Глава 40
Из сундучка. Бийск. Письма Якова
(1934–1937)

СТАНЦИЯ БАРАБИНСК – МОСКВА

ЯКОВ – МАРУСЕ

(По пути в Новосибирск)

Дорогая Маруня! Не знаю, дойдет ли эта записка до тебя. Добрый человек с дороги обещал отправить. Пятые сутки я полон нашей мимолетной московской встречей – после двух с половиной лет! Не могу описать тебе, какое это для меня счастье – видеть твое драгоценное измученное лицо – и какое горе было почувствовать отчуждение и напряжение, которые от тебя исходят! Наше свидание в Москве я буду помнить до самого конца. Многого я не мог сказать тебе при третьих лицах! Арестовали, забрали шестерых, один из которых оказался провокатор, тоже из ссыльных, врач Ефим Гольдберг. Полгода в Сталинградской тюрьме, с тяжелыми допросами. Обвинение – антисоветский заговор. Меня признали наиболее активным членом этой антисоветской группировки троцкистского толка. Это при моем отвращении к Троцкому с молодых лет! Получил по ОСО три года ссылки – самый гуманный приговор, которые вообще бывают.

За эти полгода я понял, какими иллюзиями мы питались, и, как мне кажется, пальцем могу ткнуть во все те точки, где произошли чудовищные подмены. Приходит осознание происходящего со всеми нами, и это понимание – единственное, что остается.

…Милая моя жена! Ошибка в Библии – не из ребра Адама сотворена была Ева, а из сердца вырезана. Я физически чувствую это место в сердце. Благодарен судьбе за тебя. Прости меня за все трудности, которые я невольно обрушил на самых любимых людей – на тебя и Генриха.

БИЙСК – МОСКВА

Родной мой, чудесный, САМЫЙ (как подписано в твоем письме) друг! Сегодня у меня большой праздник – первое письмо от всех вас (спешное). За столько месяцев первое письмо, которое я могу читать один, без промежуточных читателей. Я начну описание во всех деталях, как ты хочешь.

После Москвы началась вторая половина пути. Невыносимо грустно было уезжать… Как никогда ощущалась необходимость быть вместе. По дороге в Новосибирск читал Горького, ел вкусные продукты, которые вы мне принесли, одновременно переживал сложное чувство, в котором перемешались грусть за покинутых на вокзале, наслаждение полусвободой, манящее ожидание неизвестного будущего и жажда, громадная жажда труда. В Новосибирске мы оказались вечером. Хотя я и был подготовлен, но все же сильное разочарование и особенная грусть: кажется, возобновляется Сталинград, но в ухудшенном издании. Самое тяжелое – отсутствие книг и культурных людей. Случайно при мне осталась та же книга Горького, которую я перечитал второй раз. Понял, что третий – не смогу. Час труда – самодельные шахматы готовы, и я играл сам с собой. Единственное утешение – по вечерам съедал по одной конфете из Ивиной коробки. Как говорят, от сладостей великое горе проходит.

В Новосибирске я провел восемь дней. За эти дни у меня было одно яркое впечатление – встреча с молодым инженером, бывшим комсомольцем… Он оказался первоклассным шахматистом. Я молниеносно проиграл ему пять партий, но получил свою компенсацию. Сыграл впервые в моей практике слепую партию, то есть, глядя на пустую доску без фигур, называем ходы и оба записываем. Я думал, что не дотяну и до половины. Представь мое изумление, когда я выиграл эту партию. Если Генрих интересуется, могу прислать эту партию с объяснениями.

В Новосибирске мне предложили несколько городов, из которых я наугад выбрал Бийск. Приехал сюда в 12 часов ночи, закончив все формальности, направился по спящим улицам в гостиницу, куда заранее было по телефону предупреждено.

…Сегодня сижу на работе в Топливном Комбинате, где я работу начал с частного письма тебе. Буду получать триста рублей, но не дают хлебные карточки, дают какие-то неясные обещания. Коммерческий хлеб здесь продается, но громадные очереди, для одинокого человека недоступные. На эту работу я не смотрю серьезно, так как она не отвечает моим основным намерениям. Планы. На пути из Новосибирска в Бийск в вагоне я долго обдумывал, как наладить жизнь, чтобы она не явилась отклонением в сторону, а являлась бы продолжением моей прежней экономической работы. Я был пропагандистом идеи монографических обследований в промышленности. Теперь я должен приложить эту идею к районному хозяйству. Необходимо написать экономическое исследование “Бийский район и его хозяйство”. Для этого нужно работать в Райплане. Сразу же по приезде направился туда, приняли хорошо, но назавтра выяснилось, что смета исчерпана и нового человека принять не могут. Я был вдвойне обескуражен, как будто отпадала главная цель. Пришлось взять другую работу, но своего плана я не только не бросил, но уже активно принялся за его выполнение. Библиотека и музей здесь хорошие. В Райплане мы сговорились, что через несколько месяцев я перейду туда. Теперь все затруднение – комната. Есть одна хибарка, если сегодня и завтра ничего не появится, то придется временно там поселиться, так как турбаза уже подорвала мои финансы.

Работа над книгой очень увлекает, уже думаю с удовольствием об отдельных частях работы. Думаю, что это будет оригинальный в экономической литературе труд, нечто среднее между экономическим исследованием и очерком.

Бийск – город небольшой, река Бия, холодная многоводная сибирская река. Вероятно, культурных людей мало. Я ориентируюсь на одиночество и интенсивную работу. Мелькают туристы, я играю на рояле на турбазе, вспоминаю весь свой репертуар. Город равнинный, но очень близко высокие алтайские горы, куда туристы и едут. Но самый Бийский район не горный, а равнинный, и как тема для экономической монографии не очень богатый. Но чем беднее тема, тем многостороннее ее можно развернуть. Она должна быть развернута до стадии исчерпания – такова моя задача. Срок выполнения примерно шесть-восемь месяцев.

Вот все подробности. Кажется, тоже исчерпывающие.

…Генриху передай, что и прежде и впредь я буду его одинаково любить, что бы он ни сделал и как бы он ни поступил, будет ли писать или не будет – все это ни в какой мере не меняет моей крепчайшей привязанности и нежности к моему единственному другу-сыну. Пусть поступает, как хочет, как считает лучшим или нужным – я всегда считаю его своей гордостью.

Прощай, мой дружок, будь крепка и добра. Лозунг нашей жизни – “минует несчастное время”.

Обнимаю тебя, моя родная, Я.

Милая моя, родная и чудесная жена!

Письма твои регулярно приходят. И большое письмо с описанием женских дел, и открытки – все пришло.

1) Как подготовилась к зиме? Почему стекло не вставлено? Появились мыши? Почему же без меня не боретесь с ними? Когда я был, удалось их совершенно вывести, помнится, я поймал до сорока штук, и они исчезли. Генрих должен меня заменять, как в крупном, так и в мелочах. Я очень прошу его заняться этим делом.

2) Когда мимоходом упоминаешь о своей случайной литературной работе, для этого находятся очень хорошие и теплые слова. А когда теперь предлагают перейти совсем на литературу, ты бьешь отбой – “хочу иметь профессию, а это не профессия”. Неверно и непонятно. Это даст и больше досуга, и больше удовлетворения. Прошу разъяснения. И пришли что-нибудь свое для печати или уже напечатанное.

