Альфред Руббель

Я родился в 1921 году недалеко от Тильзита в городе Сентейнен. Мой отец крестьянин, но, кроме того, торговал скотом. Я был единственным ребенком в семье. До 18 лет ходил в школу. У меня было так называемое право поступления в университет чрезвычайного времени, Notabitur. В средней школе учились десять лет, потом еще три года в гимназии. Последний год обучения назывался обер-прима. По его окончании выпускник получал право поступления в университет или мог пойти учиться на офицера. Когда я оканчивал школу, обучение сократили на год, и последний год уже давал право поступления в университет или право стать офицером. Это называлось право поступления в университет чрезвычайного времени, Notabitur. Когда война закончилась, те, кто хотел учиться в университете и имел только право поступления в университет чрезвычайного времени, должны были еще два года учиться в школе. Вот так… Ну а в 1939 году я добровольно пошел в солдаты и воевал до 1945 года.

Почему добровольно? Потому что добровольцам позволяли выбрать род войск, в котором служить. Я ужасно хотел в танковые войска! А в пехоту не хотел…

– Мы боялись своего изолированного положения. Польша имела территориальные претензии, и мы опасались, что поляки оккупируют всю Восточную Пруссию.

– Вы были в Гитлерюгенде?

– Да, как и почти все. Я был в Связном Гитлерюгенде – из нас готовили радистов и телефонистов. Мне было интересно. Один день в неделю мы проходили службу в Гитлерюгенде. Но я бы не сказал, что нас подвергали идеологической обработке. Такой факт. Школьное начальство принуждало нас надеть униформу Гитлерюгенда на выпускной вечер, но весь класс, не договариваясь, пришел в черных гражданских костюмах.

Я сначала был очень рад, что попал в выбранный мной род войск. Но, как потом выяснилось, сокращение Pz меня обмануло, 5 декабря 1939 года я приземлился в пехоте, в 14-й противотанковой роте 21-го учебного пехотного полка в Браунсберге! 21-й учебный пехотный полк был учебным полком 21-й пехотной дивизии, которая стояла в готовности в Эйфеле. Я чувствовал себя не очень хорошо: первый раз был далеко от родного дома, мало того, попал в пехоту.

Было очень холодно, когда большая группа молодых людей, с 00.00 часов этого дня ставшая солдатами, высадилась из поезда в Браунсберге. Два одетых в серое господина громко командовали – те, кого призвали в пехоту, должны были идти налево, а те, кого призвали в артиллерию, должны были идти направо. Я еще надеялся, что попал в танковые войска и с пехотой и артиллерией я не имею ничего общего, поэтому я с моим чемоданом в одиночестве остался стоять посреди перрона, ожидая приглашения в танковые войска. Один из одетых в серое господ подошел ко мне и очень грубо спросил, чего я жду. Я сунул ему под нос мою повестку. Его лицо налилось кровью, и он заорал: «Вы в пехоте!» Там я и оставался следующие шесть месяцев.

Обычно все солдаты проходили обучение на пехотинца четверть года. Я девять раз просил о переводе! Только после похода во Францию, когда количество танковых дивизий было удвоено, наши заявления о переобучении на танкиста должны были принять во внимание, и в июне 1940 года я был переведен в Берлин, в 5-й танковый полк, и стал танкистом.

Танковым войскам я оставался верным 5 лет войны, 22 года в Бундесвере и 12 лет в разработке танков после моей отставки. И до сегодняшнего дня я с ними связан.

Мое продвижение по службе проходило чрезвычайно медленно. 1 июня 1940 года я стал старшим стрелком, 1 декабря 1940 года – ефрейтором. После окончания обучения на заряжающего и наводчика (из танковой пушки я при этом ни разу не выстрелил) нас перевели в 12-ю танковую дивизию в новообразованный 29-й танковый полк в Заган, там находился штаб полка и 1-й батальон, 2-й батальон находился в Любене, 3-й – в Шпроттау. Мы попали в 9-ю, среднюю роту на танках Pz-IV с 7,5-сантиметровой пушкой 3-го батальона. В роте было 17 танков. Две легкие роты нашего батальона получили чешский Pz-38(t), очень быстрый танк со смешной 3,7-сантиметровой пушкой.

– Pz-I, Pz-II и Pz-38(t). Обучение проводили унтер-офицеры, офицер, конечно, наблюдал.

– Не часто, боеприпасов было мало. В учебной части для обучения стрельбе были тренажеры. В пушку был вмонтирован винтовочный ствол, с помощью которого имитировался выстрел. Только пару раз мы выстрелили настоящими снарядами. Мы очень, очень мало стреляли.

– Полгода. Сначала индивидуальное обучение, потом сколачивание экипажа. Не очень интенсивно. Дивизия была переформирована в танковую из пехотной. К пехотным полкам просто добавили танковый полк.

– Только с остановки. На ходу мы стреляли только из пулемета, в лучшем случае.

– Была команда «огонь», состоявшая из трех элементов «эРМиЦа». эР – это наводчик, Richtschütze, М – это боеприпас, Munition, Ц – это цель, Ziel. Говорилось: «Наводчик, направление (допустим, 12 часов), боеприпас – бронебойный, цель – вражеский танк». «Ausführen! – Выполнять!» Выстрел. Так учили нас в школе. На войне мы так не делали. Когда я стал командиром танка, я держал руку у него на правом или левом плече, и, когда я сильно сжимал плечо, он поворачивал пушку быстро, а когда я сжимал слабее, он поворачивал медленно. Потом я говорил дистанцию, он ловил цель и стрелял.

– Примерно 10 июня 1941 года нас транспортом повезли на восток. Мы выгрузились в районе Алленштайна и маршем прошли через Николайкен к границе в районе Лыск. Ходили слухи, что мы получили от русских право прохода в Иран. В Северной Африке наступал Роммель, и в глобальных клещах британцы будут уничтожены в Египте, Палестине и повсюду, где они были. Кроме этого мы получим персидскую нефть! Я не помню, верил ли я в это. Это звучало фантастически, но на фоне нашего союза с русскими выглядело убедительно. В общем, мы называли себя «Иранской армией». Некоторые уже пытались оценить, какой будет «азиатская прибавка» к военной зарплате.

Но вечером 21 июня командир роты оберлейтенант Оберман зачитал нам приказ о наступлении…

Мы, примерно 120 человек, сидели кругом на опушке леса, а шеф стоял под деревом. Я помню фразу: «Завтра утром, 22 июня, мы начинаем наступление». Он говорил, что враг, слово «русские» или «Советы» произнесено не было, располагает танковой группой, по силам примерно равной нам. Первым атакует 1-й батальон. Больше я не помню. Сразу хочу сказать, что я не помню пресловутого «приказа о комиссарах».

Каким у меня было настроение? Я был подавлен, потому что было ясно, что мы будем воевать против русских. Мы идем против государства, которое в его тогдашнем состоянии являлось неизвестной величиной. Какое гигантское расстояние до Москвы, до Урала, а там Россия только по-настоящему начинается, потом Сибирь и до Тихого океана. Я знал про Березину, про Бородинскую битву, про горящую Москву 1812 года и про гибель Великой Армии. Я знал о бесконечных просторах России и о неспособности людей, по крайней мере до этого времени, взять их под контроль… И все же если честно, то мы хотели на войну. Поймите, нам было по 18 лет, а мы не успели ни в Польшу, ни во Францию! Мы думали, что война будет такой же быстрой, а победа такой же красивой!

Ночь провели в танках. Утром в 3.30 началось наступление. Артиллерию мы практически не замечали. Только вдалеке мы слышали разрывы снарядов. Иногда мы видели небольшие группы самолетов, летевших на восток. Сначала казалось, что война нас избегает. Я не знаю, сколько дней мы не участвовали в боях. Инженерных сооружений, таких как полевые позиции, минные поля или противотанковые рвы, мы не видели. Ударов русских резервов тоже не было.

На второй или третий день у нашего танка сломалась коробка передач. Командир роты пересел в другой танк, а наш оставил стоять. Мы надеялись, что нас скоро отвезут в мастерскую, но это заняло некоторое время. Мы стояли одни в бескрайних полях и очень боялись, что на нас нападут русские, выходящие из окружения. Наконец приехал эвакуатор. Мы пересекли Неман у Меркена и приехали в мастерскую, я думаю, что она находилась около Лиды. Там я был свидетелем ужасного события – у церковной стены были расстреляны трое русских партизан.

Наш танк скоро отремонтировали, и мы поехали на восток, к нашей роте. Командир, унтер-офицер, о котором мы с самого начала были не самого высоко мнения, все время затягивал наше возвращение в роту. Ему было страшно, он описывал нам свой опыт из французской кампании и рассказывал про ужасы войны. Он пытался склонить нас к саботажу и возвращению танка в мастерскую с новыми повреждениями, но мы отказались. Роту мы догнали недалеко от Минска.

Было очень жарко и снаружи и внутри танка, бой затихал, и командир приказал открыть люки. Наводчик и заряжающий высунулись из них и наслаждались свежим воздухом. Вдали еще был слышен звук боя. Неожиданный выстрел, и наводчик Вальтер Вегман осел в крови и рухнул обратно в башню танка. Пуля попала ему в голову. Приехали санитары, и на легкобронированном санитарном автомобиле его увезли. Чтобы продолжать бой, командир роты пересел в другой танк, а я заменил Вальтера на месте наводчика в командирском танке и оставался на этой должности почти год. Вальтер Вегман остался жив. После долгого лечения его признали негодным к военной службе и уволили из Вермахта. Мы встретились только после войны.

Наше продвижение замедлялось на глазах, и мы начинали понимать, что победа над Советским Союзом до наступления зимы – это химера. Потери росли. При артиллерийском налете погиб командир роты, оберлейтенант Оберман и еще пять человек. Под Смоленском погиб мой товарищ и друг Хайнц Берман. Он был радистом в экипаже лейтенанта Броско, командира разведвзвода на легких танках Pz-II. Его могила находится у железной дороги на Смоленск, в районе Орши.

К осени оба пехотных полка были ополовинены. 29-й танковый полк, в котором должно было быть 150 танков, имел только 88. Наш 3-й батальон был расформирован и распределен между 1-м и 2-м батальонами. Нас, остатки 9-й роты, перевели в 3-ю роту.

В августе мы совершили 800-километровый восьмидневный марш своим ходом сначала на запад обратно в Смоленск, потом на север, через Невель, Порхов, Новгород, Чудово. Полк замыкал марш. Сначала мы двигались колоннами, но почти сразу растянулись – и ехали на север одиночными машинами. Наш дивизионный тактический знак – мерседесовская звезда – указывал нам путь на север. Мы ехали втроем: водитель, имя я не помню, радист – весельчак из Кельна, и я, наводчик. С каждым днем марш становился все более похож на экскурсию в незнакомой стране. Мы были в тылу, никакого врага, никаких злых начальников, была ранняя осень, мы получали все большее удовольствие от этой поездки. Каждый вечер мы останавливались в каком-нибудь населенном пункте, там была комендатура, полевая кухня и охрана.

Мы спали в танке и с утра продолжали нашу поездку на север, все время ориентируясь по нашим дивизионным тактическим знакам на дороге, которая была совсем неплохой. Водитель вел танк, а нам, двум оставшимся членам экипажа, было совсем нечего делать. Мы сидели спереди на башне танка, справа и слева от пушки, и рассматривали незнакомый нам север России.

Наш кельнский весельчак часами рассказывал нам свои приключения на кельнском карнавале. Однажды начался дождь, у нас в танке был зонтик, и мы сидели на башне танка под открытым зонтиком. Нас обогнал автомобиль, и нам посигналил. Из автомобиля вышел молодой офицер и от имени своего генерала попросил нас отставить использование гражданских вещей, т. е. зонтика, на войне. Разумеется, это было произнесено намного грубее.

Потом мы прибыли в наш полк и прямо с марша пошли в бой вдоль шоссе из Тосно в Колпино. Лесная и болотистая местность, пересеченная большим количеством рек, ожесточенное сопротивление русских, отвратительная погода, вши и русская авиация делали нашу жизнь невыносимой.

