Глава 39
Возвращение Юрика
(январь 2000)
Нора сразу узнала этот чирикающий птичий голос – узнала бы его из тысячи. Это была Марта. Бесформенно-соломенная, как стог, добрая, как сенбернар, с голосом, как у заводной игрушки.
– Нора! Какое счастье, что я до тебя дозвонилась. Приезжай, пожалуйста. Приезжай скорее. Юрик на наркотиках, он в ужасном виде. Мы с Виктором ничего не можем поделать.
Марта говорила по-английски, но Нора поняла все до единого слова.
– Где он сейчас?
– В Нью-Йорке. Он был у нас. Только что уехал. Приезжал за деньгами. Выглядит ужасно… Героин или что-то такое… Тяжелое… Виктор плачет. Велел тебе позвонить. Приезжай как можно скорее!
Тенгиз дремал на диване. Проснулся, смотрел с тревогой.
Витася плачет? Невероятно. Нора сразу же набрала номер Юрика. Это был телефон Тома Дрю, где она давно уже не могла его отловить. Но в этот момент звезды были так милостивы, что Юрик как раз зашел к Тому. Не задавая никаких дипломатичных вопросов, Нора сразу ему все выложила:
– Юрик! Мне Марта сказала, что ты на наркотиках. Слушай меня внимательно. Сделаем так – здесь, в Москве, есть клиника, частная, очень хорошая… врачи – хорошие друзья. Я уже обо всем договорилась. Они тебя вытащат. Никаких ломок, ничего этого не будет! Ничего не бойся! Я за тобой приеду, очень скоро, как только билет куплю. Виза у меня есть. У тебя только одна задача – живи аккуратненько, очень аккуратненько. Продержись до моего приезда. Ты понял, Юрик? Главное, ты продержись. Может, пока у отца поживешь? Хорошо, хорошо, как ты хочешь. Я сообщу тебе, когда билет возьму. И звони мне сам!
Никакой знакомой клиники и хороших друзей-врачей не было, но Нора все нашла в течение трех дней…
Нора даже не спросила его, хочет ли он возвращаться в Москву, вылезать из наркотической ловушки. Прежде о возвращении в Москву и речи не было. Нора навещала его раз в год, чаще не получалось. В последний приезд Марина, у которой она всегда останавливалась, намекнула, что с ее сыном не все в порядке, поведение не совсем адекватное… но тогда Нора не захотела слышать, только пожала плечами: Чипа, да ты его просто не знаешь, он всегда немного, как бы тебе сказать, отвлеченный… Что же я наделала? Это же я сама его туда отправляла…
Марина только кивнула, не стала объяснять подруге, что та живет в другом времени в другой стране – никто давно не называет ее “Чипой”, что в Америке другие правила жизни, другие проблемы и другие опасности…
– Я с тобой поеду. Да? – спросил Тенгиз.
– Спасибо, – обрадовалась Нора.
Но вместе им полететь не удалось. Тенгиз получал визу в Тбилиси и прилетел в Нью-Йорк тремя днями позже. Нора, как обычно, остановилась у Марины. Ее слегка колотило от этого приключения. Она давно уже понимала, что происходит…
Дети Марины Чипковской, родившиеся уже в Америке, по-русски не говорившие, явно не были в восторге от странных московских гостей. Русские друзья матери, даже здешние, эмигрантские, плохо говорившие по-английски, не очень успешные, вообще вызывали у них раздражение. Они этого и не скрывали – еще в детстве дочка спросила у Марины: почему у всех русских такие плохие зубы и грязные волосы?..