3) Зачем тебе понадобился кружок “истпарта”? Прочти книжку, и все. Все эти групповые “проработки” типа истпарта – это невыносимая жвачка, скука и потеря времени. Не советую ходить в группу, нужно только самой читать.

4) О моем здоровье – ты часто осведомляешься. Здоров, как грузчик. Бросил курить. По утрам делаю гимнастику. Руки очистились. Окончательно вылечился от зуда! Никогда не считал нужным посвящать тебя в детали, но этот пункт требует изложения всей истории болезни. Делая раскопки в памяти, я определил, что первые признаки болезни появились в 1913 году. Первое лечение в 1917 году в Харькове. Болезнь развивалась, я делал упорные попытки лечения – рентген в Киеве, в 1924-м в Москве Ася направила к Гифо, токи д’Арсонваля. Далее перешел к неврологам – Довбня излечил на время (на полгода). Рецидив, лечился у доктора Нечаева, снова внушением, – не помогло. В Сталинграде тоже лечился безуспешно. Но там был хороший кожник, он рекомендовал простейшее средство, деготь, определенным образом разведенный. Однако бумагу пятнаю дегтем, с пальцев стекает. Тогда почти удалось себя вылечить, в тюрьме первые три месяца был совершенно здоров, но потом рецидив, дегтя не было – снова плохо. По приезде в Бийск снова очистилась моя “проказа”. Зуда нет. Сплю как младенец. Итак, двадцать лет болезни и почти непрерывного лечения, настойчивого и упорного, и я добился своего. Лечил себя частью по методу Довбни, а частью по методу Зощенко, то есть экспериментируя и изучая себя самого. Я понял уже давно, что само твое присутствие около меня – лучшее лекарство, которое освобождает меня от этой болезни. И не в физиологическом смысле, а в более возвышенном!

Как долго мы живем в отрыве друг от друга! Оказывается, прожить такой срок в воздержании не так трудно и вполне возможно. Редко-редко нападает физическое почти недомогание, а обычно я вполне корректен. Верно, от того, что все же живу богатой интеллектуальной жизнью, и происходит переключение, сублимация.

Вот за последние три-четыре недели я прочел:

Эддингтон. Теория относительности и квантов. Книга по физике. Законспектирована вся.

Шкловский. Теория прозы. Законспектирована.

Соболев. Капитальный ремонт. Роман.

Катаев. Время, вперед.

Статьи по животноводству в журналах.

Курс животноводства (бросил).

Книга стихов Брюсова.

Несколько номеров журнала “Фронт науки и техники”.

Эддингтона прислал Саша, Раечкин муж, за что ему огромное спасибо. Ошеломляющая книга. Грыз ее, как твердый маковик. Не все понял, а что понял – восхищался и был потрясен. Это нельзя рассказать вкратце. Трудно достаточно точно охарактеризовать отвагу физиков-мыслителей (Эйнштейн, Дирак и др.) и бесстрашие мысли.

Книга Шкловского по-другому хороша. Тоже острый мыслитель. И тоже не все понятно. Впрочем, он не хочет быть слишком понятным. Тогда не получится достаточного “остранения”. Когда я с ним встречался, он не произвел на меня впечатления столь глубокого мыслителя. Я не распознал!

Работаю довольно интенсивно, но все же день и вечер недостаточно уплотнены, и в щели пролезают растра ты дорогих минут.

А книги на моем столе, подготовленные для чтения, все растут и растут. Ко мне в комнату книги входят пудами, а выходят золотниками. Если книга читается три часа, то перечитать ее, законспектировать – еще пять часов. Метод кропотливый и трудный, но очень благодарный.

Напиши мне о Генрихе. Я не требую, чтобы он мне писал (уже примирился), но скажи мне, как это мне понять – это искренне и принципиально, или только тактика, вызванная внешними обстоятельствами? Интересуется ли он моей жизнью? Моими письмами? Почему авария на планёре? Какая цель этого обучения, если он не летчик? Где он служит? Что читает? Ведет ли дневник? Иногда перечитываю те два письма, которые он написал мне в Сталинградскую тюрьму.

Обнимаю тебя, милый друг, крепко и по-сибирски.

Я.

…Все обдумываю, чего ты взялась за Гоголя. С такой большой подготовкой газетных статей не пишут. Не пробовала ли прямо в журнал двинуться с этой работой? Но статья должна содержать какую-то центральную идею, пока я ее не уловил. Нужно найти. Не подойдет ли тебе такая идея: писатели умирают, а их творения продолжают с последующими эпохами жить, стариться, умирать и снова воскресать. Революция произвела перекройку не только современности, но и прошлого, истории, старой литературы.

Из прошлого ожили все экстремисты, все, кто могли очень ярко чувствовать. Поэтому Тургенев, Гончаров отошли, а Гоголь, Достоевский приблизились. И ими стали больше заниматься. Это касается их насыщенной формы. Революция любит горячих, кричащих и не терпит бормочущих, лепечущих, теплых. И только Толстой на все времена.

Это касается формы изложения, теперь о самом содержании.

Среда Гоголя – это самый сильный враг Революции: провинциальное мещанство. Не жестокий город Окуров, жестокости нет у Гоголя, а просто беспредельное болото. Он собрал воедино все болезненные явления русской истории, выстрадал их и выставил на всенародный показ с потрясающей силой. Он дал образ изумительной четкости, но дал безысходность своего мира. Что же с ним делать? Этого Гоголь не говорит. Революция ответила – разрушить, камня на камне не оставить. Тема в такой трактовке получается злободневная.

Вечером. Однако взялся перечитывать “Вечера на Хуторе” – и забыл совершенно о своей оценке – конечно, главное в Гоголе – его божественное слово…

ЯКОВ – ГЕНРИХУ

Милый мальчик! Твое письмо разошлось с моим, в котором я крепко сердился на твое молчание. Всякое твое письмо меня радует. Конечно, лучше вместо подробного описания ноябрьского праздника читать что-нибудь про тебя лично – но все же хорошо. Отмечаю – первое письмо, которое пришло без единой грамматической ошибки. Большое событие для нас обоих – автора и его читателя. Освоение грамматических высот заканчивается.

Выбор дальнейшего пути, думаю, лучше решить в пользу техникума. Хотя я и не вполне понял, почему ты решил оставить школу, коли тебя оттуда не изгоняют? ФЗУ безусловно отпадает. Сообщи больше подробностей о техникуме и рабфаке – если можешь, достань программы того и другого. Только тогда сможешь и сам решить. Техникум лучше, потому что он техникум ЦАГИ. А рабфак может тебя направить на неожиданную специальность, и ты ничего не сможешь сделать. Лучше техникум, но все же разузнай более подробно все эти дела. Скажи, как ты рассчитываешь поступить туда. Кто командирует? И куда легче поступить…

…купил тебе костюм и пальто летнее суконное. Жду оказии – с кем послать.

…Я научился хорошо штопать носки и латать белье. Очень хотел, чтобы ты тоже научился это делать. Еще один шаг на пути к истинному раскрепощению женщины. Когда ты это научишься делать, то будешь очень осторожно обращаться со своими вещами, не допускать ни одной большой дырки и сбрасывать белье при малейшей аварии. Сообщи, как это обстоит у тебя.

