4
Для него эта суббота стала таким же праздником, как когда-то в детстве, а тогда он начинал готовиться к праздникам задолго до их наступления.
И начался-то он с чисто детских воспоминаний. Жан испугался, когда сквозь сон услышал, как барабанил дождь по наклонному стеклу прямо над его головой. В предшествующие дни погода была солнечной. Уж не нарочно ли пошел дождь? Он с трудом приоткрыл глаза. У него всегда был крепкий сон, и пробуждался он медленно и тяжело. К счастью, было еще темно. Который мог быть час? Виднелась луна, и по стеклу зигзагами стекали капли.
Он снова заснул, подумав, что погода еще может улучшиться, когда же услышал стук хлопнувшей двери и мгновенно вскочил, светило яркое солнце, еще более яркое, чем накануне. Умытые дождем каштаны словно окрасились в глубокий зеленый цвет.
Когда он спустился под навес приготовить корм курам, открылось окно в комнате Тати. Тати высунулась, расчесывая спадавшие на плечи волосы.
— Не забудь про цыплят, которые в корзине!
Он был проворен, будто предчувствовал, что должно произойти нечто исключительное. Он даже насвистывал, аккуратно укладывая всё, что Тати собиралась взять с собой на базар: корзину с белоснежными цыплятами, попарно связанными за лапки, двенадцать дюжин яиц, три дюжины утиных специально для кондитера и пять огромных гусиных, а также несколько кусков масла, обернутых капустными листьями.
— Ты собрал смородину? — крикнула она, почти готовая к отъезду.
Старик занимался коровами. В огороде было сыро после ночного дождя. Тати не хотела, чтобы хоть что-то пропадало, и, поскольку смородина в этом году удалась, она возила ее на базар.
Она наспех перекусила стоя, потому что боялась опоздать на автобус.
— Поторопись, Жан!.. И поосторожнее с яйцами!
Она нахмурилась. Может быть, он показался ей чересчур веселым? Он продолжал насвистывать, подхватывая самые большие корзины, и вышел на пустынную дорогу, где земля после дождя была еще темно-бурой, а кусты источали резкий свежий аромат.
— Если вдруг она придет, не бойся вышвырнуть ее за дверь. Да, чуть не забыла. Может быть, придут по поводу страховки. Агент всегда приезжает по субботам. Деньги в супнице, которая в столовой. Там же и счет.
Впервые за эти дни он увидел маленький домик с голубой оградой, стоявший у самой дороги. На этот раз дверь была открыта.
— Пока, Клеманс! — крикнула Тати, даже не видя хозяйку дома.
Внутри послышался шум. Стиравшая женщина подняла голову и тоже крикнула:
— Пока, Тати.
Они немного подождали на обочине, глядя в сторону Монлюсона. Автобус пришел через десять минут. Тати влезла, Жан передал ей корзины, и дверь захлопнулась.
Засунув руки в карманы, он не спеша пошел обратно и по пути остановился, пытаясь прикинуть, каков в этом году будет урожай орехов.
Он еще не знал, что начавшийся день будет не таким, как прежние, что его беззаботности и беспечности приходит конец! И не только беззаботности! Это было еще чудеснее, и это чудо продолжалось уже целую неделю. Целые дни, полные невинности и наивности!
Он не чувствовал своего возраста! Он чувствовал себя никем! Он уже не был даже Пассера-Монуайером!
Он был просто Жаном, словно первым желанным ребенком, который играет у края дороги, не задумываясь ни о будущем, ни о прошлом! Как ребенок, он срезал прутик! Как ребенок, радующийся своей собственной игре, он, сказал себе:
— Лишь бы только она пришла туда.
И действительно, с тех пор, как за ним закрылась тяжелая дверь тюрьмы в Фонтевро и человек в форме напоследок бросил ему: «Желаю удачи!» — с тех пор, как он вышел оттуда, сам не зная куда, его ничто ни с чем не связывало, все было даром, дни потеряли счет, и ничто не имело значения, кроме чудесного, наполненного солнцем настоящего.
