Людвиг Бауэр

Я родился 16 февраля 1923 года в Кюнцельзау в Вюрттемберге. В моей семье и отец и дед были офицерами, так что желание стать военным было для меня естественным. Еще до окончания школы, осенью 1940 года, я записался добровольцем в кандидаты в офицеры. В моем лице вы имеете бывшего офицера, который воевал за свою родину убежденно, верно и надежно. Мы, точно так же как и ваши предки, русские, воевали за свою родину. А кто победитель, тот всегда прав.

2 сентября 1940 года я начал прохождение повинности в Имперской трудовой службе. Наш 354-й батальон RAD находился в Гиллерсдорфе, в Австрии. Мы строили дороги. Работать приходилось до изнеможения. Надо сказать, что всего за два года до этого Австрия была включена в состав Германии. Практически всю войну я воевал в 9-й танковой дивизии, комплектовавшейся австрийцами. Между нами было такое тесное товарищество, что мы до сих пор дружим. Поскольку я числился кандидатом в офицеры, то был уволен из RAD досрочно, уже через три месяца, в конце ноября 1940 года.

В начале февраля 1941 года меня призвали. В полученной мной повестке было написано, что я должен прибыть в 33-й учебный танковый батальон в Санкт-Пельтен-Шпрацерн.

Четыре недели отводилось на базовую военную подготовку – уставы, строевая, изучение карабина 98к. Кроме этого проходили так называемое «привыкание к танку» – влезть в танк Pz-I и вылезти из него. По окончании этого курса началась собственно подготовка танкового солдата, Tankist. Изучали танки Pz-II, Pz-III и Pz-IV.

Кандидатов в офицеры 1922-го и более поздних годов рождения не переводили в действующую армию, поэтому меня и других отправили в Путлос, на курсы наводчиков. Там мы прошли интенсивное обучение. Много стреляли, изучали материальную часть. Кроме того, прошли дополнительные курсы саперов, разведчиков, посыльных и связистов.

В августе по моему ходатайству меня перевели в действующую армию. Я попал в 521-й батальон самоходных противотанковых орудий 3-й танковой дивизии. В бой я пошел на самоходке Panzerjäger SFL на базе танка Pz-I с 4,7-сантиметровой пушкой.

– Ничего.

– Больше всего меня удивила и впечатлила бедность населения. Мы, танкисты, в городах практически не были. Все время шли через маленькие крестьянские деревни. Бедность нас очень впечатлила.

2 октября 1941 года началась операция «Тайфун». Для защиты наступающих во второй линии самоходок мы неожиданно получили четыре танка Pz-II без экипажей, и меня, как прошедшего обучение на танке Pz-II, перевели на них командиром. На танке я чувствовал себя в своей тарелке. Меня, как молокососа, быстро обучили тому, что я должен делать и чего я делать не должен.

Если говорить о танке, то с механической точки зрения он был хорошим. Но двигатель бензиновый. При попадании в танк он легко загорался. Броня тонкая. Поэтому нас вводили в бой только вместе с Pz-III и Pz-IV, всегда во второй волне или на флангах. Этот танк прошел в 1940 году французскую кампанию. Там он был еще так-сяк, но для России он уже не годился и быстро сошел со сцены.

Вскоре после начала наступления пошел дождь. Дороги раскисли. Мы медленно двигались через Мценск, Чернь на Тулу. Вражеское сопротивление было очень сильным.

– Авиация – нет. Она присутствовала, но ее воздействие было не очень заметным. Артиллерия была очень хорошая. Было слишком много пехоты, это всегда меня очень удивляло, почему русское командование использует так много пехоты и так мало танков. До сентября русские танки были неактуальны, а в сентябре появился Т-34. Проблема в России была в отсутствии дорог, распутице. Но и сопротивление русских было очень сильным. Бои были интенсивные и очень тяжелые. У нас периодически были проблемы с боеприпасами, потому что приходилось много стрелять. Я не понимал, как русская пехота могла оказывать такое интенсивное сопротивление?! Тогда я не знал, это я сейчас знаю, что там были комиссары.

– Мне сложно судить, но я не считаю, что русское командование было таким уж плохим. Проблемы, которые были у русских, были вызваны ситуацией, возможно, также приказами, которые приходили слишком поздно. В русской армии приказы, которые поступили сегодня, завтра должны были быть выполнены абсолютно точно, хотя ситуация могла уже кардинально измениться. Русские офицеры часто не могли действовать согласно ситуации, потому что они были связаны приказом. В немецкой армии офицер имел свободу действия независимо от своего звания. Я бы сказал так: русская и американская армии были ориентированы на исполнение приказов, а немецкая – на реагирование в соответствии с меняющейся со временем ситуацией.

У немецких командиров была большая свобода действий. Например, у немецкого командира батальона был приказ атаковать населенный пункт А. Русский командир постарался бы в точности исполнить приказ. Немецкий командир посмотрел бы, что так не получится, и действовал бы так, как требовала ситуация, а не приказ. Немецкий офицер и солдат мог действовать по ситуации, он должен был выполнить задание, но у него была свобода действий. А у русского и американского офицера свободы действий не было. В этом была проблема. Я глубоко убежден в том, что начальные успехи немецкой армии были такими большими только потому, что каждый отдельный немецкий командир имел свободу действий.

– Я считаю, что немецкое армейское командование всегда превосходило противника. Проблема была только в недостатке людей, вызванном большими потерями, особенно пехоты.

– Да, да, да! Я там был! Ночью часов в 10 или 11 они ворвались в Мценск. Я должен был доставить сообщение из штаба батальона в церковь, в которой мы остановились на ночлег. Я был как раз в дороге, когда неожиданно увидел эти Т-34. У меня с собой был только пистолет, так что я просто спрятался в укрытие, а они проехали мимо. Где и как их подбили, я не знаю, знаю только, что их подбили. Там я впервые видел, как бегают генералы – он бежал в укрытие.

– Мороз. Когда солдаты рассказывают о морозах в России в 1941 году, каждый следующий год становится на один градус холоднее. Многие уже говорят, что было 50 градусов мороза! Меня ранило 26 или 28 ноября, так что больших морозов я не застал, но был такой случай. Мы еще сидели в грязи. Остановились где-то переночевать, а танки остались стоять возле дома, в котором мы разместились. Утром ударил мороз, и танки оказались вмерзшими в землю. Когда их попытались силой вытащить, то ничего не получилось – рвались тросы, ломалась ходовая. Нам пришлось лить бензин под танки и его поджигать, чтобы отогреть грунт. Стартеры моторов не работали. Приходилось каждый час прогревать двигатель, но на это тратилось много бензина и моточасов. Тогда стали под днищем поджигать бензин, налитый в разрезанную вдоль канистру. Разумеется, это было запрещено, но иначе завести танк не получалось. Кстати, у русских танков был такой недостаток – когда они заводились, то облако дыма было видно издалека. Еще запомнился эпизод, который случился много позднее. У русских была makhorka, это такой специальный табак, прототабак, обладавший сильным запахом. Как-то ночью я его учуял и поднял тревогу. Оказалось, что к нам подобрался взвод пехоты 30–40 человек. Если бы я не учуял его, они бы нас убили. После этого я всегда нюхал, русские пахли махоркой, а американцы – ароматизированными сигаретами.

– Тогда – да, сейчас больше не курю. Я, когда уже стал офицером, всегда пытался получить в экипаж минимум двух некурящих: они отдавали мне сигареты. Когда выдавали сигареты, не спрашивали, куришь ты или нет. Мой водитель, который был у меня долгое время, был некурящий. Я был офицер, он был обер-ефрейтор, и я у него стрелял сигареты. В зависимости от позиции и ситуации, каждый солдат получал 6, 10 или 15 сигарет в день.

– Изредка приезжали так называемые маркитанты, у которых можно было купить сигареты и алкоголь. В 1942 году на вокзале в Запорожье горел эшелон с 20 цистернами с бензином. Пехотный капитан сказал нам, что мы танками должны вытащить этот эшелон с вокзала. Мы двумя танками оттащили его. За это экипажи получили по 30-килограммовому бочонку с шоколадом.

– Как и русские – под танком или в танке. Копали яму и на нее наезжали. Если было надо, зимой танк маскировали снегом или ветками. Печки у нас не было, так что просто укрывались одеялами, которые возили на танке.

– Нет.

– Нет. В 1941-м мы часто за день проходили 50–70 километров, и кухни не могли нас найти. Но русским было хуже. Они были гораздо голоднее, чем мы. Русский хлеб был такой клеклый! Вообще у нас всегда было достаточно еды, но регулярного горячего питания у нас не было.

Если говорить о снабжении, то надо сказать следующее. В каждой роте было отделение снабжения и кухня. Кухня была смонтирована на полноприводном грузовике, там были повар и два его помощника, чаще всего ХИВИ. При запросе питания надо было докладывать численность. Отвечала ли она количеству едоков, количеству голов, дневной численности или боевой численности, я не могу уже точно сказать. Поскольку горячей пищи мы частенько не видели, у нас с собой все время был запас, так называемое «холодное снабжение». В самом танке для него не было достаточно места. Поэтому у нас было два или три так называемых «ящика для жратвы», которые монтировали на крыльях гусениц. Недостатком было то, что эти ящики повреждались или уничтожались вражеским огнем. Зимой хлеб, находящийся в них, замерзал. Тогда от буханки топором отрубали кусок, который оттаивали в кармане брюк. Когда определенный слой хлеба размораживался, его скусывали зубами, и так, пока кусок не съедался. Пытались укрепить мешок с хлебом за башней, над теплым мотором, но из этой затеи ничего не вышло.

– Я хлеб, упакованный в целлофан, вообще никогда не получал. Нет! Никогда! Вообще никогда!

– Ржаной хлеб. Мясные консервы. Если колбаса была в банках, то она была немецкая, а если свежая, то откуда-то из России. В каждой дивизии была рота хлебопеков и рота мясников.

– Мы дрожали. В первую зиму у нас не было зимней одежды. Во вторую зиму мы ее получили. Когда мы получали зимние сапоги, мы старались взять сапоги на два номера больше, и засовывали туда солому или газеты. Был приказ под одежду наматывать газеты, но они все время съезжали, это было неудобно. У нас, танкистов, основной проблемой были ноги. Танки железные, ноги мерзли.

– Да, но потом запретили, поскольку можно было застрять в танке. Это было хорошо, но непрактично, воевать в них было нельзя.

– Нам не давали, нет. Мы захватывали алкоголь у русских в качестве трофея, но его у нас сразу забирали, чтобы мы не напились.

– У пленных мы ничего не брали. С мертвых снимали валенки. Полушубки не брали – лучше было не носить никаких русских вещей, потому что если в них попасть в плен, то тебя сразу застрелят.

– Быть раненым в бою – это нормально. Все знали, что тебя могут ранить. Попасть в плен мы боялись. Особенно потому, что у нас была черная униформа, а всех тех, у кого была черная униформа, сразу же убивали.

– Да, слышал, что у русских есть собаки, которые ложатся под танки, но я это рассматривал как сказку.

– Я должен вам сказать, что мы были уверены в том, что мы все делаем правильно. Мы были уверены в том, что мы ведем войну ради нашего отечества. В церквях молились за нашу победу, священники молились, чтобы Бог был с нами, а не с другими. Поэтому я больше не верю…

– Как поворот в войне я его не воспринимал. Мы просто думали, что мы не рассчитывали на такой холод и на проблемы, связанные с ним.

