Книга: Конспираторы
Назад: III
Дальше: Примечания

IV

22.15.

 

Когда он впервые проснулся утром в постели женщины, ему едва исполнилось шестнадцать. Муж Джейн был в отъезде. Поздней ночью она забрала его с вечеринки и привезла к себе домой, бесстыдно дразня белой грудью в красной открытой машине. Они поднялись к ней в спальню, и он изошел, как только она взяла его член в рот. Он извинился, сказал, что выпил лишнего, поэтому не смог сдержаться. Это была его первая разумная ложь.
В то утро, в объятиях Джейн, ему приснился странный сон: автобус до Лос-Анджелеса почему-то поехал в обратную сторону и шофер высадил его в незнакомой местности. Небо было синее-синее, очень низкое. А по обе стороны дороги водяные лилии — розовые, пурпурные, лиловые, желтые, голубые — цвели на простирающихся до горизонта озерах. Проснувшись, он решил, что женщина — это дорога не туда, ведущая к лилейным красотам.
Джейн… что с ней сталось? Должно быть, пытается обмануть возраст, вверяя лицо и тело заботам дерматологов и хирургов. Должно быть, похожа на всех этих женщин, похожих друг на друга. Прошло двадцать два года, больше они не виделись. Узнает ли он ее, если встретит снова?
Запах кактусов, лавров и океана под солнцем всплывает в памяти. В восемнадцать лет он провел несколько воскресений с Кейт в деревянном домишке в двух шагах от пляжа. Погода стояла прекрасная. В его родных краях всегда прекрасная погода. Они подолгу занимались любовью, слушая музыку. Кейт была на три года старше и объяснила ему, что кончать надо вместе. У него до сих пор стоят в ушах вопли Кейт вперемешку с его собственными стонами, но остроты испытанного наслаждения он не помнит. Память сохранила оболочку, а содержимое стерлось.
После Кейт он больше не знал того беспечного воскресного изнеможения. Встретив Кэти, он пошел в обратную сторону от пункта назначения — навстречу своей судьбе. Он хорошо помнит ее стройную талию и тяжеловатые бедра, помнит тонкие губы цвета малины, но забыл ласки ее рук и вкус ее поцелуев. Кэти жива, но она уже призрак, блуждающий в его памяти.
В университетской аудитории она садилась рядом с ним. Заговорила в первый раз у кофейного автомата. Она тогда улыбнулась ему. Эта улыбка вонзилась в него как нож. С той первой раны все и началось.
Кэти появлялась и исчезала. Она входила в его комнату, а выйдя за дверь — будто растворялась. Она меняла часы свиданий, пропадала по нескольку недель и вдруг возникала, когда он заводил машину, выходил из супермаркета или направлялся в бар. Не было ни прогулок по берегу океана, ни пробуждений в объятиях друг друга, ни телефонных разговоров, полных влюбленной чепухи. Кэти была мутантом, хронометром и арифмометром, у этого прелестного создания не только тело, но и душа подверглась хирургии по ноу-хау спецслужб: ее нежность была лишь результатом успешной пластики, ее юмор — силиконом сухого сердца. Ее чувственность была приманкой, чтобы завлечь молодого человека в лабиринт. Она сводила его с ума холодно и методично, а потом в один прекрасный день открыла ему, кем был его отец, которого он считал умершим: агентом ЦРУ, перебежавшим на Восток. Кэти сломала его, и она же его склеила. Однажды утром он посмотрел в зеркало и не узнал себя. Студента Дэвида Паркхилла больше не было. Он стал Биллом Капланом.
Четыре года назад он ощутил муторность одиночества и захотел совершить то, что не удалось его отцу: дать счастье своей семье. Изабелла, с которой он познакомился в самолете, напомнила ему мать: худенькая, элегантная брюнетка и даже француженка. Она была нужна ему как якорь в его земной жизни, как обязательство не умирать. Но Изабелле недостало силы принять его дар. Когда после множества проверок Контора наконец дала ему разрешение открыть свое подлинное имя и род занятий, она, устав от его частых исчезновений, влюбилась в летчика и вышла за него замуж.
После Изабеллы секс стал отправлением естественной потребности. Лица, волосы, груди смешались, оставив на уровне ощущений лишь смутные оттенки и шорохи. Он не мог бы сказать, какое тело обнажалось перед ним, в каком отеле. Сингапур, Куала-Лумпур, Джакарта, Сеул, Гонконг, Токио, Пекин — все города похожи, все источают запах опасности, смешанный с ароматом женщины. Он не знал любви и не жалеет об этом. В нашем мире любовь — всего лишь оборотная сторона ненависти, и то и другое суть психические отклонения.
Почему Аямэй повела себя как чужая при виде своего портрета, нарисованного Минем? Почему Минь покончил с собой? Почему Билла Каплана, канатоходца, балансирующего над земными иллюзиями, околдовала женщина, идущая по той же натянутой проволоке? Он, человек, посвященный в тайны мира сего, теневой вершитель судеб, он, читающий газеты с ехидной ухмылкой, он, дергающий за ниточки себе подобных, — почему же он поверил лживым словам какой-то китаянки? Неужели она хитрее, неужели сильнее его? Или ему хотелось ей верить? Он так ничего и не понял в любви. Так ничего и не понял в женщине. Он вдруг стал дилетантом в своей профессии. А может, он сошел с ума?
В ночной темноте на фоне черного неба вздымается фаллический силуэт Монпарнасской башни. Билл только теперь замечает, что забыл задернуть шторы и бросился на кровать, не раздевшись. Он смотрит на часы: двадцать три сорок одна.