Мы почти дошли до окраин города, даже видели ездящие городские трамваи… Война продолжалась для меня только с 25 августа по 3 сентября. Во время передышки я открыл люк моего танка. Разорвавшаяся неподалеку мина нанесла мне – «множественные осколочные ранения в голову, спину и заднюю часть» – так было написано в моей истории болезни. На Ю-52 меня из Тосно перевезли в Чудово, там я несколько дней пробыл в лазарете, оттуда меня поездом, мы ехали примерно неделю, отправили в госпиталь в Швайнфурт. Мы ехали прекрасной ранней осенью по спокойной Германии и прибыли в качестве «почетных граждан нации» во Франкию, как раз когда там начался сбор винограда. Почти три месяца я оставался там. Это было прекрасное время.

– Когда вы первый раз встретились с Т-34?

– Сначала были КВ с огромной пушкой, мы над ними смеялись. Были БТ-7 быстрые танки, которые русские скопировали у американцев. Т-34 я в первый раз увидел уже под Петербургом. У меня была с ним дуэль. Это было ОГО-ГО-переживание. У меня-то была 7,5-сантиметровая пушка-окурок, и я прямо видел, как снаряд отскочил от его брони! А у Т-34 была длинноствольная пушка 76,2 миллиметра. Но в этом бою никто никого не подбил.

– Что вы скажете о Pz-IV?

– Неудачный танк, медленный, с плохой пушкой. Если есть платформа, ну поставьте туда длинноствольную пушку! Так потом и сделали. До появления «Тигра», у которого была пушка 8–8, русские всегда были лучше вооружены.

В Германии я оставался почти до Рождества. Почти каждый вечер мы ездили в Берлин или Потсдам. В обоих городах никакой войны не чувствовалось. Театры, кабаре и музеи были для нас открыты. Пока собирали транспорт на Северный фронт, я мог жить дома. Самым важным было то, что мы получили зимнюю одежду, в основном гражданские вещи, из пожертвований, собранных мирным населением для армии.

Примерно по той же дороге, по которой мы ехали домой в сентябре 1941 года, мы в пустом санитарном поезде холодной зимой ехали в полк. С каждым километром на север мы все яснее понимали, что принесет нам эта зима. И все-таки я был очень рад, что возвращаюсь в мою часть. Полк стоял в Нарве на «освежении», но все время выделял маленькие боевые группы для поддержки 1-й и 21-й пехотных дивизий и стрелковых полков 12-й, 5-й и 25-й танковых дивизий. Мы, 1-й батальон, стояли в Херманнсфесте, 2-й батальон стоял в крепости в Ивангороде. Это была практически гарнизонная жизнь. В воскресенье мы во главе с командиром полка полковником Валем строем ходили в эстонскую протестантскую церковь. Военная служба состояла только в поддержании технического состояния танков. Было очень холодно. Потом пришел приказ – на фронт. Я занял место наводчика в танке оберфельдфебеля Фендезака.

На трех танках Pz-IV мы поехали от места выгрузки на вокзале в Кингисеппе через Гатчину. Нашу «боевую группу» возглавлял оберфельдфебель Ханс Фендезак. Несмотря на постоянные снегопады, дорога была очищена. По дороге мы переночевали и заправились в царском замке в Красногвардейске недалеко от Гатчины. В неразрушенном дворце находились штаб корпуса и полк истребителей.

Мы прибыли на место, Фендезак вернулся с инструктажа на боевое задание. Наше танки были еще покрашены в темно-серый цвет, и в заснеженной местности на них ездить было опасно. Белой краски не было, а покрасить обычной известковой побелкой на сильном морозе было невозможно.

Когда приезжали маркитанты, мы надеялись получить алкоголь, шоколад и табак. Но, как обычно, эти товары интересным образом куда-то исчезали по мере приближения к линии фронта. В этот раз нам привезли только зубную пасту, которую мы с негодование отвергли. Кто будет чистить зубы при температуре минус 20 градусов? Все ее повыбрасывали. Наш водитель «Гобби» Тост собрал тюбики нагрел их, и мы нанесли пастой маскировочную окраску на танки.

Во время одной из атак мы подбили первый русский танк КВ-1, Klim Woroschilov 1. Это была очень сомнительная победа. Танк стоял на «9 часов». После обстрела русский экипаж сбежал и оставил танк стоять. Пробоин в нем мы не нашли, но засчитали его нам как подбитый. Потом его взорвали саперы. А вскоре пришла и наша очередь. Русские заложили противотанковую мину на дороге, по которой шло наше снабжение. Взрыв! Танк высоко подпрыгнул, люки вылетели, все закричали: «Нас подбили! Нас подбили!..» Я подождал некоторое время, не случится ли что-нибудь еще, увидел, что наша гусеница лежит на дороге за танком. Мы как-то выбрались. Пехота отходила назад, мы спрятали секретные кумулятивные снаряды и тоже отошли, танк остался на вражеской территории.

Несколько дней мы куковали с пехотой на морозе, ждали, что будет контратака и наш танк отобьют, но потом разведка доложила, что русские его взорвали. В одном бункере жгли костер, я заснул и проснулся от боли в ногах. Пока я спал, на мне сгорели сапоги, потому что тело во сне автоматически развернулось ногами к огню.

На деревянных санях, что для танкистов выглядело совсем позорно, мы живыми и здоровыми вернулись в Нарву. Тем временем мне присвоили звание обер-ефрейтора и назначили командиром танка, чем я был бесконечно горд. Вместе с моим не всегда беспроблемным экипажем – я вспоминаю имена Пауэрс, Белох и Книспель – мы были на пути на фронт. От разгрузочного вокзала в Кингисеппе мы поехали до дороги Москва-Ленинград, в Любань. Там было три месяца очень странной для танкистов войны, в лесной и болотистой местности мы поддерживали 21-ю пехотную дивизию. Мы с нашим танком воевали только в качестве перемещающегося бункера. Это не было танковыми боями, к которым нас готовили. Нас вводили в бой по одному-два танка, часто по произволу ничего не понимающих в танках пехотных офицеров, и нам надо было стараться сохранить танк и экипаж. Два раза наш танк подбивали, экипаж выжил. Это положило начало слуху, что «в танке Руббеля с экипажем ничего не случится». Названия населенных пунктов, таких как Дубовик, Липовик, Березовка и Тигода, до сих пор сидят у меня в памяти. Война в эти зимние месяцы при температуре около минус 40 градусов «замерзла»! Обе стороны боролись за свое выживание. Русские при этом выглядели лучше немцев. Пехота ходила в тех самых шинелях, в которых они ходили дома, в вязаных шлемах под стальными касками и перчатках. Русские выглядели совсем по-другому: валенки, ватные куртки и брюки, меховые шапки. Они были более привычны к холоду и лучше подготовлены к зиме, у них было меньше трудностей. Наш пулемет MG-34 не работал, потому что немецкое оружейное масло замерзало, наши танковые аккумуляторы теряли на морозе свою мощность, и танковые моторы не заводились. Мы должны были снимать тяжелые аккумуляторы, чтобы нагреть их над огнем. Русские заводили свои моторы сжатым воздухом, и они работали.

В марте 1942 года у Дубовика я только чудом избежал смерти. Мы поставили два наших танка в позицию для атаки в зимнем лесу. Пехота села на танки, чтобы не идти по снегу, что было очень тяжело. Где находится враг, мы не знали. Все шло хорошо, и мы немного расслабились. Вдруг, примерно с 200 метров, раздался выстрел, и снаряд попал в мой танк. Башню танка перекосило влево, сопровождавших нас пехотинцев сбросило в снег. Я заметил, как КВ-1 исчез между деревьями. Сначала наша атака остановилась. Потом, опять не видя врага, мы начали медленно продвигаться в заснеженный лес. За елями мы увидели нашего противника. Мы открыли по нему бешеный огонь, но он не реагировал. Мы осторожно к нему приблизились. Я вышел из танка и под защитой пехотинцев залез на КВ. Он застрял, и экипаж его бросил, танк был полностью готов к бою. Перед атакой нам сказали, что у русских нет бронебойных снарядов, но в этом КВ я насчитал более 20 штук. Нам очень повезло, что по нам он выстрелил осколочно-фугасным снарядом, который только оставил вмятину на башне нашего танка. Если бы это был бронебойный снаряд, то сегодня я бы с вами не разговаривал!

– Нет. Был приказ никогда не ездить по одному. Всегда вдвоем. Требовали открывать огонь с расстояния меньше 1000 метров, потому что на расстоянии более 1000 метров мы вообще ничего не могли сделать. Танковые дуэли мы сначала русским проигрывали, потому что машины лучше были у русских. Только когда мы получили длинную пушку 7,5, это было уже на Кавказе, у нее была хорошая пробиваемость, и мы могли уже уничтожать Т-34.

– Танки. Когда мы напали, русские перестраивали свои танковые части и их танковые подразделения сначала были относительно плохо управляемы. Кроме того, не хватало командира танка, пятого члена экипажа, который мог наблюдать за полем боя. Очень скоро русские его ввели, сделав командирскую башенку. Танком кто-то должен командовать. Наводчик всего не может – наблюдать за местностью, искать цели и стрелять. Это была слабость русских танков, но они это очень быстро выучили.

– Командир роты, три взвода, в каждом взводе три танка, командир первого взвода был офицер, командирами остальных двух взводов были фельдфебели. Командирами танков были унтер-офицеры самое большее.

– Техническое обслуживание было относительно простым, но трудоемким. Принимать участие должны были все, даже офицеры, но они делали это неохотно. Очень много было работы… Я так скажу: один час боя требовал примерно десять часов работы. Как наводчик, я следил за состоянием прицела и поворотных механизмов башни. Прицел был простой, башня поворачивалась как электромотором, так и вручную.

– Нет. Они были не в состоянии, им и так больше всех доставалось. Экипаж пять человек – это приличная сила, и в каждой роте еще были ремонтники, десять человек. Они не только поддерживали состояние, но и могли делать мелкий ремонт. Они были хорошо подготовлены и нам помогали установить двигатель, поменять гусеницы и так далее.

– Да, они сидели на танках, но мы такого не делали, потому что это было опасно, они не были защищены. Но русская тактика это предусматривала, и это было очень успешно, потому что это защищало танки от пехоты.

– Сначала плохо. У Гудериана был девиз: «Бить так бить, не стучать, а бить». Понимаете? Бить не растопыренными пальцами, а сжатым кулаком. Наступать вместе, в большом количестве в одну точку и при этом защищать друг друга. Русские танки были везде, но поодиночке. Защита друг друга, двумя или несколькими танками, сначала отсутствовала. Кроме того, я уже говорил, что русским танкам не хватало командира, который наблюдал бы за полем боя. Танки были хорошие, но экипаж, обслуживание и боевое применение – плохие. Потом стало лучше. Руководство танками сначала очень плохое. Потом стало лучше по ходу войны.

– Да, мы чувствовали наше превосходство. Хотя сам танк был хуже, но мы думали, что мы в целом воюем лучше. Надо сказать, что у нас тоже были проблемы. У нас все еще были пехотные представления из Первой мировой войны, немецкий Генеральный штаб только через силу сформировал танковые войска, он вообще не хотел их иметь. Соответственно конструкция танков была далека от совершенства.

– В первые дни они были заметны, но аэродромы были неправильно расположены, и, по моему мнению, не было связи между воздухом и землей. Не было офицеров, наводящих авиацию, которые у нас были. Русская авиация в основном не причиняла нам неприятностей. С авиацией были проблемы, когда я был в Нормандии. Там небо было заполнено американскими боевыми самолетами. Там мы получили горький урок, потому что мы относились к противовоздушной обороне небрежно, запустили маскировку.

– Местность. Вернее, пространство. Лето было сухим, период, как это называется, rasputiza, мне запомнился по 1942 году на Украине. Там чернозем, летом он твердый, как асфальт, но если прошел дождь, то танки по нему еще проходили, а колесные машины за нами пройти не могли. Так что погода нам летом 41-го не мешала. У русских не было обороны как системы. Поэтому вопрос, начал ли Гитлер превентивную войну, отпадает – русские к немецкому нападению были недостаточно подготовлены, иначе с самого начала было бы гораздо тяжелее. Обороняться они начали на линии Сталина. Мы бы не дошли так быстро от Белостока до Минска, если бы там была организованная оборона.

– Потери танков от холода в какой-то момент были больше, чем от противника.

Т-34 заводили сжатым воздухом, русские танки до сих пор так заводят, а мы заводили от аккумулятора. На холоде аккумуляторы садились, поэтому мы аккумуляторы, которые весили 100 килограмм каждый, на ночь снимали и несли в землянку к пехотинцам, чтобы заряд сохранился до утра и мы смогли бы завести танк.