В конце ноября 1941 года наши силы уже заканчивались, но мы все еще пытались овладеть Тулой. Перед городом была пологая долина, перегороженная противотанковым рвом. Сровнять его артиллерией было невозможно, потому что у нас не хватало боеприпасов, саперы подорвать его также не могли, поскольку любое движение машин или людей вызывало сильный огонь русской артиллерии и минометов. Разобрав деревенские дома, на корму шести или восьми танков саперы укрепили веревками бревна. На следующее утро эти танки на максимальной скорости должны были проскочить полтора километра, что отделяли нашу передовую от рва, развернуться кормой, экипажи должны были перерубить веревки топорами.

Так и получилось. Танки подъехали к противотанковому рву. Русские немедленно открыли огонь из всех имеющихся у них орудий. Скоро мы перестали что-либо видеть, земля тряслась, каждый танк был окружен взрывами, дымом и огнем. Это был ад! Один из танков с бревнами свалился в ров, но остальные сбросили свой груз так, как это было задумано. Танки второй и третьей волны переехали через ров по проложенному настилу и вышли к высотам прямо перед городом, за ними шли гренадеры на бронетранспортерах и мы на танках Pz-II.

Я поднялся на высоту и увидел красные тормозные огни городского трамвая. В этот момент по нам попали. Танк сразу же загорелся, я успел выскочить, а водитель и радист сгорели, не успев покинуть танк. Выскочив из танка, я получил ранение большим осколком мины в ногу, а через короткое время еще пять осколков в бедро. Маленький осколок попал мне в правый глаз, я его не заметил, его мне удалили только в госпитале в Германии. Вскоре подошли санитары и вытащили меня с поля боя, а после обеда меня с еще тремя ранеными товарищами отвезли на главный перевязочный пункт «Ясная поляна». Там меня прооперировали и после операции положили во флигеле. Неожиданно прилетел русский самолет и обстрелял дом, несмотря на вывешенный флаг с красным крестом. На следующий день нас в заполненных соломой товарных вагонах перевезли в госпиталь в Орел. Там я лечился, пока не стал транспортабельным. Примерно через две недели нас погрузили в теплый санитарный поезд, который привез меня в Грюнберг в Силезии.

Там, в лазарете, мне должны были снять гипс, но они этого не сделали. Под гипсом завелись вши. Зуд был невыносимый. Я пытался чесать под гипсом карандашом. Когда в конце концов гипс сняли, под ним вся кожа была съедена вшами, там было просто мясо. Очень, очень плохо…

– Нет. Принимали хорошо, но обыденно, героями нас не считали. В феврале был наплыв раненых с Восточного фронта, в основном с обморожениями. Было принято решение выздоравливающих отправлять в больницы у себя на родине. Вот так четыре недели плюс отпуск я провел дома.

По моему заявлению меня отправили в мою старую часть, 3-ю роту 33-го резервного танкового полка в Санкт-Пельтен. Там я прошел трехнедельные курсы по отбору кандидатов в офицеры. Почти четверть участников командование отсеяло. Тем не менее я их успешно окончил и был направлен наводчиком в 1-ю роту 33-го танкового полка под командованием обер-лейтенанта Бюттнера в Россию.

Я прибыл в полк, когда распределяли экипажи по новым, только что полученным танкам. Командиром моего танка был командир 1-го взвода, лейтенант Зирзе из города Мауэр близ Вены. Радистом был мой товарищ, вместе с которым меня призвали в армию, Зепп Лакнер из Аллерхайлиген в Штайермарке. Имен заряжающего и водителя я не помню.

– Это для меня было что-то само собой разумеющимся. Я не хотел оставаться в казарме. Я хотел вернуться к моим товарищам. Но я попал не к своим товарищам, с которыми я учился и воевал, а в 9-ю танковую дивизию, 33-й танковый полк.

– Pz-III с длинной пушкой. Он мог пробить Т-34 с 600 метров. В 1943 году мы получили Pz-IV с L-48, и тогда мы могли подбить Т-34 с 800 метров.

– Мы использовали часы как указатель направления. Прямо по направлению движения танка это всегда было 12 часов: «Внимание, вражеский танк на два часа или на 11 часов». Командир сидел сверху. Если наводчик цель не видел, то командир клал руку на правое плечо, это означало повернуть орудие направо, и держал до тех пор, пока орудие не начинало смотреть на цель. Это очень просто. Я этому даже свою жену научил. Когда мы с ней гуляем на природе, я ей стучу по плечу и говорю: «Три часа» или «12 часов», чтобы показать ей что-то красивое. Я иногда забываю, что люди этого не знают, и когда у меня кто-то спрашивает дорогу и спрашивают «Где?», я отвечаю: «Два часа». Это отлично работает, у меня больше никто ничего не спрашивает.

Полностью команда звучала так: «Внимание, наводчик, полвторого, противотанковая пушка 1500 метров, заряжающий – осколочно-фугасный, открыть огонь».

– В бою еще только «Огонь!». Конечно, наводчик мог увидеть что-то, что не видит командир танка, и водитель тоже мог что-то увидеть. Поскольку у нас было переговорное устройство, то мы могли сообщать друг другу увиденное.

Нашим преимуществом было и наличие рации на каждом танке. У русских танков их не было. Командиры часто высовывались наружу. Многие так погибли.

Однажды мой знакомый разговаривал с пехотинцем. Раздался выстрел. Пуля пробила обе щеки и поцарапала язык. Когда он вернулся из госпиталя, он не мог определить, суп соленый или нет. Вкусовые рецепторы на соль не реагировали.

– Все работали вместе. Даже офицеры. Командир танка тоже работал вместе со всеми.

– Главным был командир танка. Он отвечал за танк в целом и за координацию между членами экипажа. Чаще всего он был в звании офицера или унтер-офицера. В бою он должен был по переговорному устройству давать указания членам экипажа и одновременно поддерживать связь с другими танками. Кроме того, он должен был наблюдать за местностью и по шуму боя определять, откуда стреляет враг. Каждый выстрел и каждый разрыв снаряда имели свою собственную акустику. Очень важно было понимать, ведет ли враг огонь бронебойными снарядами. Поэтому, как правило, наушники у него были надеты так, чтобы одно ухо было свободным.

Вторым по важности был водитель. Когда танк был в боях, водителя никогда не ставили караульным, а все остальные, включая офицера, несли караульную службу. Офицер не мог сказать: «Я офицер, я иду спать». Все получали свои три или четыре часа караула, независимо от звания.

– Экипажи были постоянными, но можно было сказать, что я не хочу воевать с этим командиром, если были какие-то проблемы или если просто хотелось кого-то другого. Когда мы получали новые танки, в первый день нам говорили: «Подумайте, с кем вы хотите воевать». Тогда командиры танков подходили и спрашивали: «Хочешь со мной?» Понятно, в экипаже должны были быть человеческие отношения. Только если были какие-то проблемы, тогда приказывали.

– Да, конечно, было точно так же, как сейчас. Если водитель, к примеру, был небрит, я ему говорил, что вот сейчас уже можно было бы и побриться. Такая еще деталь. В долгих боях, когда танк был замаскирован и двигаться запрещалось, иногда были проблемы с оправлением. Нужда справлялась в отстрелянные гильзы, но по-большому случались и катастрофы.

– Нет, это нет. Летом в танке было очень жарко, до 50 градусов, мы все снимали, до пояса были голые. Если при этом танк подбивали и он загорался, ожоги были ужасные, ужасные. Поэтому потом было запрещено раздеваться в танке. Этот запрет держался недели три-четыре, потом все равно все раздевались. Как офицер, я должен был следить, чтобы приказы выполнялись, это было нелегко, потому что условия были ужасные.

– В танковой роте было 17 танков. Танки в роте были распределены так: у командира роты был 1 танк, плюс 1 танк для замены и резерва и три взвода по 5 танков в каждом.

Командиром роты был капитан или оберлейтенант, командиры 1-го и 2-го взводов – лейтенанты, командиром 3-го взвода – оберфельдфебель. На самом деле такого никогда не было. 17 танков в роте было только в первый день войны или максимум в первые две недели. В 1942 году в роте было самое большее два офицера, в 1943 и в 1944 годах был один офицер в качестве командира роты (компани-шеф) или исполняющего обязанности командира роты (компани-фюрер).

Штатное расписание во время войны все время менялось. Танковый полк состоял, как правило, из двух батальонов, реже из трех батальонов. Батальон состоял из четырех боевых рот, роты снабжения и роты ремонтной мастерской.

В начале июня 1942 года началось большое наступление на центральном участке Восточного фронта. Перед началом наступления прошел солдатский молебен и совместный ужин. Во время этого молебна и благословения я в первый раз усомнился в моей вере, точнее говоря – в Боге. Я не мог понять, как Господь допустил эту войну, с такими большими жертвами с обеих сторон. Больше я никогда не участвовал в полевых службах перед боем.

Полк в составе 9-й танковой дивизии должен был взять город Воронеж. Бои были тяжелыми. Там, где мы были, в это время года светлело очень рано, и это автоматически делало наш сон коротким. Часто русские начинали контратаки уже в два часа ночи. На техническое обслуживание оружия и танков часто не было времени, оно было слишком коротким. Заправка танков и погрузка боеприпасов происходили, как правило, только ночью, особенно утомляло то, что бензин нам привозили в 20-литровых канистрах. Их приходилось носить за сотни метров, потому что грузовики с бензином не могли и не имели права подъезжать прямо к позициям. Точно так же было и с боеприпасами. Часто все это занимало два часа, и только потом мы могли немного отдохнуть. Физические нагрузки и недостаток сна нас вымотали. Это время было одним из самых тяжелых в моей жизни, мы все были на грани наших возможностей.

Несколько раз мы получали таблетки первитина. Однажды мы должны были преодолеть сильно укрепленную полосу обороны на глубину от 6 до 8 километров. Перед русскими позициями и между ними было необычно много колючей проволоки. Неожиданно водитель сообщил, что танк не тянет. Только после этого командир танка заметил, что мы тянем за собой несколько сотен метров колючей проволоки. Танк был так обмотан колючей проволокой, что из него почти невозможно было вылезти. Мы по радио вызвали другой танк, который тоже был обмотан колючей проволокой. Он наехал на наш «хвост», потом мы на его, так мы освободились от основного балласта.

28 июня в начале одной атаки мы получили попадание в башню, лейтенанту Зирзе при этом снесло полчерепа. Я повернулся посмотреть, что с ним, он опрокинулся на меня. При этом весь его мозг выпал мне на куртку. Я был весь в крови, снял куртку, его мозг упал на полбашни танка. Атака продолжалась без нас. Мы вытащили мертвых из танка, положили их на корму и стали ждать ремонтников. Лейтенант Зирзе был позже похоронен вместе с другими товарищами, а у нас появилось три дня отдыха, пока меня и Зеппа Лакнера не определили в другой, восстановленный танк.

7 июля 1942-го наша рота получила задание прикрыть открытый левый фланг острия наступления нашей дивизии. Мы стояли на обратном скате холма так, чтобы хорошо видеть местность перед нами. Неожиданно с неприкрытого и неразведанного направления появились примерно 20 русских танков. Это были Т-34 и тяжелые КВ-1. Все произошло очень быстро. Мы с 500 метров открыли по ним огонь. Я попал по первому Т-34, который сразу загорелся, но и наш танк получил попадание в нижнюю часть башни. Башню заклинило, и она больше не поворачивалась. Пока я ковырялся в механизме башни, КВ-1 на полной скорости подъехал к нам и врезался в наш борт. Потом он отъехал на 10 метров назад и снова в нас врезался. Потом опять. После третьего удара он опять отъехал назад и выстрелил. Вероятно, русский наводчик нервничал, поэтому он попал в моторное отделение. Танк вспыхнул, и мы из него выскочили. Зепп Лакнер побежал к русскому танку и попытался ручной гранатой его подбить, но из этого ничего не вышло. Мы рванули в большое поле подсолнухов, чтобы там спрятаться. Там, примерно через 50 метров, перед нами неожиданно возник высокий русский с винтовкой и закричал нам: «Stoi!» Зепп схватился за винтовку и попытался вырвать ее у него из рук. Они некоторое время боролись, потом Зепп ударил его между ног. Русский закричал, выпустил винтовку из рук и упал на землю. Мы помчались дальше по полю подсолнухов и неожиданно заметили, что там везде были русские. Мы остановились и попытались понять, куда нам бежать. Осторожно проползли мимо русских. Трое суток мы блуждали в поисках нашей части. Снова вместе с Зеппом Лакнером я попал в новый танк, потому что командир роты знал, что мы хотим быть вместе.

