— 21 —
И все же я все время думал о том, чтобы позвонить Эстель, так как убедил себя, что она нужна мне в качестве переводчика. Но ее предостережение вызывало у меня какое-то странное ощущение, будто она каким-то образом наблюдает за мной, невидимо присутствует везде, где нахожусь я.
Однажды я набрал номер „Сюд журналь-экспресс“, но затем быстро положил трубку, прежде чем кто-нибудь ответил. Я решил посетить Раймона один в надежде, что он говорит по-английски. По крайней мере, найти его нетрудно. Как и другие, он был упомянут в адресной книге и жил на улице Бартольди, ведущей из центра в Кур-Верден, пригород Понтобана.
Я поехал туда на следующий день, после бессонной ночи, во время которой мучительно раздумывал, что буду говорить. Знакомый городской пейзаж с домами с внутренними двориками и закрытыми ставнями уже, казалось, стал частью кошмара моих снов, и кому-то в одном из этих домов потребовались мои дети. В раздумьях, пытаясь найти ускользающую связь, я припарковал машину под платанами и увидел на стене аккуратную медную табличку с его именем: „Доктор Антон Раймон. Философия, венерология, спелеология“.
Я поднялся по ступенькам и нажал на кнопку старомодного звонка.
Пожилая женщина провела меня в комнату в глубине дома. Из окна на лестничном пролете виднелось белье, сушившееся в саду. Дверь, выкрашенная под цвет цемента, и ступеньки, ведущие в комнату на втором этаже, заваленную бумагами. Она обратилась ко мне по-французски и, попросив подождать, пошла докладывать. Хотя доктор, должно быть, давно вышел на пенсию, он продолжал принимать пациентов. В комнате стояло несколько старинных кресел и лежали свежие журналы.
Вернувшись, женщина кивком головы показала, что можно пройти в кабинет.
Он оказался темным и старым. Два стула, большой плоский письменный стол со множеством бумаг, за которым, как скала, возвышался пожилой мужчина. Морщинистое лицо его выражало недоумение, будто на своем веку он перевидал много того, что не в состоянии вылечить. Он выпрямился. Трудно было представить его любовником. Он налил из пакета молока в мисочку для пары котов и теперь тщетно пытался прогнать их прочь.
— Месье? — осторожно спросил он, протягивая руку. В своем потертом костюме и мятой рубашке он напоминал человека, уцелевшего после кораблекрушения.
Я поинтересовался, говорит ли он по-английски. Он помялся, кашлянул и задумался. Затем вдруг улыбнулся.
— Немного, — медленно произнес он. — Присаживайтесь, присаживайтесь. Чем могу служить?
Мне понадобилось некоторое время, чтобы объяснить, что я пришел не для сдачи анализов, а пытаясь разобраться в судьбе своих пропавших детей. Он сочувственно вздохнул, сказав, что слышал эту историю. Это ужасно. Он представлял собой этакого отца-утешителя. Но, несмотря на это, взирая на его зеленый жакет, застегнутый на деревянные пуговицы, на его бесформенные брюки и тапочки, наблюдая, как он проводит рукой по седым волосам и приподнимает очки в черепаховой оправе, я мало надеялся, что он скажет что-нибудь стоящее.
— Месье, я лечил мадам Сульт, — начал он. — Это было очень давно.
Казалось, он роется в своей памяти. Трясущейся рукой он предложил кофе и печенье из банки. Коты царапались в дверь, и он впустил их. Один из них прыгнул к нему на колени и устроился там, громко мурлыкая.
Я рассказал ему о Шеноне, о том месте в лесу.
— Сколько детей погибло там?
— Двое, месье.
— Вы хорошо знали мадам Сульт. Не можете ли рассказать, что там случилось?
И тут же он полностью отгородился от меня:
— Я врач. Вы слышали о клятве Гиппократа? Я не могу обсуждать свои отношения с пациентами, неважно, настоящими или бывшими. Но… я вот что посоветую… — он начал гладить кота, черно-белого с золотыми глазами, словно полировал обувь, и кот заурчал, как маленький моторчик, — …дети очутились — как бы сказать — в ненормальном мире. Вы знаете, что случилось в конце войны?
