Глава 37
Узун-Сырт – СТЗ
(1925–1933)
Мальчик все забыл. Ошеломляющее море, древняя осевшая Генуэзская крепость, небывалого вкуса фрукты и полюбившиеся ему на всю оставшуюся жизнь шашлыки, кипарисы, чебуреки, татары, греки, лодки, пролетки поблекли и обратились в пыль при виде планёров, парящих над длинной горой Узун-Сыртом, над Коктебелем. Но Генриха повели не к планёрам, а в гости к какому-то Максу. Сидели в большой комнате, вокруг толстого бородатого старика в белой простыне, с обвязанной веревкой головой. Шел длинный непонятный разговор. Другой старик, тощий и носатый, говорил о психоанализе, а главный, толстый, молчал, иногда кивал важно головой и улыбался. Генрих изнемогал от нетерпения, потому что парящие прекрасные машины он заметил еще при подъезде к деревне, и теперь он хотел только одного – поскорее бежать на ту гору, откуда их запускали. Он дергал Марусю за подол платья, за руку и, наконец, сгорбившись, сморщив по-обезьяньи мордочку, затрясся в беззвучном плаче. Маруся встала, извинилась и, взявши его за руку, вышла вслед за сыном.
Генрих, вырвав руку, скатился с лестницы и понесся прочь, в сторону горы, откуда поднимались и плыли прекрасные воздушные суда. Маруся бежала за ним, кричала, чтобы он остановился, но он ее не слышал. Он быстро устал, замедлил свой бег, Маруся его нагнала и молча шла с ним рядом. Она, фребеличка, специалист по воспитанию, ощущала полный педагогический провал. Но ничего другого, как идти вслед за сыном, не оставалось. Она понимала, что говорить ей сейчас ничего не следует – слишком раздражена: Генрих испортил ей визит, о котором она давно мечтала.
Макс Волошин был одним из тех, кто десятилетие тому назад, в ушедшей жизни, от которой едва и следы остались, восторженно писал о Рабенек, о той пластической студии, в которой так счастливо начиналась Марусина неудавшаяся карьера “босоножки”. И Марусе очень хотелось свернуть разговор на те времена, намекнуть на свою причастность к тому изысканному искусству… И вместо разговора, о котором она бы вспоминала потом всю жизнь, ей пришлось торопливо, еле поспевая, тащиться вверх, в гору, бог знает куда, за своим невоспитанным и нервным – да! нервным! – ребенком смотреть на планёры…
Оказалось, что это довольно далеко. Маруся предложила ему пойти на гору завтра, рано утром, но Генрих и не думал сдаваться – его гнала вспыхнувшая страсть.
Да, прав был Яков, тысячу раз прав, когда, наблюдая отвратительные припадки с воем, паданием на пол, битьем ногами и руками, в которые впадал Генрих с четырех лет, говорил: “Маруся! Это не эпилепсия, это нечто совсем другое. Поверь, это конфликт воли и реальности. У него яростное желание реализовать какую-то детскую глупость, которую мы не разрешаем. А когда встанет перед ним настоящая задача, эта же энергия пойдет на преодоление настоящих задач! Сублимация – великая вещь!”
В их семье это слово повторялось часто…
Было очень жарко, пыльная каменистая дорога была раскалена, хотелось пить, рот высох до самой гортани. Маруся была в предобморочном состоянии, но упасть в обморок не могла себе позволить, крепилась. Впереди шел, прихрамывая, растерший ногу жестким сандалием сын, решительно и целеустремленно. На горе их никто не ждал, но народу там было несколько десятков человек. Все окружили планёр, ощупывали его, как ветеринары больное животное. Генрих сразу же втесался в толпу. Никто его не гнал, но и внимания не обращали. Там крутилось и без него несколько мальчишек. Маруся вытоптала в тени брезентового ангара сухие кустики полыни – поднялась волна острого и горького запаха: полынь, шалфей, чабрец… Села на сухую пахучую землю.
Все плыло у нее перед глазами. Сознания она не потеряла, но на некоторое время выключилась из действительности. Потом открыла глаза – и увидела внизу, перед собой, изгибистую долину, татарскую деревушку на склоне, пасущихся коз, отроги Карадага, парящий в яркой синеве планёр… И почувствовала себя счастливой…
Подошла к людям, наблюдающим за полетом планёра, выбрала глазами одного, военного вида, но в штатской одежде, с твердым офицерским лицом и с кавказскими усиками, и обратилась к нему бодрым и веселым голосом:
– Товарищ! Не поможете нам добраться отсюда до Коктебеля? А то мы с сыном очень устали, пока сюда поднимались.