Если она не Аямэй, тогда понятно, почему она не узнала ту идеализированную девочку. Истина вычисляется элементарно. Аямэй была арестована, и китайские спецслужбы заменили ее своей сотрудницей. Самозванка якобы бежала с континентального Китая, два года «скрывалась», а затем попросила убежища в Париже. В таком случае легко объяснимы некоторые перемены во внешности. Все связи с Китаем оборваны: ее отец умер от сердечного приступа в 1989 году, мать попала под машину в 2001-м. Таким образом она могла, ничего не боясь, «воскреснуть» во Франции. Под легендой героини Тяньаньмынь шпионка взяла под контроль китайское демократическое движение, проникла во французскую политическую среду, создала агентурную сеть, центр которой находится прямо над ним, двумя этажами выше?
Билл мысленно возвращается к первой встрече с той, что называет себя Аямэй. Тогда, в холле, она окинула его профессиональным взглядом. А в Люксембургском саду она обменивалась книгами со своими учениками — наверняка эти книги служат почтовыми ящиками. Он вспоминает ее квартиру — прибранную, вылизанную, упорядоченную, если не считать коробок с фотографиями Аямэй и газетными вырезками о Тяньаньмынь. Он понимает теперь и ее повадку, эту подлинно военную выправку, и усердные занятия боевыми искусствами.
Ему вспоминается их первое свидание. Ее руки были неподвижны, когда она говорила: только опытные агенты умеют так владеть эмоциями. Когда она в первый раз рассказывала ему о Тяньаньмынь, прозвучали такие слова: «Спасение нынешнего Китая — не в демократии». Когда они в первый раз занимались любовью, она сказала: «Я кукла, марионетка, и кто-то невидимый дергает за ниточки, чтобы я плясала». А он, как дурак, ляпнул в ответ: «Все мы марионетки в мире иллюзий».
Эта женщина — его двойник. Почему он не узнал себя? Как мог быть настолько слепым и глухим?
Она его соблазнила — а он-то думал, что соблазняет ее.
Она играла с ним — а он-то корил себя, что играет с ней.
Он потирает виски, пытаясь пресечь начинающуюся мигрень. Аямэй давно завербовала Филиппа Матло, и он работает на китайцев. Она задействовала его для передачи американцам фальшивой информации. Благодаря Биллу Каплану, он же Джонатан Джулиан, этот фокус оказался детской игрой.
Он поверил в нее. Его начальство поверило в него. Его поздравили с успехом, посулили повышение. Все остались в дураках.
Это не моя вина, думает он. Эта чудовищная ошибка — не моя вина. Я только исполнитель…
Билл вскакивает с кровати. Сбрасывает пиджак и брюки прямо на пол и засучивает рукава рубашки. Он развинчивает лампу, свой мобильный телефон, будильник, потрошит матрас и валик в изголовье, обследует письменный стол, компьютер, разбирает бачок в туалете, поднимает половицы. Пот льет с него градом. Он стаскивает рубашку, проверяет на всякий случай даже подошвы туфель. Все перерыто. Тщетно. Ни камеры. Ни жучка. Ни записывающего устройства. Она ничего не установила в его квартире. И он ничего не установил у нее, если не считать камеры для съемки Филиппа Матло. Они оба плутовали лишь словами. Только взглядом да сексом пользовались для нагромождения лжи.
Кто она? Какой у нее оперативный псевдоним, как ее зовут по-настоящему, где она обучалась? Сегодня она испугалась, ему бы, воспользовавшись этим, вырвать у нее признание. Но он испугался правды. Упустил момент. Отступил. Дал ей уйти.
Почему он так ослаб?
А она, может быть, и не фригидна вовсе. Ее фригидность тоже была стратегическим маневром. Расценив это как вызов своему мужскому достоинству, он из кожи вон лез, чтобы доставить ей удовольствие. Он влюбился в женщину, которую не мог подчинить себе. Оттого и дал слабину в постели. Оттого и чувствовал вину за свое превосходство. Оттого и совершил непростительную ошибку — пожалел ее. Оттого и ослеп, и оглох.
С первого дня она знала, что он не Джонатан Джулиан. Она, конечно, поняла, что он побывал в ее квартире, и наверняка наведалась к нему. Очень может быть, что она прослушивала его телефон, скачивала файлы, не исключено, что за ним ходит ее «хвост». Терпения ей не занимать, она могла расшифровать его пароли, обнаружить явки, выйти на агентурную сеть. И его отпечатки пальцев, как пить дать, ушли в Пекин. Это провал!
Билл оседает на диван, обхватив голову руками.
У него нет выбора, надо ее перевербовать. Пусть объяснит, что она сделала. Пусть облапошит Филиппа Матло по-настоящему. Пусть доиграет свою роль, а он — свою.
Он тяжело поднимается и идет в кухню. Стоя у холодильника, наливает себе стакан воды и запивает две таблетки аспирина. Что ж, раз она и так знает его как облупленного, он пойдет к ней с открытым забралом.
Он поднимает стакан, будто чокаясь.
За тебя, самый блистательный агент из всех, кого я встречал в своей жизни! После Тяньаньмынь Аямэй тайно арестовали. Ты присвоила ее личность и переплыла Гонконгский залив. Ты попросила политического убежища во Франции. Ты выучила французский язык и впитала французскую культуру. Общество друзей демократии в Китае позволило тебе совершенно спокойно получать финансирование из Пекина. Ты познакомилась с Филиппом Матло и купила его. Благодаря ему ты начала давать уроки депутатам и бизнесменам. Ты собрала сведения, а потом стала дергать за ниточки. Эти люди, выпускники престижных высших школ, сделались твоими игрушками. Снимаю шляпу! Какие поразительные достижения за столь короткий срок! Я восхищен твоей отвагой, твоим терпением и твоим талантом.