— Я слышал.
— И что произошло в особняке?
— Да, я разговаривал кое с кем.
Он устремил взор в далекое прошлое.
— Стая волков…
— Простите?
Он сцепил руки.
— Видеть гибель мужа, разорение дома. Быть изнасилованной, месье. Униженной. Изгнанной. Она обратилась ко мне за утешением. Вы понимаете?
— Конечно.
Доктор Раймон беспокойно заерзал. Он опустил кота на пол и стал уговаривать его попить еще молока. У меня появилась возможность осмотреть комнату: в ней, как и во многом другом во Франции, проглядывалось что-то неуловимо знакомое и в то же время совершенно чуждое, что — я не мог сразу определить. Я пробежал глазами по книжным полкам, трем плетеным корзинам для бумаг, галерее дипломов в рамках, креслам, высокому комоду, умывальнику, пустому камину. Я перевел глаза на ближайший ряд книг — многие из них на английском. Ряд за рядом, все они посвящены сексуальным проблемам: „Элементы сексуальности“, „Отклонения“, „Сексуальная вина и репрессии“, „Формы сексуального поведения“, „Сексуальное влечение", все в таком же духе. Теперь я понял смысл таблички на входной двери.
Он заметил мой интерес и отогнал кота. Потер глаза под очками.
— А что же случилось с мадам Сульт?
— Вы желаете знать, что случилось с мадам? Она стала отшельницей.
— И затем дети погибли во время пожара?
Он рассматривал какие-то бумаги на столе.
— Да, месье.
— А у нее еще были дети?
Раймон покачал головой:
— Нет, месье.
— Но вы лечили ее?
— Меня вызывали. У меня был кое-какой… опыт в проблемах, возникающих с детьми. В известной области человеческих отношений. — Он показал рукой на библиотеку. — Месье, я занят. Вы ведь пришли не для консультации.
Занятым он не выглядел — просто старым и уставшим. Я попытался завоевать его симпатии. Рассказал о том, при каких обстоятельствах мы нашли дом, как появился Ле Брев и показал мне поляну в лесу, о фактах, которые узнал о его бывшем напарнике Элореане, о сценах, разыгравшихся после захвата особняка Сультов, свидетелями которых стала мать Нинетт.
Раймон внимательно выслушал меня, склонив голову набок, как верный пес, затем медленно произнес:
— Я не уверен, что прошлое имеет к этому отношение.
— Но такая вероятность существует?
— Кто знает, месье?
— Смерть детей Сульта была случайной?
— Не могу сказать точно, но кое-что сообщу. Эти дети были очень нервными и легко возбудимыми. Их изолировали.
— Они не ходили в школу? Никакого частного преподавателя?
Он покачал головой:
— Никакого. Только мадам. — Он заколебался, будто хотел еще сказать что-то, затем решил промолчать. — Их жизнь была, как бы точнее сказать… иллюзия. Они были… ненормальны.
— Так как же они погибли?
— Кто знает, месье? — Он натянуто улыбнулся. — Не следует забывать, что им было всего десять и двенадцать в то время.
— Так же, как и моим детям сейчас.
Раймон, казалось, не услышал реплики.
— Думаю, вам нужно идти, месье. Извините.
— Но, как сказал инспектор Ле Брев, погиб только один ребенок.
Он застыл.
— А по-моему, двое, месье.
— Считайте, как хотите, но Ле Брев изменил свою версию.
Он сжал губы.
— Это не важно. Я ничего не знаю. Я не видел мадам несколько лет после пожара. Она отдалилась от мира.
— Но это ведь случилось тридцать семь лет назад.
По его глазам было видно, что он вспоминает это давно минувшее время.
— Именно так.
— Почему? Почему она удалилась от людей, от мира?
— Пожалуйста, уходите.
Он встал, чтобы проводить меня к двери.
— Почему вы гоните меня?
Он колебался.
