— 20 —
Полиция доставила меня в Сен-Максим и высадила у гостиницы. Ле Брев собирался в Понтобан в комиссариат. По дороге мы говорили мало, будто взвешивали и обдумывали слова, прежде чем сказать что-то друг другу. Но, прощаясь около „Леванта“, он еще раз посоветовал мне ехать домой.
— Разве вас не ждет работа? — намекнул он.
— Думаю, ждет. А вас?
Он с каменным лицом уставился на меня:
— Не корчите из себя умника, месье. Мы свяжемся с вами, если появятся какие-нибудь новости. Нет смысла оставаться здесь дальше, если у вас, конечно, нет на то личной причины.
— Причины? — выпалил я. — Было совершено преступление. Против меня, против моих детей. И я хочу знать почему?
Он вздохнул:
— Я говорил вам в первый же день. Иногда мы сталкиваемся с такими тайнами, которые невозможно раскрыть.
— Но вы же умный полицейский. Вы знаете это.
Он опять вздохнул:
— Ответов на все вопросы я не знаю.
— Ну ладно. Тогда я попытаюсь найти их.
Я стоял на улице и смотрел, как он отъезжает, затем вошел в холл. Киоск опять был закрыт. Наверху, в своей спальне, я попробовал снова дозвониться Эмме, но трубку опять поднял ее отец.
— Джеральд, я ездил на опознание тела. В Каркасон. Это не наш ребенок.
— Слава тебе Господи, — вымолвил он.
— Как Эмма? Когда она возвращается в Рингвуд?
— С Эммой все в порядке, — бросил он жестко. — Мы не знаем, когда она вернется. Она настаивала, чтобы ты не звонил.
— Боже мой! Но она же моя жена.
— Я должен поступать так, как она требует. Она живет своим умом.
Я положил трубку и позвонил в редакцию. Эстель тоже разговаривала со мной холодно. Я попытался продиктовать ей вопросы, которые мне хотелось еще раз проверить: Сульты во время войны, пожары в 1953 году, имелись ли недавно случаи исчезновения детей в этом районе?
— Мне очень жаль, Джим…
— Разве ты не хочешь, чтобы я их нашел?
— Конечно, хочу, Джим. Но я действительно ничего больше не могу для тебя сделать.
Думаю, что на этом все и кончилось бы. Я тоже мог бы сдаться, не объявись снова Люка. Старый Люка с обвисшими усами и лоснящимися брюками, который пришел тогда в дом с хрупкой женщиной Огюстиной и первым рассказал мне о Сультах. О том, как они сотрудничали с немцами в годы войны, и что потом случилось с семьей, подтвердив поразительно точные подозрения Эммы, высказанные после беседы с Элореаном. Люка тогда не хотел много говорить о Сультах, но сейчас он сам позвонил и предложил встретиться за чашечкой кофе в кафе на площади.
Мы договорились о встрече на следующий день. В обычном кафе со столиками на улице и тентом от солнца. Люка, семеня, подошел к столику. Рубашка у него выбилась из брюк; большой, неуклюжий мужчина, который говорил, что работает внештатником, как вольный художник, для марсельских газет. Он сказал, что приехал из Марселя, потому что у него есть что мне сказать, и на его лице отчетливо читалось, что он возбужден. Он пожал мне руку и тяжело опустился на один из плетеных стульчиков — тот затрещал под его весом. Люди прогуливались мимо нас; я купил ему пиво „Стелла Артуа“. Кто-то подошел, предлагая билеты благотворительной лотереи. Как некое напоминание о земле, откуда я родом, на площади появился „шевроле“ с нью-йоркскими номерами, за рулем сидел парень в шортах. Он посмотрел в нашу сторону, будто выискивая кого-то, кто понимает его родной язык, затем прошел в ресторан. Шарль Люка залпом выпил пиво и вытер усы.
— Ну, — произнес он на своем приличном английском, — раз уж вы связали историю Сультов с местом, где исчезли ваши дети, я тоже проделал кое-какую домашнюю работу. Проверил судебные отчеты и газетные репортажи. — Он постучал по столу. Им начинал овладевать странный энтузиазм. — Затем я просмотрел материалы военных лет. Я уже говорил вам, месье, что эти годы мы стараемся забыть, но существует официальная история.
Он вынул книгу в мягкой обложке, в которой рассказывалось о заводах Сульта в Марселе и Тулузе, конфискованных после войны, с несколькими упоминаниями о репрессиях в 1944 году. В книге говорилось также, что после ухода немцев были некоторые „волнения“, и семья Сульта заклеймена, как сотрудничавшая с оккупантами. Заводы национализированы в 1946 году.