Товарищ обернулся:
– На сегодня пуски закончены. Через полчаса за нами заедут. Подождите, мы вас захватим.
Геня ее не видел, он затесался в группу местных мальчишек и оживленно с ними болтал, размахивая руками… Через полчаса, фырча и отплевываясь, подъехал пыльный грузовик, и мальчишки сразу забыли про планёр, прилипли к машине. Маруся вытянула отбивающегося сына из толпы:
– Хочешь на грузовике прокатиться?
О, счастье! Счастье! Военизированный человек подал Марусе руку, она легко впрыгнула в кузов. Маруся улыбнулась обольстительной улыбкой: подбросите к Максу? Человек разулыбался – сразу догадался, что женщина из своих. Он тоже был из своих – внук Айвазовского… Но Маруся этого так и не узнала… Он сел в кабину, в кузов набилось человек десять. Генрих хотел было поскандалить, что тоже хочет в кабину. Но тут Маруся взяла его под педагогические уздцы и сказала спокойно: мы можем слезть и идти пешком. Хочешь? Он не хотел…
Через пять дней Маруся с сыном была в Москве. Яков Осецкий встречал свою семью на Курском вокзале. Рыжеватые резко подстриженные усы на свежевыбритом лице, недавняя парикмахерская стрижка, корректный костюм из прошлой жизни, букет лиловых астр в одной руке и портфель в другой выделяли его в расхлябанной толпе встречающих. Он очень скучал, но в целом был доволен отпуском от семьи: за полтора месяца одинокой жизни он написал статистическое пособие для работников связи, две статьи в экономические журналы и начал писать рассказ из армейской жизни, который ему никак не удавался.
Маруся в широкополой шляпе, в холщовом платье с украинской вышивкой у ворота появилась на подножке, а из-под ее руки, державшей поручень, вывернулся и спрыгнул на перрон первым смуглый Генрих, вертя головой в отросших кудрях. Увидев отца, он кинулся к нему с криком:
– Папа! Мы видели планёры! Папа! Я вырасту и буду планеристом! Папа! А ты летал на планёре?
Отец его одобрил, но сказал, что дело это непростое, и требуется не только физическая подготовка, но знание многих предметов – физики, географии, метеорологии… И даже иностранных языков, потому что первыми планеристами были иностранцы – китайцы и арабы в древности, а в новейшие времена французы и немцы, и есть много статей, которые надо бы прочитать… И вообще надо много знать.
– Вот, к примеру, знаешь ли ты, что как раз сегодня летчик Громов совершает перелет из Пекина в Токио? Как ты думаешь, сколько это километров?
– Тысяча! – крикнул Генрих.
– Ошибся в два раза! Две! – ответил отец. – Я принесу тебе сегодняшнюю газету, там все написано! Можешь сам прочитать!
Маруся стояла позади сына, висевшего на отце, а Яков улыбался, кивнул ей, даже как будто подмигнул. А когда легонько освободился от хватки Генриха, он обнял Марусю и шепнул ей в ухо: “Дурында! Дурында моя любимая!”
Он подхватил чемодан и порт-плед с постельными принадлежностями, и они пошли на площадь, где отец нанял извозчика. Генрих заныл, что хочет ехать на таксомоторе, но ни одного таксомотора не было. Он заупрямился, стал ковырять ногой землю, но отец подхватил его, поднял, слегка подбросил и сказал: “В следующий раз!”
В те годы по всей стране шел авиационный бум. Это была логика государства – бум, бам, индустриализация, не за горами и коллективизация – тотальная идея, захватывающая всю страну, от мала до велика. Лучшие инженеры и конструкторы работали в мощных институтах, создавая новую авиацию, было организовано и переорганизовано общество “Авиахим-ОСО”, по всей стране открывались детские и молодежные технические центры, множество кружков по авиамоделированию. И Генрих, как малая пылинка, был подхвачен этим массовым потоком с девяти своих лет. Мальчик уловил это всеобщее вдохновение, всенародное увлечение авиацией и, как планёр, парил в нем. Именно в этот момент и произошло его стихийное отречение от индивидуалистического поиска личного пути, которым были так озабочены его родители. Он впервые почувствовал счастье слияния с массами, единочувствие с окружающим миром.