Аспирин действует, и головная боль утихает. Билл начинает соображать яснее.
Аямэй, прости, мне придется называть тебя Аямэй, пока я не узнаю твоего настоящего имени, ты — феномен в мире шпионов! Ты сегодня слишком быстро ушла. Я привез тебе этот рисунок как предупреждение об опасности. Да, Аямэй, твоя карьера висит на волоске, и твоя жизнь под угрозой. Люди, которые знают, кто ты на самом деле, могут выдать тебя. Твоя страна, наказанная эмбарго на поставки оружия после событий на Тяньаньмынь, не может позволить себе такую роскошь, как новый скандал, связанный с этим же прошлым. Она не допустит твоего освидетельствования французским судом, твоей фотографии на первых полосах газет со взрывными заголовками типа «Невероятные приключения шпионки, ставшей защитницей прав человека». Пекин поможет Аямэй покончить с собой.
Билл расхаживает взад и вперед по кухне, мысленно подбирая доводы.
Ну так вот, я пришел предложить тебе выбор: «Be either with us or against us». С нами? Тебя ждет блестящее будущее. Против нас — ты умрешь. Почему мы, американцы, протестуем против снятия европейского эмбарго? Потому, что мы сами хотим продавать оружие китайцам. Ты нужна нам, чтобы помочь выиграть эту гонку. Твой вклад будет вознагражден. Ты станешь работать на дружбу двух империй, которые делят будущее мира. Мы не просим тебя предать свою страну, но выбирай между Европой и Соединенными Штатами. Хочешь дружеский совет? Когда прекрасной женщине приходится делать выбор между двумя претендентами на ее руку, она выбирает того, кто богаче, красивее, сильнее.
В Китае идет бурный экономический рост. Режим смягчается день ото дня. Скоро компартия будет готова к самой радикальной перемене. А мы, на правах первого партнера Китая, в нужный момент подскажем китайцам эту мысль: «Аямэй, героиня Тяньаньмынь, — чем не идеальный кандидат для демократических выборов?» Ганди, Неру, Мандела, Вацлав Гавел, Беназир Бхутто в Пакистане, Кори Акино на Филиппинах прошли через гонения и тюрьмы, а затем были единогласно избраны и стали лидерами своих наций. Твой народ и твоя партия примут тебя с распростертыми объятиями. Ты будешь воплощением надежды. Мы поддержим тебя. Профинансируем твои кампании. Ты потеряла себя, ты обречена жить в тени, а мы дадим тебе толчок к свету. Вместо того чтобы кануть в забвение Истории, ты вознесешься к вершине человеческой судьбы.
Билл понимает, что на этом этапе придется дать ей какие-то гарантии.
Разреши представиться, Билл Каплан. Вчера мы праздновали мой день рождения. Мой отец бросил мою мать, когда я был ребенком. Он разбился в автокатастрофе. Моя мать была француженкой. Она умерла восемь лет назад, сгорела от рака. Мои дед и бабушка до сих пор живут во Франции. Мы съездим к ним как-нибудь, хочешь? А ты — как тебя зовут? А твои родные еще живут в Китае?
Билл возвращается в гостиную. Окидывает взглядом учиненные им разрушения. Перед камином валяются анемоны, которые принесла ему китаянка. Чуть подальше книги и диски — страницы вырваны, коробки открыты. У стены разбитая ваза.
Он подходит к разобранному телевизору, начинает прилаживать на место отвинченные детали.
И телевизор снова работает!
Люди, животные, леса и города проплывают на экране. Этот мир — пазл из картинок, которые можно сложить, рассыпать и снова сложить, если вздумается.
Пока не настигла кара, надо держаться во что бы то ни стало. Надо продолжать.
* * *
22.45.

 

На фуршете после премьеры фильма «Жизнь — подарок» Филиппа Матло окликает Франсуа Виго, в прошлом шишка с набережной Орсэ, ныне бизнесмен.
— Привет, Филипп, ну как тебе, понравилось?
— Да, — кивает он из уважения к режиссеру, который стоит в трех шагах от него. — А тебе?
— Мура! — рявкает экс-дипломат. — Во Франции нынче одна мура, ничего путного не осталось.
Франсуа еще сильнее разнесло. Его лоб жирно блестит. Подбородок трясется. Ничуть не комплексуя, он держит большущую тарелку с полным ассортиментом десертов: кусок шоколадного торта, крем-брюле, ванильное мороженое и эклер с зеленым чаем.
Режиссер оборачивается, и Филипп поспешно тянет Франсуа в противоположный угол.
— Необязательно так кричать. Слушай, зачем китаянка заставила меня написать те письма?
— Ага! Я так и знал, что ты об этом спросишь. Попробуй шоколадный торт, без него вечер был бы пропащий!
— Я уже наелся…
— Ладно, зайдем-ка за колонну, — говорит Франсуа, быстро оглядевшись. — В Китае сейчас полный раздрай. Нынешний президент на дух не переносит своего премьер-министра, а тот публично заявляет, что руководил бы страной лучше. Чтобы угодить Старику, его приверженцы разработали хитрый маневр. По сведениям моих источников, письма, которые твоя протеже попросила тебя подделать, были переданы в ЦРУ. Тамошний «крот» немедленно переслал копию своим людям в Китае. Вот тебе и скандал, весь политический класс в Пекине трясет. Президент вызвал премьер-министра и потребовал объяснений. Делу дан ход.
— А что решают французские спецслужбы? Что должен делать я?
— Ничего. Этот премьер-министр — начинающий демократ и превосходный экономист. Пусть Старик его свалит. Тем самым замедлит их рост лет на пять… Это все, что мы можем сделать.
— А американцы?
