоящий спазм.
Почему Тати так смотрела на него? Иной раз казалось, что она поняла, а иногда чувствовалось, что еще пытается понять.
Никого не разжалобила судьба предпринимателя из Ле-Мана, имевшего к тому же двоих детей. У Жана она тоже не вызвала сожаления. Он никогда не мучился угрызениями совести. Он едва вспоминал о нем, скорее, просто об очень крупном теле и тяжелом ратиновом пальто.
— Не следует забывать, господа судьи, что, когда мой клиент совершил неудачное движение, он находился в состоянии сильного опьянения и…
Это тем более неправда. Он выпил, но голова была ясная. Даже еще более ясная, чем всегда. Более того! Выходя из «Мандарина» следом за предпринимателем, он нарочно задержался и подумал про себя: «Сейчас ты совершишь глупость».
Он же мог уйти. И если он этого не сделал, то не потому ли, что хотел покончить с ним? Ведь ему было противно, ему все это надоело.
Ему хотелось чего-то определенного, чтобы никогда больше к этому не возвращаться.
Это было настолько правдой, что в тот момент, когда он ударил кастетом, ему показалось, что перед ним учитель английского языка.
Он ушел оттуда спокойный, даже с облегчением. Он перешел мост, прежде чем вернулся и увидел темную массу на тротуаре.
Он еще раз поколебался. Разве не проще сбросить тело в воду? Это позволило бы избежать осложнений на следующий день. И ему будет спокойнее.
Он вернулся чуть ли не вразвалочку и наклонился над телом.
А почему бы и нет?
«Смертный приговор осуществляется…»
И тем не менее через столько лет, когда он уже ничем не рискует, у него возник страх — обращенный в прошлое, непреходящий и мучительный. Он дошел до двери. Ему хотелось спуститься, войти к Тати, сесть на край ее кровати. Она бы поняла, что ему нужно побыть с людьми.
Кем стал мэтр Фагоне? Он всегда вполне доброжелательно относился к Жану, который, помимо своего желания, доверил ему дело. В конце концов они подружились, и адвокат ему рассказывал о своих похождениях с женщинами.
Жан поднял створку слухового окна, потянуло свежим ветерком. Он услышал пение птиц, видимо ночных. Впрочем, в птицах он не разбирался.
Ему стало холодно, и он плюхнулся в кровать.
Почему еще вчера он чувствовал себя таким счастливым?
* * *
У него болела голова, и, заснув лишь под утро, он пробудился с трудом. Тати поняла это с первого взгляда.
— Плохо себя чувствуешь? Пойди выпей чашку кофе, а уж потом покормишь кур.
Наверное, она была первым человеком, который его понимал. Уже с той субботы, с автобуса, когда она еще не знала, кто он такой и что он натворил, она начала называть его на «ты». В сущности, она так и не считала его взрослым человеком.
«Сделай то! Сделай это! Умойся! Побрейся! Выпей кофе…»
Она наблюдала за ним, думая что-то про себя. Если бы он заболел, она наверняка взяла бы его на руки, как ребенка, рассмотрела бы со всех сторон, уложила бы, сделала бы припарки.
«Успокойся. Я сделаю…»
Вот именно так ему всегда мечталось поболеть. Дома ему прислали бы нянек, или врача, или сиделку.
— Да, это я виновата! — вдруг произнесла Тати, когда он наклонился над инкубатором, чтобы поправить лампу.
— В чем?
— Мне не нужно было с тобой об этом говорить.
Он пожал плечами:
— Да мне все равно.
Он отмерил отрубей, добавил теплой воды и перемешал кашицу.
В это утро Тати решила не оставлять его одного.
— В субботу поедешь со мной на рынок. Немного отвлечешься. К тому же тебе пора постричься. А то вся шея заросла.
А ему хотелось перебраться через канал, завалиться в высокую траву и дождаться Фелицию. Он вполне бы удовлетворился, если бы издали увидел розовую крышу и дымок над ней.