Делаешь ли холодные обтирания утром? Я – каждый день, часто делаю радиогимнастику. Играю в волейбол, когда получается…

Мало пишешь про маму. Вот какой-то конфликт был, хотя и небольшой. Написал бы мне и об этом. Кто твои товарищи? Опиши их, каковы их интересы.

Жму руку,

твой Я.

ЯКОВ – МАРУСЕ

…Ты спрашиваешь, каковы мои хозяйственные дела, они таковы: хлеб покупаю коммерческий. Он здесь свободно без очереди теперь продается. А прежде было трудно. На случай хлебных перебоев у меня есть запас сухарей – хозяйка насушила. Вот были недавно перебои, я целую неделю ел свой мешок с сухарями. Когда он уже кончался, снова открылся хлебный магазин. Теперь снова начал наполнять его. Кроме того, на службе выдали восемь килограммов муки, это тоже идет в неприкосновенный фонд на случай перебоев с хлебом. Обедаю в Доме работников просвещения. Первое 60–80 к., второе мясное 1.50–1.80.

Уже почти месяц работаю в Маслотресте, а жалования все не дают. Обещают завтра. Завтракаю и ужинаю дома хлебом и тем маслом, которое выдали на службе. В общем, питаюсь вполне удовлетворительно. Электричество все еще не провели. Жду получки жалования.

Комната очень теплая. Вот сейчас сижу в одной рубашке и пишу. Во всем Бийске окна строят без форточек. А у меня есть вентилятор в стене. Но все-таки керосиновая лампа за вечер работы сильно портит воздух. С электричеством будет лучше.

…В последней книжке “Нового мира” есть превосходная статья о современной семье в Германии. Ты прочтешь эту статью с тем же громадным интересом, что и я. Там трактуются все вопросы, занимающие тебя, и приведены все группировки германских мыслителей на эту тему. Среди них найдешь и тех, которые думают, как ты. Особенно приятно будет тебе разыскать далеких единомышленников.

При статье есть большая библиография этого вопроса (на немецком языке). Читай поскорее Келлермана, чтобы перейти на указанную литературу.

Пришлю тебе эту книжку. Я имею многое, чем можно дополнить мысли автора. Статья подсказала мне интересную идею – написать книгу о положении женского труда в разных странах. Если ты захочешь за это дело взяться, я готов предложить тебе свое тайное соавторство.

…Прочел твою рецензию в Н. Д. (“Наши достижения”) о партизанском сборнике. Хотелось бы более подробного изложения самой книги. Рецензия редко приводит к прочтению самой книги, она часто заменяет эту книгу и поэтому должна быть более подробна. Обнимаю тебя, мой чудесный друг. Я.

Вчера получил письмо от 22.1.35 – о Гениной болезни. У него неплохая наследственность, организм справится с болезнью, да и наши денежные дела улучшаются, и с питанием будет лучше. Теперь буду каждый месяц посылать масло, четыре-пять килограмм, лучше раза два в месяц. В пути находятся две посылки: от 16 января в четыре с половиной килограмма и от 26 января в два килограмма. Боюсь, первая может пропасть – ее не приняли ценной, пришлось послать без цены, вторая дойдет – послана ценной на шестьдесят рублей. Если б я получил извещение, что ты получила, я бы выслал следующую. У меня отложено шестьдесят рублей на следующую посылку. С первого февраля я начинаю руководить хором при клубе. Запросил двести, мне дали со всякими извинениями сто, обещая дополнить какими-нибудь другими доходами. Я условно согласился. Думаю получить свою цену. Кроме масла теперь смогу рублей сто еще высылать в месяц… С такой поддержкой, думаю, мы Геню быстро поставим на ноги. Напиши, в каком виде доходит масло. Алтайское масло считается лучшим. Напиши мне, какое тебе больше подходит – сладкое, соленое или топленое.

Я уже писал, что из английских уроков ничего не вышло. Мне сказали, что те, кто сначала разрешили эти занятия, впоследствии отменили это разрешение. А как было бы славно вести курсы языка при библиотеке!

Мой бюджет таков. Обед дорог, стоит три рубля, хлеб один рубль в день и прочая еда один рубль в день. Итого рублей сто пятьдесят – сто шестьдесят – питание. Комната – двадцать рублей. Отопление – двадцать рублей, белье, баня, керосин, остальные мелкие расходы – рублей тридцать в месяц. Итого двести двадцать – двести тридцать. Зарплата – триста пятьдесят, фактически – триста десять.

…Напиши мне, где ты обедаешь, где Геня обедает, сколько стоит обед, как кормят.

…В занятиях погрузился в историю. Читаю прекрасную книгу Меринга – “История Германии”. Жалею, что эта книга мне не встретилась много лет назад. Восхищает каждая строка. В его оценке средних веков, папства и христианства – громадная широта обобщения.

Попутное чтение – четыре книги утомительного “Жана-Кристофа”, любопытного французского писателя Жироду (вот кому подражает Олеша), Мазуччо Гвардато (современник Боккаччо), Шопенгауэра “О сущности музыки”. Очень интересно, но чего-то важного недоговаривает.

…Почти каждый день работаю над рассказом “Человек и вещь”. Против моего желания он разрастается.

Это уже почти повесть, печатных листов пять-шесть. Работа идет крайне медленно. Слово за словом, фраза за фразой шлифуется. Перечитываю по десять раз, нет, больше, бесконечное число раз. Сюжетная схема уже устоялась, теперь работа над деталями, характерами, которые должны быть даны мимоходом, краткими и по возможности острыми характеристиками. Удачно вышла эротическая сцена…

Adio. Когда придет наконец подтверждение о полученном масле? Жду его с нетерпением. Я.

…Ты пишешь, что моя политическая эволюция отдаляет меня от тебя, что та трещина, которая все годы существовала, углубляется. Но ведь мы не имеем возможности для глубокого и серьезного разговора. Я жду того времени, когда мы сможем общаться не письмами, а по-человечески. Многие твои раздраженные мысли мы могли бы сгладить. Ты неправильно меня поняла, когда я написал, что нет смысла ходить на занятия “ист партом”. Если ты решила заниматься, плохого в этом нет. В узнавании нового вообще плохого быть не может. Уровень теперешнего преподавания мне не кажется хорошим. Возможно, я ошибаюсь. Когда начнешь заниматься, напиши, насколько это интересно.

…Сорок пять лет – это, действительно, неважно. Теперь уже видно, что и в шестьдесят пять лет я буду такой же, как сегодня. С годами зреешь, работоспособность, оказывается, растет, и, по правде говоря, умнеешь. Проживем мы с тобой не меньше семидесяти лет.

…книги по литературе. Четыре тома Когана. История новейшей русской литературы. Взял только ради Брюсова, который сделался родным поэтом, а попутно прочел все. Узнаю́ массу сведений, которые давно нужно было знать. Коган – неглубокая книга, но крайне богатая материалом и даже идеями, автору не принадлежащими.

А в очереди на столе уже лежат “Очерки по мировой литературе” Луначарского. Я не даю себе воли, а то притащил бы еще массу книг по естествознанию, по физике. Все-таки на столе лежит “История материков” (книга по географии). История займет меня до весны или даже до лета. Прохожу среднюю историю, а там – русская и новая. У меня такая спешка, как будто осталось мало жить или как будто впереди экзамены. Из каждой книги остается что-нибудь в моих записях.