— Англичане были согласны на снятие эмбарго. Теперь — нет. Возможно, передумают и голландцы, они ведь тоже ответили «нет» Европейской конституции. Единая Европа разваливается. У Франции дела плохи. Черт бы драл американцев, все хотят прибрать к рукам — наши контракты, наших союзников и золотые медали заодно.
— А я? Уже семь лет я с вами работаю. Я устал. Жена хочет меня бросить. Министр устроил мне разнос. Американцы меня засекли. У меня все больше врагов. Хоть бы ты помог мне выбраться из этого дерьма.
— Ты? Ты только не дергайся. У меня кое-что есть на продажу китайцам. Передай Аямэй, что я готов удвоить ее комиссионные. Твои, разумеется, тоже.
* * *
23.03.

 

«Двери лифта открылись, и я увидела тебя. Твой взгляд обратился ко мне. Ты оценивал меня. Так смотрят опытные игроки в покер, прикидывая, какие карты на руках у противника. Твои глаза блеснули. Ты улыбнулся мне.
Кто ты? Какое твое настоящее имя, твое истинное лицо? Весь день я не могла забыть твою улыбку, влекущую и одновременно чем-то неприятную. Должна признаться, с возрастом у меня развивается паранойя. Взвоет ли сирена в ночи, заговорит со мной незнакомец, обернется прохожий — во всем мне чудится угроза.
Когда ты пригласил меня позавтракать, помнишь, ты спросил, боюсь ли я тебя. Да, Джонатан, я так боялась, что в дрожь бросало! Твои слова были полны намеков, твои действия продуманны. Твоя квартира с новенькой мебелью и фальшивыми памятками, могла быть только логовом шпиона, у которого нет прошлого.
Никто не остается в этой жизни безнаказанным, никто не может ловчить и обманывать вечно, никому не дано быть победителем до конца своих дней, все герои рано или поздно были побеждены. Я подпустила тебя к себе, будучи не в силах шевельнуться. Парализованная страхом, я утратила инстинкт самозащиты.
Ты, однако, дал мне выиграть первую партию. Джонатан, ты великий манипулятор! Ты лучший шпион, чем я! Ты убедил меня, будто не знаешь о моей двойной игре и твоя цель — Аямэй. Так тебе удалось добраться до Филиппа Матло, заснять его в моей постели и получить через него копии секретных документов.
Тысячу раз ты улыбался мне. Тысячу раз ты меня целовал. Тысячу раз ты сжимал меня в объятиях и шептал нежные слова. Я любила твое мускулистое тело, твой запах, напоминающий мне о деревьях в Люксембургском саду. Я любила твой тонкий юмор и твою откровенную ложь. Я любила твое левое запястье, на котором красуются тяжелые часы — последняя фишка ЦРУ. Я любила чувствовать тебя в себе. Тот факт, что ты принимал меня за Аямэй, что я передавала тебе поддельные документы, что ты, не ведая того, стал игрушкой в моих руках, что моя ложь на корпус опережает твою, рассеял мои страхи. Ты был так расчетливо обольстителен, что заинтриговал меня. Я вновь ощутила радость маленькой девочки, любящей играть с огнем. Не стало унылых одиноких вечеров, не стало внутренних монологов, приступов паранойи, навязчивой подозрительности. Все миазмы больного ума как ветром выдуло. Я обнаружила, что красива. Для других я всего лишь тень. А для тебя я, оказывается, существовала! Я перестала ненавидеть себя. Теперь мне было чем заняться: я плела сеть из шелка и стали. Я хотела предвосхитить твою стратегию, обойти тебя в твоей же игре, предупредить твое желание, для тебя, для меня, дав тебе вторгнуться на мою территорию, чтобы захватить твою. Я хотела завоевать тебя, как ты хотел мною владеть. На каждое наше свидание я шла, как солдат идет в бой: за твое доверие, за твою слабость и за ту единственную нерушимую, нетленную, неприкосновенную истину — любовь. Способен ли ты любить? Способна ли любить я?
Мое тело, после стольких лет бесчувствия, вдруг оттаяло и затрепетало. Как признаться тебе, что я опьянела от этих новых ощущений? Как поверить, что шпионка сходит с ума по шпиону, чье задание состоит в том, чтобы свести ее с ума? Да, „Аямэй“, бунтарка с Тяньаньмынь, и я, полковник Анкай, мы обе потеряли голову.
Сегодня вечером ты выложил последний козырь. Игра окончена. Одно утешает меня: я сумела притвориться фригидной. Ты отнял у меня все: гордость за свое мастерство, уверенность в своих силах, веру в свою непобедимость, — все, кроме этого образа холодной женщины, бесчувственной и недостижимой.
Нет, каково! Вот это мастер! Я и вправду поверила, что ты принимаешь меня за Аямэй. Ты попросил меня украсть документы, и я воспользовалась случаем, чтобы подсунуть тебе сфабрикованную информацию. Все сработало как в кино про шпионов. На самом деле это было кино про контршпионов. Ты знал, кто я. Благодаря видеосъемке и „украденным“ документам ты получил улики против меня: я спала с французским чиновником, чтобы заполучить документы под грифом „секретно“. Собрав достаточно вещественных доказательств, ты выложил рисунок, чтобы взять меня тепленькой. Ты вовсе не собирался превращать Аямэй в шпионку — ты расставил западню шпионке Анкай.