Чипа могла бы на этот вопрос ответить, но смолчала: уж больно много пришлось бы объяснять. Про то, что в каждой стране свои культурные обычаи, – американец меняет майку два раза в день, моется всякий раз, когда оказывается рядом с душем, а русский человек из поколения в поколение мылся в бане раз в неделю, по субботам, тогда же и белье менял, что многие жили в коммунальных квартирах, где и ванных не было… И еще про то, что каждый захудалый ребенок их возраста в России прочитывал за год книг столько, сколько они вдвоем с братом за всю свою жизнь не прочитали, а каждый приличный взрослый знал наизусть столько стихов, сколько здесь профессора филологии не знают… Но ничего этого Марина своим детям не говорила, потому что хотела, чтобы они стали стопроцентными американцами, чтобы поскорее, в первом же поколении, выветрился эмигрантский дух… Все приехавшие из России поделились на два лагеря: одни учили детей русскому языку, чтобы Пушкина и Толстого читали в оригинале, русскую культуру не утратили, другие, как Марина, этого не делали. А общая для тех и других правда заключалась в том, что, как правило, эмиграция приводила к огромным потерям в социальном статусе, и добраться до того положения, которое они занимали на родине, мало кому удавалось.
Виктор Чеботарев был как раз одним из немногих, кому удалось безболезненно вписаться: каким он был оригиналом, талантом, человеком внестатусным в России, таким оказался и в Америке. К тому же и счастье привалило в виде Марты, которая заняла место Варвары Васильевны по части хозяйственной, но к тому же и стала его верной подругой, а спустя какие-то годы и женой. Это произошло позже, когда Нора оформила с Витей развод… Заочный…
В Нью-Йорке Норе не сразу удалось поймать сына – два дня к телефону подходил Том и отвечал, что Юрика нет дома. На третий день Юрик позвонил сам, приехал к Марине на квартиру. Нора готовилась к встрече: надо держать себя в руках, не предъявлять никаких претензий, зажать в себе ужас, который испытывала… Выглядел Юрик паршиво, вид имел ободранный и страшно усталый. Расцеловались. Пахнуло старой одеждой, гнилым зубом и смертью.
– Устал, дружок?
Юрик посмотрел на мать почти с удивлением:
– Вот именно. Устал.
– Значит, вовремя я приехала. Обо всем договорено, все будет в порядке. Пошли в город, пообедаем и билет купим.
– Мам, как покупать – все документы потеряны. Мне отсюда не выбраться. Мне конец.
В глазах была такая тоска, что Нору просто перевернуло: он все понимал…
– Я приехала не хоронить тебя, а вытащить. Только ты мне должен помочь. Без твоей помощи мне не справиться. Давай так – ты забываешь на время о себе и помогаешь мне спасти моего сына. Хорошо?
Говорила Нора спокойным, железным даже голосом, но внутри у нее все выло, скулило, разрывалось на части.
– Мам, я же тебе говорил, у меня документов никаких нет. Я все потерял, и грин-карту потерял, и права.
Значит, он не помнил, как они ходили в прошлый ее приезд в русское посольство, чтобы восстановить советский паспорт. Для этого пришлось делать заявление в полицию о краже документов, сделать фотографию. Это оказалось несложно. В Российском посольстве Нора тогда отстояла очередь, они вместе подали заявление, и паспорт должен был быть готов через месяц. С тем Нора и улетела. С тех пор прошло уже полгода. Поняла, что он не помнит, но спросила на всякий случай:
– А русский паспорт?
– Какой?
– Но мы же в прошлый моей приезд заказывали. Ты его опять потерял?
– Нет, я про него вообще забыл.
Нора позвонила в посольство – паспорт был давно готов, но годился он только для того, чтобы взять билет и добраться до Москвы. Что и было нужно.
Получать паспорт пошли вдвоем, в тот день прилетал Тенгиз, и Юрик обещал поехать с Норой встречать его в аэропорт. Но вдруг заторопился, сказал, что у него срочное дело, попросил двадцать долларов и обещал вечером приехать к Марине.