Он вышел из кухни во двор и тщательно умылся холодной водой. Он с удовольствием лил воду на затылок, намочив свою густую шевелюру; от мыла у него защипало в глазах, и он долго обливался водой, предварительно намылив грудь, поясницу, бедра.
Иногда он слышал нежный звук трубы, которым очередная баржа возвещала о своем подходе к шлюзу, и шлюзовщик с деревянной ногой ковылял открывать затворы.
Теперь он знал, каким образом лучше к ней приблизиться. У него созрел план. И тем хуже, если придет агент за страховым взносом!
Он пересек мост через канал, а затем и мост через Шер. Углубившись в заросли и цепляясь за кусты ежевики, он шел вдоль реки. Заметив розовое пятно кирпичного заводика, пересек реку по торчавшим из воды камням, боясь лишь наделать шума.
Затем он бросился в высокую траву и пополз.
Он боялся опоздать, Фелиция уже была там. Он слышал ее голос. Ему не терпелось увидеть ее, и он пополз быстрее, держа в зубах травинку.
— Вот идет волк… большой волк… большущий волк. У-гу-гу-гу!
В том же голубом халатике, под которым, наверное, ничего не было, разве что майка, она тоже ползла по траве и вдруг вскочила:
— Я тебя съем… я тебя съем… съем тебя!
Сидевший в траве ребенок испустил крик, в котором смешались радость и испуг, и залился долго не смолкавшим смехом, от которого у него на глазах выступили слезы. Она опрокинула его на землю и начала покусывать его коленки, икры, ляжки и пухлую попку.
— Еще?
Она выпрямилась, и Жан увидел ее раздувшиеся ноздри и глаза с золотистыми искорками. Она откинула волосы назад. Казалось, все ее тело было наполнено радостью лета. Сделав несколько шагов, она присела на корточки и оперлась руками о землю:
— Берегись! Идет волк… волк… большой серый волк! У-гу-гу-гу!
Ребенок в ожидании замер. Он ждал, когда она бросится на него. Через секунду он снова издал радостно-испуганный крик.
Они одновременно захохотали. Ребенок катался в траве. Ухватившись маленькими пальчиками за рыжеватую прядь материнских волос, он постепенно успокоился и попытался по слогам произнести:
— Е-ще!
И Фелиция начала снова. Время словно остановилось. Слышались лишь журчанье Шера да иногда скрежет рычага, которым шлюзовщик открывал затворы. За домом Франсуаза в сабо на босу ногу, привязав к груди мешок вместо фартука, стирала в лоханке белье и бросала его на траву, где уже образовалась большая мокрая куча.
— Волк… большой волк…
Она замерла, глаза ее стали неподвижными и холодными, поскольку только что в высокой траве, неподалеку от сына, она заметила лицо Жана.
Он подумал, что она торопливо схватит ребенка и поспешит к дому. И мысль о том, что он внушает ей страх, была ему не так уж неприятна. А разве все здесь не боялись его, потому что он вышел из Фонтевро и отлучка из этих мест была ему запрещена?
Его никто не знал и не мог знать. Когда-нибудь, когда она привыкнет, он ей все спокойно объяснит.
Она смотрела ему в глаза. Видимо, она не боялась его, ибо не бросилась спасать ребенка, находившегося между ними.
Вдруг, когда он меньше всего этого ожидал, она показала ему язык.
Он улыбнулся. Ему осталось лишь встать, подойти к ней и заговорить. Однако она поднялась первая, наклонилась и взяла на руки ребенка. В этой позе она показалась ему еще более юной и хрупкой.
Он тоже встал, и в этот момент, проходя мимо него, она сплюнула и прошипела:
— Гнусный тип!
Не торопясь и не оглядываясь, она направилась к матери, продолжавшей стирку.
* * *
Как и было условлено, он встретил автобус у края шоссе. Он помог Тати спуститься и подхватил большую часть свертков. Увидев его, она нахмурилась и, как только они вошли в пустынную аллею, спросила:
— Что с тобой?