Еще была возможность завести танк ручкой, но мы не любили это делать – тяжело. Иногда мы ночью заводили танк каждый час, чтобы он не остывал. При этом расходовался бензин и шум работающего двигателя выдавал наше расположение.

– В общем-то, никаких проблем не было, как-то это все работало, в конечном итоге – довольно неплохо. Мы друг другу помогали, переливали горючее из танка в танк или говорили товарищу: дай мне пару снарядов, у меня закончились. Только в самом конце, когда снабжение уже развалилось, стало хуже. Был такой случай в Венгрии. У меня тогда уже был «Королевский тигр», мы его заправили бензином, смешанным со спиртом из kukuruza. Вследствие этого из выхлопной трубы вырывалось пламя, и ночью мы выглядели как дракон.

– У радиста и водителя были удобные, обитые кожей сиденья с откидывающей спинкой, они спали, как в спальном вагоне. У наводчика был стульчик рядом с пушкой, заряжающий спал на полу танка, командир – с ним рядом. В общем, как-то устраивались. Когда получил «Тигр», я, если положение позволяло, спал на теплом люке моторного отделения на корме. Мы, пока зима не наступила, неохотно ночевали в русских домах, потому что немедленно заводились вши. А потом стало так холодно, что на вшей мы внимания не обращали.

– Да, у русских был, у нас нет. Дождь? Дождь в танк не проникал.

– Нет, мы так не делали. Немцы ленивые. Русские окапывали танки до пушки, нам тоже приказывали, но мы этого не делали. Неохота было, солдаты никогда не хотят работать.

Это еще от тактики зависело. У нас пехота была впереди, а танки стояли сзади, в укрытиях, и только когда мы атаковали, танки выезжали вперед. У русских танки стояли впереди, в качестве противотанковых орудий, в танковых окопах. Русские применяли танки стационарно, как неподвижные огневые точки, мы такого не знали. Это было умно, то, что вы делали, у нас такого не было, и я не знаю почему.

– Да, местность неподходящая. Мы часто застревали и ездили только по дорогам. Русские танки еще могли двигаться по бездорожью, а мы нет, наши гусеницы слишком узкие. Т-34 имел более широкие гусеницы, кроме того, у него был такой мощный мотор, что он мог валить деревья, и поэтому он мог ездить по лесу. Этого мы вообще не могли, я один раз попробовал, танк свалил дерево, вывернул корни, заехал на эти корни, задрал нос и застрял.

На Волхове применять танки было абсолютно неразумно, но нас никто не спрашивал, нужно было взять окруженный Ленинград. С нами способы использования танков не обсуждали, нам приказали: «Воюйте». Самый плохой эпизод у меня был с одной пехотной ротой, я с ней пять месяцев тусовался на болоте. У меня закончился бензин, они мне на мотоцикле привезли одну канистру бензина и сказали: иди, атакуй. Они понятия не имели о нашем расходе топлива!

– Нет. Отпусков у нас вообще, можно считать, что не было. У меня отец был болен раком и умер в 1942 году, тогда шеф отпустил на похороны.

– На Кавказе, в Mineralnye Wody, был санаторий, а на севере я такого не помню, но могу себе представить, что в тыловых частях что-то такое было. В Krasnoe Selo, да, там был штаб, там, в замке, жили какие-то люди, которые не были на фронте. Но такого, чтобы кому-то сказали: «Ты долго был на фронте, съезди куда-нибудь отдохни», – такого не было.

– Как вас встречало местное население?

– Позитивно. На фронте нам за хлеб стирали белье. Каких-то столкновений у нас с местным населением не было. По крайней мере, на севере такого не было. Я думаю, что немецкий солдат по воспитанию скорее миролюбив. Я вырос недалеко от русской границы, я и моя семья имели контакты с русскими. Предубеждения у меня не было. До того как объявили так называемую тотальную войну, мы, танковые войска, рассматривали себя как элитные части, где озверению не было места.

– Танкисты имели спецпаек, консервы, которые мы имели право открыть, если два дня не получали питание из полевой кухни. Но мы так долго не ждали, открывали их до того. Кроме этого, было обычное снабжение, полевая кухня на грузовике, но готовили в основном только суп.

– Да, сначала была танковая защитная шапка. Танкисты все были маленькие, а берет с резиновым защитным колпаком – большой. Мы в ней выглядели как мухоморы и поэтому неохотно ее носили. Она была не нужна, я головой никогда не бился. Я всегда говорил, что беру ее с собой, чтобы мне ее положили на могилу. Многие носили стальные каски.

– Да, они были помощниками водителей, а иногда даже сами были водителями грузовиков. Когда война заканчивалась, они исчезли. Я думаю, что у нас в роте их было около 16 человек. Это были верные слуги, потому что мы их избавили от страданий в лагерях.

– Да, когда наступила зима, появились вши. Мы ехали поездом, эшелон с «Тиграми», до Смоленска. Там был разгрузочный вокзал. Там был лазарет, и были немецкие медсестры, они нам помахали. Мы забили свинью, половина туши еще лежала в танке. Мы решили, что сегодня вечером идем к медсестрам, возьмем с собой еду, они ее приготовят. У меня были вши, я из парашюта вырезал кусок ткани, шарф, обернул его вокруг шеи, чтобы вши не вылезли наружу. Мы пришли в лазарет к медсестрам, и тут вши сделались очень бодрыми, они почувствовали запах лазарета, решили, что их сейчас выведут, и начали суетиться. Я очень боялся, что они вылезут наружу. Мы только и занимались, что щелкали вшей. Однажды мы поехали в Германию, в отпуск или на переформировку, на последней станции перед границей нам дали «пакет от фюрера», и мы прошли очистку от вшей, иначе в Германию нас не пустили бы. Нужно было иметь документ, что ты прошел очистку от вшей.

– Попасть в плен. Я вполне уверен, что я бы застрелился, я был к этому готов. Плен – это было что-то ужасное, чего мы не могли себе представить.

– 9-миллиметровый пистолет «Вальтер 38». Офицеры имели еще 7,62. У нас в танковой куртке был карман или кобура на ремне вокруг шеи, чтобы мы их не теряли. Пистолет был предусмотрен для ближнего боя, но я его никогда не использовал, за исключением того, что мы, напившись, стреляли по бутылкам.

– В 1941 году? Огромные пространства. Мы в школе, конечно, учили, я сам из Восточной Пруссии, там, на Балтике, открытые пространства, всего 47 человек на квадратный километр, по-моему. Но огромные пространства, мы ехали, ехали, ехали, и этому не было конца. Малонаселенные, огромные пространства. И еще было недостаточно засеянной земли. По-другому было только на Южной Украине. В Западной России, в Литве сельское хозяйство можно было бы устроить лучше.

– Вообще нет. Среди товарищей мы об этом не говорили. У нас были разные социальные слои, были неквалифицированные рабочие, цели у всех были разные. Как и все немцы, все хотели получить профессию и зарабатывать деньги, это понятно. Еще думали о том, что если война будет проиграна, то что тогда? Но такие мысли появились начиная с 1943 года.

В мае нашу роту перевели в 4-й танковый полк и отправили эшелоном в Германию. Мы сидели в поезде и ехали на запад. Куда мы едем, нам не сообщили по соображениям секретности.

Мне уже было двадцать лет, меня произвели в унтер-офицеры. У меня были значок за ранения, значок за танковый бой и Железный крест второго класса. Жизнь впереди была полна приключений.

Мы прибыли в Нойхаммер только с нашими личными вещами и личным оружием – пистолетами и карабинами. Танки и остальные машины мы оставили в Нарве и теперь ждали прибытия новых танков, грузовиков и остальных машин, необходимых для ведения войны.

Сколотили экипажи, получили Pz-IV с длинной 7,5-сантиметровой пушкой. 23 июля 13-я танковая дивизия, в которую входил наш 3-й батальон 4-го танкового полка, уже должна была наступать через Дон на юг, в направлении Кавказа. Выгрузились в Сталино. Запомнилась встреча с итальянцами: тарахтящие мотоциклы, опереточные солдаты с султанами на шлемах, лучше бы они были нашими противниками!

Из Сталино мы маршем через Ростов и Батайск догоняли наш полк, который продвигался вперед, почти не встречая сопротивления. В Короптокине на Кубани мы его догнали. Без остановок мы шли дальше на юг через Ногайскую степь. Итальянцев мы оставили в Сталино, и нас сопровождали только румынские части. Вместе с ними в автомобилях ехали и их семьи, женщины и дети. Румынских офицеров, которые ехали вместе с нами, интересовало только мародерство. Военная ситуация это позволяла, Красная Армия отступала на юг. До Кавказа русские в бои не вступали.

Местность представляла собой плоскую, сухую равнину, почва была песок или глина, дорог не было. Мы ехали по следу впереди идущего танка, держа дистанцию около 200 метров и скорость примерно 20 километров в час. Нас все больше нервировали румынские машины, которые нас обгоняли, встраивались в нашу колонну и поднимали пыль, из-за которой ничего не было видно. Один румынский легковой автомобиль американского производства с румынскими офицерами догнал наш танк и сигналил, требуя уступить ему дорогу. Мы разогнались и резко затормозили, румынский автомобиль врезался в наш танк. В какой-то момент появились румынские машины, едущие нам навстречу. Это означало, что впереди началась война.

Все пять месяцев, которые мы были на Кавказе, мы не вели настоящей войны.

До Майкопа мой «924-й» танк, хотя он попеременно шел в голове роты, ни разу из пушки не выстрелил. Мы считали, что это отступление почти без боев было умным операционным ходом командования Красной Армии, которое заманивало нас в глубину страны.

Мы только ехали, ехали и ехали. Самое яркое впечатление – это рассвет в степи. Мы ставили танки кругом, пушками наружу, танк командира роты занимал место в центре. Так мы готовы были отражать нападение с любой стороны. Я нес «собаку» – вахту с 2 до 4. И вот начало светать, и передо мной встал весь Кавказ, от Эльбруса до Казбека. Незабываемое зрелище! Когда немного посветлело, поднялся туман и вершин не стало видно.

28 августа передовые части дивизии подошли к Тереку у Моздока.

Сопротивление врага и местность становились все тяжелее. Особенно активной стала авиация русских. Массированно применялись легкие американские бомбардировщики «Дуглас-Бостон». Эти самолеты летали из Тбилиси. В голой степи мы не могли от них спрятаться.

Кроме того, стояло самое жаркое время года. Питьевая вода и снабжение не доставлялись в достаточном количестве. Длительное время мы питались только сардинами в масле и кукурузным хлебом.

Все чаще появлялись типичные для субтропического климата болезни. Малярия, лихорадка и в большом количестве желтуха. Я подхватил малярию и желтуху. Некоторое время я промучился в роте, но потом меня на самолете отправили в лазарет для легкобольных в Таганрог на Азовском море. Я был примерно 300-м заболевшим в полку, т. е. примерно треть полка выбыла из строя по болезни.

Тем временем наши сильно поредевшие из-за поломок техники части переправились через Терек, вошли в долину у Ельчтово и взяли ключевой пункт обеих военных дорог Ардон, перекрыв тем самым обе военные дороги. Но потом в бой были введены сильные, подготовленные для боев в горах части русских. Вместе с силами с севера русские стали наступать. Взять Орджоникидзе не удалось. Тем временем немецкие горные егеря водрузили немецкий флаг на Эльбрусе. Но это было только рекламное мероприятие для внешнего и внутреннего пользования.

В ноябре стало уже действительно холодно, я вернулся в батальон. Наша рота понесла очень тяжелые потери в танках и людях при наступлении на Орджоникидзе, у Гизель и Малгобека. Я принял танк, находящийся в ремонтной мастерской, который с трудом восстанавливали. Ремонт был не самым тяжелым, тяжелее было удалить из танка куски трупов и отмыть его от крови. Потом были тягостные местные бои вокруг Ардона, Нальчика, Алагира и Дигора. В декабре командование приказало оборудовать зимние позиции.

3-й батальон 4-го танкового полка сдали танки примерно 15 декабря. Так как мы понесли особенно большие потери, нас, как «личную часть Шобера», на поезде повезли в направлении Германии. Нам повезло, железная дорога была еще не перерезана. Через Прохладную-Армавир-Ростов-Днепропетровск мы ехали в Рейх.