Очень понравилось место о споре, является ли Горький пролетарским писателем или нет. Луначарский пишет: нельзя так – создать мерку пролетарского писателя и приложить ее как аршин к писателю: подходит или не подходит. Горький – громадное явление в литературе, и нужно действовать наоборот: исходя из самого Горького, сконструировать понятие пролетарского писателя. Не мерки создают вещи, а из самих вещей рождаются мерки.

Я когда-то читал и Андреева, и Сологуба, и Брюсова, и Бальмонта, и только сейчас при чтении этой книги все разрозненные случайные впечатления встали на свои места и расположились в систему. А система родилась, потому что они все – прежние – освещены тем светом, который бросает на них прожектор революции.

…Получила ли ты письмо, в котором цитата из Стерна эротического свойства, описание утреннего туалета, как я ношу дырявые носки, вкладной рисунок черновых набросков с греческими фразами, стихи Сельвинского, одно нежное письмо, где писал об аромате бедности, большое политическое письмо, кончалось фразой Гёте: “alles ist gesagt”? Не могу придумать системы – может, начать опять нумеровать письма, как мы это уже когда-то делали?

…Сообщи, какое из этих названий на твой взгляд больше подходит для рассказа.

Подзаголовок будет – Деловая повесть.

Человек и вещь

Вещь и человек

Вещи: хозяева и рабы.

Про Генриха давно не писала!

Написал бы побольше, но уже пять часов. Спешу в клуб на спевку хора. Третью неделю как меня пригасили вести занятия. Обнимаю, родная. Я.

ЯКОВ – СЕСТРЕ ИВЕ

Милая Ивочка! Как обрадовало меня твое письмо! Я понял из него, что тучи несколько развеялись. Я пишу маме, понимая, что она вас информирует. Но ведь маме всего не напишешь! Но от нее знаю я о ваших домашних делах и догадываюсь, что ей не все сообщают. Этот знак умолчания висит над нами, близкими людьми, столько лет. В двух словах скажу о себе. С работой у меня было много затруднений. За год пребывания я переменил много должностей. Даже не думал, что я так снаряжен для бега с препятствиями. Был бухгалтером, экономистом, учителем музыки, учителем пения, даже учил играть на гармошке, которую прежде в глаза не видел. Теперь состою тапером в танцклассе и стал большой спец. по вопросам фокстрота, всех вальсов (бостон, английский, американский), танго и румбы. Могу свидетельствовать, что фокстротизация Бийска идет неимоверным темпом. Целые учреждения от курьера до председателя записываются в танцклассы. Такие солидные люди, как председатель Маслотреста, местный прокурор и начальник местной милиции, фокстротируют! Скоро, вероятно, дойдет очередь и до банка. Солидные люди прячут свое смущение за ширму коллективности: весь коллектив танцует, неудобно отставать.

На днях была вечеринка у знакомых, именинница хозяйка, пригласили и меня. Ужин был чудовищно разнообразен, я насчитал двадцать видов закусок, в том числе такие экзотические вещи, как маринованная цветная капуста, маринованные тыква и свекла. Провинциальное веселье весьма ограничено. Масса дурного вина и еды, и шум как суррогат веселья. Чем громче, тем веселее. Трудно отказывать на приглашение выпить, но я был тверд и после двух рюмок решительно забастовал. Помнишь киевскую вишневку, которую Дуня сама заготавливала? Вот ее помню как лучший из напитков – цветом, вкусом, запахом, крепостью…

Танцевали фокстрот, я играл на дряхлом пианино, танцевали в меховых вывернутых наружу шубах. Пели и кричали такие шедевры, как “Из страны, страны далекой”, “Дни нашей жизни” и другие образцы музыкальной палеонтологии. Я играл под танцы невозможную мешанину, что придет в голову.

…В три часа с громадным наслаждением вернулся в одиночество своей комнаты. Я никогда в жизни не скучаю, кроме тех вечеров, когда я прихожу веселиться. Тут я чувствую себя провалившимся в какой-то средней руки русский роман конца девятнадцатого века. Это русская провинция – как будто ничего не меняется со времен Островского… А я разболтался, по давней привычке не стесняться в разговоре с тобой. Да и давно мы с тобой не разговаривали, ох как давно… В газете были напечатаны стихи, не помню, процитировал ли их тебе: “…труд мне знанья, силы дал, а в мозги уже стучится Карла Маркса «Капитал»”.

Хотя жизнь моя в Бийске менее напряженна, чем в Сталинграде, но об СТЗ вспоминаю как о времени очень интересном, но и с обидой. Написал там много ценных работ – экономическую записку о реконструкции завода на новый тип трактора СТЗ-№ 3; написал проект планировки поселка, поместил в заводской журнал статьи: народно-хозяйственное значение СТЗ – (опыт исчисления народно-хозяйственного эффекта завода), статью-очерк пускового периода и др. Соприкосновение с американским стилем работы оказалось интересным и полезным.

Но, в общем, я разлюбил экономику. Читаю сейчас много книг по разным новым дисциплинам и каждый раз жалею о выбранной специальности, в которой я разочаровался еще прежде, чем она разочаровалась во мне. Обо всем этом экономическом Олимпе, под обаянием которого я жил в 28, 29-м годах, вспоминаю с отвращением. Вспоминаю бои в Госплане, всех этих корифеев политического мещанства, которые в эти предгрозовые годы разбирались в политических перспективах не лучше слепых щенков. Страна стояла перед гигантским скачком в неизвестное, который требовал мужества и решимости, а они отвечали на все своим великолепным “воздерживаюсь от голосования”. Сейчас они все молчат не только потому, что они не имеют политического языка, а потому что им абсолютно нечего сказать.

Еще задолго до моих личных событий я признал свои старые ошибки, но все же не могу зачислить себя в беспартийные большевики – вслед за Марусей, которая тянет меня в эту сторону со всей страстью ее натуры… жалею, что не смог. Приди это сознание ко мне, легче было бы идти в ногу во временем, с обществом, с семьей… Обидно, что я мог бы работать осмысленно и плодотворно на пользу страны, но в этих обстоятельствах ничего не могу делать. Время от времени возникает фальшивый звук, и он режет мне ухо. Печально, что почти не осталось на свете людей, с которыми мне было бы так легко и естественно общаться, как с тобой…

Будь ласкова с Марусей и не суди ее строго – все ее несчастья и многие проблемы Генриха связаны со мной, и я всегда чувствую себя виноватым, что не смог обеспечить им спокойной и достойной жизни. Преклоняюсь перед твоим мужем, которого всегда недооценивал, зато теперь понял до глубины и его благородство, и мудрость, и жертвенность, и все те качества, которых во мне не хватает…

ЯКОВ – МАРУСЕ

…После работы катался на коньках. Уже третий раз вышел на лед, и после неудач первых дней сегодня на льду почувствовал себя крепче, сделал десять кругов. Дома выпил чаю, весь вечер составлял хронологию по музыке средневековья. Катастрофически не хватает книг.

…Последние две открытки такие неприятные, так меня расстроили, что я сразу решил не отвечать немедленно, чтоб под горячую руку не написать чего-нибудь неуместного. Теперь прошло достаточно дней, чтоб я ответил в спокойном и, если удастся, в юмористическом стиле…

Посуди сама, что ты пишешь:

“ Ты умнее всех на свете… Кол на голове теши! (Даже не верится, что это твое выражение).