Нора встретила Тенгиза и привела его к Марине, которой все это эвакуационное приключение было сильно не по нутру, но обязательства давней дружбы не давали ей возможности отказать Норе с Тенгизом в приюте. Вечером Юрик не позвонил. Позвонил вечером следующего дня. Зашел, обнялся с Тенгизом, они ритуально обхлопали друг друга по плечам, и Юрик сразу же заторопился куда-то. По делам. Попросил у матери двадцатку. Нора дала деньги, понимая, что “на дозу”. Всем все было понятно. Нора сказала, что завтра идет за билетами и возьмет на ближайшие дни.
– Мне бы через недельку… – попросил Юрик, но Нора возразила:
– Нет, Юрик, ты свои дела заканчивай, возьму на ближайший рейс… Дело-то наше срочное…
На следующий день Нора с Тенгизом пошла за билетами, купили билет Юрику, Норин обратный билет был взят в Москве наугад, но пришелся как раз ровно на положенный день, а Тенгизов билет за сто долларов поменяли на тот же рейс.
Нора просила Юрика прийти с вечера, накануне полета. Нервы у Марины были до того натянуты, что она взяла детей и поехала с ними к подруге в Тэрритаун. Вечером Юрик не пришел. Нора ночь не спала, звонила каждые полчаса на Юрикову, как она считала, квартиру, то есть к Тому, но Том сначала отвечал, что Юрика нет, а потом перестал снимать трубку. Если бы он знал, где его искать, он бы поискал… Но этого не знал никто. Да и сам Юрик, может, не соображал, где он находится…
Чтобы поспеть вовремя в JFK, выходить из дому надо было в четыре часа. Тенгиз тоже почти не спал, был мрачен и подавлен и объявил, что поедет погулять в Центральный парк и к двум вернется.
Нора осталась одна. В жизни не было у нее такой полной растерянности и беспомощности. Посчитала деньги – восемьсот тридцать долларов. Было ясно, что билеты надо менять, потому что на новые денег не хватит. Интересно, сколько у Тенгиза… Вряд ли на три новых билета хватит и у него. Можно поехать в представительство Аэрофлота, попробовать поменять. Что-то ее останавливало. Слабая надежда, что Юрик появится? Прошлась по пустой квартире. В кухне, в шкафчике, нашла бутылку виски. Налила стакан и выпила. Дрянь ужасная. Но вырубило сразу. Посмотрела на часы – десять утра. До выхода из дома шесть часов.
Легла на диван в гостиной. Одна стена сплошь завешена Мариниными картинами с привкусом экспрессионизма, крик и боль… После училища Марина закончила Строгановку, но вскоре эмигрировала. Карьера в России только начиналась, она была из самых талантливых на курсе, а в Америке как-то не складывалось. Эмиграция всех опускает на нижнюю ступень лестницы, откуда надо заново подниматься… Нора закрыла глаза. Плыли перед глазами Маринины картины, лучше не становилось…
Тенгиз доехал до Колабмус-Серкл и вошел в Центральный парк. Он и не предполагал, какой он огромный, этот кусок Манхэттена с выпирающими из земли глыбами гранита, скалами, голыми деревьями, заснеженными газонами и подмерзшими лужами. Было холодно и солнечно. По дорожкам во множестве бежали потные люди с наушниками и без, летели велосипедисты, в одном месте он заметил всадников. Нет, Тенгизу не очень нравилась Америка, хотя парк был прекрасный. Что-то мешало ему – может, она и хороша, только слишком велика, слишком проста, слишком равнодушна, эта Америка, вот и мальчик-то наш в ней погибает…
Он дошел до большого озера. Оно сверкало новым льдом. Сел на лавку. Холод собачий. Тенгиз закурил. Место было укромное, в стороне от бегунов и гуляющих… На соседней лавке сидели двое черных ребят, один с гитарой. Бренчал тихонько. К ним подошел третий – белый. Это был Юрик. Они пожали друг другу руки. Чем-то обменялись. Черт, героин! Конечно, героин. Тенгиз боялся спугнуть эту компанию, но Юрика нельзя было упустить. И Тенгиз запел. Во всю глотку запел грузинскую песню… Юрик обернулся, увидел его, обрадовался. Попрощался с ребятами, они мгновенно растворились к кустах. Тенгиз обнял Юрика, они похлопали друг друга по плечам. Не снимая рук с Юрикова плеча, Тенгиз радостно объявил:
– Пошли домой, маЛчик! У нас вечером самолет.