— Мадам Сульт стала одержимой Они были единственным, что у нее осталось. Они жили очень дружно. И были очень близки, вы понимаете. Мать и дети.
— В доме в Шеноне?
— Какое-то время да, месье.
— В каком смысле они были ненормальными? — спросил я. — Почему она держала их вдали от всех?
Сейчас он уже разозлился и откровенно пытался избавиться от меня:
— Я врач и не могу отвечать на такие вопросы.
Он вызвал звонком пожилую служанку.
— Они были ненормальными? Идиотами?
Раймон покачал головой:
— Напротив, они были очень умными.
— Хорошо, — сказал я. — Я знаю, где она живет, и могу спросить у нее сам.
Он поймал меня за руку в дверях:
— Не ходите туда, месье.
— Гурдон-сюр-Луп? Разве не там?
— Оставьте ее в покое, прошу вас.
— Оставить мадам Сульт? Почему?
— Человеческая жизнь, а особенно ее конец — это очень печально. Вы человек свободной профессии? — Он вопрошающе поднял брови.
— Архитектор.
— Ага. Архитектор. Должно быть, вы полагаете, что мир состоит из прямых линий. Нет, мой друг.
— Конечно, нет. Что вы пытаетесь мне доказать?
— Месье, должен предупредить вас. Мадам Сульт старая, больная, у нее расстроена психика. Все мы стареем, это неизбежно.
Он опять протянул руку, показав, где выход.
— Я бы хотел…
— Но считаю нужным предупредить. Она старая и больная. Жертва. И тоже не в своем уме.
Не в своем уме. А кто из нас в своем, думал я, и в первую очередь я сам, который все еще торчит здесь, надеясь выяснить то, что оказалось не под силу полиции. После обеда я поехал в комиссариат в Понтобане, в одно из этих вычурных зданий, с кариатидами у входа и круглыми окнами, под сводчатой крышей, похожих на небольшой железнодорожный вокзал. Мне хотелось спросить, есть ли хоть какой-то прогресс в поисках Мартина и Сюзи. Я встретил Ле Брева на лестнице, спешащим к машине. Он кивнул и подошел ко мне, лоснясь от испарины, опережая мои вопросы:
— Нет, месье. Ничего нового.
Взглянув на него, я решил, что лучше не рассказывать ему о моих расследованиях смерти детей Сульта. Он поднял бровь и сказал:
— Поиски еще не завершены… далеко не завершены.
Мимо нас проходили люди.
— Что это означает?
— Это означает, что я еще не закончил дела с вами и вообще с кем бы то ни было. Вы по-прежнему живете в гостинице в Сен-Максиме?
Я кивнул. Он все еще не уверен в том, что я не убивал их, — я видел это по его глазам. Смятая мокрая пижама и что-то, что сказала ему Эмма до того как уехала, подтверждали его подозрения. Он смотрел на меня как на преступника, и мне нечем было разубедить его. Пока нечем.
Я вышел из комиссариата и столкнулся нос к носу с Эстель. Она спешила по узкой улочке к своей машине и, без сомнения, приходила в комиссариат по делам.
Я окликнул ее, и в первый момент мне показалось, что она не рада встрече.
— Эстель?
Она обернулась, одетая в короткий белый жакет и желтые брюки, с сумочкой через плечо. Бронзовый загар оттенял ее светло-пепельные волосы.
— Эстель, послушай…
Она покачала головой:
— Бесполезно, ничем не могу помочь.
Эмма насторожила меня своим звонком накануне, но Эмма была далеко, а Эстель стояла рядом, в солнечном свете, и я хотел поделиться с ней новостями.
— Эстель, я видел старого доктора, который лечил мадам Сульт. Доктора Раймона.
— Что?
Она напряглась. Я пересказал ей то, что он мне поведал об уединении семьи, жившей в том доме в Шеноне.
Она пожала плечами:
— Ну и что? Это все в прошлом.
— Эстель, мне надо убедиться… Я собираюсь увидеться с мадам Сульт. — Что бы ни чувствовала Эмма, мне нужна для этого помощь. — В Гурдон-сюр-Луп.
Я рассказал ей о встрече с Люка.