…Твое упрямство… Не хочешь – как хочешь!

…Твое непреодолимое упрямство…

…Я тоже стала упрямой…”

Было еще твое одно закрытое письмо задолго до этих открыток. Письмо с “жестокостями, которые необходимы”. Я его читал, и вся гордость и самолюбие поднимались на дыбы, но я поборол эту горечь и притворился, что его не получал. Писал после этого все в том же ровном тоне…

…Милый друг, пойми меня правильно, каждое твое указание для меня важно и обязательно, но у тебя есть более действенные слова для меня, чем те, которые ты употребляешь. Ни эта стилистика, ни этот тон не доходят до меня, вызывают совсем нежелательную реакцию. Простой дружеский тон – только и всего, и не “тесать кол на голове”. Все это выпадает из твоего стиля и не идет к нашим, я скажу смело и верно, примерным супружеским и дружеским отношениям.

…Хотел написать в ласковом тоне, чтобы, защищая свое достоинство, не обидеть тебя каким-нибудь острым нюансом или неосторожным поворотом фразы. Но если ты действительно найдешь эти нежелательные добавления – знай, что это только от стилистической неловкости. Прими письмо не так, как оно вышло, а как должно было выйти. На этот раз суди меня не по результатам, а по намерениям. И я уверен, что мой заключительный привет не должен и не будет звучать диссонансом, если напишу – крепко обнимаю и крепко целую и крепко хочу настоящих и правильных отношений. Я.

Роднуша моя, получил открытку, где пишешь, что плохие служебные условия весьма тревожат. Что же тут можно поделать, если твоя высокая квалификация, твои обширные знания невостребованы. Это не потому, что ты плоха, это по той причине, что культура теперь мало интересна государству. Точнее сказать – требуется культура полезная, имеющая прагматические цели, усеченная. Это и понятно: государство ищет новых культурных форм, а это трудный процесс.

…В марте смогу тебе послать не меньше того, что в феврале, так что при подыскании новой работы ты это имей в виду. Я уже писал тебе про мои новые условия заработка. Если ничего не изменится, то мои дела идут превосходно, и я всю жизнь буду благословлять, что меня в Маслотрест сначала взяли, а через полгода сократили. Тем более что я продолжаю делать им некоторую бумажную работу не за деньги, а за масло, которое сразу же отправляется на почту. Я сейчас живу идеально – не могу иначе назвать.

Утром встаю и за книгу – работаю не меньше пяти часов. Служба начинается вечером. Условился я так: клуб платит двести и два техникума двести пятьдесят. Только бы ничего не изменилось… Но мое положение весьма подвержено всяким изменениям… Если б я не взялся за музыку, я бы здесь не нашел совсем работы.

…О занятиях. Занимаюсь теперь по биологии, дарвинизму. Узнаю потрясающие вещи по своей значительности и важности. Темп идет быстро – толстая научная книга в одно утро прочитывается, в два следующие утра конспектируется – и долой, дальше.

…О письмах. Все меньше людей из числа прежних близких, и даже самых близких, отвечает на мои письма. Сделал еще одну попытку (уже третью) списаться с Мироном – отправил ему концерт Чайковского для скрипки. Уже месяц прошел, ответа нет. Он избегает меня? Напиши мне, имеешь ли ты сведения о нем? Может быть, оставить попытки?

…Когда получаешь посылки, подтверждай мне не общим выражением (“получила оба масла и перевод”), а совершенно точно – сколько килограмм и какого числа, так как в пути бывает несколько посылок и переводов, и мне нужно знать, что именно ты получила.

Прошу тебя, не забудь этих необходимых условий. И хотя я тебе строго выговариваю за эти упущения, все же кончу стихами из “Пушторга” Сельвинского:

Обаяночка моя, светик,

как это чудно с твоей стороны,

что ты существуешь на свете.

Я.

Родная моя, детка моя, что случилось? Еще никогда ты не делала такого перерыва в переписке. 25 марта ты писала последнее письмо, потом телеграмма, что задержалась письмом, – и все. У меня чувство случившегося несчастья, которое от меня скрывается. В Москве осталась наиболее уязвимая часть моего существования – этого я не забываю.

Ходил на телеграф, но каждый раз перерешал и телеграммы не отправлял, чтобы не тревожить тебя лишний раз. Я пишу регулярно, вместо одного очередного письма 7.viii. послал устный привет (с деньгами) через Константинова. Не знаю, получила ли ты деньги.

Месяц без известий – как все это тяжело! И такое совпадение – от родных также нет никакого известия. Неужели что-то случилось? Я очень тоскую по вас всех. Мысль о Генрихе причиняет мне боль, и в прошлом письме, поддаваясь этому чувству, я написал несколько ненужных слов…

Мой милый, мой чудесный друг, что же тебе писать? Снова туча какая-то надвигается на меня. Что с вами, что с тобой, с Генрихом? Такое чувство затерянности в сибирских просторах и сознание полной беспомощности. К тому же вернулась моя шелудивая подруга экзема. Мне кажется, она вернулась от моей тоски по твоим прикосновениям…

Обнимаю тебя, моя девочка. Ради Бога, пиши чаще. Твой Я.

…Работа в банке… Дело, в общем, несложное. Я никогда не работал по финансам, и если в месяц я быстро постиг все детали профессии, значит нет, в сущности, такой профессии. Любой грамотный человек справится с этим. И это очень жаль. Я хотел бы профессией замкнуться от дилетантов и неспециалистов. Последние годы я испытал профессиональное разочарование.

Ведомственный экономист – это клерк, грамотный чиновник. Но когда я шел в эту профессию, я думал об экономическом писательстве, об академической кафедре. Эта часть не удалась по причинам общего характера и частного.

…Очень прошу тебя, найди свободную минутку, зайди Москва, ул. 25 октября (не знаю, какая это на самом деле), дом 10/2, Литконсультация Госиздата, и справься, состоялся ли конкурс. Если нет, то прошу тебя, отнеси в конверте три моих рассказа.

…Теперь о твоей параллели Эренбург – Островский. Андре Жид в книге о Достоевском негодует на людей, сводящих писателей к одному тезису, тогда как лучшее в них это – сложность. В Достоевском он восхищается сложностью и противоречиями этого гения. Лучшее в жизни это – сложность. В случае с Н. Островским (“Как закалялась сталь”) нельзя не видеть, что литературно книга его рыхла, ученически слаба, что стиль – смесь безвкусия и бескультурья. Н. Островский – чудо воли, самоотверженности, скажем так – гений преодоления невзгод. И это лучшее, что есть в книге. И только этим книга берет читателя. Все остальное очень плохо. И самое сильное в книге – что это автобиография. Второй выдуманный роман будет слабее. Да откуда хорошо писать человеку, который не имел времени учиться. Когда такой же начинающий человек – булочник Горький – стал писать, то он уже успел перевернуть в себе целую библиотеку. Он уже был в состоянии книжного запоя. Писателя формируют либо жизнь + книги, либо только книги, но никогда только жизнь без книг…

Для оценки Эренбурга у тебя нет достаточной объективности. Я знаю, ты его судишь в свете одной белогвардейской фразы о национальном флажке на автомобиле, которую он написал в киевской белой газете в момент временного срыва. С тех пор ты его не принимаешь, что бы он ни написал.