– Да ты что, Тенгиз! Я думал, завтра!
– ЗачЭм завтра? Сегодня! Какая разница. Как раз сегодня! Пошли!
– Подожди, мне надо собраться, там, вещи, гитару взять… – Юрик пытался освободиться из Тегизовых объятий.
– Какие вещи, дАрАгой? – Тенгиз говорил с декоративным акцентом, с каким рассказывал анекдоты. – Зачем тебе старые вещи? Зачем старая гитара? Пойдем, купим новую гитару и поедем в аэропорт.
Купить новую гитару – мечта, этого Юрик давно хотел. Свою любимую, с которой выступал три года, он продал несколько месяцев тому назад за бесценок одному барыге, а та, что у него оставалась, слова доброго не стоила.
– Подумать надо. Я знаю один магазин с хорошими ценами, но это далековато. Пошли в “Guitar Center”, может, там найдем…
К двум часам Тенгиз, Юрик и новая гитара появились в Марининой квартире.
Нора уже обзвонила к этому времени все билетные конторы и договорилась с аэропортовской девицей, что билеты им поменяют в аэропорту. А деньги за услугу Нора оставит некоей Тамаре Александровне, которая ее встретит на входе в JFK… “Как удобно быть русскими, – подумала Нора, – по всему миру работает наша блатная система…” Последние остатки хмеля слетели с Норы, когда она увидела в дверях эту композицию.
– Ну, Тенгиз… – только и смогла сказать.
А Юрик сел на стул и как ни в чем не бывало начал настраивать новую гитару.
Перед выходом из дому Нора произнесла фразу, которую вряд ли матери часто говорят сыновьям:
– Юрик, ты понимаешь, что мы едем без героина?
– Начнется ломка.
– Понимаю. Значит, пойди в ванную и вмажься уже последний раз.
Но он замотал головой и сказал, что ему еще не надо. Свою последнюю дозу он примет в аэропорту, перед самым отлетом…
– Ты что? А ну как поймают?
– Мам, я опытный. У меня все в носке спрятано. А к самолету я уже пустой пойду!
Крыша ехала не у Юрика – у Норы. Тенгиз сжал ей предплечье и сказал: молчи.
Ехали налегке – Норин чемоданчик, Тенгизов рюкзак и Юрикова гитара, с которой он тихонько разговаривал. Оставался последний отрезок пути. Неожиданность ждала их сразу при входе в аэропорт. Проверка проходила не на терминале, как это было прежде, а прямо на входе. Позади транспортерной ленты для багажа стояли двое полицейских с собакой. Собака была не овчарка зверского вида, а симпатичный сеттер, которого хотелось погладить.
Остановились.
– Юрик, выйди на улицу и в первую же урну выбрось свою дурь, – тихо сказала Нора.
– Нет. Не могу. Через два часа начнутся ломки. Ты не знаешь, что это такое, – хмуро возразил Юрик.
– С ума сошел, да? Пойди и выбрось, – впервые за эти дни, а, может, за всю их совместную жизнь произнес Тенгиз резко.
У Юрика дрожали губы, углы рта ползли вниз, и Нора поняла, что перед ней не двадцатипятилетний мужчина, а пятнадцатилетний мальчик, который объят страхом… Она обняла его за плечи, шепнула в ухо:
– Да не бойся ты, у меня с собой такое снотворное, для слона, ты его примешь, оно тебя на девять часов вырубит… Пошли, выбросим…
– Ты не понимаешь. Если ломки начинаются, ничем их не вырубишь.