— Ничего.
— Кто-нибудь приходил?
— Нет.
Как она догадалась, что произошло нечто оставшееся таким неясным и неуловимым? А что, в общем-то, с ним произошло? Он не испугал Фелицию! Ведь не потому, что он вышел из тюрьмы, она ушла, едва завидев его!
Она сплюнула и проронила:
— Гнусный тип!
Это звучало совсем по-иному. Эти слова были адресованы мужчине, который жил у Тати и был ее любовником.
Тати же, задыхаясь от быстрой ходьбы, на этом не успокоилась и, смерив его недоверчивым взглядом, спросила:
— Фелиция не приходила?
Он ответил «нет», не прибегая к обману. Он не полюбопытствовал, что было в свертках. Ему испортили его день и, возможно, даже больше; ему испачкали небо; ему больше не хотелось насвистывать; ему не хотелось есть; он не ощущал, как в прежние дни, ставший привычным запах кухни.
— Я заказала второй инкубатор! — объявила Тати, снимая шляпку.
В ней самой тоже что-то изменилось, и у него создалось впечатление, что между ними образовалась некая дистанция, которую она боялась преодолеть.
— Ты даже не спрашиваешь, что я тебе привезла? Послушай, Жан! Дай-ка я рассмотрю твое лицо на свету. Ты помнишь, что ты мне тогда говорил и что я тебе ответила?
— А что я говорил?
Вместо ответа она произнесла:
— Незадолго до закрытия базара, у «Отель де Франс» остановилась машина. Ты ведь знаешь «Отель де Франс»?
— Конечно знаю…
— Большая открытая машина, каких немного в наших краях. В ней сидели мужчина и женщина. Женщина очень красивая, совсем юная, в почти белоснежном костюме. Вылезая, мужчина негромко сказал: «Я только на пять минут, дорогая». Ты знаешь, кто это был?
Он нахмурился. Он смутно догадывался, но не хотел проявлять интереса.
— Дай-ка я на тебя посмотрю. У него такой же невысокий лоб, как у тебя, только волосы седые. И брови сходятся на переносице, тоже как у тебя. Почему ты не стал настаивать, когда я не поверила, что ты сын месье Пассера-Монуайера?
— Я же сказал, что я его сын.
— Но ведь я возразила, что это неправда.
— Это не имеет значения.
Она предпочла заняться свертками.
— Вот! Я привезла тебе бритву, мыльный порошок и кисточку. У тебя сорок первый размер воротничка? Вот три рубашки. Примерь одну, потому что я могу вернуть их, если не подойдут.
Холщовые туфли. Две пачки сигарет. Ремень с металлической пряжкой и голубые полотняные брюки.
— Ты доволен?
Теперь, когда она заговорила о виноторговце, между ними вновь образовалась словно пустота.
— А где Кудер?
— Наверное, при коровах.
— Помоги мне накрыть на стол… Я сейчас переоденусь.
И, передвинув кастрюли, продолжала:
— Теперь я знаю, кто такой их юрист. Это Бокийон, бывший помощник нотариуса. Он в свое время женился на горбатенькой, стал торговать имуществом, а потом сделался управляющим. Я видела его. Я сказала ему, что заплачу больше, чем они, и он мне все рассказал. Если они найдут врача, который подтвердит, что старик сумасшедший…
Она с удивлением посмотрела на Жана.
— Что с тобой? Ты сегодня какой-то не такой. Я заметила это, когда вылезала из автобуса. Это не из-за отца ли?
Он усмехнулся.
— Какой-то ты унылый сегодня. Уж не заболеваешь ли? Так что ты делал утром?
— Ничего.
— Ты горох подвязал?
— Да.
— Кроликов покормил?
— Да.
— За взносом приходили?
— Нет.
Ладно. Она решила разобраться во всем позже. Неслышно вошел Кудер и уселся на свое место. Она распаковала колбасу, которую по традиции привозила по субботам из города.