Это неверно. Эренбург – большой мастер. И “День второй”, и “Не переводя дыхания” – превосходные, мастерские книги – это была единодушная оценка всей советской критики. Эренбург – сложный писатель, он владеет техникой французской литературы. И он вносит в советскую литературу традиции литературной обработки словесного материала, те традиции, которые у нас слабы, а у Островского вовсе отсутствуют. Островский не пишет… Любопытно отметить – Островский вечером кончил писать книгу, а утром отправил на почту. Святая простота!

И почитай ты стихи Эренбурга – в поэзии обмана не бывает. А он поэт тонкий, настоящий.

Милый друг, я насильно заставляю себя засесть за подробное письмо. До боли не хочется его писать – эта информационная открыточная связь такая ледяная, скользящая (к тому же безответственная).

Но в последней открытке ты сообщаешь, что уже заготовлено большое письмо, с “выяснением отношений”, к тому же жестокое, из той серии “необходимых жестокостей”, какие будто бы необходимы.

Так вот, если ты еще не послала, – ради бога не посылай. Оно совершенно не нужно ни мне, ни тебе.

Между нами случилась ссора, супружеская ссора. Я ее предельно хочу погасить, забыть, вырвать из бумаги. А ты хочешь что-то выяснить, “научить пониманию”. Я все беру назад, я раскаиваюсь.

Мои неосновательные тревоги за вас, ненужные расспросы, неуместные советы – я этого ничего не писал – пусто, нет ничего, только ради бога – ликвидируем неприятность.

Что случилось? Собственно говоря, мелочь, то, что в нашей прежней жизни мне удавалось мгновенно потушить, а здесь – расстояния и годы разлуки раздули мелочь в большое горе.

Но сейчас – все прошло, выветрилось. Давай начнем все сначала, будем писать много о быте, о мелочах жизни, о радостях, о горестях и о радостях наших горестей (как сказал бы Роллан).

Милый друг, сегодня встал рано, еще совсем темно, нет восьми. Помчался на утренний мороз под настойчивым стимулом физиологии. Меня встречает собака Роска, несчастная собака Роска. Ее с утра запирают в темную конуру, вечером выпускают, и она никогда не видела дневного света. Она ласково бросается ко мне, делает восторженные круги вокруг. Я ей всегда шепчу одни и те же слова: несчастная ты собака, Роска. Если я поздно прихожу, она через ворота чует меня и не лает. Пока я перелезаю через забор, она снова впадает в свою истеричную дружбу. Однажды в темноте, не узнав меня, она залаяла враждебно. Подойдя ближе и узнав меня, она почувствовала раскаяние и хотела дать мне понять, что это вышло нечаянно, что она раскаивается. Она кувыркалась, вертелась волчком, визжала вдвое больше, чем обычно. Я ей шептал: несчастная собака Роска, я не сержусь, совсем не сержусь.

Я стою еще долго во дворе, всматриваюсь в непривычное предрассветное небо. Вечернее небо знаю хорошо, быстро нахожу все знакомые созвездия, а утреннее небо редко вижу. Большая Медведица стоит в непривычном положении, почти раком, над самой головой. Звезды сияют особенным утренним блеском. Замечаешь, как вся громадина – небесный свод – передвинулся на полнеба за те восемь часов, которые я его не видел… Какая же это грандиозная книга для тех, кто умеет ее читать. Одна из первых книг, которые человечество научилось читать, когда иероглифы и буквы еще не придумали!

…Вчера в выходной состоялся концерт в радио. Утро, посвященное современной советской поэзии. Тут есть очень культурный консультант библиотеки, образованный литературовед. Читали поэтов, которых я плохо знаю – Антокольский, Петровский (это ЛЕФовский человек, к Хлебникову тяготеющий) и др. Некоторые стихи шли под музыку, играл я, а поскольку невозможно было подобрать музыку, то я смело импровизировал. Удачно вышла импровизация под Багрицкого (“Дума про Опанаса”), нашлась мрачная тема Махно, не выходит из головы и сейчас. После концерта состоялось совещание об организации музыкальной работы при радиоузле, мне предложили место музыкального руководителя, я очень охотно согласился, но не уверен, что из этого что-то путное получится. Где бы и что бы я ни делал – прежде всего, я культурник, культуртрегер и охотнее всего это делаю, и если здесь ничего не сделано, то это все не моя вина.

…В “Братьях” Федина есть прекрасные строчки о германской культуре. Вспоминаю такие слова (цитирую на память): “Эта музыкальная культура поднялась на такую высоту, потому что здесь жили целые поколения безвестных капельмейстеров, музикдиректоров, хормейстеров, которые кирпич по кирпичу складывали здание, из которого выросли потом шедевры байрейтов и дюссельдорфов. И Никите захотелось поехать к родным камням своего Чагина, где он познал когда-то первую любовь и первую ненависть, чтобы там заложить свои кирпичи”.

Плохо у меня получается с кирпичами. На СТЗ я оставил свой кирпич, а здесь, в Бийске, пока не удается. Может быть, в радио это удастся.

Милый друг и жена, последнее письмо, где ты пишешь о встрече Нового года, – сплошь хорошее письмо. Каждая строка поет, начиная от ситцевых подвязок до слез от газетного чтения. Наконец-то я узнал, где тебя напечатали. Сорвался с места и сразу побежал в библиотеку. В двух библиотеках комплект “Наших достижений” отдан в переплет, нужно подождать. В третьей библиотеке не получают, а в четвертой – буду завтра.

…С увлечением прочел “Музыканты наших дней” Роллана и вернулся к давней идее: написать учебник по истории музыки. Учебник для школ, клубов и радиослушателей. С увлечением принялся за дело, хотя здесь специальной литературы – ах, как мало. Если тебе случайно попадутся музыкальные книги из моей библиотеки, пришли. Все, что встретится, – специально разыскивать пока не нужно – большая работа. Библио тека местная выписала из Москвы по моему выбору два-три десятка книг.

Готовлю первые три главы: 1) народная музыка, 2) европейская музыка до Баха и 3) Бах. К концу этого года вчерне книга будет готова. Когда я смогу пользоваться большой библиотекой, за два-три месяца прибавлю все дополнения. Первая глава о народной музыке уже готова. Не нашел нужного стиля. Беллетристический стиль у меня лучше, чем научный. Получается пока очень сухо. Но все будет десять раз переделано. Мне нравится затея. Книга нужная, такой пока нет. Для меня это больше, чем очередное литературное увлечение. Бийская библиотека вступила в междугородний абонемент с Новосибирской краевой библиотекой, которая получает обязательный экземпляр всех книг, выходящих в Союзе. Они сделали так специально для меня. Когда наладится, тогда я буду обеспечен всеми выходящими книгами, и занятия пойдут быстрее. Радио должно также помочь – нужно прослушать наново массу композиторов. У меня на столе радиорасписание всех концертов на месяц и отчеркнуты концерты, которые нужно прослушать.