– Безлошадных танкистов брали в другие танки. Они также составляли резерв, были в готовности заменить раненого или убитого члена экипажа другого танка. Если танков не было, то они ничего не делали. В пехоту нас не отправляли.

Через короткое время после этого дивизия отметила 1000-й подбитый нами танк – это был английский Марк II. Нам, 33-му танковому полку, было разрешено наименоваться «Принц Ойген».

– Русскую артиллерию калибра 15,2 мы ненавидели, как черта. «Врууумм!» – и облако черного дыма. Они хорошо по нам стреляли. Потом ратш-бум 7,62, его танкисты не очень любили, но кто из нас любит противотанковую артиллерию? В моей жизни был важный цвет – фиолетовый, цвет ракеты, которую запускали немецкие пехотинцы, когда они видели вражеские танки. Долгое время после войны, как только я его видел, так сразу вспоминал войну. Когда я впервые увидел эти новые фары на автомобилях, за которые надо доплачивать 900 евро, я сразу вспомнил войну.

– Сталинский орган был для нас, танкистов, в основном средством запугивания. Я не помню случая, чтобы им был подбит танк. Но взрывалась ракета громко и страшно. Пехота, конечно, страдала, им больше всего доставалось, бедные «свинские собаки» (швайнехунден), их было очень жалко. Еще в отличие от обычной артиллерии осколки от снаряда Сталинского органа были очень большие. Сотен осколков, как у нормального снаряда, у него не было, но если его большой осколок в кого-то попадал, то он или отрывал конечности, или разрывал тело на части.

– Да, противотанковые ружья, такие длинные. Они могли пробить Pz-III. Еще они стреляли по смотровым щелям. Если они попадали точно в смотровую щель, то пробивали многослойное бронестекло. У нас были раненые. Я помню двух раненых, один наводчик получил ранение в шею из противотанкового ружья. Один раз мой танк получил семь попаданий из противотанкового ружья, но ни одна пуля броню не пробила.

– Был пистолет калибра 7,65, но мы все его поменяли на «Вальтер» П-389 миллиметров. Я его ни разу не использовал. Однажды когда выскочил из подбитого танка, то спрыгнул в окоп и оказался между двумя русскими. Они сидели скрючившись, пережидая артобстрел, с винтовками, в разных углах окопа, я упал прямо между ними. Думаю, они меня не видели. Тут разорвался артиллерийский снаряд, и я выпрыгнул из окопа. Я успел достать пистолет, но применить его не пришлось.

– Был пистолет-пулемет, один на танк, и ракетница.

– Хорошие, очень хорошие. Они были такие же солдаты, как мы, между нами не было никакой разницы. Возможно, офицеры Ваффен СС иногда были слишком заносчивыми. Но в целом никаких проблем у нас не было. Мы очень часто воевали с Ваффен СС, проблем никогда вообще никаких не было и зависти тоже.

– Если бы мы не видели трупы наших солдат, над которыми надругались, то я бы сказал, что мы воевали без эмоций. Но иногда, когда мы видели, что взятого в плен немецкого солдата мучили или изувечили, тогда рождалась ненависть. Как-то осенью 1943-го мы должны были идти в ночную атаку. Ночные атаки были чрезвычайно напряженными. Дневные бои уже были очень напряженные и требовали нервов, но ночные бои были бесконечно тяжелыми. Ночные бои были только в чрезвычайных ситуациях, я в них участвовал не более десяти раз, и они никогда не были для нас успешными. Для русских, конечно, они были такими же неприятными, как и для нас, но для них они всегда были успешными. У нас была трофейная русская рация. Мы одного русскоговорящего немца (фольксдойче, видимо) посадили в танк с этой рацией. Началась атака, и он перехватил русские переговоры по рации. Русские говорили, что они взяли в плен пять немцев, и спрашивали, застрелить ли их сразу или везти в тыл. Это, конечно, немного подействовало нам на нервы. Мы атаковали на пяти танках, атака была успешной. Русские до этого прорвались, а теперь мы отогнали их назад. В два часа ночи, когда атака уже закончилась, было тихо. Пришел посыльный от пехотинцев. Он мне сказал: «Господин лейтенант, вас вызывает капитан, я должен вас к нему привести». Я спросил: «Что ему надо? Я не могу оставить танки». Посыльный сказал, что я непременно должен прийти. Я сказал, что я не могу отходить далеко от танков, он ответил, что это всего в 300 метрах отсюда, там бункер, куда я должен пойти. Я пошел с ним. В атаке участвовало довольно много пехоты, и перед бункером кругом стояло 20–30 солдат. Я зашел в бункер, это был русский бункер. Там внутри лежал пехотный лейтенант, с которым я разговаривал всего час назад. Ему в лоб молотком была вбита гильза от патрона, и еще две гильзы были вбиты в оба колена. Скорее всего, ему сначала выстрелили в оба колена, а потом забили туда гильзы. Потом я услышал громкий крик, там, в бункере, были пленные русские. Немецкий капитан хотел у них узнать, кто это сделал, он орал на них и выстрелил в потолок. Тогда один русский показал пальцем в угол. Там был комиссар. Его вытащили на середину бункера, и тогда русские сказали, что это сделал он. Наш капитан через переводчика сказал, что он всех расстреляет, если они не расскажут, как это произошло. Тогда русские сказали, что они должны были держать немецкого офицера, а русский комиссар это сделал. На меня это все очень сильно подействовало, я вышел из этого бункера и пошел обратно. Какие тут эмоции можно испытывать? Что там дальше было, я не знаю, но, если бы мы в этот момент атаковали дальше, я бы не был без эмоций. Я это сейчас рассказываю без эмоций и плохих слов, но на войне были очень тяжелые ситуации… Представьте себе, как это – забивать гильзу от патрона в живого человека?

Эту ночь я так быстро не забуду, я ее никогда не забуду. Но я всегда говорю, что русские были точно такие же бедные свиньи, как и мы. Тех людей, которые начали войну, там не было, а мы должны были все это расхлебывать.

– Много и часто. Бывало мы просто куда-то подвозили пехотинцев. Кроме того, мы атаковали вместе с пехотой. Тогда они тоже были на танке, а потом спешивались. Мы говорили пехотному офицеру, который отвечал за взаимодействие с нами: «Скажите вашим людям, что они не должны толпиться возле танка, танк притягивает к себе огонь». Но пехотинцы обычно бежали за или рядом с танком, хотя танк притягивает к себе весь огонь, и они должны держаться на расстоянии. Тем не менее они этого никогда не делали. Еще мы брали на танк раненых. Я один раз взял в танк раненого русского офицера. Он хотел убежать от танка, но не смог. Когда он был у нас в танке, кто-то, или наводчик, или заряжающий, вытащил свой пистолет, просто чтобы его куда-то переложить, но он подумал, что его прямо сейчас застрелят, и очень испугался. Его было невозможно убедить в том, что он пленный в униформе и что его не застрелят. Потом была напряженная ситуация, я ему сказал, чтобы он вышел из танка, все равно, куда он пойдет, к нам или к русским, мне он в танке только мешал.

– Нет, нет, у них были свои машины.

22 августа мы начали новую большую операцию. Полк должен был занять район на другом берегу реки Жиздры. Наступление быстро продвигалось вперед. В 14.00 мы были уже в пункте, которого мы должны были достичь только вечером. Поэтому неожиданно нас атаковали «штуки», которые, несмотря на наши световые и опознавательные знаки, по нам отбомбились. Нам повезло, что не было потерь.

23 августа наступление продолжалось, мы достигли нашей цели – бывшего, как я понимаю, имения с очень красивым парком, с древними, большими деревьями и кладбищем. Все дома были чистые, что было очень необычно, и покрашены в желтое – русские сделали из этого имения легочный санаторий. Мы встали в парке, как обычно, выкопали ямы, наехали на них танками, быстро провели техобслуживание танков, поели и легли спать.

24 августа нас рано подняли по тревоге. Прорвались русские танки. Как позже рассказывали, из легочного санатория русским по радио сообщили обстановку. Одновременно с прорывом русских танков нас пробомбили русские бомбардировщики, висевшие над нами постоянно. Они уничтожили пункт связи, находившийся в санатории. Произошел горячий танковый бой. Постоянно меняя позицию, мы оказались на кладбище. Снаряды и мины разрыли могилы, и то, что там творилось, невозможно описать. Стоял чудовищный запах! Когда я это вспоминаю, меня до сих пор выворачивает. Около 12 часов бой закончился. Потерь у нас не было, а мы подбили три КВ-1 и четыре Т-34.

В долине Жиздры мы видели обустроенные позиции и много русских. Пришел приказ их атаковать пятью танками и ротой гренадеров. Начало в 14.00 после артиллерийской подготовки небельверферами. Но, так как в 14.30 небельверферы еще не приехали или не были готовы открыть огонь, поступил приказ атаковать без артиллерийской подготовки. Когда мы выехали из парка, начался русский артиллерийский огонь, который все время усиливался и был необычайно плотным. В основном это были разрывы известных и ненавидимых нами 15,2-сантиметровых снарядов. У гренадеров с самого начала были существенные потери. Неожиданно наш танк получил прямое попадание в правый борт башни. Тяжелый артиллерийский снаряд пробил броню и разорвал на куски заряжающего. Башня фактически провалилась внутрь танка. Лейтенант Рочоль с головы до бедер был усеян осколками. Кроме того, ефрейтор Гроссхаммер и водитель также были ранены. Мы потеряли четыре или пять танков. Атака была прекращена. Каким образам я тогда остался цел, для меня и сегодня остается загадкой. О лейтенанте Рочоле мы больше никогда ничего не слышали, я думаю, что он умер в лазарете. На поврежденном танке мы поехали в ремонтную мастерскую. Зепп остался с танком, а я пошел на главный перевязочный пункт, где мне удалили маленький осколок, и потом вернулся обратно в роту.

В 1942 году осенью, в очень дождливый, пасмурный день, мы атаковали один населенный пункт. Его защищал русский офицерский женский батальон. Я никогда такого не видел. У нас были очень большие потери. Их пленили. Один унтер-офицер вел их ночью и изнасиловал. Через восемь дней его приговорили к смертной казни и расстреляли. Тогда другой меры наказания за это не было. В нашей дивизии был еще один эпизод, когда командир взвода охраны пленных в пьяном виде застрелил трех русских военнопленных. Его приговорили к смертной казни, но он до расстрела сам застрелился. За все это очень строго наказывали.

Каждая дивизия имела свой Военный трибунал. Председателем был генерал – командир дивизии, но он делал только то, что говорил ему судья – профессиональный юрист в чине майора, кроме них в совет входили один или два фельдфебеля и один военнослужащий из части, где проходило заседание суда.

– Да. Один солдат во время отступления в одном населенном пункте спрятался в русском доме. Он хотел дождаться, пока придут русские. Днем позже мы атаковали, отбили этот населенный пункт и его там нашли. Он в этом признался, его судили и отправили в штрафной батальон.