Это значило, что мы будем переучиваться на новый тип танка. 23 декабря мы были в Берлине, нам выдали отпускные свидетельства на две недели. На Рождество я был дома в Сентайнене. В этот раз мы получили «пакет от фюрера», состоящий из бутылки игристого вина, сырокопченой колбасы и двух банок тушенки. 10 января 1943 года мы прибыли в стрелковую школу танковых войск в Путлосе, Шлезвиг-Гольштейн.

Школа в дополнение к их обычным программам получила задание переучить нас на «Тигр», но самого «Тигра» еще не было! И нас опять отправили в двухнедельный отпуск, такое было возможно только в танковых войсках. В пехоте для нас бы придумали какие-нибудь полевые учения или еще какое-нибудь бессмысленное занятие. Я поехал обратно в Тильзит. Сталинград еще не пал, танцы опять временно разрешили, и я – хотя из моих сегодняшних знакомых никто в это не верит – активно в них участвовал. А где мне еще было познакомиться с девушками?

В конце января мы опять явились в Путлос. У нас образовалась группа товарищей, Хайно Кляйнер (погиб), Херберт Петцка (погиб), Ханс Риппл (погиб) и я. Мы все были из одного полка, но из разных рот. Мы жили в одном кубрике в общежитии для курсантов. Однажды за завтраком у меня с Хайно, который единственный из нас накануне видел «Тигр», был такой диалог:

– Хайно, скажи, как он выглядит?

– Представь себе очень длинную танковую пушку. Представил?

– Да!

– А у него она еще длиннее!

Скоро я тоже увидел это чудо. Я был впечатлен, но и несколько разочарован. Я ждал чего-то более элегантного, как Т-34, а тут такой ящер. Обучение было вялым, потому что на всех была всего одна машина.

Где-то в феврале 500-й танковый учебный батальон перебросили в Падерборн, и началось интенсивное обучение. Африканская армия нуждалась в подкреплении, нас обследовали на пригодность к войне в тропиках и должны были отправить в 504-й тигровый батальон, который частично уже был на Сицилии.

После окончания обучения в марте 1943 года нас перевели в близлежащий лагерь «Сенне», в котором формировались роты «Тигров». Наши первые предназначенные для роты Шобера «Тигры I» прибыли на вокзал, и до утра, до разгрузки, их надо было охранять. Это приказали мне. Караульного помещения не было, было холодно. Я сел в кресло водителя одного из танков. Все было новым и незнакомым – и ночью было очень скучно. Ключ зажигания торчал в панели, с назначением некоторых переключателей я разобрался. Заведется ли мотор? Прав на управление танком у меня не было, но я часто нелегально управлял танком. Из любопытства я повернул ключ – и мотор завелся!

Что я тогда еще не знал: передача всегда была включена! Я шевельнул рулевое колесо, дал газ, и танк сдвинулся с места и повернулся! Что произошло? Разгрузочные клины были выдавлены из-под танка, корма и нос танка свисали с платформы. Испугавшись дальнейших ошибок, я не пытался поставить танк на место. Что подумала разгрузочная команда, я не знаю, но расследования не было. С этого момента я начал относиться к «Тигру» серьезно и основательно его изучил.

Меня назначили командиром танка и дали подобрать себе экипаж. Наводчиком стал Вальтер Юнге, которого я знал еще с Волхова, водителем Вальтер Эшриг, радистом Альфред Пойкер, заряжающим Йохан Штромер.

– Они отличались, как небо и земля. «Тигр» был качественным скачком в ряду наших танков. «Тигр II» был в принципе то же самое, что «Тигр I», но с более толстой броней. Ему не хватало мощности двигателя, а качество стали оставляло желать лучшего – снаряды пушки 7,62 из него выбивали куски брони. Огневая мощь «Тигра» была фантастической. Однако ужасной была похожая на печную трубу командирская башенка, попадание в которую из калибра 7,62-сантиметра отрезало командиру «Тигра» голову. Ну и подвижность была просто никакой. Скорость передвижения на марше была очень низкой, теоретически – 38 км/ч, практически так никогда ехать было нельзя. По пересеченной местности «Тигр», как правило, ехал 10 км/ч.

Мотор очень плохо переносил перегрузки. Продолжительность его жизни была очень ограниченна. От наших водителей требовались хорошие знания и очень много работы, чтобы обеспечить готовность «Тигра» к бою. Ремонтная группа и ремонтная мастерская работали без перерывов. Во время маршей я всегда держал одно ухо открытым, чтобы все время слушать шум мотора. Перегрев вел к разрушению прокладок во втулках цилиндров, вода из системы охлаждения попадала в цилиндры. Тогда надо было вынимать свечи и убирать воду из цилиндров. После этого «Тигр» ехал еще медленней. Перегрев также мог сжечь пробковые уплотнения в головке цилиндров, тогда мотор терял масло. Наш водитель Вальтер Эшриг жевал солдатский хлеб и получившуюся хлебную кашу использовал как уплотнитель в головках цилиндров, что на время помогало. Кроме того, слабыми местами были коробка передач, боковые передаточные механизмы и ходовая часть. Гидравлика тогда была еще незрелой. Боковые передаточные механизмы были хрупкими, как сырое яйцо, и при механической нагрузке чуть выше средней сразу ломались.

Особым удовольствием был ремонт шахматной ходовой части у «Тигра I». Известно, что у него на каждой стороне было 16 катков и 8 рычагов подвески. В начале марша все 16 катков были в отличном состоянии. Потом четыре внешних катка, начиная с переднего, начинали жить собственной жизнью. Движение рычагов подвески и напряжение на сгиб ослабляли фланцевые соединения всей подвески. Поэтому образовывалась повышенная нагрузка на остальные катки и разрушалось резиновое покрытие катков. Количество работы для замены средних и задних катков было огромным, для этого надо было снять передние восемь катков.

Превосходство «Тигра I» и II в огневой мощи и бронировании над всеми вражескими танками, сохранявшееся до конца войны, сделало нас беспечными. Во время поддержки наших частей и в боях мы, бывало, часами стояли на одном месте, ничем не прикрытые и незамаскированные, и с нами ничего не могло произойти!

Мы даже не придерживались правильной танковой тактики, которую все учили. Молодые солдаты и неопытные водители, приходившие к нам в качестве пополнения, перенимали от нас нашу беспечность. Мы часами стояли как открытая мишень и при этом теряли возможность застать врага врасплох. Если русские видели «Тигры», то, как правило, своими танками они атаковали не нас, а где-нибудь в другом месте. Следствием этого были вклинения и прорывы, которые мы, как пожарная команда, должны были подчищать. Лучшей альтернативой было бы поставить «Тигры» за линией фронта, укрытыми и замаскированными, чтобы после определения направления атаки русских неожиданно ударить. Эта тактика принесла бы нам еще большие успехи с меньшим потерями. Я признаю, что тяжело воюющие, истекающие кровью пехотные соединения нуждались в «корсете» в виде танков прямо на переднем крае, это стабилизировало их боевой дух. Тактически правильные вещи не всегда самые правильные. Мы часто видели примеры того, что уход единственного «Тигра» с передовой для заправки и пополнения боекомплекта для пехоты был сигналом к отходу вслед за ним. В середине марта 1943 года на ротном построении нам сказали, что пять экипажей вместе с танками необходимо послать на Восточный фронт. Мы все были знакомы с войной на востоке. Там нас не ждало ничего хорошего.

Старшина Грубер объяснил нам ситуацию. Что я думал? Я еще на какое-то время охотно остался бы в Вестфалии. В этот момент общей растерянности Фендезак, который стоял на правом фланге, выглянул из строя, посмотрел на нас, кивнул, промедлил одно мгновенье – и, не говоря ни слова, сделал пять шагов из строя вперед. Не спеша, но и без задержки за ним вышли мы – еще четыре командира – Петцка, Риппл, Зайдель и я. Мы были теми, кто пришел из 29-го танкового полка и кто частично с теми же самыми экипажами прошел Минск и Вязьму, Чудово, Шлиссельбург и Тихвин, Майкоп и Орджоникидзе. Только тот, кто тем утром стоял на плацу перед 9-м блоком лагеря «Сенне», может до конца понять эту сцену.

Пяти командирам, стоявшим перед фронтом роты, которые по инициативе Фендезака без всякой подготовки вызвались добровольцами на Восточный фронт, нужны были экипажи для их танков. Наш вопросительный взгляд на наши экипажи привел к тому, что спустя короткое время они оказались возле нас.

Хотя у нас у всех был опыт боев на Восточном фронте и мы знали, что нас ждет, но быть вместе было важнее.

Нам сказали, что мы поступаем в 503-й «тигровый» батальон, который все еще воюет под Ростовом. В конце марта мы приехали в Богодухов, где находился 503-й батальон. Батальон получил новое штатное расписание. Смесь из «Тигров», Pz-IV и легких Pz-III была признана неэффективной. Теперь в танковой роте было 14 «Тигров» – три взвода по четыре «Тигра» и два «Тигра» у командира роты. Нас, к сожалению, разделили. Фендезак, Риппл и я попали в 1-ю роту, Петцка во 2-ю, а Зайдель в 3-ю. В этой части мы оставались до конца. Из командиров танков выжил только я один.

Через Киев мы доехали до станции выгрузки – Богодухов, примерно в 60 километрах северо-западнее Харькова. Там собирался батальон, части которого все еще воевали на нижнем Дону. Мы были армейским резервом, нас должны были переформировать под новое штатное расписание и подготовить к летнему наступлению.

Приняли нас с ощутимым безразличием. По крайней мере в 1-й роте, в которую попали Фендезак, Риппл и я. Никакой встречи, никакого приветствия, командование роты ничем не интересовалось и не считало это необходимым. Мы очень быстро разобрались с тем, что происходит в этой роте. Командир роты был сменен во время боев на Нижнем Дону. Старшина – «мать роты» – был садистским ничтожеством. Унтер-офицеры были разобщены. В унтер-офицерском корпусе было пять штабс-фельдфебелей, то есть людей, прослуживших более 12 лет. Из этих пяти ни один ни разу не сидел в танке. Из простых унтер-офицеров трое были разжалованы за различные нарушения. Рядовой состав представлял собой испуганное стадо, попавшее под огонь в калмыцких степях. Людей, обладавших фронтовым опытом, можно было пересчитать на пальцах одной руки. Как можно было отдать ценные, высокоэффективные танки в руки неопытных и находящихся под плохим руководством солдат? Первое, что сделал старшина роты, после того как мы прибыли, – попытался отделить нас, командиров танков, от наших экипажей. Мы должны были, как все унтер-офицеры, разместиться в лучших помещениях. То, что мы благодаря авторитету Хансика Фендезака остались вместе с нашими экипажами, в то время в 1-й роте было чем-то очень необычным. Мы также сочли невозможным то, что унтер-офицеры получали еду в полевой кухне без очереди или даже позволяли им ее приносить. С этим мы, командиры танков, начали бороться личным примером, и не без результатов. В конце концов от меня, как самого младшего по возрасту командира танка, потребовали отдать мой танк одному из разжалованных унтер-офицеров! Чаша моего терпения переполнилась! К счастью, Фендезак был хорошо знаком с одним из старейших офицеров роты, которому доверяло командование роты, и он смог этому помешать. Это послужило предвестником дальнейших событий. Экипажи остальных ротных танков начали осторожно искать контакт с нами. Началось «выздоровление 1-й роты». Значительная часть личного состава была заменена. К началу мая, когда нас перевели в Харьков и мы получили нового, хорошего командира роты, 1-я рота была уже более чем наполовину хорошей, годной танковой ротой.

Мы стояли в Харькове с конца апреля по конец июня 1943 года. Это был первый крупный русский город, в котором я задержался на столь длительное время.

Мы квартировали в Плехановском районе, на «Акерштрассе», в доме номер 7. На углу улиц стояли два дома, в глубине был третий дом, и в этом дворе стояли два или три «Тигра». Экипажи танков размещались в квартирах в этих домах у местного населения. Мы, на 114-м, жили в квартире сразу направо от входа во двор. Там были три комнаты, первые две заняли мы. Хозяин квартиры, через свою красивую, говорящую по-немецки дочь, объявил нам свое неудовольствие нашим появлением. Мы были удивлены его смелостью, сказали nitschewo и заняли помещение.