Уже давно, когда ему было всего лишь двенадцать лет, у него обнаружили плеврит. Встревоженный врач велел сделать рентген, чтобы убедиться в отсутствии туберкулеза. В Лейзене, в санатории он нашел себе приятеля.
Тогда ему страстно хотелось, чтобы у него оказался туберкулез. Он тоже смог бы ходить в горы. Ему не пришлось бы ничего делать. Он лежал бы в шезлонге — именно так он понял санаторную жизнь, и все суетились бы вокруг него, кормили бы, как птенца, любезно исполняли бы все его желания, а сам он мог бы предаваться мечтам с утра до вечера.
— Ничего нет, мальчуган! Твои легкие абсолютно чисты.
Тати с сожалением посмотрела на часы:
— Мне пора на мессу.
Снова было воскресенье, но он не обратил внимания ни на рыбаков у канала, ни на возросшее количество велосипедистов.
«Смертный приговор осуществляется путем…»
Его могли приговорить к смертной казни. Он это знал. Статья 314-я.
«Убийство предусматривает смертную казнь, если оно сопровождалось другим преступлением или если до него или после него было совершено другое преступление».
Это был как раз его случай. Кража бумажника. Кроме того, статья 304-я в точности предусматривала обстоятельства: «Убийство также предусматривает смертную казнь, если оно имело целью подготовку или совершение правонарушения, либо создание благоприятных условий для бегства или ненаказания виновных или соучастников этого правонарушения».
Иначе говоря, если бы он не обманул и не поклялся, что предприниматель ударил первым и что именно в драке он перекинул его через парапет…
— Тати! — позвал он.
Он поднялся до двери ее комнаты, где она переодевалась перед мессой.
— Что с тобой?
— Да нет, ничего.
Он чуть было не признался, что ему страшно.
Никогда еще он не испытывал такого желания заболеть. Почему бы ему не пойти на мессу вместе с ней? Может быть, это позволило бы ему переключиться и подумать о чем-то другом?
— Последи за огнем, ладно? Картошку положи только в половине двенадцатого. Кстати, застегни мой корсаж! И постарайся не прищемить кожу.
Он остался один, не зная, где старик. Он приоткрыл дверь столовой, но не затем, чтобы украсть лежавшие в супнице деньги, а ради единственного удовольствия заглянуть в комнату, куда никто при нем не входил. Открывшаяся дверь издала звук, подобный хлопку откупориваемой бутылки. Застоявшийся и более плотный, чем в других помещениях, воздух внезапно сдвинулся, и Жан почувствовал на своей щеке его легкое прикосновение. Казалось, что посуда, и в том числе супница, неподвижно стоявшие в тишине, слегка содрогнулись.
Ведь кто-то подарил им на свадьбу этот сосуд из белого металла, легкий как бумага, который возвышался посреди покрывавшей стол скатерти-дорожки.
Он не обратил внимания на шум мотора. Он его слышал, но не подумал, что это может иметь какое-то отношение к нему. Теперь он вздрогнул, заслышав шум шагов по плиточному полу кухни и женский голос, позвавший:
— Эй, кто-нибудь!
Шторы в музейной столовой были всегда опущены, и потому, выйдя из полутьмы в кухню, освещенную через дверь солнцем, Жан невольно заморгал глазами.
На нем были голубые полотняные штаны, расстегнутая на груди белая рубашка и холщовые туфли. И, как уже заметила Тати, у него на шее образовалась густая грива нестриженых волос.
Он увидел молодую женщину в светлом платье и яркой шляпке с маленькой сумочкой в руке. Он собрался ее о чем-то спросить и тут же узнал — в тот момент, когда она поднесла к глазам платок.
— Билли!
Она покачала головой, давая понять, что не может говорить, и шмыгнула носом. Он пододвинул ей стул с соломенным сиденьем, на который она машинально уселась с тем сдержанным достоинством, которое свойственно людям в минуты сильного горя.