Одновременно с историей музыки урывками пишу еще повесть, это уже четвертая по счету, после повести “Дары нужды”, “История красоты” (это про женщину, которая страдает от своей красоты, от повышенного внимания мужчин и выходит замуж за слепого), “Слишком долгая жизнь” (про двух сестер, которые начинают самостоятельную жизнь уже почти в старости, после смерти деспотических родителей) и про девочку, влюбившуюся в старика-фотографа. Вот графоманская страсть. Довольно смешно писать для ящика письменного стола, не имея ни публики, ни оценки, ни даже ругани. Но, терпение…

…Ты пишешь, что Генрих учит английский язык. Я имею для него прекрасный учебник. Слышала ли ты про систему профессора Огдена “Бэйсик инглиш” (основной, базовый английский язык). Все разнообразие языка он свел только к восьмистам пятидесяти словам, в том числе только шестнадцать глаголов. Зная этот минимум и умея им пользоваться, можно читать ту литературу, которую выпускает тот же Огден: Свифт, Диккенс и др.

В русском издательстве уже вышла книга Айви Литвиновой (жена наркома) “Шаг за шагом” – два рубля сорок копеек. Я ее выписал еще до Сталинграда – поищи в шкафу на нижней полке, где стоят словари… Система “Бэйсик” – великолепная идея. За нею, вероятно, последуют по другим языкам. По этой системе для изучения языка (упрощенного, разумеется, языка) нужно восемьдесят восемь часов.

Поздравляю тебя вторично с днем рождения 23 января, если ты желаешь жить, как папа Григорий (римский), и переживать на пуды вместо центнеров. Целую – Я.

…Мой вчерашний день прошел, как в запое, будто курю опиум. Все утро читал книгу немецкого биолога “Тайны природы”, потом приготовил себе обед (это длится пятнадцать минут поставить суп и один час изредка посматривать). После обеда пошел в библиотеку – газеты – весь вечер читал роман американской писательницы Перл Бак “Земля” с предисловием Третьякова. Замечательный роман из китайской жизни. Непременно возьми в библиотеке, в “Интернациональной литературе”! Бак – женщина немолодая, миссионерша в Китае – вдруг взяла и написала замечательный роман. И начинающая писательница сразу приобретает мировое имя. Когда я теперь читаю книгу, я ее воспринимаю как читатель, как словесный техник, как писатель, как конкурент. Читаю строки и как делаются эти строки. Как плывет сюжет через нагроможденные препятствия и как тема заканчивается в своем финале. Едва ли не труднейшая часть – это финиш темы. Читал, что французские драматурги пишут пьесу, начиная с пятого акта, с финала, и если он достаточно эффектный, то его принимают за основу и к нему присочиняют первые четыре акта. Прочитай непременно Перл Бак, это просто образцовый с моей точки зрения роман, настоящая школа для начинающего писателя. Вероятно, общая структура повествования, в высшем смысле и для музыки, существует в виде каких-то общих формул… Но даже Шкловский об этом не пишет!

…Из моих занятий в радиоузле ничего не вышло, они раздумали. Зато сегодня мне предложили второй урок по музыке с мальчиком восьми лет, и я дал первый урок. Это после того, как мой первый ученик играл по радио сонатину, имел успех, и теперь, надеюсь, отбою не будет. То есть все восемь детей из интеллигентных семей города Бийска будут стоять в очереди к маэстро!

Сегодня говорил с управляющим банком насчет прибавки зарплаты. Он обещал. Так что события развиваются удовлетворительно. По этому случаю я даже вступил в абоненты радио. С проведением радио я заканчиваю свою программу больших затрат. Проведено электричество, радио, куплены дрова, починены ботинки и вся одежда.

Сижу за столом, читаю статью о лесе. Зазвучала в радио 5 симф. Чайковского, и скорбь льется в мои уши. Все перемешивается воедино: и вчерашнее твое письмо, и смерть Горького, о чем только что сообщило радио, и дождь стучит в окно, и эта страстная фраза из симфонии…

…О твоем очерке. Я пять раз прочел литературный портрет С. Третьякова. Статья очень меня порадовала, прекрасно сделано, стоит на уровне выше среднего в журнале. Хорош язык – словом, большой успех. Это твоя первая статья в таком роде. Следующие будут крепче.

Я вполне могу восхищаться статьей, которая несет идеи, с какими я не согласен – ни в выводах, ни в оценках, ни даже в структуре очерка. И все же я его весьма хвалю. Если будет мне позволено высказаться на эту тему и критикнуть, но так, чтоб не чувствовалось в этой критике догматизирующего поучения, то я бы сказал следующее.

Литературно-критический очерк вообще не должен давать оценок. Критик – не оценщик. Он комментатор, возражатель, продолжатель или социолог тех же идей, какие у писателя. Тем более – не перехваливать. Этот недостаток есть: “Великолепно поставленная голова… голос многозвучный… необычайный писатель (два раза)… многозначный… исключительное мастерство (!)… замечательные очерки…писатель всех жанров…”

Верно ли это все? В стакане чаю пять кусков сахару. Если он действительно писатель всех жанров, то я скажу – он велик в своем жанре, только жанр его мал. Третьяков – полезный писатель, но если нужна его оценка, то я скажу – типичный второй сорт, середняцкий писатель.

Главный недостаток его (и многих других писателей) – у него нет идей собственных. Ты не можешь сказать ни одной мысли, идеи, чтобы она у читателя сейчас же вызвала имя, образ С. Т. Он растворяется в эпохе, рожден ею, учится у нее, но не обогащает ее. Берет и не дает. Для этого ему не хватает экстремизма и самоограничения.

In der Beschränkung zeigt sich ber Meister (Goethe). Я бы перевел не буквально, но точно – “В ограничении – мастерство”.

С. Т. – очеркист, скользитель по поверхности многих идей, и ничто не запоминается больше обычного.

Все это о нем, теперь – о тебе. Ты пишешь: пути и перепутья, победы и поражения, но вот он нашел что-то главное: “и путь найден” – очерки о германских писателях. Что же в них особенного? Прием значительных мелочей-деталей. Только? Очень мало. И “победа и путь” делаются неубедительными. Мотор огромной (неужели огромной?) силы вертит кофейную мельницу – единственно верно и может быть поставлено эпиграфом.

Из мелочей:

1. Неудачный образ с пианино. Если “верхняя крышка пианино как раз по росту Третьякова”, то он очень низкого роста, прямо карлик.

2. “Жест пластичен, мысль молниеобразна” (!) – как здесь не добавить:

Глаза его сияют. Лик ужасен.

Движенья быстры. Он прекрасен.

Он весь как Божия гроза…

Если бы я писал критический очерк о писателе, то я бы сделал иначе. Путь писателя – явление общественное, а не индивидуальное, и сам автор в этом случае факт второстепенный. Я бы взял какую-нибудь одну идею у автора (если у него есть идеи), взял бы ее и заглавием, и центральным содержанием очерка. Об авторе говорить (по возможности без оценок) только как о примере к данной идее.

Очерк тогда будет посвящен не писателю, а его идее, и будет иметь интерес независимо от писателя, о котором идет речь. Что за идея у этого писателя? Что в наше время “жизнь главнее литературы, писание – побочный продукт деланья”. “В начале бе Дело”, потом явилось Слово – вот его характеристика нашего времени. Каковы же дела С. Т.? Но его дела небольшие, и писание не в самой крупной шкале… и его собственная точка зрения (“литература как отходы жизни”) не выдерживает жизненной проверки, оказывается неверна, фальшива. Литература – самодовлеющая ценность.