В ту минуту, когда я взяла в руки портрет Аямэй, я возненавидела тебя так отчаянно, что решила тебя уничтожить. Но потом, увы, как всегда, эмоции пересилил разум. За что мне ненавидеть тебя? Ты всего лишь пешка в руках твоих вашингтонских хозяев. Ты только исполняешь приказы. Ты служишь американской разведке, которая противостоит на шахматной доске мира разведке китайской. Если ты выпадешь из окна дома 21 на площади Эдмона Ростана, к твоему трупу сбегутся дознаватели и журналисты. Информация о следствии попадет в прессу, и в Париж явятся шишки из ЦРУ. Какие заголовки в газетах! Америка наезжает, Франция отрицает, Китай кричит о своей непричастности. Последуют санкции: высылка дипломатов, отказы в визах, запреты на импорт, падение биржевого курса…
Ты шагнул ко мне и протянул руки. Моя ненависть вдруг испарилась, я вспомнила, что твое тело подарило мне наслаждение, что твои речи заставили меня смеяться, а твое появление осияло мою жизнь. Идет мировая война, и ты в ней всего лишь солдат, такой же, как и я. Как и я, ты мало получаешь за опасную работу, как и я, забыл, что такое спокойный сон и отпуск без депрессии. Как и я, каждое утро заставляешь себя вспоминать слово в слово придуманную накануне ложь. Как и я, коротаешь тихие вечера, когда отпускает напряжение, один у телевизора. Ты смотришь на мир через это крошечное окошко, точно узник в одиночной камере. Как сказать тебе, что я понимаю тебя и прощаю? Мы ничего не можем сказать друг другу. Нам нечего друг другу сказать. Нас выучили хранить секреты и не иметь чувств. Заговорив, я сдам позиции и дам тебе повод шантажировать меня.
Завтра ты придешь ко мне с угрозами, утешениями и предложениями. Следующий этап — поставишь меня перед выбором: надзор французской полиции или работа на ЦРУ. Слово возьму я, пущу слезу и сделаю тебе встречные предложения. Я объясню тебе, что, работая на китайцев, ты быстрее сделаешь карьеру, а своих начальников без труда убедишь, что перевербовал меня. Мой статус двойного агента послужит тебе прикрытием. С моей помощью ты будешь добывать важную „информацию“, благодаря которой станешь специалистом по Китаю. Тебя заметят и повысят. В Вашингтоне многие теневые фигуры стали публичными, и тебе могут предложить выйти из тени на политическую арену. Ведь благодаря мне ты получишь доступ и к французскому правительству…
Джонатан, этот мир безумен! Угрозы, слезы, признания, деньги, дурман, соблазны — все это лишь трюки. Чем выше метим мы в ту недосягаемую для людей пустоту, тем ниже падаем в бездну, где барахтаются все — и манипуляторы, и манипулируемые. Ты и я — мы всегда будем конкурировать в жестокости, соревноваться в ловкачестве, вести грязную войну.
Я не знаю твоих чувств, а в своих тебе уже призналась; я сложила оружие и попросила мира, помнишь: „…вот человек, которого я любила всем сердцем, человек, о котором я ничего не знала, ни его имени, ни прошлого, ни будущего. Этого человека я встретила у Люксембургского сада и тот короткий срок, что мы были вместе, любила его как умела!“»
Слезы катятся по щекам Анкай, падают с подбородка на лист бумаги. Не обращая внимания на кляксы, которые, расплываясь, смывают слова, она продолжает писать. Перо бежит стремительно, нервно, местами рвет бумагу.
«Я родилась в Ден-Фене, крошечном городке, которого не найти на карте мира, в провинции Хенань. Мои первые воспоминания — сиротский приют Кай Фен и голод. Я всегда была голодна. Летом от диких фруктов и травы во рту стоял кислый вкус. Целыми днями я бродила по лесу в поисках гусениц и кузнечиков, которых потом жарила на костре, — это было мое единственное лакомство. Наступала зима — самое тяжкое время! Мои растрескавшиеся от мороза руки кровоточили. Горячей воды не было, раз в неделю нас пинками загоняли под ледяной душ. Я стучала зубами. От холода и голода.
В шесть лет, сидя верхом на ограде приюта, я с завистью смотрела на детей, которые гордо шагали по улице с болтавшимися за спиной ранцами. Я тоже хотела в школу! Долго я донимала просьбами директрису. Я стирала всю ее одежду, задаривала ее подарками: приносила то цветок, то кузнечика, то птичку. Наконец она уступила. В семь лет мне открылся мир. В школе все смеялись над моими стрижеными волосами, над стоптанными башмаками, над карандашными огрызками, которые я подбирала на помойке. Я дралась с мальчишками, которые обзывали меня шлюхиным отродьем. Вечерами, когда все в приюте ложились спать, мне приходилось клеить спичечные коробки, по одному фыню за штуку, чтобы заплатить за школьные учебники. Росла я быстрее других. В десять лет догнала ростом четырнадцатилетних мальчиков. В школе я начала наводить свои порядки, сколотила шайку, и мы брали под защиту тех учеников, которые платили нам дань. Теперь мне жилось лучше. Летом я приносила в приют фрукты, семена лотоса, пирожки; зимой — горячую картошку, вяленую рыбу, засахаренную айву. К тринадцати годам я была некоронованной королевой обширной территории, и самые отчаянные головорезы лезли в драку за право покатать меня на багажнике велосипеда. Эти силачи и храбрецы ходили передо мной на задних лапках, лишь бы я позволила поцеловать себя, потрогать, показать пиписку. Я не ломалась: десять минут моего терпения стоили им клятвы всегда драться за меня. Я провоцировала стычки и расширяла свои владения. В ту пору у меня впервые появился псевдоним. Меня называли — с почтением и опаской — 437. Это были три первые цифры номера моего велосипеда.