Он не чувствовал волнения. Он отметил про себя, что не ожидал от себя такого, увидев свою сестру через столько лет: например, полюбовался ее прекрасными туфлями, которые она, видимо, приобрела в дорогом магазине. На ней были тонкие обтягивающие ногу чулки. Его сестре Билли всегда была свойственна элегантность.
Она еще раз шмыгнула носом, покачала головой и кинула на него короткий взгляд:
— Не думала, что так разволнуюсь.
Она сначала подумала, что, наверное, было бы уместно его поцеловать, но затем вспомнила, что он все-таки убийца. И это все изменило. Он сразу перестал быть для нее обычным человеком. Тем не менее он произвел на нее впечатление. Он стал взрослее.
— Напрасно я ждала. Мне написали… что случайно видели тебя здесь, в этой кухне.
— Мы с тобой виделись в последний раз…
Она, видимо, помнила, потому что покраснела.
— Это было в твоей комнате.
Настоящая комната богатой девушки, прекрасная комната в белых и голубых тонах, со шкурами на полу вместо ковров.
— Ты не хотела показываться, потому что у тебя был прыщ на носу. А я пришел попросить у тебя немного денег.
Ей было тогда всего семнадцать лет, но отец давал ей денег столько, сколько она хотела. Это было проще, чем давать что-то еще. Самые красивые платья и шляпы. Пребывание на прекрасных пляжах и в лучших отелях. Их дом был самым красивым в Монлюсоне.
— Почему ты напоминаешь мне об этом, Жан? Я была так далека от предположений…
— Что мне действительно было нужно. Знаешь, ты изменилась. Ты раньше была толстушкой с большой грудью, которая приводила тебя в отчаяние. А теперь ты похудела.
— У меня двое детей.
— А-а!
Она хотела положить сумочку на стол, но в нерешительности остановилась.
— Там чисто, — сказал он. — Подожди-ка…
Он взял с полки тряпку и протер поверхность стола, и без того отдраенную с песком.
— Выпьешь что-нибудь? Чашку кофе? Или рюмочку?
— Жан!
— Что?
— Я не знаю… Не знаю, как тебе сказать…
Она посмотрела на его полотняные брюки, на холщовые туфли, на его шевелюру, которую он приглаживал, когда прядь волос спадала на лоб. Он удивительно непринужденно чувствовал себя на этой кухне!
— Ты замужем, не так ли?
Она нервно улыбнулась:
— У меня же двое детей.
— Это ничего не значит! Муж не с тобой?
Она выглянула за дверь и показала ему на белую машину, стоявшую в тени деревьев в ста метрах от дома.
— Он воспользовался моей поездкой, чтобы побывать у одного из коллег в Сент-Амане.
Она нервно теребила носовой платок.
— Я должна забрать его на обратном пути.
— Конечно!
— Почему ты сказал «конечно»?
— Просто так. Ты часто встречаешься с папой?
— Тебе что-нибудь сказали?
— А что мне могли сказать? Ты же была его любимицей. Он исполнял любые твои желания. Он женился снова?
Ну, полно! Он узнавал свою сестру. Теперь она подозрительно смотрела на него, уверенная, что за этими словами что-то скрывается, и поэтому улыбнулась. Ему это понравилось больше, чем ее слезы.
— Выслушай меня, Жан.
— Что я должен выслушать?
— Не надо так отвечать. Я ведь чувствую, что все это неестественно. Ты скрипишь, словно пружина.
— Клянусь, Билли, я не скриплю… Ты приехала… И хочешь со мной поговорить… Неужели это так трудно?
Она приложила платок к глазам, чтобы выиграть время и не отвечать сразу. Показав на двери, она спросила:
— Здесь никого нет?
— Тати на мессе. А старый развратник — не знаю где.
— Старый развратник?
— Это мы его так называем. Не обращай внимания. Так как там папа?
Он взял с камина старую трубку Кудера, которую еще в прошлое воскресенье он промыл водкой.