— Они там все думают, что инкубатор не будет работать, что цыплята подохнут при рождении. Но я все выяснила у одного мужчины, который разводит цыплят для оптовой продажи. Нужно только установить инкубатор в прачечной. Поэтому я и заказала инкубатор, обогреваемый углем.
Она чувствовала, что он не слушает и едва пережевывает пищу. Значит, надо еще подождать. После еды старик уйдет. Она нальет себе кофе, размешает сахар, отставит стул…
* * *
Она расстегнула черный шелковый корсаж, за которым показались фланелевая комбинация и белое тело.
— Я же тебе все объяснила. Я еще не знаю, как все получится с Бокийоном, но если с ним не выйдет, то у меня есть… Я буду защищаться до конца, даже если придется сжечь дом. Ну, что ты скажешь?
— Ничего не скажу.
— Если я заставлю его подписать бумагу сейчас, то, как считает Бокийон, ей будет грош цена. Но всегда можно придраться к завещанию, особенно если его сделал такой, как Кудер. Кстати, что ты о нем думаешь?
— Не знаю.
Она взглядом упрекнула его за равнодушие, за намеренную безучастность, которая создавала в кухне пустоту.
— Ну, ладно! А теперь я тебе откровенно выскажу мое мнение. Кудер не так глуп и не настолько слабоумен, как кажется с виду. Я не утверждаю, что он хорошо слышит, но обо всем, что говорят, он догадывается по движениям губ. Это старый хитрец. Он просто не хочет осложнять себе жизнь. У него есть свои пороки. Он думает только об этом. Он прекрасно знает, что пока он притворяется дурачком, к нему не придерешься. Ты же видел его несколько дней назад с дочерьми. «Там за ним будут ухаживать…» Как же! Да я клянусь, что они тут же отправят его в приют, и старая обезьяна это знает. Понимаешь? Со мной-то он может иногда поразвлечься. Ему не стыдно. И эти шлюхи хотят вышвырнуть меня из дома! А если с ним завтра случится несчастье и они будут вынуждены продать дом? У них есть такое право, Бокийон предупредил меня. А я, которая здесь все делала, которая всю жизнь работала как вол, содержала старика, — а я здесь буду посторонней, хотя, по существу, здесь всё принадлежит мне, ибо если бы домом владели они, то судебный исполнитель давно бы всё описал. О чем ты думаешь?
— Я не думаю.
Это было правдой. Он ощущал недомогание, какое обычно бывает при гриппе. Он ничего не поел и чувствовал жар.
— Меня немного стесняет, что ты сын месье. Пассера-Монуайера. Подумать только, моя сестра была у них служанкой! Ты, может, ее знал.
— Когда это было?
— Лет десять назад.
— Ее звали Адель?
— Да.
— Я помню. Она терпеть не могла мою сестру. А теперь, наверное, моя сестра вышла замуж за врача из Орлеана.
— Да, он хирург… доктор Дорман.
Они замолчали. В это время они обычно вставали из-за стола. В кофейнике и чашках кофе кончился.
— Хочешь водки? Возьми в шкафу. Ничего, что я тобой командую и обращаюсь к тебе на «ты»?
— А что?
— Да так. Не наливай мне так много. Довольно! А ты можешь налить себе в большой стакан. Сколько тебе лет?
— Двадцать восемь.
Сложив руки на груди и уставившись в окно, в котором виднелась пыльная дорога, она произнесла:
— Если бы тебе было двадцать три… Столько сейчас моему Рене. Когда он совершил это, ему было только девятнадцать. Скажи мне, Жан…
— Что?
— Ты убил мужчину?
— Да, мужчину.
— Старого?
— Наверное, лет пятидесяти.
— Из пистолета?
Он отрицательно покачал головой и посмотрел на свои руки.
— Тебя раздражает, что я об этом спрашиваю?
Нет! Это его не раздражало. Он знал, что рано или поздно такой разговор должен состояться. Но всё это было так давно! И так отличалось от того, что люди могли себе представить!