Тогда было бы законченнее и очерк имел бы свой генеральный тезис, свое утверждение независимо от второстепенных примеров. Это те мысли, которые подсказаны твоим очерком.

И все-таки, несмотря на разные мои замечания, очерк на весьма высоком уровне. Читал вчера Н. Д. (“Наши достижения”). Ну, до чего серо, мазня. Писано не пером, а заступом, мешалкой, малярной щеткой – безобразие. Того, кто стоит рядом с тобой и написал так скучно очерк про Париж, я знаю. В одну тяжелую минуту в конце двадцатых я его кормил своими скудными крохами. Потом оказалось, что он не стоил этого.

Твой материал – лучший в номере. Если в редакции есть умные головы, они не должны выпускать такого писателя как ты. Чтение статьи было для меня прямо праздником. Пиши, пиши – без конца пиши. Держись и действуй.

Целую крепко и жму руку

с литературным приветом

с супружеским приветом

с дружеским приветом

…Я получил все те открытки, которые ты послала. Продумывая нашу переписку за последнее время, понял, что разлука принесла ощутительные результаты. Скоро шесть лет мы живем врозь, и шесть лет мне недостает твоей близости и дружбы сына. Нас разлучают и километры, и годы, и какие-то малозаметные отклонения путей, и трудность взаимного понимания.

Пока это замечаю только по твоим письмам, но, может быть, ты что-нибудь заметила по моим?

Есть вопросы, на которые ты ни в коем случае не желаешь отвечать. Если я настаиваю, то получаю короткий ответ: не нервничай и терпи. Трудно жить в неведении. Я понимаю, как много усилий потребуется от нас обоих, чтобы снова найти друг друга в изменившихся людях.

Приближается день нашего свидания. Скажу прямо – меня не покидает боязнь, как пройдет эта встреча. Ты мне писала – при встрече ты найдешь и меня, и сына такими, как покинул их, и нет места тревогам. Но ничто не возвращается обратно на то же место, и я знаю, что многое изменилось, хотя и не могу в точности себе представить. Разгадываю этот грядущий ребус и прикидываю самые различные сочетания.

Твои письма, в общем, очень холодны, информационны, но в последнем письме вдруг неожиданно прозвучал упрек прежних лет. Он меня ожег. Сможем ли мы принять друг друга “с чистым сердцем”?

Генрих для меня – сфинкс, тайна, которая, когда раскроется, едва ли готовит мне радостный сюрприз.

Все это мне нужно продумать, прочувствовать и быть ко всему готовым.

Марунька, я крепко люблю тебя, мне уже много лет, но я не стыжусь повторить слова первых встреч. В наши годы уже избегаются эти слова – цитаты молодости в наших письмах уже давно не встречаются, те милые интимности, которые когда-то наполняли переписку.

…пришли непременно свою карточку. Смешные доводы у тебя – я постарела, плохо выгляжу. Я же не требую карточку молодой красавицы. Мне нужна твоя, именно твоя карточка, такая, какая ты есть. Я тоже постарел, и ровно на столько лет, на сколько ты. Пришли карточку.

Я кончаю письмо тем рефреном, который помещается всегда, но пусть на этот раз он прозвучит по-новому.

Целую крепко. Крепко и нежно так, как в те минуты, когда хотелось и удавалось переломить твое дурное настроение. Обнимаю – “по всей линии” – если ты только помнишь это слово и что оно означает. Я.

Довольно трудно мне писать теперь, милый друг! Ты спрашиваешь, известно ли мне что-нибудь? Нет, неизвестно, но порядок такой, что все отбывшие срок получают здесь паспорт и бесплатный ж.д. билет куда угодно. Вероятно, так будет и со мной. Дело московской милиции – пустить меня жить в Москву или не прописать. Вероятно, не пропишут. В общем, это зависит от местных условий. Вот Герчук, мой давний приятель, живет после ссылки в Москве уже долго, а других моих знакомых не пускают. Во всяком случае, приеду на несколько дней домой и там решу, что дальше.

Никогда я еще не стоял перед таким клубком неизвестности, как теперь. Мне ничего не ясно из будущего, ни легитимационное мое состояние, ни даже мои семейные дела. Придется сделать новую инвентаризацию семейного хозяйства – что осталось и в каком положении?..

А пока мелкие предотъездные дела – купил чемодан, починил ботинки, пошил штаны, кончаю лечить зубы. Архив нужно перечитать и привести в боевой вид. Здесь шло накопление, наступает время реализации.

Милый друг, сейчас окончился концерт Оборина, который я слушал по радио из Новосибирска. Наушники на длинной проволоке, и я могу передвигаться по комнате, даже ходить из угла в угол, не снимая их. Раз длинный концерт – я принимаюсь за слушание и за шитье. Весь концерт чинил штаны, память уносила в прошлое, в те далекие годы, когда я впервые слушал эти вещи. Как много печали в глубинах моего прошлого. Но не об этом хочется сейчас писать, о другом – как много было музыки в наших с тобой отношениях. Чайковский и Рахманинов познакомили, Шуман сблизил, другие художники звука соблазнили. Редкий концерт обходится без этих согревающих воспоминаний. Вчера пели “Двойника” Шуберта, сегодня Оборин играл Шуберт-Лист “Баркарола”, этюд “Охота” Листа, играл “Карнавал” Шумана. Я слушаю через Москву гастроли украинской оперы, того киевского театра, где в двенадцатом ряду галереи за тридцать копеек я получил свое музыкальное образование.

Вспоминаю с благодарностью тех людей, которые помогли пробуждению музыкальных вкусов, с грустью разбираю цепь тех случайностей, которые отвели меня от музыки. Как жаль все-таки.

Странно получилось, что в Москве я совершенно отдалился от музыки, а в Бийске снова приблизился. На этот раз всерьез и надолго, вероятно, больше уже не отойду. С трудом представляю себе, как мы с тобой входим в Большой зал Консерватории… В первый же вечер пойдем и купим билет перед входом…

…выяснить некоторые важные детали. Ко дню приезда заготовь мне следующие справки:

1. справка о твоей службе;

2. справка о Гениной работе;

3. справка из домкома, что я с 1923 по 1931 год проживал там.

По приезде я подам просьбу в НКВД о разрешении мне прописаться в Москве. Возможно, что подачу я отложу до конца ноября, до принятия новой Конституции, но не уверен. Мне передавали, что готовится широкая амнистия к этому дню. Хотя я по документам освобождаюсь раньше, но будет совсем новая обстановка, которая отразится и на мне.

В день получения этого письма отправь мне открытку, сообщи в ней номера телефонов твои и Остоженки. Вероятно, 1–94–13 уже сменили на автоматический, а телефон Ивы я забыл.

В НКВД мне сказали, что не задержат ни на один день. Пройдет несколько дней, пока здесь в милиции дадут паспорт. В середине ноября рассчитываю быть дома. Но не исключено, что какие-то административные сложности задержут недели на две. По опыту других – никто еще не отбывал точно в срок.

Ну, вот и все. Чувствую, как тебе тяжела стала переписка, и не только потому, что времени не хватает. Вообще контакт ослабел – шесть лет большой срок. И мне писать тебе тоже стало трудно. Иной раз долго сидишь за письмом – не пишется.

Хорошо, что плохое отходит назад в прошлое.

Целую – Я.