К этому времени я уже выслушал три несколько отличавшиеся друг от друга версии о том, что происходило тогда: от Эстель, Нинетт и Шарля. Я заказал еще пива.
— У вас больше нет новостей, месье? — поинтересовался он.
— Нет, — буркнул я.
— Итак, послушайте вот это. Пожалуйста. Я попытаюсь перевести…
Он открыл холщовую сумку и достал фотокопии с послевоенных газет. Описание нераскрытых злодеяний, свидетельства о которых обнаруживались в придорожных рвах, где проводились массовые казни, когда отступали немецкие войска. И чудеса героизма, проявленные французами: саботаж и подрыв мостов, чтобы задержать их отступление, и среди них описание нападения на конвой, сопровождавший оборудование, вывозимое с завода в Тулузе. Комплектующие детали и стабилизаторы полета ракет, гироскопы и часовые механизмы не попали в Германию, хотя, как утверждал Марсель Сульт, все было оплачено по контракту.
— Рабочих разозлило такое заявление, — читал Люка, — и они решили выразить свое недовольство. Часть их окружила и взяла под охрану главный сборочный цех, в то время как другая часть „рабочих и родственников“ направилась к загородному дому Сультов.
Это было как раз то событие, о котором рассказывала мать Нинетт, когда рабочие разгромили дом Сульта, убили его и изнасиловали его жену. В газетах были помещены нечеткие фотографии женщин, которых уводили прочь, и еще одна фотография с трупами, лежащими около дороги.
Но какое отношение имеет ко мне вся эта история?
— Подождите минутку, месье.
— Жду.
— Революционная кровь их предшественников, — переводил он далее, — разогретая предвкушением жизни в новой эре, освобождением от цепей, казалось, кипела в их жилах, когда они окружали особняк в лесу. По сигналу люди пошли вперед неудержимым потоком с криками: „Предатели, предатели!“ Месье Сульт пытался задержать их, но они уже чувствовали себя хозяевами положения, и никакая сила на Земле не могла им противостоять. „Справедливости! — кричали они, — расплаты, во имя Франции!" Сам Сульт лежал у подножия лестницы мертвый.
Я посмотрел на Люка через расплывавшуюся перед глазами пелену людей, которые сновали вокруг нас. Отчеты в трех газетах от 1 сентября 1944 года очень походили друг на друга, будто их писал один автор.
Люка покрутил бокал.
— Хотите знать, что случилось потом? — Я кивнул. — Похоже, мадам Сульт с двумя детьми отправилась куда-то в ссылку. Есть сведения, что несколько лет она жила в Шеноне.
— Ага! — Все начинало вставать на свои места. Должно быть, тогда и построили этот дом, и это же объясняет наличие дорогих книг в шкафу в гостиной.
— Слушайте, слушайте дальше! Мадам Сульт еще жива! — встрепенулся Люка.
— Да, мне это известно. Мне рассказала об этом киоскерша в отеле.
Люка казался разочарованным, но продолжал дальше:
— Я также выяснил, где она обитает сейчас. Не хотите ли узнать? Закажите мне еще пива, и я скажу где.
Я подозвал официанта.
Люка ухмыльнулся:
— В местечке под названием Гурдон-сюр-Луп. Километрах в тридцати пяти к северу от Понтобана, в горах. — Он потер руки. — Плохое место.
— Почему?
— Пустынное, безлюдное, унылое.
— Тогда почему же она там живет?
— Может, вы это и выясните?
Но опять мне пришел на ум вопрос: какое это имеет значение? Для меня, по крайней мере?
— Понимаете, старуха покинула Шенон, когда похоронили ее детей.
— Детей или ребенка? — спросил я. — Ле Брев теперь говорит, что погиб только один.
Он выглядел озадаченным:
— Во всех газетах писали, что двое. Я проверил репортажи, месье, когда писал статью.
— Верю.
Он перегнулся ко мне через стол, тяжело дыша и обливаясь потом.
— Есть одна небольшая статейка, — сказал он, — написана после сообщений о пожарах и гибели детей Сульта. В ней упоминается о скандале, связанном с вдовой. У нее был роман с доктором по имени Раймон, который лечил ее детей: те были очень нервные. Поговаривали, что они даже вроде тронулись. После смерти детей мадам Сульт, хоть и была состоятельной, стала жить как отшельница.
— А что за человек этот Раймон?
Люка лишь пожал плечами:
— Не знаю. Я рассказал все, что мне удалось выяснить.