В лицее я изображала прилежную ученицу. Меня ставили в пример за мои отметки, лучшие на все пять классов моего цикла, и за образцовую дисциплину. Вскоре меня выбрали уполномоченной по культуре за мои многочисленные таланты: я пела, танцевала, умела организовывать праздники. Так бы и продолжалась моя двойная жизнь, не случись серьезной стычки за контроль над северными кварталами городка. Три с лишним десятка молодых ребят были схвачены полицией. Я во что бы то ни стало хотела спасти своего адъютанта, которого ранили, и в результате попалась сама. В кармане брюк у меня нашли складной нож. Под арестом я просидела целую вечность. Легавые разбили мне нос, стегали ремнем. Меня морили голодом и запугивали, приставляя к виску пистолет. От этой жестокости все во мне взбунтовалось. Я решила: умру, но ни в чем не признаюсь. Врала как по-писаному: „Я просто шла мимо; нож мне в карман подсунули. Никаких сообщников у меня нет. И вообще, я уполномоченная по культуре в моем лицее…“ Какой-то человек все время маячил в углу, когда меня пытали. Наконец однажды он заговорил со мной. Он знал обо мне все и предложил выбор: либо отправиться в колонию для несовершеннолетних, либо с ним в армию, чтобы стать защитницей народа. Я ответила, что и там, и там меня будет бесплатно кормить Партия, поэтому пусть Партия и выбирает.
Я покинула город назавтра, с ним, никому ничего не сказав. Мы ехали поездом на запад, потом автобусом на север, потом в военном джипе. Казарма находилась на равнине, где на многие километры вокруг не было ни одной деревушки. Мне обрили голову, выбросили мою гражданскую одежду и выдали две формы, две фуражки и две пары ботинок. Когда я оделась, меня привели в какой-то кабинет и сказали, что моя прежняя карточка гражданского состояния уничтожена и взамен сделана новая. Я лишилась имени, полученного в приюте, и стала называться тем, которое придумала для меня армия.
Нас было три десятка новобранцев от четырнадцати до шестнадцати лет. В первый год пришлось туго. Некоторые на учениях теряли сознание. Другим доставались оплеухи. Летом солнце выжигало нам мозги. Зимой ветер хлестал в лицо. Кормили скудно. Снова голод неотступно преследовал меня. Я тайком ела кору с деревьев и корешки, чтобы хоть как-то продержаться. К концу второго года двадцать из нас исчезли. Куда? Это так и осталось для всех тайной.
В шестнадцать лет меня перевели в другой лагерь. Я узнала новое чувство, неописуемое, дерзновенное и трепетное разом. Я влюбилась в моего инструктора. Какой это был мужчина — высокий, широкоплечий. Он был двойным агентом, ухитрился пройти подготовку в КГБ. Образец мужества и кладезь ума. Жизнь в лагере обрела краски. Самая тяжелая муштра стала удовольствием. Я понятия не имела, как женщина завлекает мужчину. Единственный способ выразить ему мои чувства, до которого я додумалась, был такой: я пробиралась в казарму в свободные дни, когда он играл с офицерами в карты. Стирала ему рубашки и носки и убегала до его возвращения.
В семнадцать лет я узнала, что такое смерть. Раз в месяц нам устраивали учебную облаву: выпускали в лес приговоренных к смерти, а мы преследовали их и исполняли приговор. Смерть — это запах страха, исходящий от человека в агонии. Мне доставляло удовольствие убивать, лихорадочное возбуждение охватывало меня на много дней, а когда оно проходило, я ощущала пустоту и желание убивать снова. Были еще уроки самоубийства. От шприцов, таблеток, пистолетов, ножей кровь стыла в жилах, но это и успокаивало. Лучше смерть, чем арест! Науку допросов и пыток мы осваивали всесторонне. По очереди становились мучителями и мучениками. Я била, душила. Меня избивали, пытали электрическим током. Сломали мне плечо. Лили в ноздри наперченную воду, загнали иглу под ноготь, раскаленным железом прижгли бедро. Два месяца меня продержали в карцере, на хлебе и воде раз в день.
Когда я снова увидела солнце, то поняла, что готова взойти к ледяным вершинам человеческих возможностей. Я превзошла самое себя. Боль — это тоже наркотик. У меня была цель. Я знала, что моя личная жертва станет вкладом в надежду на новый мир — чистый, безмятежный и счастливый. Мне мечталось, что настанет день, когда ни один ребенок не будет расти сиротой и голодать, когда все смогут ходить в школу и, в свою очередь, станут сообща строить еще более процветающее общество для будущих поколений.
В восемнадцать мне был преподан первый урок секса. Повесив на доску рисунок, военный врач объяснил, как функционируют наши детородные органы. Потом мой инструктор позвал меня в кинозал и дал посмотреть японский порнографический фильм. Он обошелся без комментариев. Просто во время сеанса велел мне раздеться и показал все наглядно. Он даже не забыл постелить на стул полотенце — оно было все в моей крови. „Не переживай. Тебя зашьют, будешь как новенькая“ — это были его единственные слова.
Вечером, спрятавшись под одеялом, я расплакалась. Что-то во мне сломалось навсегда. На всю жизнь я возненавидела эти органы, именуемые детородными. Потом я равнодушно ложилась с теми, кого назначали мне в партнеры для совершенствования техники. Просто очередная пытка, которую я должна была научиться терпеть.
Страдания, боль — какая малость! Я любила мою страну, я гордилась ее девятью миллионами квадратных километров плодородных земель и пятью тысячелетиями цивилизации. У меня была святая миссия — защищать ее от японцев, от Советов и от Запада, которые на протяжении полутора веков унижали и грабили нас. За реванш моей страны, за будущее Китая я готова была отдать жизнь — такую малость! Пусть она будет короткой и наполненной!