Во второй половине октября у нас была пауза. Мы смогли отмыться и выспаться. Ремонт униформы и нижнего белья (если у кого-то вообще еще был второй комплект) сам по себе уже был отдыхом. Однажды даже оба дивизионных священника провели молебен. Это было что-то вроде психологической разгрузки. Не знаю, было ли это кому-нибудь полезным. Лично мне это не помогло. Я должен был сам найти себя. Сильное внутреннее напряжение последних месяцев просто так ни у кого не проходило.

В конце октября нас эшелоном перебросили в направлении Ржев-Белый. Где-то в районе Белого поезд остановился, мы выгрузились и, совершив марш, остановились в селе Плоское. Впервые за долгое время каждый экипаж получил место в русском доме. Русские женщины, мужчин, ни старых, ни молодых, не было, были очень дружелюбны, но сохраняли дистанцию. Никаких злоупотреблений не было. У нас было время отдохнуть и подготовиться к приближающейся зиме. Шло обучение. Служба не напрягала, и, я отдельно хочу подчеркнуть, не было никакой политической пропаганды.

– У нас всегда были очень хорошие отношения. В принципе было так: когда мы стояли в каком-то населенном пункте, танк ставили перед домом и спали в доме. В кроватях, если они там были, мы спали неохотно, потому что там были вши и клопы, но зимой мы спали на печи, вместе с русскими стариками и детьми, хотя точно знали, что у нас будут вши. Мы русским и украинцам, когда были на юге, ничего плохого не делали, и они нам тоже ничего плохого не делали. Конечно, мы не были уверены позже, начиная с 1943 года, связаны они с партизанами или нет. Но в принципе никаких изменений не было, были человеческие отношения. У меня один раз была такая история, мы стояли в одном населенном пункте, там была большая открытая площадь. Рядом был штаб полка. Я сидел рядом с танком, приехал посыльный на мотоцикле, я вообще не понимаю, как такое могло произойти, вокруг было полно немецких солдат, но этого посыльного на мотоцикле застрелили. Это была русская партизанка, она спряталась в какой-то дыре и укрылась соломой. Я не понимаю, почему она это сделала, кругом было полно немецких солдат. Она должна была понимать, что ее немедленно поймают. Немецкий солдат, посыльный на мотоцикле, был убит, ее сразу же увели и потом, вероятно, допрашивали. Скорее всего она за это расплатилась жизнью.

– Они были большой проблемой. Очень большой проблемой. У нас два или три раза были бои с партизанами. Плохо было то, что они в лесах или на проселочных дорогах прятались в кронах деревьев и оттуда стреляли, старались убить офицеров. Кроме этих случаев, я с партизанами не встречался. Еще один раз во время прорыва русских партизаны напали на лазарет, я как раз случайно был там.

– Нет. Конечно, могло быть так, что какой-то командир говорил: проверьте там в лесу, нет ли партизан. Но целенаправленно против партизан нас не использовали. В принципе у танков были другие задачи, кроме борьбы с партизанами.

– Да, двое или трое на кухне. Начиная с 1942 года. У нас еще были русские солдаты немецкого происхождения. Они часто были переводчиками.

– Да, да. Иногда их было ужасно много. Но, когда ввели комиссаров, их стало меньше.

– Был порошок. Один раз летом приехал передвижной пункт очистки от вшей, мы построились туда голые, помылись, но униформа после обработки села, и мы не могли ее надеть. На фронте было затишье четыре-пять дней, и мы отовсюду доставали какую-нибудь униформу, потому что старую невозможно было надеть. В конечном итоге нам дали новую униформу. Мы выглядели как цыгане. Нас как танкистов никто не принимал всерьез. Это было ужасно. Когда я писал письма моей матери, я первым делом ловил вошь и раздавливал ее на письме.

Привожу выдержки из моего военного дневника того времени:

Это стоит пояснить. На посылки, которые посылались с фронта в Германию и из Германии на фронт, были ограничения по массе. Посылки могли весить максимум 500-2000 грамм, в зависимости от военного положения. Начиная с 23 июня 1944 года максимальный вес был 100 грамм. Кроме того, были так называемые марки для посылок. Каждый солдат периодически получал одну или две такие марки, старшина вел список.

Эти марки были большой редкостью. Поэтому мы делали так: перед тем как наклеить марку, мы брали свечку, наносили на марку слой воска и немного подчищали его лезвием. Дома марку отпаривали, счищали слой воска со штемпелем и использовали повторно.

– Что-нибудь для матери, для отца или для брата. Сигареты, шоколад. Моя мать один раз прислала мне маленькую баночку малинового варенья. Им я отметил мой двадцать первый день рожденья в Кривом Роге, смешав с водкой.

Надо сказать, что почта работала превосходно. Моя мать нумеровала все письма, которые она мне посылала, поэтому я знаю, что ко мне дошло более 90 процентов ее писем.

Экипажи снова перераспределены. Из-за отпусков снова перемены. Я определен в танк фельдфебеля Невойгта, номер 114. Хайни Эберт едет в отпуск.

15 ноября. Строительство бункеров и ангаров для танков. На линии фронта относительная тишина.

16 ноября. Фельдфебель Невойгт едет в отпуск, фельдфебель Хааке становится командиром нашего танка.

23 ноября. Очень много снега. Мороз примерно от 8 до 10 градусов.

Сведения о положении: враг собрал против нас большие силы. Очень много артиллерии и танков. Через короткое время надо предполагать большое наступление при сильной поддержке авиации. По последним разведданным, у русских в готовности примерно 300 танков и много пехоты.

24 ноября. Сегодня утром с 3 часов сильный огонь вражеской артиллерии по деревне и по местности перед ней. В том числе три огневых налета Сталинских органов в центр деревни, редко встречающейся силы. В 5.30 – тревога! Враг уже захватил три деревни возле нас. Вероятно, из-за сильной метели и тумана наступление остановилось. Несмотря на это, вражеские самолеты летают над деревней.

Готовность к маршу…

25 ноября. Утром в 6.30 опять сильный артиллерийский огонь и огонь из Сталинских органов. Русские взяли Клемянтино и наступают с танками и артиллерией на Плоское.

Мы пытаемся по дуге зайти врагу в тыл. Когда мы ехали по лесу, примерно в 100 метрах от границы леса неожиданно перед нами появились два КВ-2, вероятно, с теми же намерениями, что и мы. Вероятно, они нас не видели. Один ехал прямо на нас с направления 3 часа! Так быстро мы еще никогда пушку не перезаряжали, и я попал в него бронебойным снарядом. Дистанция была примерно 50 метров. Конечно, все остальные наши танки тоже открыли огонь, оба КВ-2 были подбиты и загорелись.

Через короткое время по нам был открыт сильный артиллерийский огонь.

Оберлейтенант Бюттнер приказал ехать дальше по руслу ручья. Теперь пришло сообщение по рации: «Все командиры танков ко мне», хотя на расстоянии 2 километров примерно 30 русских танков, также наискосок по склону, ехали к руслу ручья. Так как он первым спустился в русло ручья, он, вероятно, не мог этого видеть.

Все командиры танков построились перед оберлейтенантом Бюттнером возле его танка, и в этот момент посреди них взорвался снаряд. Оберфельдфебель Демох сразу погиб, фельдфебели Хааке, Фрай и Шольц и унтер-офицер Окайн были тяжело ранены.

Рота осталась без командования, и половина танков лишилась командиров. Первым делом мы под сильным огнем погрузили раненых на танки и вместе с танками унтер-офицера Хорста и фельдфебеля Шольца поехали назад. На дороге был полный беспорядок. Повсюду бегали потерявшие ориентацию солдаты из полевой дивизии Люфтваффе, у которых здесь были позиции и которые приняли здесь их первый бой.

Дивизии Люфтваффе были созданы из избыточных солдат Люфтваффе. Зондеркоманды были привлечены для того, чтобы прочесать все части Люфтваффе в поисках лишних солдат или солдат, без которых можно было обойтись. Эта акция называлась у солдат «Похищение героев». Вместо того чтобы распределить этих солдат по имеющимся резервным дивизиям, были созданы так называемые полевые дивизии Люфтваффе. Так как у них не было никакого фронтового опыта в этой жестокой войне, ничего противопоставить русским сначала они не могли.

Продолжение 25 ноября. Один капитан, который хотел остановить солдат и стоял возле нашего танка, неожиданно исчез. Он был просто разорван на мелкие части снарядом, выпущенным Т-34, который появился справа от нас и открыл огонь. Это было жутко! Несмотря на то что по нам велся огонь, солдаты Люфтваффе пытались залезть на танк. Причем спереди, так, что мы не могли стрелять. По нам продолжали стрелять, были новые раненые и убитые. Одному фельдфебелю, который стоял возле танка и пытался навести порядок, взрывом оторвало ногу. Я случайно как раз смотрел туда, где он стоял. Неожиданно он упал на землю, и ноги у него уже не было! Я спрыгнул с танка и вместе с одним солдатом, который пытался перевязать ему ногу, погрузил его на танк. Теперь танк был полностью нагружен ранеными, причем так, что водитель больше не видел дорогу, и мы больше не могли повернуть башню, не сбросив при этом раненых на землю. С трудом нам удалось обеспечить обзор водителю, и мы поехали под постоянным огнем.

Русские танки уже обогнали нас справа, и их больше не было видно. Спустя какое-то время мы приехали к главному перевязочному пункту. Там мы выгрузили раненых. Для фельдфебелей Хааке и Фрая перспективы выглядели не очень хорошо.

Мы немедленно поехали к паре окопавшихся пехотинцев, которые были рады тому, что с ними опять два танка. Один раненный в руку и голову лейтенант-сапер, у которого все еще шла кровь, с двумя солдатами пришел к нам и принял командование. У него также с собой была какая-то еда.

От него мы узнали, что в прорыве русских виновата полевая дивизия Люфтваффе, солдаты этой свежесформированной дивизии.

Наш погибший командир танка, оберфельдфебель Демох, все еще лежал на корме танка, мы хотели похоронить его завтра утром.

26 ноября. Ночь мы провели в танке. Я был у штабного врача на главном перевязочном пункте и узнал от него, что окрестные деревни, Романово, Престистая и так далее, попали в руки русских.

С главного перевязочного пункта я попытался дозвониться в батальон. Это было невозможно. Непонятно откуда пришел приказ вместе с остатками какой-то артиллерийской части, которая поставила свои орудия на прямую наводку, прикрывать главный перевязочный пункт.

Около 10 часов неожиданно появился фельдфебель Шаде на танке командира роты, но самого командира в нем не было, и унтер-офицер Майер. Они принесли плохие новости. Танк унтер-офицера Очайна был подбит. Где его экипаж, никто не знает. Геренд пропал без вести. Эхтлер, водитель Очайна, теперь в подчинении унтер-офицера Майера. Селли получил ранение в живот, когда спасал раненых, и, говорят, его видели умирающим в каком-то бункере.

Везде творилось черт-те что! Горело все. Горы трупов. Большая часть русских переоделась в шинели Люфтваффе. Больше нельзя было отличить своих и чужих.

Во время огневого налета Сталинских органов один снаряд разорвался прямо возле нашего танка. Взрывом оберфельдфебеля Демоха, который все еще лежал на корме нашего танка, разорвало на части. С танка свисали только его кишки и обрывки его униформы.

Теперь у нас было четыре танка, и наши шансы выбраться живыми из этого дерьма несколько увеличились.

Мы оставались единственными солдатами, которым главный врач еще как-то доверял, и мы получили от него по пять канистр бензина на танк, но должны были пообещать ему, что мы защитим главный перевязочный пункт.