Все прежние любимые игрушки-конструкторы, плоды неудавшегося совместного проекта Надежды Константиновны Крупской и Марии Кернс, теперь вызывали у Гени раздражение. Еще бы! Весь мир летал по воздуху, делал виражи и спирали, перевороты и “бочки”, а он все еще возится с детскими кубиками… Он погрузился с головой во всеобщий энтузиазм авиамоделирования, дожидаясь того часа, когда дорастет до руля настоящего летательного аппарата. А еще лучше – не руль, а пулемет! Летать и стрелять – вот были две любимые мечты. Любимые мечты поколения…
Яков прилагал усилия, чтобы сместить интересы сына в сторону культурную. Он прочитал ему целую лекцию о первых летательных аппаратах – от Икара до придуманных Леонардо да Винчи. Подсунул ему Жюля Верна – полеты на воздушном шаре и путешествия на Луну тоже имели отношение к фантазиям Генриха. Мальчик стал хорошо учиться – во всяком случае, по тем предметам, которые имели хоть какое-то отношение к избранной им профессии. Отец занимался с ним немецким языком – и Генрих не сильно возражал.
Отец не мог дать сыну того, чему он противился, та общечеловеческая культура, которую так ценил Яков, была совершенно неинтересна Генриху, зато он научил сына работать в библиотеках, пользоваться каталогами, выискивать нужную информацию, отбирать ценное и отбрасывать постороннее.
К пятнадцати годам Генрих совершенно определился. Он прошел через увлечение планёрами, авиамоделированием, походил в парашютный кружок, но нацелен был уже не на карьеру пилота, а на серьезную инженерную профессию в области самолетостроения… Он был одним из многих тысяч юных энтузиастов.
Яков тем временем делал свою вполне успешную карьеру в ВСНХ, Высшем Совете Народного хозяйства. Квартирный вопрос был решен с самого начала – прекрасная комната на Поварской при жилищном кризисе тех лет была великим достижением. Куплен был книжный шкаф, стол, и, наконец, он обзавелся пианино, последним собственным инструментом в его жизни (старомодная прямострунка с прекрасным звуком). За считаные годы Яков создал себе имя в мире экономистов, ученых и практиков, выступал с лекциями и статьями, поменял, в поисках себя, несколько разных мест службы. Написал и издал книгу “Логика управления”, с многими умными и совершенно несвоевременными мыслями.
Маруся, мало что понимающая в научных материях, каким-то женским чутьем предчувствовала заложенные в книге опасности для их жизни. А Яков – ничего не предчувствовал. Он заведовал в ВСНХ статистическим отделом, разрабатывал новую тему, которой прежде не занимались, – промышленное краеведение. Он составлял описания всех предприятий по районам, их историю, экономические характеристики. Эта была забытая на два века, со времен Ломоносова, отрасль экономической географии, и Яков, составляя описания производств уже погибших, сравнивал их с новыми, перспективными, научно устроенными и вписанными в жизнь маленького региона предприятиями, с учетом особенностей географии и населения. Надо отдать должное Марусиному чутью, эти Яшины интересы вызывали у нее беспокойство: вся Советская страна шла в ногу, а он куда-то вбок!
Весной 28-го года началось “Шахтинское” дело. Более пятидесяти человек, работавшие на шахтах Донбасса и Главном горно-топливном управлении ВСНХ, обвинялись поначалу во вредительстве, а потом уж и в шпионаже. Процесс шел меньше двух месяцев, из пятидесяти арестованных тридцать признались в преступлениях, пятерых расстреляли. Яков знал одного из расстрелянных по Харькову и не мог поверить в его виновность.
Произошло еще одно событие, семейное – в Киеве арестовали отца Якова, который в то время работал управляющим на мельничном предприятии, которое когда-то ему принадлежало. Это был еще не объявленный, но уже реализуемый конец НЭПа. По представлению Якова, это грозило экономической катастрофой.