В девятнадцать лет я покинула лагерь; в кармане у меня были билет на поезд, конверт с деньгами, удостоверение личности и студенческий билет. Уже на пекинском вокзале столица поразила меня своей колоссальностью. От ее запахов, многолюдья, шума, от всего, что было знакомо мне только по книгам и видеофильмам, у меня голова пошла кругом. Никто не знал, откуда я приехала, и все эти миллионы людей были мне незнакомы. Одиночество в городе иное, непохожее на одиночество в тюремной камере. Оно подтачивало меня изнутри, но и окрыляло. Впервые в жизни я чувствовала себя свободной, сильной и непобедимой.
В начале 1990 года меня вызвали в Комитет национальной безопасности. Там, в кабинете, меня ждали незнакомые военные в высоких чинах. Один из них изложил мне план, другой поздравил, третий похлопал по плечу: „Это во имя родины“. Я ответила: „Есть“, не моргнув глазом, не раздумывая. Солдат на то и солдат, чтобы выполнять приказы.
Подготовка началась через неделю — столько времени мне понадобилось, чтобы уволиться из японской компании, в которой я работала. Мне показали протоколы допросов Аямэй, ее фотографии, ее вещи, статьи о ней в зарубежной прессе. Я выучила наизусть дневник узницы, схваченной нашими солдатами. Ее вскоре перевели в особую тюрьму, где она жила в хорошей квартире, могла заказывать книги, фильмы, даже комнатные растения у нее были. Она не знала, что видеокамеры следят за каждым ее движением. А за стеной, в соседней квартире, я запоминала ее привычки, повадки, вкусы и интересы. Мне сделали небольшую операцию, и между нами не осталось никакой разницы.
Я ничего не знала о Париже. Мне предстояло приехать во Францию под ее именем, несведущей и нищей, как она. Из иностранных языков я знала японский, английский и русский. Французского даже не слышала никогда: так было задумано. Я должна была учиться всему с нуля, как училась бы она.
В конце июня 1991 года я отправилась в Пекин, чтобы выполнить свое последнее задание в Китае. 15 июля я на угнанной машине сбила мать Аямэй — она умерла на месте. 1 августа 1991-го я бросилась в море и поплыла к Гонконгу. Лучи прожекторов рассекали небо. Пули свистели над моей головой. Я жалела, что забыла задать Партии один вопрос: когда мне можно будет вернуться на родину?
Париж — город мечты. Мировая слава его духов, его моды и его культуры обещала сладкую жизнь. 4 августа 1991 года я впервые увидела его — пустые улицы, закрытые магазины, грязное, душное метро. Меня приняла активистка Общества защиты прав человека в своем домике в северном предместье. Ее седой, кудлатый пес ковылял, волоча сломанную лапу, две кошки гадили в стенном шкафу. День только начинался — один из самых серых, самых холодных, самых промозглых дней в моей жизни. Раздевшись в ванной комнате, я смотрела на себя в зеркало, чтобы убедиться, что я не Аямэй, что я лишь зрительница этой жалкой жизни беженки».
Полковник Анкай откладывает ручку и встает. Открывает настежь окно. Глядя на Монпарнасскую башню, несколько раз энергично потягивается. Затем возвращается к письменному столу и снова берется за ручку.
«Но как было мне забыть Аямэй, которую я носила в себе? Она тосковала по Китаю и по китайцам. Не понимала, что ей говорят. Без языка, без общения, жила как земляной червячок. Потом она стала бывать в людных залах, пропитанных запахом пота, — ратовала за права человека. Она встретилась со своими друзьями-диссидентами, вдохновенно-озлобленными, ошалевшими от ностальгии и открывшейся им сексуальной свободы.
Она колесила по стране — машины, поезда, самолеты. Я ночевала с ней в придорожных мотелях, затерянных между небом и землей. Я была рядом, когда она лежала без сна, глядя в потолок, и лучшие моменты прошлой жизни проносились, как на кинопленке, а ей никак не удавалось остановить кадр. Я одна могла разделить ее безмолвное страдание.
А тем временем, за тысячи километров отсюда, Китай стремительно менялся. Гигантские стройки поглотили старые кварталы. Реки и озера осушались, чтобы дать „зеленую улицу“ автострадам. Изменилось и мое задание. Никому больше не нужна слежка за диссидентами и подрывная деятельность среди них. Мне все больше приходится заниматься промышленным шпионажем. Связные от Цзу Чжи говорят теперь не о перспективах мировой революции, а о цене на квартиры в Пекине. В Европу приезжают деятели Партии, и я вижу, как они тратят деньги, не считая. Запад нам больше не враг, а конкурент, покупатель и инвестор. Куда же в этой гонке за материальными благами, военной мощью и дипломатическими успехами делись наши былые цели — навсегда покончить с бедностью и неравенством?
Я читала модные китайские романы, в которых меня шокировала апология секса и наркотиков. Я смотрела репортажи по телевидению и открывала незнакомый Китай. За изобилием в больших магазинах кроется нищета: взять хотя бы девочек-подростков с выкрашенными в оранжевый цвет волосами, которые продают себя за гроши в массажных и парикмахерских салонах. Миллиардеры содержат многочисленных любовниц и могут потратить на обед три тысячи юаней — годовую пенсию рабочего, у которого и эти жалкие деньги крадут чиновники мэрии. Пекин и Шанхай стали футуристическими городами. Это ли светлое будущее — земля, ощетинившаяся небоскребами под тучами смога, и люди, снующие, точно роботы, в поисках сиюминутных удовольствий? Почему, как, когда наш режим превратился в гиперкапитализм, пагубу, с которой мы боролись не за страх, а за совесть? И этой стране, зараженной западным недугом, я принесла в жертву всю мою жизнь?