Потребовалось несколько дней, чтобы мы друг к другу привыкли. Сначала родители, потом дочь Людмила. Это была культурная семья. У меня была возможность увидеть их библиотеку, немецкие издания немецких классиков и русская литература в большом количестве. Из школы я что-то знал о Толстом и Достоевском. Здесь я в первый раз услышал про Гоголя, Лермонтова и Тургенева, который после войны, когда я «цивилизовывался», с его романом «Отцы и дети» стал моим любимым русским автором. Людмила и я стали друзьями. У нас были бесконечные дискуссии о войне, она была патриотично, прорусски настроена. Ей это могло навредить, но она мне доверяла. В моем танке всегда был шестой столовый прибор, его получили наши хозяева. Практически мы ели из одного котелка. На мой день рождения 28 июня мы еще были в Харькове, экипаж моего танка и семья Людмилы сделали праздник, это был самый сердечный день рождения в моей жизни. Экипаж моего танка долго не мог согласиться с моим «братанием», для нас было необычным иметь контакты, тем более хорошие, с представителями вражеской нации. Я гулял с Людмилой и непонятно откуда взявшимся фокстерьером, мы ходили на спортивный праздник батальона, в Шевченко-театр, война сделала паузу. Потом мы выступили на исходные позиции операции «Цитадель» у Белгорода.

«Тигр» ехал на фронт, я уступил свое место командира наводчику Вальтеру Юнге и сидел на корме танка абсолютно несчастный. Я был в первый раз в моей жизни влюблен так, что речь шла о смысле моего существования. Я серьезно думал о том, чтобы дезертировать и вернуться к Людмиле. У меня получилось еще один раз ее увидеть, еще до развала фронта, под предлогом посещения зубного врача в Харькове. И это было прощание навсегда. Я сейчас пишу это для Людмилы, я помню последнюю минуту нашего прощания, она поцеловали меня в глаза и сказала: «До свидания, Альфред».

Я буду это помнить до конца моей жизни, и моя жена, с которой я прожил 45 лет, понимает эту первую любовь. Я буду счастлив, если этот текст дойдет до моей любимой Людмилы, которую ее мама называла Люда или еще Мила.

Лес, в котором мы остановились, мы называли «Соловьиная роща», потому что соловьи давали там бесконечный концерт. Срок начала наступления неоднократно переносился.

4 июля мощной атакой через Донец началась операция «Цитадель». 3-й танковый корпус, которому мы подчинялись, после того как саперы с тяжелыми потерями построили мосты, атаковал силами 6-й, 7-й и 19-й танковых дивизий. Атака застряла в минных полях, противотанковых рвах и полевых укреплениях русской пехоты. Только после перегруппировки и перемещения атаки дальше на юг удалось продвинуться в глубину русских позиций. Несмотря на большие потери, особенно у танковых полков на Pz-IV, корпус, задачей которого было, атакуя, прикрывать правый фланг наступления, смог занять значительную территорию. Мы достигли деревни Ржавец. Слева от нас, у Прохоровки, состоялась самая большая танковая битва всех времен. Нам везло, только в последний день битвы, которая закончилась 12 июля, наш 114-й получил несколько попаданий. Левый передаточный механизм, привод гусениц, который был расположен снаружи танка, был разрушен, и в передней броневой плите появилась трещина. С экипажем ничего не случилось, танк был эвакуирован в тыл и должен был быть отправлен в Германию на капитальный ремонт. Мы быстро получили новый «Тигр» и участвовали на нем в небольших тяжелых боях, поддерживали пехоту на постоянно менявшихся позициях. Полки и дивизии были разделены на маленькие группы, часто меньшие, чем взвод. Часто не было связи с ротой. Едой мы сами себя могли обеспечивать, но снаряды и бензин были дефицитом. Самым плохим было отсутствие эвакуаторов и ремонтных служб. Вместе с колоннами пехоты мы с боями отступали на запад, с нами шли колонны беженцев, стада скота, вывозилось имущество.

В недели с конца августа до конца сентября наша задача состояла в основном в том, чтобы при этом практически единственном в своем роде отступлении на «Восточный вал» на Днепре обеспечивать защиту остаткам пехотных дивизий. Мы в качестве арьергарда, оставались в какой-нибудь деревне и обороняли ее до тех пор, пока наши отступающие войска не отрывались от преследующих их русских на достаточное расстояние. Эвакуаторов не хватало, и мы сами буксировали поврежденные «Тигры». Как правило, днем мы были в бою, а ночью отступали. В этих боях не было пауз, следить за техническим состоянием танка также не было времени. Часто, потому что мосты имели недостаточную грузоподъемность, нам приходилось ехать в объезд. Мы отступали ночами, русские висели у нас на хвосте. Один «Тигр» ехал впереди и искал дорогу, еще один «Тигр», с пушкой на 6 часов, замыкал колонну. Мы ехали со скоростью пешехода среди постоянно останавливавшихся колонн.

Наконец мы добрались до Днепра, где, как мы слышали, был построен «Восточный вал», за укрытиями которого мы должны были провести приближающуюся зиму. Мы не имели ни малейшего понятия, где находится наш батальон, наша 1-я рота, обозы и командование. Информации почти не было, хотя у нас в танке была рация, но ее работа оставляла желать лучшего. Последним препятствием стал Днепр, ширина которого достигала трех километров. В Кременчуге был деревянный военный мост, построенный нашими саперами. На восточном берегу мы оставались практически последними. Чтобы переехать мост, нам нужна была железнодорожная платформа, наших специальных Симмс-платформ на восточном берегу не было. Мы неделями переводили наш танк через все препятствия, и теперь его нужно бросить?! Мы нашли открытую железнодорожную платформу со стойками грузоподъемностью 24 тонны. На нее практически на руках затащили танк, и три десятка человек протолкнули платформу с нашим «Тигром» через мост. Рессоры платформы выгнулись в другую сторону, пол платформы прогибался. Как только мы достигли западного берега, комендант моста сразу же поставил нас в оборону предмостного плацдарма. Через несколько часов в 00.00 огромный столб пламени взметнулся в ночное небо. Мост сложился, его пролеты упали в Днепр. Операции «Цитадель» и «Выжженная земля» для нас закончились. Нас погрузили на платформу, выдали приказ на марш и привезли в Знаменку, где формировался батальон.

Из Знаменки батальон выделял по нескольку танков для боев в различных районах Украины, у Киева, Полтавы, Поташ, Павлиш, Глинск и Чигрин. В конце года 1-я рота находилась у Зыбулева в партизанском районе. В начале 1944 года батальон собрался в Жмеринке на пополнение. К этому времени из 45 «Тигров» у нас осталось 4, около 20 «Тигров» было потеряно, остальные были отправлены в капитальный ремонт. В январе прибыли 35 свежеизготовленных «Тигров». Мы, экипаж 114-го, тоже получили новый «Тигр» с плоской командирской башенкой. Командир танка больше не рисковал тем, что выстрел из 7,62-сантиметровой пушки снесет командирскую башенку вместе с его головой. Танковые люки также были сделаны по-другому, теперь, чтобы закрыть люк, из него не надо было наполовину высовываться.

Жмеринка была под управлением румын. Предприимчивые румынские солдаты торговали на базаре товарами, которых мы уже давно не видели, и даже пивом!

В ночь с 10 на 11 января 1944-го нас подняли по боевой тревоге. Механизированные части противника прорвались на запад к северу от нас. Управление немецкими войсками, очевидно, было потеряно. Наступление противника через Винницу на юг, до нас в Жмеринке, или было не замечено, или приказы до нас не доходили. Нас подняли по тревоге, но до боя не дошло, и утром призрак растворился. Нам приказали быть в готовности к погрузке и маршу. На поезде мы поехали в Винницу. Там был сформирован тяжелый танковый полк Беке, состоявший из 503-го «тигрового» батальона, в котором было примерно 20 «Тигров» под командованием капитана графа Клеменеса Кагенека, и 2-го батальона 23-го танкового полка, в котором было примерно 25 «Пантер», под командованием капитана Ойлера. Погода была не совсем зимняя. Туман, мокрый снег, иногда небольшой мороз. Когда мы из Винницы выступили в марш на северо-восток, мы еще не знали, что нам предстоит в следующие недели.

С 24 января по 14 февраля мы беспрерывно были в танке. Полк вел тяжелые бои по прорыву котла у Черкасс. После окончания боев в батальоне остались только пять «Тигров». Я вел дневник, и вот записи из него:

22 января. В чем дело, мы не знаем. Так обычно и бывает на войне. Могло быть, что это было вызвано чрезмерной секретностью, но тактика требовала, чтобы мы получали необходимое количество информации. Могло быть, что наши командиры рот знали больше, но мы обычно знали только время начала и направление атаки. О враге, это выяснил еще Клаузевитц, всегда известно слишком мало. Погода, когда мы утром 22 января возле Балабановки вышли на исходные позиции, нам благоприятствовала. Земля замерзла, лежал легкий снег, низкие облака, достаточная для танкистов видимость, ровная местность. Мы стояли на открытом месте. 23 января началась атака на русские позиции, при этом погиб командир нашей роты обер-лейтенант Адамек. Наше наступление быстро шло вперед, вражеских танков не было.

До конца января. Мы узнали, что мы наступаем на север, чтобы где-нибудь выйти к Днепру и окружить с востока русские силы. В 1-й роте было еще около 10 «Тигров», поломки были в основном технического характера и могли быть починены в короткое время. Русские сначала не ждали нашего наступления на этом направлении, но постепенно усиливались.

1 февраля. Улучшенный «Тигр» был хорош. Наш водитель Вальтер Эшриг на нас злился, когда мы ставили его «Тигр» в ситуации, в которых ему что-либо могло повредить. За себя он не боялся, но бережное отношение к «Тигру» для него было первым делом.

2 февраля. Наступление нашего полка на север велось очень осторожно. Теперь мы повернули назад, началась оттепель, продвигаться было тяжело, особенно колесным машинам. Мы должны были наступать на восток у Павловки. У меня было впечатление, что сейчас начнется что-то серьезное. Нам сказали, что наш полк и другие части должны освободить из окружения у Черкасс два армейских корпуса. Для этого с утра 3 февраля мы атакуем Павловку.

С 3 по 11 февраля. Красная Армия, здесь была 6-я армия и 5-й гвардейский танковый корпус 1-го Украинского фронта, была в основном занята тем, что, наступая на восток у Звенигородки, пыталась соединиться с силами 2-го Украинского фронта и тем самым окончательно закрыть кольцо окружения.

Сначала русское командование думало окружить целиком 1-ю немецкую танковую армию. Наше наступление ударило в спину 5-го гвардейского танкового корпуса и сначала было успешным – мы заняли Павловку, Вотылевку и Репки. В нашей 1-й роте росли потери и людей, и техники. Кроме командира роты обер-лейтенанта Адамека с 12 по 31 января погибли 11 товарищей. К началу месяца из 10 изначально имевшихся боеготовых «Тигров» в бою было четыре, включая наш 114-й. 2-я и 3-я роты также несли большие потери, командира батальона тяжело ранило, только в 3-й роте еще был командир. Он принял командование батальоном.

Приказ по 3-му танковому корпусу был следующий.

Наступают:

– 16-я танковая дивизия и тяжелый танковый полк Беке в центре на северо-восток через высоту 239 – Бушанка – Франковка, переправляются через Гнилой Тикиш, занимают высоты к северо-востоку от Франковки и занимают там оборону;

– 1-я танковая дивизия справа, следует за наступающими и прикрывает южный фланг;

– танковая дивизия «Лейбштандарт Адольф Гитлер» слева, следует за наступающими и прикрывает правый фланг.

Начало наступления: 11 февраля 1944-го, в 7.30.

11 февраля. Батальон пошел в атаку, когда было еще темно. Земля сверху немного замерзла. Снега почти не было.

На рассвете «Тигры» наткнулись на большое количество Т-34 и противотанковых пушек на позициях у дороги Боссовка-Бушанка. Семь танков были подбиты, остальные вышли из боя. Для того чтобы взять Франковку, важный пункт с мостом через Гнилой Тикич, батальон получил приказ поддерживать огнем наступающих на Франковку справа от нас «Пантер» и гренадеров. Около полудня Франковка была взята. «Тигры», к сожалению, не могли пройти по мосту из-за их большого веса, они должны были остаться во Франковке южнее реки.

Мы нашли брод и на ночь остановились на высоте севернее деревни под защитой пехоты. Но мы, к сожалению, рано обрадовались, в ночном карауле нам пришлось стоять самим. Мы заняли круговую оборону. Все люки были закрыты, открытый люк был только у стоящего в карауле в командирской башенке, оттуда выглядывала только его голова, у него под рукой был пистолет, ракетница и ручные гранаты. Караульные сменялись каждый час, остальные члены экипажа пытались, насколько это было возможно, спать в танке. Ночь была тихой, если не обращать внимания на шум боев вокруг нас.