Летом 1928 года на пленуме ЦК ВКП(б) Сталин заявил, что “по мере нашего продвижения вперед… классовая борьба будет обостряться”. Фраза звучала как теоретическое построение, но Яков, марксист, изучавший классика не в подпольных кружках для пролетариев, а в оригиналах, еще в ранней юности, был невысокого мнения о Сталине как о теоретике, хотя и отдавал ему должное как фигуре политической. Он и понял эту фразу как политическое предостережение всему сословию технической интеллигенции, которая, зажатая в тиски партийного руководства, действительно не могла провести индустриализацию в сроки, определяемые директивами.
Печальные размышления Якова шли в двух совершенно противоположных направлениях: с одной стороны, потеряв сон, он непрестанно в уме писал письмо вождю, пытаясь изложить ошибочность идеи “обострения классовой борьбы”. Обостряться она, конечно, могла, но только не на просторах нашей родины, страны победившего пролетариата, а именно в мире капиталистическом, еще не доросшем до идеи всемирной пролетарской революции. Российская техническая интеллигенция, напротив, все свои силы отдает построению… и так далее… Вторая мысль, которая ему не давала спать, – побег! Побег из экономической статистики, превратившейся в опасную науку, в сторону музыки… А что? Преподаватель муз. литературы, сольфеджио, руководитель хора, частные уроки фортепиано, флейты, кларнета… Не мечта ли это? Не спасение ли для него лично, для всей семьи?
Наступление на техническую интеллигенцию, поиск вредителей и шпионов шел широким фронтом – и Яков опоздал. Пока он анализировал текущий момент, подоспел следующий процесс – “Дело Промпартии”. Читая внимательно материалы процесса, Яков почувствовал угрозу своему существованию.
Обвиняемый по процессу “Промпартии” профессор Рамзин дал показания, обеспечившие высшую меру ему и его подельникам, ведущим специалистам Госплана и ВСНХ. Расстрел заменили тюремным сроком. Яков понял, что опоздал!
Вредительство обнаружено было в экономике, горном деле, в лесоводстве, в микробиологии – всюду, где ни поищи. В 1930–1931 годах ОСО ОГПУ рассмотрело более 35 тысяч дел. Одно из них было дело Якова Осецкого. На допросах он довольно витиевато защищался, вредительства не признал, но в ошибках покаялся. Получил три года законного наказания, с отбыванием этого срока на Сталинградском тракторном заводе.
В начале февраля 1931 года он прибыл по месту ссылки и начал работу в плановом отделе СТЗ. Это было лучшее, на что он мог рассчитывать.
В первом письме, отправленном жене из Сталинграда, Яков напоминает ей, что первое его заключение состоялось в 1913 году, пятнадцать дней на челябинской гауптвахте, которые теперь он вспоминает как счастливую пору молодости. Просит ее быть бодрой, не унывать и хранить себя и сына.
С сыном все оказалось очень сложно. Узнав об аресте отца – Якова забрали на работе, Марусе сообщили об этом спустя сутки, – пятнадцатилетний Генрих, вернувшись вечером из своего авиаклуба, выслушал сообщение матери, побелел, осунулся, выперли скулы, рот сжался, он выдохнул и сказал тихо:
– Вредитель. Я так и знал!
После чего смел со стола оставшиеся с вечера чашки, сбросил с отцовского письменного стола две аккуратные стопки книг и две стопки писчей бумаги – исписанную и чистую, повернулся к книжному шкафу и стал швырять об пол тщательно разложенные по разделам книги, выкрикивая все громче единственное слово, которое засело в его сознании: “Вредитель! Вредитель!”
Маруся сидела в кресле, зажав уши и зажмурившись. Это был настоящий припадок, и она не знала, как его остановить. Но, сокрушив все, что попалось ему под руку, Генрих бросился на тахту и завыл. Прошло несколько минут, Маруся села рядом с сыном, погладила его по плечу.
– Оставь! Оставь меня! Ты не понимаешь, что это значит! Меня теперь никуда не примут! Я сын врага народа! Навсегда!
Слезы текли густо, плечи сотрясались, он дрыгал ногами и руками, совершенно как в раннем детстве. И Маруся сделала то, что делала тогда – полезла в буфет и вынула из припрятанного кулька конфетку, развернула и сунула ему в рот. Конфету он не выплюнул, но и не успокоился. Долго еще вздрагивал, а потом заснул на отцовском месте…
“Что он наделал, что он наделал! – кричала Маруся беззвучно. – Все разрушил! Что теперь будет с нами?”