Мне было двадцать три года, когда я приехала сюда. Сегодня мне тридцать семь. За четырнадцать лет я так сжилась с Аямэй, что полюбила ее трагедию, ее одиночество, ее добрую душу. Я и сейчас вижу ее: вот она стоит у окна и смотрит на Люксембургский сад; она отчаялась, потеряла надежду и все же собирается с духом, чтобы продолжать. И мы продолжали играть нашу роль, невзирая на все противоречия и несуразности. Она произносила речи о правах человека перед людьми, воевавшими за нефть. Я торговала собой во имя коммунизма, в то время как страна давно жила в рыночной экономике. Она пожимала руки европейским политикам, которые проповедовали демократические ценности, мечтая стать диктаторами. Я улыбалась мужчинам, падким на деньги. Все они добровольно отринули свободу, чтобы стать моими рабами.
Я ненавижу зеркала, потому что оттуда на меня смотрит чужое лицо. Я силюсь разглядеть себя за чертами Аямэй: время оставило зарубки-морщинки на ее лбу, у нее суровый взгляд человека, который уже не ждет счастья. Где мои двадцать лет? Где мой юный смех, мои порывы, мои слезы боли и восторга? У меня была мечта. Она растаяла как дым!
Джонатан, ты не будешь бездыханным трупом под окном парижского дома, и двойным агентом ты не будешь. Я не открою книгу твоей жизни. В мире разведки есть и бесполезные сведения — о том, как мы живем и как страдаем. В одной китайской поэме говорится, что, когда ложь становится правдой, правда становится ложью. В самом деле, ты был прав: все в нашем мире иллюзии — и ты, и я, и люди, дергающие за ниточки. Я не хочу разрушать любовь, которую испытала к тебе, когда приняла решение тебя не убивать. Теперь я чувствую себя юной, чистой и прекрасной. Я окутана сладостным теплом, чудесным умиротворением. Любовь — это игрушка, которой у меня никогда не было, это ребенок, которого мне не суждено родить. Я хочу, чтобы это чудо длилось и никогда не кончилось.
Кто ты, Джонатан Джулиан? Знаешь ли ты, что я часто смотрела на тебя, когда ты спал? От всего сердца я желала тебе иного прошлого, не такого горького, как мое. Ты ничего обо мне не узнаешь. Я буду случайной встречной с площади Эдмона Ростана, 21, оставившей в альбоме твоей памяти фальшивое имя и фальшивое прошлое.
Смерть — я столько раз ее видела. Гримаса, закаченные глаза, судорога. И все. Аямэй скоропостижно умрет от сердечного приступа в своей постели. Никто не узнает историю Анкай, никто не задумается, кем был Джонатан Джулиан.
Мы, люди, подобны музыкальным инструментам. Наша жизнь — хаотичная симфония. Немного тишины! Я мечтала о свободе. Наконец настало и для меня время побега. До свидания, Джонатан, я улетаю в дальние дали, на бескрайний простор, где растут и цветут миллионы диких цветов».
Полковник Анкай закрывает ручку и наводит порядок на письменном столе. Исписанные листки она уносит в ванную. Щелкнув зажигалкой, аккуратно сжигает их над унитазом. Дрожащие языки пламени тянутся к ней, точно руки, потом они превращаются в сжатые кулаки и наконец рассыпаются пеплом. Китаянка спускает воду.
Порывшись в шкафчике, она достает аптечку. Открывает баночку с надписью «Бифидум-форте», высыпает капсулы на край раковины и выбирает одну, помеченную крошечной черной полоской.
* * *
0.59.

 

Оглушительный грохот. Анкай пулей вылетает из ванной. Срывает со стены свой меч, выключает свет и замирает в темноте.
Дверь содрогается от яростных ударов.
— Это я, открой!
Она не двигается.
Билл стучит еще сильнее. После долгих колебаний она ощупью крадется в прихожую.
— Открой, мне надо с тобой поговорить!
Она не отвечает. Билл колотит в дверь кулаками. Даже пол дрожит.
— Открой или я выломаю дверь!
Голос Анкай звучит как из могилы:
— Чего ты хочешь, Джонатан? Ты сейчас весь дом разбудишь.
— Плевать! Открой дверь.
— Иди домой. Мы можем спокойно поговорить обо всем завтра.
— Мне надо тебя увидеть. Немедленно! Открой!
— Иди домой, говорю тебе. Не то я позову полицию!
Билл за дверью громко хохочет:
— Полицию? Чтобы нас обоих повязали? Открывай сейчас же, ну!
Она вздыхает и нашаривает рукой выключатель. Прислонив меч к стене, смотрит в глазок. Билл стоит в одной рубашке, подняв руки вверх.
— Можешь убедиться, — говорит он. — У меня ничего нет…
Дверь приоткрывается. Анкай, цепко ухватив руку Билла, с силой тянет его к себе. Едва удержавшись на ногах, он спотыкается о порог и почти влетает в прихожую. Дверь захлопывается за его спиной.
— Чего ты хочешь? — спрашивает она, гневно сверкая глазами.
Снова твердо встав на ноги, он принимается расстегивать рубашку.
— Что ты делаешь?
— Показываю тебе, что у меня ничего с собой нет, — отвечает Билл, спуская брюки.
Трусы он скидывает еще быстрее, расстегивает браслет часов. Он пришел босиком и через две секунды уже стоит в чем мать родила. Она ошеломленно смотрит на него:
— Что ты…
Он не дает ей договорить, обнимает и целует в губы. Говорит:
— Я хочу спать с тобой.
У нее вырывается вздох.
— Идем, — продолжает он, — идем в постель.
Джонатан направляется к кровати, увлекая за руку Аямэй. Она покорно идет за ним. Когда он поворачивается к ней спиной, роняет на пол капсулу с «бифидумом-форте», которую прятала в сжатом кулаке. Поддав ногой, она загоняет ее под кровать.

notes

Назад: III
Дальше: Примечания