27 ноября. Вчера ночью пришел еще один офицер из 21-го танкового полка, этот полк послал вперед усиленную танковую роту. Теперь нас подчинили этой роте. Нам выдали еще по 100 литров бензина на танк, и мы получили приказ ехать в Баториново.

28 ноября. Тревога в 3 часа утра. Вроде бы русские опять прорвались. Это оказалось неправдой, мы остались на месте. Сегодня днем должно начаться.

Мы выступаем и атакуем вместе с 21-м танковым полком. Была большая проблема: все, и немцы, и русские, были в униформе Люфтваффе. Сначала мы сомневались, но потом открыли интенсивный огонь по – предположительно – вражеским солдатам. Полностью обосранная ситуация. Но потом выяснилось, что все-таки это были русские.

Все эти дни добавили нам злости.

29 ноября. Мы разместились у Ваффен СС, которые понесли очень большие потери от русских в униформе Люфтваффе, в деревне Ижеславка.

Совместная атака ближе к вечеру. В сумерках вернулись обратно и по дороге были обстреляны из противотанковой пушки. Она, вероятно, не была замечена. Мы смогли уничтожить ее двумя фугасными снарядами.

30 ноября. Поехали дальше в другую деревню. Оставались там до вечера. Ночной марш. Опять приехали в какую-то другую часть. Туда прибыли около 23 часов. Заправились и пополнили боекомплект. Фугасных снарядов у нас больше нет. Ночью караулы и прикрытие.

1 декабря. Утром в 7 часов опять началось. Во время атаки сгорел опорный тормоз (управление). Унтер-офицер Штир тоже вышел из строя. Попадание в его танк разрушило боковой передаточный механизм. У Майера проблемы со сцеплением. Ситтер так хорошо застрял в одной яме, что мы сняли с его танка опорный тормоз, установили на наш танк и оттащили его танк в соседнюю деревню. Там мы совсем одни и в безопасности! Легкий, иногда переходящий в тяжелый минометный обстрел. Значит, русские уже не так далеко.

2–5 декабря. Дальнейшая оборона, вокруг никого нет. Это полностью обосранная ситуация, когда никого нет и никто не может сказать, что вообще происходит. К счастью, у нас еще есть снабжение из главного перевязочного пункта. В деревню входят гренадеры.

6 декабря. Мы едем назад и ищем ремонтную мастерскую.

7 декабря. Мастерская. Партизаны атакуют деревню. Спокойствия нет.

9 декабря. Налеты штурмовиков. Надеемся снова вернуться в наш батальон. В чужих частях неуютно.

10 декабря. Примерно в 13 часов едем вперед вместе с еще несколькими отремонтированными танками, чтобы атаковать одну деревню. Как обычно, на исходные позиции мы прибываем уже в темноте и ночуем в танке. Ужасно холодно, предположительно минус 28 градусов! Про сон можно и не думать.

11 декабря. Артиллерийская подготовка в 7 часов, начало атаки в 7.15. Мы хорошо продвигаемся. В самом начале атаки мы уничтожили две противотанковые пушки. У русских много противотанковых ружей. Позже мы насчитали семь попаданий по нашему танку, но ни одного пробития. Опять та же самая проблема – все в униформе Люфтваффе. Все дело продолжалось четыре часа. У врага примерно 400 погибших и 100 пленных. Наши собственные потери очень высоки, потому что из-за униформы Люфтваффе у нашей пехоты были проблемы. Своих и чужих нельзя было отличить.

Котел у Топорец-Калинин теперь закрыт. Теперь русские изо всех сил пытаются пробиться. Им это не удается. Сегодня мы опять видели русские бомбардировщики на большой высоте. Два раза по девять самолетов. Они одновременно сбрасывают бомбы и листовки. Мы прикрываем еще два часа, обстреливаем большую русскую колонну с расстояния 1500 метров и едем обратно, взяв на прицеп танк унтер-офицера Майера.

Один подшипник двигателя сломался. Мы очень медленно продвигаемся вперед и ужасно мерзнем. Около 22 часов мы приезжаем на место и сначала греемся. Потом заправляемся, пополняем боекомплект, мы почти полностью его расстреляли, и принимаем пищу. Горячей еды, как и раньше, нет! Примерно в час ночи мы заканчиваем, и нас отправляют спать в пустой и практически не отапливаемый сарай, в котором находятся еще несколько пехотинцев. Во время разговора с пехотинцами выясняется, что один из них из Штайнхайма и знает мою родню. Он там дубильщик.

12 декабря. Утром в 5 часов опять тревога. Марш на исходные позиции. Опять запланирована атака. Прорвемся ли мы в этот раз? Все считают, что ничего хорошего не получится, потому что вчера в этой неподходящей местности одна танковая часть уже была полностью разбита. Русские здесь сконцентрировались. Мы курим без перерыва. У меня очень напряженное чувство и сильно бьется сердце, потому что я думаю, что это не может закончиться хорошо. Сейчас все тихо. Иногда разрывы снарядов вражеской артиллерии. Мы еще раз проверяем оружие, я смотрю, чиста ли от снега оптика и не замерз ли на ней дворник.

Атаку отменили. Предположительно решили, что посылать нас в атаку в таких условиях безответственно. Лица у всех сияют. Проходит примерно полчаса, и приходит посыльный. Уезжаем на новое направление. По дороге у нас ломается гусеница, и мы остаемся стоять. Выпал шплинт в пальце гусеницы. И это на этом проклятом холоде. С большими трудностями и голыми руками без перчаток мы чиним гусеницу и приезжаем к цели очень поздно.

Разумеется, нас сразу же ставят в прикрытие. Как солдаты из другой части, в этой чертовой части мы постоянно получаем только самые обосранные задания. Опять проклятый холод, и всю ночь мы слушаем русский громкоговоритель, который предлагает перебежать и рассказывает о теплых кроватях и бабах. Ну, по крайней мере мы так его поняли.

13 декабря. Возле нас артиллерийский передовой наблюдатель. Все время мы можем слушать приказы на открытие огня. Выглядит так, что все имеющееся вооружение всю ночь стреляет в котел. Также много залпов небельверферов. Вероятно, русские долго не продержатся. Вроде бы окружены три дивизии и одна бригада. Вроде бы русские высшие офицеры запросили самолеты, чтобы покинуть котел.

На рассвете мы едем вперед, чтобы разведать переправу через ручей, и получаем попадание из противотанковой пушки. Рикошет. Мы уничтожаем противотанковую пушку, после того как она выстрелила, ее стало ясно видно, и держимся сзади. Опять прикрываем. Гораздо приятнее ждать русские танки, чем самим их атаковать.

Опять ночь в танке в этом свинячьем холоде. Наш громкоговоритель снова и снова предлагает русским сдаваться. Потом, через некоторое время, очень сильный артиллерийский огонь с нашей стороны. Не хотел бы я там быть.

14 декабря. Теперь нам все-таки надо еще раз атаковать. Предположительно это последняя атака для зачистки местности. Мы загрузили дополнительные осколочно-фугасные снаряды, они лежат на полу. Часть, которой мы подчинены, использует нас на износ. Мы воюем только в самых тяжелых местах. И теперь то же самое. У меня опять было плохое чувство, и это произошло. Четыре танка были подбиты с самого начала атаки, у пехоты тоже были большие потери. Опять видны солдаты в униформе Люфтваффе. Атака остановилась. Я не хочу знать, сколько немецких солдат погибло с начала атаки из-за этого бардака с униформой Люфтваффе!

В 7 утра еще одна атака. Во время переезда через овраг с кустами: удар – огонь – попадание. Я смотрю вниз на водителя и вижу, что у Герхарда Энке больше нет головы, а из шеи хлещет кровь. Фельдфебель Бенц выскочил из танка. В этот же момент мы получили второе попадание, которое разбило механизм наводки, оптику, ограждение орудия. Вероятно, меня не задело потому, что я склонился вниз и вперед, к водителю. Выстрел, который оторвал Энке голову, прошел через рацию и снес радисту Рудольфу Шмиду почти всю челюсть. Я тоже выскочил из танка, вытащил Шмида, у которого ужасно шла кровь, и оттащил его на 800 метров назад. Фельдфебеля Бенца нигде не было видно, как и заряжающего Эвальда. Линия фронта проходит там, где стоит наш танк.

15 декабря. Ночь я был у пехотинцев в лесу и ужасно замерз, у меня не было шинели. В танке во время боя она мешала.

16 декабря. Утром я пошел вперед к танку. Несколько наших пехотинцев еще были там, но лейтенант мне сказал, что эту позицию они должны оставить еще этим утром. С помощью двух пленных русских мы втащили застывшего водителя Энке в боевое отделение танка. Это было почти невозможно, мне пришлось собрать в кулак всю мою волю, чтобы оттуда не убежать. Танк не заводился, и пехотный лейтенант собрал своих людей, чтобы уйти с этой позиции. Я был на пределе моих сил и пошел с ними назад. Танк остался на нейтральной полосе. Пришли ли туда русские, никто не знает. В сумерках я еще раз пошел к танку. После нескольких попыток мотор все-таки завелся, и я поехал назад, не включая свет, чтобы не быть подбитым собственными товарищами. Конечно, из нашей части я никого не нашел.

17 декабря. На танке я просто ехал назад. Один. Энке все еще лежит в той же позе, в которой он сидел на водительском кресле, в боевом отделении. Все в замерзшей крови! Еще примерно 25 очень страшных километров, потому что со мной никого не было, и в одной деревне я увидел танк из нашей части. Я остановился и вошел в дом. Там я услышал, что это лейтенант Румпф. Он должен был найти, собрать и забрать остатки солдат из нашего 1-го батальона. Фельдфебель Бенц тоже там был. Он, после того как нас подбили, ни о чем не заботясь, просто ушел в тыл. Об этом я доложу, тем более что Бенц хочет стать офицером.

18 декабря. Лейтенант Румпф, который во время моего обучения в Санкт-Пельтене служил там унтер-офицером, хочет еще что-то уладить, и я надеюсь завтра снова попасть обратно в нашу часть. Нам еще надо вытащить Энке из танка и отнести его к какой-нибудь похоронной команде.

19 декабря. В 7 утра мы уехали и проехали через деревню, в которой стоял наш обоз. Там я увидел могилу моего товарища Руди Фрайтага.

20 декабря. Марш всех остатков в полк. Я остаюсь с четырьмя товарищами и лейтенантом Румпфом как последняя команда, чтобы эвакуировать танк.

22 декабря. Танк эвакуировали без нас. Наконец-то можно успокоиться и разрядиться. Ожидание Рождества, писание писем и ожидание обещанной почты.

24 декабря. Рождество. Мы украсили маленькое дерево огнями и празднуем вшестером: лейтенант Румпф, штабс-фельдфебели Краус и Лоистл, Зепп Лакнер, который вернулся из отпуска, Оттмар Хан и я. Это время вспомнить о родине!

Из имеющихся продуктов мы приготовили еду, пели рождественские песни и рассказывали. Каждый рассказывал о своем доме, о своей семье. Мои мысли дома.

25–31 декабря. Отдых, долгий сон, писание писем и чтение полученной почты. Эта последняя команда оказалась хорошим делом. Мы отдохнули как никогда. Но я все еще на пределе моих сил.

Вместе мы отпраздновали и Новый год. Я без перерыва думаю о погибших товарищах и о прошедших неделях. Так плохо еще никогда не было. Как я остался в живых в этом ужасном деле – я все еще не могу понять!

После возвращения в роту, которая была сформирована заново, я неожиданно получил приказ явиться к командиру батальона. После пешего марша в четыре километра в соседнюю деревню я ему доложился. Командир выразил мне свою признательность за спасение танка, и на следующий день я получил 21 день дополнительного отпуска домой.