12 февраля. 5-й гвардейский танковый корпус и 20-й танковый корпус соединились 28 января 1944 года у Звенигородки и закрыли кольцо окружения. В ожидании немецкого наступления с целью пробития кольца русские собрали большие силы, примерно 80 танков и 50 противотанковых пушек, для использования в обороне или в контратаках. Эта сильная группировка, которую мы обнаружили при атаке к северу от Франковки, нужно было быстро и решительно разбить, для того чтобы продолжать пробиваться к окруженным частям. Целью атаки батальона, который наступал на левом фланге полка, была дорога восточнее Чесновки. Наши пикировщики поддерживали атаку, которая началась в 9.00. Атаки с воздуха были особенно действенными на неприкрытые противотанковые пушки русских. Танки не могли их обнаружить до их первого выстрела, и поэтому они были особенно опасны. Наш удар был сокрушительным, мы уничтожили примерно от 20 до 25 вражеских танков, наш полк и наступающая вместе с нами 16-я танковая дивизия до вечера уничтожили примерно 70 танков и 40 противотанковых пушек. Мы пробили клин примерно пять километров в глубину и почти три километра в ширину. 1-я танковая дивизия и дивизия «Лейбштандарт Адольф Гитлер» прикрывали фланги. Чем дальше продвигалось вперед острие наступления – тяжелый танковый полк Беке, 16-я и 17-я танковые дивизии, тем слабее становилась их пробивная сила, потому что обе дивизии на флангах больше не продвигались вперед. Кроме того, 3-й танковый корпус имел перед собой по меньшей мере два русских танковых корпуса, более свежих, чем мы. Я думаю, что к этому моменту мы потеряли уже больше половины наших сил. Вечером батальон встал в круговую оборону примерно в одном километре от Чесновки, которая еще была во вражеских руках, и ждал снабжение, которое из-за угрозы перехвата врагом и из-за плохой погоды должно было быть этой ночью доставлено самолетами. Батальон потерял пять танков от вражеского огня, четыре танка были полностью уничтожены, пятый подлежал восстановлению. К сожалению, у нас было четверо убитых и много раненых. Снабжение по воздуху для нашего полка этой ночью доставлено не было. Ночь была спокойной. Началась легкая метель, температура упала, но земля все еще была недостаточно твердой. Наши танки оставляли глубокие следы, а колесные машины проламывали замерзшую корку и застревали.

13 февраля. С рассветом мы продолжили атаку, развернувшись с северо-востока на восток, по дороге Медвин-Лисянка. Из семи вражеских танков, Т-34/85 и «Шерманов», появившихся со стороны Медвина, шесть было подбито. Когда мы вышли на дорогу, наши 12 «Тигров» сначала продвинулись на север и восток для зачистки местности. Нас поражало то, что у врага правилом были атаки маленьких, нескоординированных групп танков, численностью до роты, их можно было ждать в любой момент и с любого направления. 1-я танковая дивизия уперлась в Лисянку. Сильная оборона и река Гнилой Тикиш вынудили ее остановиться и открыть наш южный фланг. Дивизию несправедливо упрекали в том, что она ввязалась в бой за деревню и потеряла время. Направление удара определил корпус, населенные пункты Лисянка и Октябрь надо было взять быстро, сильно потрепанная дивизия, в которой не хватало не только танков, но и пехоты, была не в состоянии это сделать. До западной границы кольца оставалось пробить еще как минимум 10 километров стены из сильных частей противника. Открытые фланги, которые танковые соединения в маневренной войне могли и должны были игнорировать, здесь, при наличии сильной и эшелонированной обороны противника нельзя было оставлять без внимания.

Перед «Тиграми» 1-й роты (взвод Фельдезака) и 3-й роты (взвод Рондорфа) неоднократно появлялись вражеские танки. Примерно 10 из них было подбито. Населенные пункты Хижинцы и Журженцы были полностью заполнены вражескими танками и пехотой. Наконец-то прибыли долгожданные самолеты со снабжением под прикрытием истребителей из Умани. С бреющего полета, с высоты 10 метров, они точно сбрасывали бочки с бензином, насосы для топлива и боеприпасы для танков. При этом многое разбилось. Наши танки поодиночке подъезжали к месту сброса, заправлялись и грузили боеприпасы. Питание, к сожалению, нам не сбросили. Его у нас уже было мало, сухой паек давно был съеден. В таких ситуациях обычное «питание из местных источников» было невозможным, потому что в деревни мы практически не заходили, и большинство из них стояли пустыми. Было решено, что наш полк наступает до дороги Хижинцы-Журженцы и там ждет, пока 16-я танковая дивизия возьмет Хижинцы, а 1-я танковая дивизия – Лисянку, потом поворачивает на юго-восток и берет деревню Камаровка примерно в шести километрах, которая была уже практически на границе котла. В котле от 40 до 50 тысяч солдат ждали своего освобождения, они должны были поддержать нашу атаку. От 1-й роты в бою остались только танки Фендезака, Эрдмана и мой.

14 февраля. Хижинцы были взяты 16-й танковой дивизией. Мы продолжали удерживать наши позиции на дороге в Журженцы и отразили по меньшей мере четыре атаки групп из пяти-семи танков, что соответствовало ослабленной роте. При этом было подбито по меньшей мере 20 танков противника. Количество вражеской пехоты тоже увеличивалось. Теперь подключилась и наша пехота, и мы почувствовали себя уверенней в ближнем бою. Метель и туман приглушали шум боя, видимость была плохой, и вражеские танки появлялись на кратчайшем расстоянии перед нами. 1-я танковая дивизия все еще билась за Лисянку, сил и времени, чтобы взять Журженцы и Камаровку нам не хватало, поэтому план операции был изменен. Тяжелое положение окруженных, которых без перерывов атаковали со всех направлений и которые несли тяжелые потери, требовало быстрых действий. Сейчас надо было попытаться спасти то, что еще можно было спасти!

Новой целью наступления стала местность вокруг высоты 239, между занятыми врагом населенными пунктами Журженцы и Почапинцы. Окруженные своими силами должны были обеспечить прорыв мимо Камаровки до высоты 239, расстояние до нее от южной границы кольца составляло около восьми километров. В нашем батальоне осталось девять «Тигров».

15 февраля. Мы все еще удерживали наши позиции на дороге в Журженцы. Перед ними должно было появиться большое количество вражеских танков. Еще в темноте мы атаковали в направлении на северо-восток, туда, где предположительно были вражеские танки.

Видимость было очень плохой. Неожиданно как для нас, так и для них появились вражеские танки, начался ближний танковый бой. Мы установили, что Журженцы были заполнены вражескими танками и пехотой. Во время нашей атаки мы подбили 14 танков. К сожалению, один «Тигр» был уничтожен, и у нас было двое убитых. Целью нашей атаки было прежде всего убедить русских в том, что основная атака на пробитие котла будет здесь, в районе Хижинцы и Журженцы. Концентрация русских частей здесь говорила о том, что этот обман удался. Перед наступлением темноты мы вернулись обратно на наши позиции и ночью готовились к атаке на высоту 23916 февраля. Семь «Тигров» еще были готовы к бою…

Но еще в декабре 1943 года меня произвели в фанен-юнкеры-фельдфебели и поставили в известность, что весной 1944 года я поступаю в военную школу в Ордруфе. 15 февраля я сдал командование своего «Тигра» номер 114, чтобы вместе с Хансом фон Хагемайстером и Хансом Левандовски ехать в 500-й танковый резервный батальон в Падерборне для поступления в офицерскую школу на пять месяцев. Так закончилось мое одинадцатимесячное командование танком «Тигр» номер 114. Мы, его экипаж, счастливо проскочили через эти 11 месяцев, наш счет составлял 57 подбитых вражеских танков. Мы потеряли два «Тигра», но ни один из них не достался противнику и не был взорван. Мы, все пять членов экипажа, так я думал тогда и так я думаю сейчас, показали оптимальную командную работу и выполнили наш долг. Теперь я отвалил в Рейх, где было безопасно, и оставил мой экипаж в эпицентре битвы.

Я признаюсь, что я тогда охотно променял командирское кресло в танке на стул в лекционном зале военной школы.

Но больших угрызений совести перед моими товарищами у меня нет. Мне было обещано, что, согласно моему желанию, я вернусь в батальон. Так и случилось.

– В танке была взаимозаменяемость членов экипажа?

– В роте были 10 человек – резервный экипаж. Если один член экипажа выбывал, замену брали из резервного экипажа. Друг с другом мы не менялись, я такого не знаю. Потери танков были очень высоки, всегда были лишние танкисты, и был ужасный страх, что отправят в пехоту, там солдат всегда не хватало. Все, у кого не было Железного креста первого класса, были в опасности, что их переведут в пехоту, и со многими это произошло.

– Они сидели в обозе, пили водку, играли в 17 и 4. Но рано или поздно приходили новые танки, хотя переизбыток персонала всегда был.

– Ваше отношение к СС?

– Мы считали, что между черным СС и Ваффен СС есть огромная разница. Ваффен СС – это были храбрые, боеспособные, легко переживали потери. Если у нас погибла пара человек, мы уже начинали думать, что это плохое руководство и вообще как это могло произойти. В Ваффен СС они считали успехом, если у них были большие потери. У них были совсем другие представления о людях, о человеческом облике. Между нами всегда была дистанция. Нас только после 20 июля заставили приветствовать офицеров нацистским приветствием…

– Узнал о нем вечером 20 июля по радио. Мне очень не понравилось выступление доктора Роберта Лея, фюрера Трудового фронта, по прозвищу Имперский алкаш. Было четко слышно, что он пьян. Он, больше заикаясь, чем говоря, объявил, что «свиньи голубых кровей» попытались убить фюрера. Выступление было настолько неприятным, что сам факт покушения отошел на второй план.

Во время возвращения в резервную часть на Силезском вокзале в Берлине я, как обычно, отдал честь офицеру. Я не знал, что Имперский дурачок Гиммлер стал командующим резервными войсками и нацистское приветствие теперь стало обязательно и в Вермахте. Офицер орал на весь Силезский вокзал. К новому приветствию мы привыкали еще долго.

В Берлине тогда шли процессы против путчистов. У берлинцев острые языки, это известно, они говорили, что это досадные процессы (Schade Falle).

– Почему досадные?

– Потому что не получилось.

– Да, мы должны были тогда получить НСФО, офицера национал-социалистического руководства. Наш командир этого не стал дожидаться и назначил старейшего и любимого всеми офицера, потому что кто-то должен был быть назначен. Он назначил не нациста, а самого безобидного человека. В воинских частях, в которых было разумное руководство, национал-социалисты не имели влияния.

– Средний возраст в целом был 18–20 лет. Офицеры были немного старше, я был одним из самых молодых. Но я был не кадровым офицером, а офицером резерва.

Немного расскажу про офицерскую подготовку. До реформы Шарнхорста 1815 года в прусской армии офицерские должности были предназначены только для знати. Никакого обучения не требовалось, благородного происхождения было полностью достаточно. В 1815 году лица неблагородного происхождения также получили возможность стать офицерами. Вместо происхождения роль стали играть умения. Во время Второй мировой войны обучение было построено на принципах Шарнхорста, но с учетом произошедших в обществе изменений.

Была разница между кадровыми офицерами и офицерами резерва. Кадровые офицеры, профессию которых обычно выбирала их семья, с детства учились в кадетских интернатах, целью обучения было получение права поступления в университет и предварительная военная подготовка. Офицерами резерва должна была покрываться потребность в увеличении численности армии в военное время. При наличии образования и склонности к военной службе их несколько раз призывали на военную подготовку, и после одобрения офицерами из соответствующей воинской части они получали звание офицера.

Как правило, чтобы стать офицером, нужно было иметь право поступления в университет. Дефицит офицеров привел к понижению образовательного ценза. В 1938 году была отменена обер-прима, тринадцатый год обучения в гимназии, право поступления в университет можно было получить после 12 лет гимназии. С началом войны требования были еще понижены. Перевод из 11-го в 12-й класс считался равным наличию права поступления в университет. Учиться в университете и стать офицером можно было с этим так называемым «чрезвычайным правом поступления в университет».