— Ты не хочешь мне рассказать? Я же тебе все рассказала.
И он начал, будто отвечал выученный урок:
— Это началось на бульваре Сен-Мишель, в пивной под названием «Мандарин». Я даже не знаю, существует ли она теперь.
— Ты был студентом?
Разумеется! И его отец, с тех пор как овдовел… Но к чему это все рассказывать?
— У тебя была любовница?
Бедная Тати, она еще ревновала его к Зезетте! Ну, пусть любовница, коли это именно так называется! Ее содержал инженер с фирмы «Крезо». Ну, и намного ли удалось Тати продвинуться вперед?
— Ты ее любил?
Он уж и не знал, любил ли, но он был ревнив.
— Поклянись мне, что больше не увидишься со своим инженером.
— Дурачок ты, Жан!
Так она и сказала. Она была моложе его, но всегда норовила говорить с ним покровительственным тоном, целовать его в глаза и повторять:
— Ты дурачок!
А в моменты наибольшей нежности:
— Ты же круглый дурак!
Она давала ему почти материнские советы:
— Напрасно ты связался с такой женщиной, как я. Ну что тебе от того, что Виктор иногда ко мне приходит? Ведь именно он оплачивает мою квартиру и мои платья!
Это приводило его в ярость. Он писал отцу, сестре, придумывал любые причины, чтобы ему присылали больше денег.
— Ты слишком много тратишь. Зачем ты заказал еще шампанского?
Да затем, чтобы на них смотрели, вот и всё! А она зачем-то всегда демонстрировала свои счета, когда он бывал у нее.
Но все это было давно и затянулось дымкой времени. Теперь он с трудом вспоминал Люксембургский сад, скамейки, на которых он часами ее ожидал, и предметы, к сдаче которых он готовился, держа книги и тетради на коленях. И вечера, когда они оба не знали, что делать! И партии в жаке в подвале «Мандарина», где остальные играли в покер.
Тати знала, что это происходило в неведомом ей мире, и силилась понять:
— Так, значит, ты убил из-за денег?
— Я должен был оплатить ее квартиру за три месяца, а также беличью шубку, которую я ей подарил, не заплатив. Я боялся, что она вернется к своему инженеру. Знал, что втайне от меня она ему пописывала. Я даже теперь думаю, что иногда она с ним виделась. Она мне все время врала. И как-то сказала: «Тебе нужно готовиться к экзаменам. Будь я твоим отцом…»
Я умолял отца прислать мне денег… А он тратил и тратил их на любовниц. Я ведь имел право на долю моей матери, но он поклялся, что откажется от меня, если я потребую.
Как-то вечером, когда я только что продал свои часы, я увидел, как в подвале «Мандарина» начали крупную игру в покер.
Вообще-то, я продал не свои часы. Это был золотой хронометр, который я украл у отца, когда последний раз приезжал к нему. Мне дали за него три тысячи франков. А он стоил втрое дороже. Трех тысяч мне было недостаточно.
Один из игравших, провинциальный толстяк, предприниматель из Ле-Мана, проиграл… и был вне себя. Мои приятели, которые играли с ним, подмигивали мне.
Тати испустила глубокий вздох, будто смотрела фильм, приближающийся к развязке.
— Я был с Зезеттой. Она в беличьей шубке. Она сказала мне: «Клянусь, твои приятели мошенничают. Они хотят его обобрать, и для него это плохо кончится. Ведь у него, наверное, есть жена и дети».
Она вообще с уважением относилась к семье. Говорила: «Не играй, Жан… Что ты собираешься делать? Ты слишком много пьешь и еще заболеешь. Веселая будет у меня забота отхаживать тебя всю ночь, как в прошлый вторник».
— Вы проиграли? — спросила Тати, крутя в руках пустой стакан.
— Сначала он выиграл мои три тысячи. Я то и дело заказывал выпивку. Потом я захотел играть под честное слово. Я подписал векселя. Меньше чем за час я проиграл десять тысяч, а толстяк со смехом приговаривал: «Я отыгрался. Я отыгрался! И теперь папа Пассера-Монуайер мне заплатит! Теперь уж я попью его ликера!»