– Они менялись. Я с ними не общался и ничего про них сказать не могу. Они были такими, как и положено быть вышестоящим офицерам.

– Да, она была лучше. Но, как и у нас на конечном этапе войны, ее количественно не хватало.

– Pz-II, Pz-III и Pz-IV не очень сильно отличались, в принципе это была одна и та же конструкция. У Pz-IV позже были проблемы с пушкой, когда снарядные гильзы стали производить не из латуни, а из стали, покрывая их лаком. После 10–15 выстрелов пушка становилась очень горячей. Пару раз случалось так, что гильза прижигалась к стволу пушки и не экстрагировалась. Тогда кто-то должен был вылезти из танка, взять банник, который состоял из трех частей, скрутить его. Наводчик опускал пушку, а солдат с банником вышибал гильзу. Такое на моем танке дважды происходило. Первый раз я послал заряжающего это делать, а второй раз сделал сам.

– В России меня подбивали семь раз. И два раза на западе, американцы.

– Я не знаю. Дело обстоит так. Между командирами танков всегда были споры, кто подбил какой танк. Например, появляется Т-34. Все, конечно, начинают по нему стрелять, самостоятельно, без приказа командира роты. Один выстрелил, второй, танк остановился и задымил. Итого, подбит один танк, а отчетов о подбитом танке – два. Обычно было так, что мы подбивали 12 или 17 танков, а отчетов о подбитых танков всегда было 20 или 25. Когда мы осматривали подбитые танки, в них часто было шесть или восемь дырок, и каждый говорил, что это моя. Однажды я с 300 метров подбил Т-34. Я абсолютно точно это видел, но четыре или пять командиров танков имели на него виды. В целом я бы сказал, что я подбил примерно 30 танков. Цифра в 50 танков тоже может быть верной. Точнее я не знаю.

– Pz-IV с пушкой L-48 уверенно поражал Т-34 с дистанции 800 метров. Сейчас в Германии в целом считается, что Т-34 был феноменом, что мы ничем не могли его подбить. И ничего не делается для того, чтобы побороть это заблуждение. Для Pz-III это частично верно, в 1941-м и весной 1942 года основная часть Pz-III была с короткой 5-сантиметровой пушкой. Ее снаряд не мог пробить Т-34 даже с 300 метров. Поэтому возникла эта легенда. Но оружие развивалось дальше, и, когда появился Pz-IV с пушкой L-48, мы постепенно узнавали, что мы можем подбить Т-34 с 600 метров, потом с 700 метров и так далее. Потом мы поняли, что мы уверенно поражаем Т-34 с дистанции 800 метров. Кончилось тем, что Т-34 уже не ездил в первой волне атакующих, сначала приезжали КВ-1, а потом только Т-34. Т-34 имел преимущество только в маневренных боях за счет скорости, но не за счет толстой брони. Броня у него была только 45 миллиметров, это был не вопрос для 75-миллиметровых пушек. Когда я говорю «не вопрос», это, конечно, не следует понимать так уж буквально.

На западе я сталкивался с «Шерманами». Мы на Pz-IV также могли без проблем подбить «Шерман» на расстоянии 800 метров. Должен сказать, что, когда мы начали воевать с американцами, мы уже прошли очень хорошее обучение у русских. То, что мы позволяли себе с американцами, с русскими себе позволить мы никак не могли. Я имею в виду всякую легкомысленность. Русские, как солдаты, пользовались у нас абсолютным уважением. А американцы перед нами бегали, я бы так сказал. Иногда было так, что мы попадали по «Шерману», броню не пробивали, танк был абсолютно целый, но экипаж бросал танк. С русскими такое не проходило. Это было абсолютно исключено. Я довольно долго воевал на самоходном орудии, на западе через короткое время мы заметили, что с американцами можно вытворять такое, что с русскими никогда бы не прошло, никогда. Меня часто хвалили, но дело скорее было не во мне, а в американцах.

– Нет, мы не использовали. Это было слишком опасно. Была одна рота на Т-34, на них была нарисована большая свастика. Я бы очень неохотно сел в трофейный танк. Мы подбили КВ-1, он был полностью целый, мы, конечно, хотели попробовать на нем поездить, и мы это сделали. Там был ящик, на нем сидел водитель, а возле ящика лежала кувалда, ею, видимо, переключали передачи.

В Т-34 радист помогал водителю переключать передачи.

– Примитивность, конечно. Вот это вам, наверно, будет интересно, очень часто были попадания, которые не пробивали броню. И мы не всегда замечали, что в нас попали, во время боя, в движении. Но это всегда можно было унюхать. Когда снаряд попадал в броню, там происходил чудовищный выброс энергии, в том месте, куда попал снаряд, броня раскалялась и горел лак. Этот запах мы чувствовали. Внутри танка появлялись желтые пятна, и этот запах до сих пор стоит у меня в носу.

– Очень сильное. Там был вентилятор, большой вентилятор. Но он меня, да и всех, очень нервировал, я всегда ругался, говорил, выключите этот дерьмовый вентилятор. В бою его нельзя было оставлять включенным. Когда мы делали один или два выстрела, мы его ненадолго включали, но этот вентилятор я не мог выносить. С другой стороны, мы люки, сверху и сбоку, никогда не запирали, не закрывали, потому что при попадании в танк, когда взрывался снаряд, образовывалось избыточное давление. Люки вылетали, но, если бы они были закрыты, нас бы убило только избыточным давлением.

– В зависимости от того, насколько сильными были повреждения. У меня два раза сбивали гусеницу, один раз зимой, это было очень неприятно, очень тяжело, очень холодно. Но обычно, когда сбивали гусеницу, приезжали ремонтники с соответствующим инструментом.

– Да, конечно. Если танк еще подлежал ремонту на фронте, то экипаж помогал. Если танк для ремонта отправляли в Германию, то после ремонта приходило сообщение, что ваш танк отремонтирован, можете его забирать. Это было довольно редко, но тогда весь экипаж, пять человек, посылали в Германию за танком. Руководителем ремонтных служб был начальник автомобильной службы полка. Он отвечал за техническое состояние всех танков и автомашин. Штабу полка принадлежала рота ремонтной мастерской, которая располагала обширными возможностями ремонта, включая кран для замены моторов и прочих тяжелых работ. Кроме того, были эвакуационные команды и команды запасных частей, в ротах были технические группы.

27 февраля я вернулся обратно в часть. На следующий день я вместе с моим товарищем Зигфридом Швабом из Вельса получил приказ ехать в Санкт-Пельтен, в 33-й резервный танковый батальон. Здесь 1 марта меня произвели в унтер-офицеры и уже 1 апреля в фаненюнкеры.

После короткой подготовки в Санкт-Пельтене меня перевели в военную школу в Вюнсдорфе, а затем в Гросс-Борн. Там, во 2-й инспекции, я окончил 13-й поток 1-го учебного курса фаненюнкеров танковых войск. Обучение охватывало весь спектр военных наук, особенно танковую тактику, технику вооружений, стрельбу из всего имеющегося в танке вооружения, ориентирование на местности, поведение в бою, теорию военного дела, снайперскую стрельбу. В нас все время впечатывали следующую модель действий: положение – анализ – решение. Особое внимание уделялось теме управления людьми. Этот курс был очень объемный и имел большое значение во время всего обучения. 1 июля я стал обер-фенрихом. После окончания этого курса в конце июля 1943 года меня перевели в Берлин-Гроссклинике. Там без перерыва началось специальное обучение танковых офицеров и одновременно подготовка на должность командира роты. 1 октября 1943 года меня произвели в лейтенанты. После присвоения звания вечером прошла торжественная церемония [Großer Zapfenstreich], которая меня глубоко тронула. Вскоре мы разъехались по частям.

Непродолжительное время я был в резерве фюрера, потом меня отправили в мой 33-й танковый полк. Меня назначили командиром взвода 3-й роты, командиром роты был капитан Жесс, с которым у меня были очень хорошие отношения. Бои начались восточнее Кривого Рога. Днем и ночью мы без перерыва были в танке. Было холодно, и русские все время пытались прорваться. Танки были приданы пехоте в группах по две-пять машин. Они при русских прорывах составляли костяк обороны и часто были решающим оружием. Мы пытались помогать пехоте всем, чем возможно. При этом часто возникали проблемы с управлением, потому что пехотные офицеры не разбирались в тактике применения танков и давали нам невыполнимые приказы.

Пехотинцы очень неохотно находились в танке. А уж с началом боя всячески старались его покинуть.

В эти дни к нам пришел посыльный из пехоты и доложил, что один из сбежавших от русских немецких пленных рассказал, что примерно в трех километрах от нас около 60 немецких пленных солдат должны носить снаряды на позиции русской артиллерии. Его командир роты просил о помощи в контратаке с целью освободить немецких пленных. Вместе с лейтенантом Зеппом Медлем из Вены мы атаковали на четырех танках. Русские были захвачены врасплох. Мы смогли уничтожить позиции артиллерии и освободить немецких товарищей.

Мой товарищ Медль ехал справа от меня, и я увидел, что один русский неожиданно залез к нему на танк. Такое, конечно, только русские делали, американцы, разумеется, ничего такого не делали. По радио я ему сказал: «Медль, внимание, русский на твоем танке». Медль понял это как «внимание, русский танк» и, чтобы лучше видеть, наполовину высунулся из люка на башне. Русский, который стоял на корме, схватил Медля сзади. Началась борьба, во время которой русский откусил Медлю ухо. Мы вступиться не могли, потому что, если бы дали очередь из пулемета, Медль тоже был бы убит. Экипаж Медля слышал борьбу на крыше танка, но думал, что это Медль там танцует от холода, чтобы согреться. Неожиданно русский покатился и упал с танка. Медль смог выстрелить и убить русского, кроме того, в пылу борьбы он так сильно его укусил, что откусил русскому палец. Наводчик Медля потом несколько дней всем показывал в качестве «победного трофея» этот откушенный грязный палец с грязным ногтем. Танк лейтенанта Медля через несколько дней был подбит у железной дороги, а сам он тяжело ранен. После выздоровления он больше не был пригоден к военной службе.

В районе Кривого Рога во время контратаки 10 января 1944 года мой танк Pz-IV получил прямое попадание из противотанковой пушки. Заряжающему при этом оторвало правую руку, наводчика смертельно ранило. Я остался цел и пересел в другой танк, который два дня спустя, то есть 12 января, у села Петрова Долина (совр. Петрово. – А.Д.) был подбит. Тяжело был ранен наводчик. Позже он умер. Это было седьмое попадание в мой танк в России, которое я пережил только благодаря невероятному везению.

В начале или середине февраля 1944 года остатки танкового полка собрали в Арнаутовке (совр. Дорошовка. – А.Д.) на Южном Буге, там я отпраздновал мой 21-й день рождения. Наконец-то мы смогли отдохнуть и снова прийти в себя.

Вечером на берега прилетали многие сотни диких уток. Мы решили их настрелять. На рассвете я, вооружившись пулеметом, и еще человек десять с автоматами подкрались по болотистому берегу как можно ближе к уткам и открыли огонь из пистолетов-пулеметов и одного пулемета. После того как утки улетели, нам удалось собрать примерно 80 тушек. Из них наш повар и квартирмейстер обер-ефрейтор Йоханн Аллахер из Гольса на озере Нойзиедлер приготовил «праздничный густой утиный суп». Но тут примчался посыльный из штаба! Оказывается, на противоположном, западном берегу стояла румынская часть. Когда мы открыли огонь по уткам, румыны подняли тревогу и сообщили своему начальству, что русские уже на другой стороне Буга. Румынский штаб передал это сообщение, вероятно, еще его преувеличив, немецкому связному офицеру, который, в свою очередь, передал его в свою дивизию, которая забеспокоилась. Определенно, это донесение, пройдя еще через несколько штабов, дошло до штаба нашей дивизии, который немедленно прислал посыльного и потребовал доложить обстановку. Разумеется, для начала я получил приличных плюх от моего командира и приказ представить письменное объяснение. В следующие дни вопрос с письменным объяснением сам собой отпал, потому что нас маршем отправили на юг, в направлении Одессы.