До войны была единственная военная школа в Дрездене, в ней учились все будущие офицеры. Потом, с увеличением потребности в офицерах, были открыты другие военные школы, военная школа танковых войск была в Вюнсдорфе под Берлином. Потом обучение проходило в школе фаненюнкеров в Ордруфе в Тюрингии, туда я попал в апреле 1944 года.

Обучение там нашим ожиданиям не соответствовало. Мы были опытные танкисты, а там была муштра, которой в танковых войсках обычно не было. Это могло быть потому, что начальником обучения был носитель Ордена крови, который в 1923 году вместе с Гитлером штурмовал Фельдхеррнхалле, он принес в танковые войска этот чуждый нам стиль.

Обучающиеся должны были в течение пяти месяцев на основе их фронтового опыта научиться управлять танками и людьми.

В числе прочих у нас были следующие курсы:

– тактика, вождение войск,

– враговедение,

– применение танков,

– боевые учения,

– взаимодействие с другими родами войск,

– спорт,

– военная история.

В глаза бросается то, что курсов по национал-социализму не было, а это был 1944 год! Преподавателями были опытные фронтовые офицеры, что легко было понять по их наградам. Многие из них имели ранения и были непригодны к службе на фронте.

Обучение для всех было одинаковым. К концу обучения – экзаменов не было, была аттестация – стало понятно, что четверо фаненюнкеров обучение не прошли, хотя мне оно показалось совсем не сложным. Были также фаненюнкеры, которых на обучение направили их части, опытные унтер-офицеры с высокими наградами, такими как Рыцарский крест. Они, разумеется, обучение успешно закончили. Проблемой также была разница в диалектах, обучающиеся были со всей Великой Германии. Самый старший был 1911 года, ему было 34, он был знатного происхождения. Мне было 23 года.

Обучение закончилось производством в оберфенрихи, это считалось уже офицерским чином.

«Резервистов» произвели в лейтенанты еще до Рождества и отправили их в части. Кадровые должны были прослушать еще один курс, целью которого была подготовка к должности командира роты.

– Безусловно, боевой дух упал. Мы не понимали, что происходит, как такое могло случиться.

– Очень основательно готовились. У нас было много фотографий воздушной разведки, их показывали экипажам. В июне показывали пехоте «Тигров». Выехали на передний край и стреляли по вражескому берегу. Разрушили там пару бункеров.

– Да. Мы ждали на берегу Донца, когда саперы построят нам наплавной мост. Части моста были где-то построены, и штурмовыми лодками, буксирами их надо было составить в мост. Русская артиллерийская подготовка была такая, что в воздухе не было свободного места от снарядов, а вода в Донце кипела от взрывов. И под этим огнем наши инженерные части, голые по пояс, вбивали сваи и толкали части моста против течения буксирами. У них наверняка были большие потери. Потом был очень тяжелый бой на другой стороне, поле было полно мин.

– Мы могли точно попадать начиная с 1500 метров. Подпустить чем ближе, тем лучше, чтобы каждый выстрел попадал в цель – это был мой девиз. В «Цитадели» английский тяжелый пехотный танк, хорошо бронированный, мой наводчик подбил с 1800 метров. Но в целом я бы сказал, что дистанция открытия огня – 1000 метров.

– Нет. Нет, нам было запрещено. Насколько я понимаю, потому что, если танк попал бы в руки русских и имел шесть мотков на стволе, с его экипажем обращались бы по-другому. У нас это было запрещено. В других частях такое делали. В Швейцарии есть танковый музей, там стоит «Тигр» с 20 кольцами. Я сказал: «Фантазер».

– У всех танков оно было относительно высоким. Можно было делать меньше, но тогда в бою будет плохо. Повторю – один час боя стоил 10 часов работы для всех типов танков. Или один человек работает десять часов, или пять человек работают два часа. Это правило, которое я получил опытным путем.

– Очень неохотно, потому что была опасность, что свои перепутают и подобьют. Мы использовали, но неохотно.

– В «Тигре» мы себя чувствовали лучше. В Т-34 все было примитивно. Заусеницы, необработанный металл, а у нас все было отполировано.

– Товарищество. Мы не могли сбежать и бросить товарищей, так не делают. Один пример. Середина апреля, война проиграна, Вена пала. Наш ремонтный завод был в Вене, в Арсенале. Мы послали водителя-венца забрать оттуда танковые моторы. Нам говорили: «Как вы можете его туда посылать?! Он же точно не вернется». А он вернулся и привез моторы. Он не мог себе представить, как это он может сбежать. Поэтому у нас было очень мало перебежчиков. Мы продолжали держаться вместе, потому что мы уже годы были вместе, мы не могли оставить товарищей.

Прибыв в батальон в начале января 1945-го, я доложился новому командиру капитану доктору фон Дист-Коерберу и адъютанту батальона оберлейтенанту Хиирляйну. Меня они не знали, как и я их. Меня послали в 3-ю роту. Это меня совсем не устраивало, потому что я надеялся попасть обратно в «мою» 1-ю роту. 3-й ротой командовал оберлейтенант Фрайхерр фон Розен. Ротными офицерами были лейтенанты Корре и Рамбов, все они были мне незнакомы. Я заметил, что личный состав за восемь месяцев моего отсутствия с апреля 1944 года поменялся, и я по причине моего долгого отсутствия стал «никто». Танка у меня не было, и я сидел в развалинах сеновала, в которых размещалось командование роты. Ощущения, что командир роты особо рад моему приезду, у меня тоже не было. 3-я рота еще с 1942 года была отдельным клубом где-то на окраине батальона. После двух дней бессмысленного сидения мне это стало слишком, и у меня появилось чувство, что от меня хотят избавиться. Я пошел к командиру роты и заявил, что или мне дают какое-то задание (это означало, что мне должны дать танк), или я ухожу в обоз. В итоге я был переведен в 1-ю роту и получил «Королевский тигр».

Запомнился бой у Замолы. 24 января около 23.00 состоялась отдача приказов на атаку, присутствовали все командиры, включая командиров танков. От нашего батальона были три или четыре «Королевских тигра» под командованием лейтенанта Бейера. Было очень холодно, примерно минус 10 градусов. Началась обычная процедура прогревания мотора, передач и аккумуляторов. Ночью мы заняли исходные позиции и много часов ждали начала атаки в 7.00. Недооценка врага всегда была ошибкой. Но, когда, кроме того, считаешь врага дураком, за это всегда жестко наказывают. Как только посветлело, мы выехали на наших стальных колоссах на поле. Но оказалось, что за ночь русские стянули большое количество противотанковых пушек и установили мины. Обе гусеницы нашего танка были мгновенно порваны. Мы должны были поставить себя на место врага и понять, что он примет эти или аналогичные меры. Была тихая, ясная, зимняя ночь, враг слышал шум наших моторов, когда мы выдвигались на исходные позиции. Атаковать в этих условиях было большой ошибкой. Если наши планы нельзя было поменять, то атаковать надо было с другого направления. Тот, кто вел «Тигры» в атаку, должен был думать головой. Идеальная ситуация для противника: «Тигр» со сбитыми гусеницами неподвижно стоит на минном поле. Мы хотели продать наши жизни как можно дороже и стреляли по иванам из нашей 8,8-сантиметровой пушки, пока по нам лупили четыре или пять русских 7,62-сантиметровых пушек, стоявших на расстоянии меньше чем 1000 метров на краю неубранного кукурузного поля. Водитель уже был ранен, но экипаж башни был еще в строю. Во время очередного выстрела из нашей танковой пушки раздался странный звук. Я посмотрел в прибор в командирской башенке и увидел необычную картину: наша пушка стала намного короче, чем обычно, и до кожуха раскрылась, как листья пальмы, абсолютно симметрично. Из большого количества попавших по нам снарядов один попал в пушку и вызвал разрыв ствола. Теперь огонь по врагу стал невозможным, а иваны стреляли по нам из всего, что у них было. Наше положение было неприятным. Выйти из танка невозможно. Тут мы заметили, что по нам больше не попадают. Пошел снег, и видимость упала до 50 метров. Мы забрали раненых и помчались назад. И, как только мы добрались до наших товарищей, которые прятались в низине, снег кончился. Мы опять были живы!

Вскоре меня перевели в штаб на должность офицера-ординарца. Штабную службу я не любил, но офицер-ординарец одновременно был командиром 3-го штабного танка, и я мог и дальше часто участвовать в боях. Ведение батальонного военного дневника было для меня особенно неприятным. Каждый вечер на передовую, в штаб батальона, приходил Ia-Schreiber (писарь первого (оперативного) отдела штаба), оберфельдфебель Хуго Вебер, я рассказывал ему о событиях дня. Вернувшись, Вебер переписывал отчет начисто, и на следующий день приносил на проверку и подпись.

Я все время сопровождал командира на совещания и выдачу приказов, кроме того, я был связным офицером в вышестоящие штабы, поэтому я имел полное представление обо всем происходящем в батальоне.

В последние недели войны события на фронте происходили с калейдоскопической быстротой. Мы, 503-й танковый батальон, были пожарной командой танкового корпуса Фельдхеррнхалле. С нашими немногочисленными «Королевскими тиграми» нас бросали из одного пожара в другой. У нас редко было более десяти боеготовых «Тигров». Обычно, разделенные по два-три танка, мы помогали истекающим кровью частям. Многие из этих боев я уже не помню. Но удивительный и очень успешный бой у Миттерхофа я хочу описать.

На рассвете объявили тревогу. Справа от нас прорвались примерно 20 вражеских танков. Мы ничего не видели и не слышали, потому что густой туман ограничил видимость 100 метрами и подавлял все звуки боя. Командир приказал мне с тремя моими «Тиграми» выехать в разведку на запад через Нойдорф.

Мы проехали Нойдорф. Врага не было видно, видимость была еще очень плохая. В полной боевой готовности из Нойдорфа мы клином поехали на север по дороге на Лаа. Через два километра мы справа пересекли какое-то количество следов танковых гусениц, идущих с севера на юг. Мы насчитали 12 танковых следов. Это должна была быть прорвавшаяся танковая часть, примерно батальон, который шел на север. Я попытался сразу же связаться по радио с батальоном, но связь не работала. Мы повернули и поехали по следам гусениц на север. Перед дорогой Лаа-Вильдендюрнбах я заметил много гильз от снарядов. Они были калибра 10 сантиметров, значит, это должны были быть или танки ИС-1, или самоходки Су-100. Надо было быть очень осторожным, потому что этот калибр был опасен и для «Тигра II». Через два километра без соприкосновения с врагом мы достигли Миттерхофа. Видимость стала хорошей. Мы заняли позиции. Жители хутора, которые сначала приняли нас за русские танки, сказали, что русские танки поехали дальше на север. Я опять попытался связаться с батальоном, связи не было.

Мы поехали дальше, прикрывая друг друга, и с опушки леса, с расстояния 1500 метров, по нам открыли огонь из танков. Мы установили, где находится противник, наше задание было выполнено. Мы отступили на хутор. Было непонятно, почему вражеская группа стоит там без движения. Время уже было к полудню.

Изучение карты и опрос населения привел нас к выводу, что Тайа стала препятствием для русских танков.

Один «Тигр» прикрывал южное направление, два «Тигра» северное. Мы ждали командира, должны были подойти еще танки. С шестью-семью «Тиграми» можно было бы атаковать.

Становилось скучно.

Я вылез из танка, сдвинул черепицу в крыше хлева и увидел примерно десять танков Т-34/85, стоящих в кустах фронтом к нам или на восток. Их прикрывала вершина холма, расстояние было 1400 метров. Местность была открытая. Наконец-то у меня получилось связаться с батальоном.

Мы уже два часа стояли на месте без движения!

Что-то должно произойти, надо было как-то вызвать вражеские танки на бой.

У нас появилась идея: вершина холма была плоской, и траектория нашего снаряда, хотя мы стреляли прямой наводкой, при установке дальности в 2000 метров должна была пройти выше холма, и снаряд должен был потревожить русские танки. Наводить пушку надо было, конечно, не из танка, а с крыши хлева.

Один из «Тигров» подъехал кормой прямо к стене хлева, прямо под наблюдателем на крыше. Наводка на цель, Т-34/85, по горизонтали не была проблемой, потому что пушка, башня и наблюдатель на крыше находились на одной линии. Мы выставили дистанцию стрельбы 2000 метров. Первый снаряд попал в вершину холма, второй пролетел над русскими танками. Русские начали нервничать, завели моторы и развернули танки в нашу сторону. Но они не могли понять, откуда по ним ведут прицельный огонь, потому что вершина холма скрывала наш «Тигр».