— Я знала это, — бросила она.
— Знала? — я уставился на нее. — Почему же ты мне не сказала?
Ее голубые глаза улыбнулись.
— Все знают, где живет эта старуха. Она купила поместье в горах, после того как суд принял решение о компенсации, после трудных судебных сражений в шестидесятые годы о конфискации компании Сульта. И теперь живет там одна. Ни с кем не разговаривает.
— Но я должен поговорить с ней. Мне нужна твоя помощь. Пожалуйста, поедем со мной, Эстель.
Помню, как мы стояли вдвоем на оживленной улице, у меня было ощущение, что время остановилось. Ее застывшая фигура и этот странный взгляд.
— Давай зайдем ко мне, — предложила она.
Мне нужно было тогда отступить, я понимал, что разрываюсь между двумя женщинами. Но мне требовалось забыться от горя и отвлечься от отчаянных попыток найти детей.
У меня начала кружиться голова. Она провела рукой по волосам, и я увидел в ее глазах просьбу.
— Джим, пожалуйста, пойдем.
Она взяла меня под руку. Дети могли исчезнуть где угодно, в любое время, но это случилось именно здесь. Я старался бороться со своим горем, и теперь мне предлагали утешение.
— Эстель…
Мы забрались в ее маленький автомобиль и поспешили к ее дому, по мощеным улицам старого квартала. Помню, как Эстель бегом поднималась по лестнице впереди меня.
В квартире она сразу провела меня в полутемную спальню, где со спинки кровати свисала одежда, а на стульях были сложены книги. Она быстро сбросила жакет и обняла меня. Если она заранее думала соблазнить меня, ее спальня не была бы в таком беспорядке.
— Ложись в кровать, — прошептала она.
Она принимала меня как богиня, глаза полузакрыты, мягкий свет от настольной лампы. Я ощущал ее нежность и полноту чувств, но, даже когда мы соединились, меня не оставлял страх от того, что это делаю я. Я испытывал одновременно вину и желание.
После этого мы сидели рядышком на кровати и пили воду „Перрье“.
— Тебе лучше? — спросила она очень спокойно.
Ее слова не вернули нас назад, не изменили прошлое, но, как наркотик, они сняли боль.
— Не будь так жесток со мной.
— Эстель…
Она вздохнула, прикрыла грудь, но я отодвинул покрывало.
— Дорогая, помоги мне.
Эстель заплакала горькими слезами:
— Это невозможно, ты должен ехать домой.
И я знал, что „домом“ была Эмма. И все же в эти короткие мгновения желание опять завладело нами, затмевая собой все остальное. После того как страсти улеглись, она отодвинулась от меня. Я поцеловал ее шею, почувствовав соленый привкус.
— Мой дорогой Джим…
Она лежала очень тихо и все еще плакала. Что же мы делаем друг с другом. Мы что, совсем поглупели? Я потерял семью и на руинах нашел Эстель, но что она действительно собой представляла… кем была в моей душе?
Тут проявилась своего рода потребность, которую я не мог контролировать, временная страсть. Я не мог объяснить ей, что запутался в чувствах и все еще люблю Эмму, что измучен и очень устал.
Эстель лежала, сложив руки на груди.
Затем она встала и спросила:
— Хочешь что-нибудь покрепче?
В комнате было душно и жарко.
— Чаю, — ответил я. — У тебя есть чай?
Она рассмеялась:
— Мы занимаемся любовью, а ты хочешь всего-навсего чаю?
— Старая английская привычка.
Эстель провела по волосам.
— Хорошо, оставайся здесь.
Я видел ее загорелое тело, узкие бедра и длинные ноги. Она исчезла в кухне, все еще без одежды.
Вернувшись с двумя чашками лимонного чая, она завернулась в покрывало, а я уже почти оделся. Она подошла и присела рядом на кровать.
— Зачем ты оделся? Здесь так жарко.
— Мне стыдно.
— Стыдно? — искренне удивилась она.