– Они ничего не стоили. Один раз я воевал вместе с итальянцами. Если бы там не было ни одного итальянца, было бы лучше. Румыны были немного храбрее, а венгры еще лучше.

Конечной целью и сборным пунктом дивизии была Брайла в Румынии. Были слухи, что оттуда нас поездом отправят во Францию на переформировку. Местность в глубине Румынии с древними традициями была ничуть не лучше, чем знакомые нам районы России. По дороге мы все время встречали отступающие румынские части. После формирования плана железнодорожных перевозок нашу дивизию через Будапешт привезли в Вену. После очистки от вшей и четырех дней отдыха в Вене я и еще примерно 30 человек поехали в качестве передовой команды в Ним в Южной Франции. Остаток 33-го танкового полка получил 12 дней отпуска.

Переформирование 9-й танковой дивизии продолжалось до июля 1944 года, хотя господство в воздухе союзников становилось все заметнее. Так, например, вокзал в Ниме был сильно поврежден бомбами союзников. На случай вторжения командование 9-й танковой дивизии провело штабные учения на побережье Средиземного моря.

6 июня 1944 года, в День Д, части союзников высадились на нескольких участках в Нормандии. Начало вторжения застало нас на больших учениях в районе Арль-Экс в Провансе, учения были немедленно прекращены. 27 июля пришел приказ грузиться на север. Хотя французские партизаны были очень активны, мы доехали без больших проблем. С 6 августа дивизия в основном была сосредоточена в Аласо [Alençon]. Стремительное развитие событий после прорыва врага у Авранша требовало немедленного введения нас в бой. Начались жаркие бои с 3-й американской армией. В связи с превосходством вражеской авиации и высоким темпом битвы тактическое движение было практически невозможно.

– Катастрофа! Во время вторжения 80 процентов наших танков были уничтожены авиацией.

– Я был возмущен. На войне, в момент, когда речь идет о выживании народа, нельзя устранять руководство. Точно так же как во время войны нельзя было убивать Сталина. Эта организация заговорщиков внесла свою лепту в то, что мы проиграли войну. Из-за этой предательской организации погибли тысячи немецких солдат. Для меня люди, которые устроили 20 июля, – это не герои, это предатели. Всё, вопрос закрыт.

– Это был настоящий анекдот. Пришел приказ, что в каждом батальоне должен быть национал-социалистический руководящий офицер, НСФО. Никто не знал, что с этим делать, и сказали, ты – НСФО и ты – НСФО. Все. Может быть, где-то наверху они что-то делали, но у нас они были ноль. Я бы ни в коем случае не сравнивал национал-социалистического руководящего офицера с комиссаром. Он должен был бы таким быть, но против комиссара НСФО был ноль. Они не имели никакого значения. Один мой хороший товарищ, лейтенант, был НСФО. У них даже не было никаких специальных инструкций. Иногда у них была какая-то учеба, потом мы у них спрашивали, чему вас там учили, они говорили, что там им не сказали ничего, чего бы они до того не знали.

Мы подбили много вражеских танков, но и полк потерял основную массу техники. У нас возникло подозрение, что на верхних уровнях командования не все чисто. Приказы приходили или слишком поздно, или не соответствовали ситуации! Нас отвели с передовой в конце августа. На поезде поехали в Санкт-Пельтен. Все роты были сформированы заново.

19 октября пришел приказ дивизии о выступлении. Танки нам должны были позже прислать вдогонку. На поезде мы ехали на запад, не зная, куда именно. Три дня спустя мы приехали в Вальдниель/Айкен. 30 октября прибыли первые танки. Это были Pz-IV для 2-й и 3-й рот. Самоходные орудия StuG III для 1-й роты должны были прибыть позже.

4 декабря меня перевели в 1-ю роту, назначив ее командиром.

– Я говорю то же самое. Хотя поначалу никто из офицеров не хотел идти командиром роты штурмовых орудий. Все говорили, что мы танкисты, а это эрзац-танк. В итоге меня назначили командиром роты. Так вот, по итогам боев я на этих штурмовых орудиях подбивал больше вражеских танков и нес меньшие потери, чем роты на Pz-IV. Штурмовое орудие было ниже, маневреннее и быстрее. Я сторонник этих танков.

17 декабря началось наступление в Арденнах. Нас ввели в бой в январе 1945 года в районе Бастони. За населенные пункты Новиль и Фо, позже Уфализ [Houffalize] в середине января шли тяжелые бои. Сначала нашим противником была 101-я американская десантная дивизия. Капитан Бекер, командир батальона, имел очень неприятную манеру давать приказы. Во время боев он держался в зоне видимости рот, и, когда что-то шло не так, как он предполагал, или когда поступали новые приказы, он на своем танке подъезжал к танкам находящейся в бою роты, вызывал к себе командиров танков и персонально давал им приказы. Я лично при этом попал под сильный огонь артиллерии и получил осколок мины в правую голень, а унтер-офицер Кайзер так погиб.

Бои между Новилем и Фо, несмотря на преимущество авиации союзников, велись с обеих сторон очень ожесточенно. 13 января погиб лейтенант Румпф. Я по приказу капитана Бекера с 1-й ротой атаковал Фо. Атака закончилась неудачей, потому что пехота нас не поддержала. Фельдфебель Клотц и весь его экипаж были ранены, его орудие подбито. Мы вернулись обратно на позицию между Фо и Новилем. На следующее утро была атака американцев на танках и броневиках. В классическом танковом бою мы смогли отбить атаку и уничтожить все танки противника, не понеся потерь. Между горящими танками лежали многие убитые и раненые. Через некоторое время появился американец, который размахивал флагом Красного Креста. По определенным причинам американцы со своими санитарными машинами должны были проехать в 100 метрах от моего танка, чтобы забрать своих раненых. Они так часто ездили и даже забрали своих мертвых. На правой подножке последней санитарной машины стоял американский офицер, вероятно медик, который, к моему удивлению, отдал мне честь. Я, разумеется, ответил на его приветствие. Я довольно быстро покинул свою позицию и двинулся в направлении Новиля. Практически тут же точно по тому месту, где я стоял, был нанесен сильный удар артиллерией. Как же я ругался! Дальше мы отступали с боями через Санкт-Вит, Прюм, который был полностью разрушен бомбами, Шляйден в направлении Кельна. В это время меня с частью 1-й и 3-й рот неоднократно подчиняли оберлейтенанту Бокхофу.

Во время постоянных оборонительных боев где-то в начале марта я захватил несколько американских бронированных машин снабжения. Среди них была одна машина, полностью загруженная сигаретами. Мы загрузили столько сигарет в наши танки, сколько туда поместилось. Когда мы отошли назад, чтобы заправиться, мы проехали мимо штаба дивизии. Я сообщил о результатах наших боевых действий тому, от кого мы получили приказ, – тогдашнему майору оперативного отдела фон Грольману. Майор фон Грольман был злостный курильщик и, кстати, большой педант. Я как-то получал от него приказ в бункере на Западном валу, он был недоволен моей ручкой и грязной и затасканной картой. Я приказал выгрузить для него и для штаба около 30 блоков сигарет, и в этот момент неожиданно пришел командир дивизии генерал фон Эльверфелдт. Он потребовал доклада и затем приказал мне и двум противотанковым орудиям остаться при штабе дивизии в качестве его персонального боевого резерва, всегда в двухминутной боевой готовности. Мои возражения он не принял во внимание. Последние танки 1-го батальона 33-го танкового полка после этого я увидел только в Кельне. С этого момента я стал ежедневной пожарной командой. При этом мне очень везло, и я успешно воевал, не в последнюю очередь из-за манеры ведения боя американцами и моего большого опыта, полученного в России.

– На востоке было гораздо тяжелее. На востоке против русских было гораздо сложнее из-за всего способа ведения войны, танковой тактики, качества противника. Легче было на западе, но качество оружия у американцев, конечно, было лучше. У американцев была великолепнейшая артиллерия. Ни наша, ни русская артиллерия не может с ней сравниться. Американцы были в состоянии делать своей артиллерией вещи, про которые мы даже не догадывались, что такое возможно. В Альтенкирхене, в самом конце войны, я стрелял по скоплению американских танков. Я, вероятно, успел сделать по ним 10 выстрелов, после этого по мне начал стрелять американский артиллерийский дивизион, это было как в аду, так быстро они открыли по мне огонь и так интенсивно стреляли. От леса, в котором я стоял, ничего не осталось, ни одного дерева. Они стреляли еще 15 минут после того, как я оттуда ушел.

Однажды я получил из оперативного отдела приказ держать перекресток дорог до следующего дня, пока остатки дивизии, прежде всего части снабжения и артиллерия, через него не пройдут. При этом настойчиво указывалось, что приказ надо выполнить любой ценой. Я взял дополнительный боекомплект и обе противотанковые пушки и поехал. Установил противотанковые пушки и сам занял подходящую позицию. До вечера было тихо. Было туманно, но небо прояснялось. Когда стемнело, я на моем танке хотел подъехать к перекрестку, потому что с моей позиции я в темноте уже ничего не видел, но меня остановил один хауптфельдфебель и доложил мне следующее.

Он из – номер я уже не помню (700х) – народно-гренадерской дивизии. В населенный пункт слева от нас неожиданно вошло большое количество американцев, и его командир роты с остатками других подразделений, позже оказалось, что их всего примерно 20 человек, забаррикадировался в доме. Кроме того, он слышал звуки танков с другого конца деревни.

Ситуация стала серьезной, и я задумался над сложившимся положением. Я пешком, вместе с хауптфельдфебелем прошел в направлении этого населенного пункта, внимательно все осмотрел и обнаружил возможный подъезд (положение – анализ – решение). Результат: так как перекресток должен оставаться свободным, имеются две возможности – либо мы ждем до утра и попытаемся остановить танки, которые определенно будут нас атаковать, либо, против всех правил тактики, едем сейчас в деревню и попробуем поставить американцев на уши. Я выбрал второй вариант. Разумеется, ситуация была мне полностью понятна. Или план сработает, или живыми мы не вернемся. При этом я был убежден, что, даже если нас подобьют, на следующее утро американцы будут продвигаться предельно осторожно. В связи с затруднительным положением дивизии я решился атаковать, в том числе и потому, что обе противотанковые пушки куда-то исчезли. Как я позже узнал, они как раз в это время меняли позиции. Об их исчезновении я позже доложил. С экипажем моего танка я обсудил план. Я особо подчеркнул сильное моральное действие постоянно стреляющего танка. Моим водителем был унтер-офицер Кастль, товарищ еще из 1941 года, с которым мы вместе были новобранцами, один из лучших моих товарищей до самой его смерти в 1999 году. Наводчиком был унтер-офицер Хайнрих Эберт из окрестностей Хайдельберга. Имя заряжающего я не помню. Примерно в 20.00 мы на максимальной скорости подъехали к краю деревни и сразу же открыли огонь из пушки. Начался интенсивный огневой бой. Мы расстреляли практически весь наш боезапас, более 70 снарядов, и к 24 часам окрестности были очищены. Наш танк получил пять попаданий из панцерфаустов. Последнее из них повредило пушку, одно попадание повредило поддерживающий каток, еще два попадания не нанесли нам никакого вреда. Еще одно попадание пришлось в свернутую палатку, которая лежала на корме танка, снаряд не взорвался и остался там торчать. Это мы заметили только два дня спустя. С хауптфельдфебелем, который с тремя пехотинцами обеспечивал нашу пехотную поддержку, я передал сообщение его командиру роты, чтобы его представили к Железному кресту первого класса. После окончания боя я вернулся к штабу дивизии и доложил о событиях. На следующее утро я должен был повторить доклад, и половина штаба дивизии осмотрела мой получивший пять попаданий танк. Конечно, мне выразили признание за успех и прежде всего поздравления с тем, что я жив. Последние подразделения нашей дивизии прошли перекресток до обеда, и за время, которое я еще был там, американцы там продвигаться не пробовали. Нам повезло, это было очень необычное солдатское счастье. Удивительно было то, что за мной не было вообще никаких частей, которые могли бы остановить продвижение американцев. Самоходка из-за поврежденной пушки требовала ремонта, поэтому меня освободили от моего персонального задания при штабе дивизии и отправили обратно в мой батальон, которой был возле Кельна. Этот успешный бой стал возможным только благодаря великолепной командной работе всех членов экипажа. Мои приказы немедленно выполнялись, экипаж реагировал быстро и уверенно. До того как мы уехали, я представил водителя унтер-офицера Кастля к Железному кресту первого класса, а заряжающего к Железному кресту второго класса. Унтер-офицера Эберта произвели в фельдфебели. Когда мы прибыли в район Кельна, через короткое время я получил документы на награждения и на присвоение звания. Я зачитал их перед построившимися солдатами. К сожалению, на Железный крест первого класса унтер-офицера Кастля пришли только документы, а не сам орден. Когда после оглашения я заметил его расстроенное лицо, я снял с себя мой ЖК1 и повесил ему. И он засиял!