— Но, Боже мой, старина, все это произошло более сорока лет назад. Каким образом события могли повлиять на исчезновение моих детей?
— Не знаю, — медленно произнес Люка, — но ваши дети того же пола и того же возраста, что и дети Сульта. Я имею в виду их возраст в тот год, когда они погибли.
— Когда один из них погиб…
— Хорошо. Если вам так угодно… — Он обвел взглядом кафе. — Почему бы вам не нанести визит мадам Сульт? Или еще лучше посетите доктора. Он все еще живет в Понтобане.
То же сказала и продавщица из киоска в отеле. Может, в этом что-то и есть… может быть. Я хватался за любую соломинку.
— Зачем вы говорите все это? — спросил я Люка.
Он опустил голову:
— Мне стыдно за Францию, потому что мы не можем найти ваших детей. Я помогаю вам всем, чем могу.
— Думаете, мне нужно поговорить с этой старой дамой?
— Конечно, месье. Но я бы сначала поговорил с доктором. Спросите его о детях, как они жили после войны.
Он встал и протянул руку.
— Удачи, месье.
Его рукопожатие было твердым и вселяющим уверенность.
Мы вместе вышли из кафе на солнце, в нормальную жизнь города. Движение, шум и люди.
— Но ведь доктор, наверное, не будет говорить об одной из своих старых пациенток?
„Особенно о любовнице“, — подумал я.
Люка почесал в паху.
— Это южная Франция, месье. Скажите ему, что вы потеряли детей в том же самом месте.
Я вернулся в гостиницу, и портье сообщил, что мне звонили. Какая-то дама. Она перезвонит.
Эстель? Может, у нее новости? Может, попросить ее поехать со мной к доктору Раймону?
— Она сказала когда? — поинтересовался я.
— Нет, месье. И не оставила имени, но не думаю, что она француженка.
Эмма? Мое сердце подпрыгнуло. Стало быть, она решила ответить на мой звонок. Затаившийся внутри ужасный страх, что если я потеряю детей, то потеряю и Эмму, стал не таким острым. Я взял, не выбирая, кое-что перекусить в ресторане и поднялся в свой номер, где и сидел в ожидании звонка.
Звонок раздался в девять часов. Сдержанное. „Алло?“
— Эмма, дорогая, где ты была?
— По поводу этого… тела, — сказала она. — Что это значит?
Ясно, что Джеральд связывался с ней.
— Это не наши дети, — сказал я. — Не волнуйся, дорогая.
— А я волнуюсь, — ответила она.
— Где ты находишься?
Она колебалась.
— У Дженни Макомбер.
— Почему ты настаивала, чтобы я не звонил?
— Мне… нужно было время… подумать.
— Эмма, я люблю тебя. Ради Бога, не отталкивай меня.
— А я и не отталкиваю, — возразила она, но прозвучало это не очень уверенно. — Почему ты не едешь домой?
— Куда? — спросил я. — К Джанни Макомбер? — Я еще не сдался.
Я рассказал ей про то, что раскопал Люка о войне и о Сультах.
— Это просто предлог, — сказала Эмма. — Предлог для того, чтобы остаться там.
— Чтобы мне что?
— Чтобы ты оставался там, подальше от меня.
— О чем ты, черт возьми? Ты не хочешь выяснить, что случилось с Сюзи и Мартином?
— Я не уверена, что ты помогаешь этому, увлекаясь какой-то сорокалетней потаскухой.
Пропасть между нами увеличилась еще больше. Но если я вернусь, узнаем ли мы вообще чего-нибудь? Ничего. Кроме того немногого, что всплыло из наспех проведенного расследования понтобанской полиции. Я не хотел сдаться так просто и так ей и сказал.
— Кто-нибудь помогает тебе?
— Старший инспектор Ле Брев.
— Я имею в виду, кроме полиции?
— Журналист по имени Шарль Люка. Работает на газетный синдикат в Марселе.
— Кто еще?
— Что значит „кто еще“?
— Женщина, которая возила нас в Понтобан, Эстель какая-то?
Так вот в чем дело. Я расстроился, что она так мало доверяет мне.
— Послушай, дорогая…
— Ты все еще встречаешься с ней? — резко спросила Эмма.
— Нет. — Я соврал, хотя и знал, что она не поверила мне. — Дорогая, я позвоню тебе завтра После того как увижусь с доктором Раймоном, который, может быть, даст мне какую-нибудь ниточку Какой телефон у Макомберов?
— Незачем тебе звонить. Я буду звонить сама.