Пока они торговались, собачка подняла умные глаза на своего хозяина и издала легкое ворчание – ей понадобилось погулять. Полицейские с собакой вышли, Тенгиз поставил на транспортер вещи, Юрик немного поупрямился с гитарой, которую не хотел ставить под монитор, но потом аккуратно положил, и Нора снова подумала – пятнадцать лет, четырнадцать лет… Витася, Витася… Ничего опасного на мониторе не обнаружили, они быстро и бодро пошли в сторону терминала…
Оставалось время перекусить. Сели за столик.
– Ну, давай, иди в сортир и принимай чего там у тебя заготовлено, – сказала Нора. И подумала: “Страшный сон. Со мной ли все это происходит? Какое-то дурное кино…”
– Знаешь, мне еще не надо. Я сам знаю, когда пора… Я пока ничего…
Поели какого-то эластичного салата в пластмассовом корытце, пластмассового хлеба и выпили американской кофейной бурды в бумажном стакане. Нора вспомнила, как все это ей нравилось много лет тому назад, когда она в первый раз приехала в Америку. И где же мы в результате оказались? Этот спешный катастрофический отъезд из Америки и его отправка из Москвы девять лет тому назад вдруг слились в одно событие – черт, все сделано своими руками… Это моя решительность, мое желание взять жизнь в свои руки, руководить, организовывать процесс, ставить свой спектакль…
Объявили посадку. Пошли в самолет, больше уже никаких проверок не было. Самолет был огромный и полупустой. Сели в среднем ряду, заняли три места, Юрика посадили между Норой и Тенгизом. Самолет взлетел. Нора, перегнувшись через Юрика, взяла Тенгизову руку и поцеловала. Тенгиз руку не забрал, даже замедлил, а потом резко схватил ее за нос, потянул вниз… Оба засмеялись. Режиссер! Не терпит пафоса! Но без Тенгиза, она знала, Юрика она бы не вывезла…
Ей казалось, что все страшное позади. И она заснула еще до того момента, как самолет набрал высоту.
Через час Юрик легонько пихнул ее в бок – мам, вот теперь мне пора. Она выпустила его, он пошел в туалет. Через пять минут объявили, что самолет попал в зону турбулентности, просили сидеть на местах и не ходить по салону. Самолет действительно слегка трясло. Нору тоже трясло – в ее собственном режиме. Через пятнадцать минут Нора забеспокоилась, почему Юрик так долго в туалете. Еще через десять она встала и подошла к двери туалета, постучала: Юрик, Юрик!
Тишина… Вот тут у Норы перехватило дыхание. Она забарабанила в дверь. Через минуту он отозвался:
– Я сейчас…
И он вышел, мокрый с ног до головы, совершенно белый, с черными глазами – зрачки расширились так, что даже голубой обводочки не осталось.
– Что случилось?
– Ничего, ничего… Трясло очень, шприц выбило, вену порвал, кровь фонтаном… Я здесь все вымыл, ну и одежду пришлось постирать… Я ж весь в крови был…
Много позже, через год-другой, Юрик рассказал матери об этом происшествии то, чего она не могла знать:
– Мозги-то были полностью отключены, я уже ничего не соображал, Нора. Доза у меня была не одна, а четыре, я хотел напоследок вмазать по-крепкому. Если бы не эта зона турбулентности, живым бы вы меня до Москвы не довезли…
Он вообще рассказал многое о той американской поре своей жизни. Но главный документ, толстая тетрадь, которую он почти всю исписал за шесть недель пребывания в клинике, хранился в секретере. Нора однажды открыла, хотела прочитать, но ни слова не разобрала: это был все тот же детский, кривой и косой, неустановившийся почерк. Такая это была система лечения: пациент должен был выплеснуть из себя все, что он помнил о своем наркоманском прошлом, и не только в устном разговоре с психологом, но и создать текст, полную историю своего смертельного опыта. Текст, который нужно написать и изъять из своей жизни. Нора пролистала тетрадь и положила на место – семейный архив…