Когда игра закончилась, Зезетта уже ушла. На улице моросил дождик. Было, наверное, часа два ночи, и последние кафе закрывались.
Этот человек вышел из пивной. Я на некотором расстоянии пошел за ним. У меня не было никакой цели. Он прошел Сите и вышел на набережную, затем перешел мост в конце острова Сен-Луи, и я приблизился к нему.
«Послушайте, — сказал я, — мне крайне необходимо, чтобы вы вернули мне если не три тысячи франков, то хотя бы векселя, которые я вам подписал». Он расхохотался. Наверное, я был бледен и напряжен, его смех быстро потерял свою естественность, и по его взгляду я понял, что ему страшно, что он ищет помощи, оглядываясь вокруг.
В то время я, как и многие студенты, таскал в кармане американский кастет. Так… ради шутки.
Тот человек продолжал смеяться, когда я врезал ему по лицу, и упал как куль.
— Он умер? — спросила Тати, у которой от волнения колыхался живот.
Жан пожал плечами:
— Я забрал его бумажник и положил к себе в карман. И быстро ушел. Потом…
— Так он не умер?
Жан закричал:
— Да нет, черт возьми, не умер! Или скорее… Да откуда мне знать? Я уже отошел на сто или двести метров и вдруг подумал, что надо вернуться к нему, потому что совершающие ночной обход полицейские могли его обнаружить и тогда бы он меня выдал Я вернулся. В ту минуту я только боялся, что… Я наклонился над ним. Он хрипел.
Я поскорее поднял его, сам не знаю, как мне это удалось — ведь он очень тяжелый, и перебросил через парапет.
В бумажнике было четырнадцать тысяч франков и фотография — двое детей, близнецы, прижавшиеся щекой к щеке.
— Вас взяли сразу?
Он опустил голову:
— Четыре месяца спустя. Тело нашли только через пять недель, у плотины. Следствие шло. Но моего имени никто не называл.
— А Зезетта?
— Я уверен, что она обо всем догадывалась. Я потратил на нее все четырнадцать тысяч. Как-то утром консьержка сообщила мне с загадочным видом, что обо мне справлялась полиция.
Я исчез. Ночевал у приятеля, жившего у своего дяди. Причем дядя не знал, что я находился в доме. Я боялся выходить. Днем прятался под кроватью. Приятель приносил мне остатки со стола, крутые яйца, куски холодного мяса.
Я написал отцу, чтобы прислал мне денег для отъезда за границу. Он прислал в ответ только одно слово: «Подыхай!»
Наконец однажды утром, когда у меня начался кашель, я добровольно пошел на набережную Орфевр. Там никто не знал, кто я такой, и мне пришлось два часа ожидать в приемной.
Мне назначили адвоката… Он посоветовал мне сказать, что тот человек перекувырнулся через парапет, когда я его ударил. Я так и сказал. Они не поверили, но, поскольку доказать не могли, дали мне только пять лет.
Тати спросила:
— А ты сам что чувствуешь?
— Как что?
— Ну, то, что ты убил.
— Я уж и не знаю, право, — сказал он, глядя на улицу.
Истинная правда: пока он хмурил лоб во время разговора, он думал отнюдь не о своей хозяйке, а о потерянном дне, о том, как сплюнула Фелиция, о чем-то неуловимом, чего он не мог выразить.
— Не пей больше, — мягко сказала Тати, забирая бутылку.
Он провел ладонью по лицу и вздохнул:
— Хочу спать.
— Иди ложись.
— Да… пожалуй…
Он тяжело поднялся по лестнице и рухнул на матрац, пахнувший сеном и плесенью. Через открытое слуховое окно над его головой на чердак проникал свежий воздух. Слышалось кудахтанье кур, поскрипывание грабель, которыми орудовал то ли Кудер в глубине сада, то ли рабочий на дороге у канала.