— За то, что скомпрометировал тебя. Использовал тебя…
Я поколебался, не уверенный в том, что хочу сказать. У меня сложились довольно расплывчатые, не слишком последовательные принципы поведения, но все же я старался их выполнять. И образ Эммы не выходил у меня из головы, стройной и подтянутой, где-нибудь у Макомберов, или в Рингвуде, или… черт знает где. Я остался во Франции и заставил Эмму уехать. Остался ради безнадежной погони за неизвестностью, которая насторожила Эмму. Какое-то мое упрямство, нежелание сдаваться проявило себя. Эстель наклонилась и поцеловала меня.
— Куда ты собрался? — в голосе тревога.
Я вернулся назад к своим поискам, к нормальной жизни. Моя рубашка упала на пол, и я поднял ее.
— Хочу увидеться с этой женщиной, с мадам Сульт.
Она встала и принялась разыскивать слаксы и блузку, которые бросила куда-то, когда раздевалась.
— Нет, Джим, не езди туда, — в голосе настойчивая мольба.
— Почему?
— Потому что ничего хорошего из того, что ты будешь ворошить прошлое, не получится.
— Что это значит?
Она была бледна, расчесывая волосы.
— Ты заботишься только о себе. Только это имеет для тебя значение, а не я.
Я распознал крик отчаяния: самым важным для меня было найти детей и сохранить семью, и Эстель знала это.
— Ты мне очень нравишься.
— Нравишься? — Ее глаза заблестели от слез. — И только?
— Пожалуйста, поедем вместе, ты поможешь мне.
Она вытирала лицо полотенцем, пытаясь прийти к какому-то решению. Затем надела туфли.
— Может быть, и поедем. Не знаю.
— Конечно, ты вовсе не обязана делать это.
— Джим, почему ты просишь меня ехать к этой старухе? К отшельнице. — Она замолчала и вздохнула, пытаясь принять какое-то решение. Затем медленно произнесла: — Ни к чему хорошему это не приведет.
— Я собираюсь увидеться с ней, независимо от того, едешь ты или нет.
Она обняла меня.
У меня возникло ощущение, что Эмма все узнает и что один из нас не переживет этого двойного существования. Куда же делись мои устои, мамины принципы?
— Ты жалеешь об этом?
Я чувствовал ее близость, ее голова покоилась у меня на плече, будто мы вместе танцуем.
— Не жалею. Волнуюсь.
— Все это глупости. Послушай…
Она немного отстранилась от меня, ее лицо, обрамленное копной волос, казалось торжественным, глаза широко раскрыты.
— Джим, я не хочу причинять тебе боль. Ты должен знать, что у меня были и другие мужчины, иногда.
Я подумал о ее загорелом теле, увидел ее где-нибудь на пляже на Ривьере. И о нас с Эммой, как мы делаем субботние покупки, забираем детей из школы и едем к ее родителям. Миры, далекие друг от друга.
Я не мог дать ей облегчения, но все-таки был признателен за то, что она дала мне возможность избавиться от напряжения последних дней.
— О Господи. Ну и путаница.
— О чем ты, Джим?
— Обо всем этом. О нас. О моих детях, разве ты не понимаешь? У тебя хоть есть Жанна.
Я перешел на французский, затем сбился. Она пожала плечами:
— Забудь, забудь об этом, дорогой. Все это временно. Как и сама жизнь.
— Нет. — Мне не нравилась такая философия. — То, что случается, имеет значение.
— В конечном итоге нет.
Две противоположные философии, но ее взгляды неприемлемы для меня.
— Я должен продолжать искать. Надеяться. Мне нужно поговорить с мадам Сульт.
— Тогда я поеду с тобой.
Я видел, каких усилий стоило ей это решение.
Повисло молчание. Я услышал голоса на улице через жалюзи: крики детей и визг тормозов.
— Думаю, мне лучше оставить тебя сейчас.
На этот раз она восприняла мои слова спокойно:
— Когда ты собираешься к ней?
— Завтра.
Ее лицо было таким же белым, как стены. Она подошла к окну и выглянула через щели. Никто не наблюдал за нами.
— Бедная мадам Сульт, — прошептала она.