После уменьшения прицела на полпункта, четвертый выстрел попал по танку. Он загорелся и взорвался.

Тем временем в Миттерхоф прибыл командир батальона с еще двумя «Тиграми». Неожиданно стая вражеских танков обратилась в дикое и беспорядочное бегство на восток. С дистанции 1500 метров, огнем в борта, в самое короткое время на открытой местности 10 вражеских танков были подбиты.

В том, что война закончится безоговорочной капитуляцией, не было ни малейших сомнений. Но как, где и когда это будет, оставалось большим вопросом. Все мысли были о том, как не попасть в плен Красной Армии. В Южной Германии американская армия быстро продвигалась и дошла до Богемского леса. Немецкие войска, медленно отступая, стремились туда же, чтобы дать возможность населению достичь линии фронта с американцами и самим сдаться в американский плен.

У нас, у остатков 503-го «тигрового» батальона, снова подчиненного танковому корпусу Фельдхеррнхалле, до 6 мая 1945 года было относительно тихое время. «Королевские тигры» и зенитные танки нашего батальона стояли в готовности маленькими группами по всей ширине фронта танкового корпуса, примерно 20 километров. Утром 7 мая русские наземные и воздушные войска с невообразимой силой начали наступление по всему фронту 8-й армии, в которой сражались мы. Мы знали, что это последний бой! Очень скоро управление немецкими войсками было потеряно, нам было указано поступать по обстановке. И это могло означать только медленное отступление с боями на запад, в направлении Богемского леса, для того чтобы держать открытой дорогу для тысяч беженцев, в основном судетских немцев, и для неспособных воевать остатков армейских частей.

Приказы больше не поступали. Наш командир батальона получал информацию из докладов командиров танков на передовой и прослушивания переговоров по радио, как немецких, так и русских. Моторизированные посыльные и разведчики нашего батальона были разосланы по дорогам, по которым проходил марш, и дальше в тыл. Мне, как офицеру-ординарцу штаба батальона, было поручено собирать информацию из различных источников и докладывать ее командиру. Я в полосе нашего отступления, примерно 40 километров в ширину и 180 километров в глубину, на Кюбельвагене с водителем и пулеметом до 10 мая целыми днями был в дороге, совсем один. Это было неопасно, чешское население вело себя спокойно. О чешских партизанах мы ничего не слышали.

О безоговорочной капитуляции немецкого Вермахта мы узнали 9 мая, но даже не задумались о том, чтобы остановиться и ждать русских. У большей части батальона получилось через Будеевице и Молдау (Влтава) повернуть на запад, чтобы сдаться в плен американской армии. В Будеевице чешские ополченцы перекрыли движение по мосту через Молдау, идущие на запад потоки машин и людей остановились. К счастью, у нас в колонне было еще два «Королевских тигра», 112-й и 123-й. Я вел оба этих танка. Когда мы поняли, что из-за моста стреляют, мы на двух «Тиграх» выдвинулись мимо остановившейся колонны к мосту. Вот как это описывает мой наводчик из 123-го танка, унтер-офицер Ханнес Вельш: «9 мая. Мы в Будеевице. Чехи не пропускают немецких солдат. Мы едем вперед, наш командир лейтенант Руббель выходит из танка и идет к чехам. Мы едем за ним, чехи бросают оружие и бегут». Мы поехали дальше по плохой, сильно поврежденной дороге в гористую местность на южном краю Богемского леса. Какой-то совсем слабый мост остановил наши танки, предположительно это был мост через Молдау западнее Будеевице. Здесь, не без печали, мы решили вывести из строя наши «Тигры» и спустить их по склону холма в болотистую долину.

Большей части нашей колонны, приблизительно ста солдатам, в основном на машинах, удалось дойти до опушки леса у деревни Добруш. Там состоялось последнее военное мероприятие: построение, приказ разойтись и прощание. Нам стало известно, что американцы устроили заградительные линии, на которых немецких солдат ловят и, по соглашению с Красной Армией, передают русским. Таким образом многие солдаты нашего батальона попали в русский плен, многие из них оттуда не вернулись. Я смог избежать этой участи. Мы не попали в плен Красной Армии благодаря умному решению нашего тогдашнего командира капитана доктора фон Диест-Коербера. При роспуске он нам настойчиво посоветовал:

1. Пересечь на запад Богемский лес пешком маленькими группами.

2. Избегать дорог, потому что охотящиеся на нас американцы избегают леса и держатся в основном на дорогах.

3. Старую государственную границу переходить по гребню Богемского и Баварского леса как можно дальше на запад, чтобы невозможно было определить, идем ли мы с западного или с восточного фронта.

Его совет себя оправдал.

10 мая после обеда опушка леса у деревни Добруш опустела. После последнего построения и роспуска каждый был предоставлен самому себе. Мы последовали совету пересекать американские заградительные линии пешком и маленькими группами, хотя известно выражение, что танкист теряет в своей самооценке ровно столько, сколько пройдет пешком. К сожалению, немногие товарищи последовали этому совету. Они поехали дальше на запад и в горной местности с плохой видимостью были захвачены американцами. За свое легкомыслие они расплатились русским пленом. Я пошел с маленькой группой солдат. У меня был запас продовольствия, карта, бинокль, компас и пистолет. Вечером, было еще светло, мы увидели первую заградительную линию, она шла с севера на юг, вдоль дороги Прахатитц-Кристианберг. На кладбище в Оберхайд мы дождались темноты и попытались определить количество и местонахождение постов. Американцы сделали это для нас простым. Они ездили на джипах с полным светом. На постах они останавливались и болтали. В лучших традициях пехотной тактики мы подползли к дороге. К сожалению, перед ней была канава. Препятствие в один метр высотой мы преодолели прыжком, не без шума, и промчались мимо американского караульного. В испуге он смог только что-то пробурчать и лишь спустя некоторое время бесцельно и безрезультатно выпустил нам в спину магазин своего пистолета-пулемета. Первый шаг к свободе удался. К сожалению, в темноте у дороги я неудачно зацепился за сук и потерял продукты и бинокль. Нашу группу мы найти не смогли, со мной остался только «Буби» Боелер из 3-й роты, которого так прозвали из-за его еврейской внешности. Ночь, которую мы провели спрятавшись под елью, была очень холодной. Кроме легкого каменно-серого танкового комбинезона у нас не было никакой теплой одежды. Мы пересекли горный массив Кубаны [Боубин], высотой 1100 метров, частично покрытый липким снегом. Здесь, в лесу, мы были в безопасности. Американцы очень неохотно покидали дороги и выходили из джипов. Наши желудки начинали урчать. Здесь и там мы встречали хутора, где нам давали немного еды. Потом мы спустились в цивилизованную местность и оказались недалеко от Цвизеля в Бухенау.

Наша группа выросла, ко мне, как обладателю компаса и карты, присоединились солдаты из других частей. После 100-километрового марша по бездорожью нам нужен был отдых. Деревня была переполнена беженцами, мы ненавязчиво смешались с ними. В замке графов Экс мы смогли переодеться в гражданское.

Когда в деревню приезжали американцы, мы, предупрежденные нашими дозорными, уходили в лес.

Тем временем была уже середина мая, наступило время прорываться. Чтобы перемещаться легально, надо было иметь свидетельство о демобилизации от союзников, иначе можно было попасть в плен. Моей целью был Ганновер.

Наша группа стала слишком большой и легкомысленной, мы направились на запад, в направлении Регенсбурга. Боелер хотел к своим родителям в Шветцинген. Мы встретили группу школьников, эвакуированных из города [Kinderlandverschickung], с их воспитателем. «Буби» Боелер, в коротких штанах, по внешнему виду подходил к этой группе, и я уговорил его к ней присоединиться. Он так и сделал и в конце июня благополучно оказался дома. В этом ему помог документ, выданный каким-то разумным бургомистром.

Моей следующей целью был Штаффельштайн. Туда ушла семья Ханса фон Хагемайстера. Я надеялся там ее найти. Теперь я шел один.

Проблемой было питание. Район между Баварским лесом, Дунаем и Регеном, по которому я двигался на запад, был переполнен бывшими военнослужащими Вермахта, беженцами и Ди-Пи (Displaced person – перемещенные лица: насильно увезенные и отпущенные военнопленные с востока). Всем хотелось есть. Ди-Пи получали хорошее питание от американской армии или от UNRRA (The United Nations Relief and Rehabilitation Administration – Администрация помощи и восстановления Объединенных Наций). Две другие группы, немецкие солдаты и гражданские, зависели от милосердия местного населения. В эти недели я встретил большую готовность помочь. Хотя для «идущего народа» в администрациях коммун были продовольственные карточки, действующие один день, но, чтобы получить их, нужен был «документ». Также можно было что-то купить, но для этого нужны были деньги. Я не помню, были ли вообще они у меня. Поэтому основой моего питания были дружелюбные просьбы о какой-нибудь еде.

На второй день Троицы роскошный обед в богатом крестьянском доме недалеко от Ниттенау в Гаубоден чуть не стал моей судьбой. Наевшись под завязку, а была жареная свинина с кноделями и консервированные сливы на десерт, я, расслабившись, шел по извилистой лесной дороге. Появившийся, как по волшебству, ниоткуда американский джип стоял в пяти метрах от меня.

Мне помахали и сказали come on, я должен был подойти к джипу. Я перепрыгнул через канаву и исчез в подлеске. Это было так быстро и неожиданно для американцев, что они не успели схватиться за оружие.

Я был в безопасности. Этот день начался так хорошо и мог закончиться очень плохо.

Как мы позже поняли, многие американские части не имели возможности проявить себя на войне, а теперь война закончилась, и охота за немцами стала у них чем-то вроде спортивного соревнования. Поэтому она была такой интенсивной.

Потом лес закончился, я шел по лугу, на котором было полно ледниковых валунов, чтобы исчезнуть в следующем лесу. Внизу справа, в долине, на расстоянии 200 или 300 метров, была дорога. До леса оставалось метров 100, я услышал шум мотора и свисток – это снова были мои американские друзья, они снова мне махали, но уже более интенсивно. Теперь с ними было еще два пехотинца и, самое главное, тяжелый пулемет калибра 12,4 миллиметра на лафете, который смотрел прямо на меня. «На рысях» я помчался к лесу и услышал выстрелы и разрывы пуль возле меня. Бандиты стреляли разрывными пулями, и один осколок попал мне в левое ухо. Когда я оказался в безопасности, я перевязал себе ухо моим единственным имуществом – многоцелевым носовым платком, и пришел к выводу, что дальше так не пойдет. После пережитых шести лет войны я не хотел стать мишенью для первого попавшегося американца, которому захочется пострелять. Нужна была новая «стратегия».

В Вайдене, Амберге и Графенворе американская армия устроила так называемые «демобилизационные лагеря», и после того, как передача русским захваченных у границы солдат 6-й и 8-й армий закончилась, задержанных солдат регистрировали там. Если не обнаруживалось ничего отягощающего, такого как принадлежность к СС, высокий пост в партии или высокий армейский чин, через несколько дней задержанный получал свидетельство о демобилизации. Сначала у меня были сомнения, как будет оценена моя принадлежность к Фельдхеррнхалле. После опроса отпущенных я решил добровольно сдаться в лагерь в Вайдене. Мое решение было верным, через четыре дня я получил мою «бумагу» – война для меня окончательно закончилась.

Опасность для жизни и здоровья, опасность плена, которая висела надо мной многие годы войны, окончательно исчезла.

– Насколько вы оцениваете войну как ожесточенную, тяжелую?

– Нет, мы так ее не рассматривали. Наши битвы представляют как войну расы господ против низшей расы, это не так, это неправда, это послевоенные люди придумывают, мы так ее не рассматривали.

– Войну против Польши я рассматривал как необходимую и справедливую, потому что мы боялись Польши. То, что мы напали на Францию, это, конечно, повернуло мир против нас. Без войны точно можно было обойтись. Общее настроение было таким: мы делаем то, что мы делаем, мы должны это делать, а куда мы идем, мы не знаем. Я был солдат, у меня был приказ.

– Шоком это не было. Было понятно, что война проиграна, вопрос был только когда.

– Нет, снится дом, мой сын, семья, моя мать. Снится, как я маленький выгоняю пастись скот, детство, родной дом снится. Война не снится.