6 марта во время боев за Кельн погиб командир дивизии генерал фон Эльверфельдт. Незадолго до взрыва моста Гогенцоллернбрюке с остатками наших танков мы переехали на другой берег Рейна. Через Дойтц-Мюльхайм-Делльбрюк и Паффрат мы приехали в Торринген и там на частных квартирах смогли наконец-то немного перевести дух.

Отношение населения к нам было абсолютно позитивным. Разумеется, большую роль в этом сыграла манера ведения войны союзниками. Постоянные бомбовые удары и уничтожение городов, кроме того, атаки на бреющем полете на все, что движется, включая бегущее гражданское население, рассказы о русских зверствах действовали очень сильно. Население нас поддерживало, а солдаты сражались ожесточенно. Батальон переформировали, и в первый раз возник большой вопрос: что будет дальше? Ответа никто не знал. То, что война для Германии проиграна, мы все знали, но мы также знали, что мы должны оказывать сопротивление как можно дольше, чтобы прикрыть спину наших товарищей на Восточном фронте, чтобы они дали возможность многим женщинам и детям бежать от резни и ужаса, который несли русские.

– Когда я в первый раз увидел преимущество американцев, я подумал, что войну, вероятно, нам не выиграть. Сегодня, задним числом, все умные, но нельзя было просто все бросить, даже если ты лично считаешь, что время для этого наступило. После того как американцы заняли Францию, мы были в Германии. Опять получили новые танки. Наш командир подполковник Штрайт был в ставке Гитлера, где собрали различных фронтовых командиров. Когда он оттуда вернулся, у нас прошло офицерское собрание. Он рассказал, что он был на приеме у Гитлера. Он тогда этих командиров попросил, что, когда они вернутся в свои части, они должны продержаться еще три месяца. Гитлер сказал, что если мы выдержим еще три месяца, то у нас будет оружие, которым мы сможем закончить войну. Мы в это поверили. Как теперь известно, речь шла об атомной бомбе.

Батальон получил 26 бронетранспортеров, вооруженных 15-миллиметровыми строенными пушками. Командовать ими поручили мне. Через короткое время экипажи были распределены по танкам. Для наших водителей проблем с ними не было, но с 1,5-сантиметровыми пушками нам надо было научиться обращаться. Они работали действительно хорошо.

Когда 11 марта мост в Ремагене невредимым попал в руки американцев, я получил приказ вместе с другими силами воспрепятствовать расширению образовавшегося плацдарма. Это не удалось в связи с большим превосходством воевавшей там 1-й американской армии. Огромную силу огня, прежде всего вражеской артиллерии всех калибров, невозможно описать. Начались разнообразные бои на восточных склонах Семи Гор [Siebengebirge], и я опять получил самоходное орудие для противотанковой обороны. Бои на собственной родине были для нас особенно тяжелыми, потому что мы имели волю к борьбе и к сопротивлению в любой форме, но при этом пытались избежать потерь среди гражданского населения. Это привело к ситуации, которая мне дорого обошлась и к которой мы были совсем не готовы.

Понятно, что деревенские жители хотели, чтобы их деревни остались неразрушенными, и поэтому вывешивали на церквях и в других местах белые флаги. Но когда ночью неожиданно, не поставив нас в известность, вывешивались белые флаги, а мы находились в пределах населенного пункта, это могло привести к очень тяжелым для нас последствиям, связанным с военным правом. По этой причине в таких случаях я вводил абсолютный запрет на открытие огня и немедленно покидал населенный пункт. В некоторых случаях при этом я нарушал приказ.

По долине Зигталь мы доехали до Бетцдорфа. Мы вошли в город после обеда, и я со своей самоходкой стоял почти напротив парикмахерской. Парикмахер, старый человек, через некоторое время, взволнованный, вышел из парикмахерской и спросил ответственного офицера. Я отозвался, он попросил меня пройти к телефону. Я назвал себя в телефон, мне ответил очень взволнованный женский голос, она жила выше, над Бетцдорфом, и уже некоторое время наблюдала там американские танки, которые как раз сейчас въехали в ее двор. Она звонила, потому что знала, что в Бетцдорфе находятся немецкие солдаты, и хотела нас предупредить. Я еще сегодня нахожу это очень примечательным!

Ночью я получил приказ ехать в Айзерфельд. Огородами мы отправились туда и к вечеру приехали. На следующее утро у меня был огневой бой с атакующими американскими танками «Шерман». При этом моя самоходка получила прямое попадание, которое на месте убило водителя, Отмара Хана, и тяжело ранило наводчика в грудь. Со мной опять ничего не случилось. Это был восьмой раз, когда мой танк был подбит.

Немного позже я получил приказ принять 5-ю роту моего раненого товарища, оберлейтенанта Эрвина Шрассера из Вайдхофена, с последними пятью или семью танками «Пантера» и явиться в Эрндтебрюк, где ожидалось большое наступление.

– Пушка «Пантеры» была недосягаемая. Это была пушка 7–5, L-70, по результативности она была точно такая, как 8–8. С расстояния 1400 метров «Пантера» могла подбить любой американский танк. Пушка «Пантеры» была достойна зависти, но сама «Пантера» была слишком большая. На базе «Пантеры» также производилось штурмовое орудие. Оно было, конечно, супер. Супертанк! Я себе такой хотел.

– Да, конечно, «Пантера» была сложнее. Но обслуживание было не столько сложнее, сколько объемнее. Тогда разница между танками была не очень большой, это современные танки нельзя обслуживать без техники, как и современные автомобили.

После ряда боев мы заняли позиции в городе Эрндтебрюк, потому что пришли данные о том, что туда с большими силами наступают американцы.

Мы уже несколько недель не выходили из танков, мы участвовали во многих тяжелых боях и были смертельно уставшими. Я второй раз доложился капитану Адрарио, получил от него спецпаек в виде сигарет и хотел идти на назначенную нам позицию. Но капитан Адрарио сказал, что на сегодня достаточно, и отправил меня отдыхать в дом посередине деревни. Я нашел командира роты, саперного оберлейтенанта, и обсудил с ним обычное: рассказал, где стоят мои танки, сказал будить меня при любой тревоге. Потом мы с экипажем легли в комнате в квартире у сапожника. Танк стоял перед домом, от нашей «Пантеры» нас практически отделяла только стена.

Неожиданно – я подумал, что мне это снится, – я услышал стрельбу и американские голоса. Должно было быть пять или шесть часов. Мой водитель Густль Медак, который теперь живет в Канаде, меня разбудил: «Ами здесь!» В этот момент американцы дали очередь в окно нашей комнаты и закричали с типичным американским акцентом: «Привет, товарищи, выходите, война закончилась!» Я схватил мой ремень и головной убор, выйти из дома было нельзя, и я как молния помчался вверх по лестнице в доме. Я подождал на втором этаже, в дом вошли американцы. Я спрятался в сене на чердаке. Я заметил, что я был босиком. Американцы несколько раз выстрелили в сено и ушли. Я полежал еще какое-то время и стал выбираться. Я хотел понять, кому-то из моего экипажа удалось спрятаться или их всех забрали? Позже оказалось, что их всех приняли.

Два или три часа я прождал в доме, наблюдая за американцами на улице и возле моего танка. Они хотели его взорвать, но передумали, и бросили в него противотанковое средство – пакет с кислотой, которая выделяла очень сильный и непереносимый дым. При этом, по мнению американцев, танк был выведен из строя. Наша артиллерия открыла огонь, американцы рассредоточились, я понял, что из дома надо уходить, чтобы по мне не попала собственная артиллерия.

Американцев не было видно, я выскочил на улицу и запрыгнул в люк водителя головой вперед. Мне удалось повернуться и завести мотор. 550 лошадиных сил завыли. Я поехал. Американцы отпрыгивали в стороны. Маскировочная сеть, лежавшая на башне, скатилась и практически перекрыла мне видимость. Я выехал из Эрндтебрюка, доехал до перекреста дорог, потом на луг и встал, чтобы убрать маскировочную сеть. В этот момент я получил прямое попадание, танк немедленно загорелся. Горящая маскировочная сеть лежала на люке водителя, и я не мог отрыть люк и выскочить из танка. Я подумал, что это конец. Но тут сеть догорела, и люк поддался. Я выскочил из танка и в 100 метрах от себя увидел солдат и танки моей собственной роты. Они мне помахали, и я вернулся в мою роту.

– На этот вопрос отвечает Эрнст Кроепль: «Через несколько часов неожиданно появилась наша пропавшая «Пантера». Когда она приблизилась на 1000 метров, мы увидели, что она едет на полной скорости и из мотора идет дым. Мы были уверены, что «Пантеру» повредили американцы. Недалеко он нас, на опушке леса, стоял Хетцер. Мы не обращали на него особого внимания, командир Хетцера, усатый штабс-фельдфебель, тоже с нами не разговаривал. Наша «Пантера» приближалась все ближе. И тут стоящий рядом с нами Хетцер выстрелил! «Пантера» получили прямое попадание и остановилась. Мы увидели, что водитель выскочил из горящего танка и катается по земле, чтобы сбить огонь с горящей униформы. Водитель подошел к нам, лицо его было обгоревшим и черным, и только когда он оказался прямо перед нами, мы узнали лейтенанта Бауэра!»

Командир Хетцера совершил ошибку, он подумал, что я – это трофейный танк, в котором сидят американцы, и выстрелил. Я, в мой девятый раз, выжил в подбитом танке. Это было 6 апреля 1945 года у Эрндтебрюка.

После первой перевязки я доложил ситуацию командиру участка генералу Коенигу в Биркельбахе. После этого меня отвезли в лазарет в Ольпе. Что было там, я не помню, я помню только, что врач после того, как меня обработал, спрашивал, сгорели ли мои товарищи в танке. День после того полностью выпал у меня из памяти. 8 апреля я несколько пришел в себя и узнал, что через короткое время американцы будут здесь.

Чтобы не попасть в плен, на следующий день я исчез из госпиталя на одном из многих стоявших там кругом грузовиков. Как я вел грузовик, контуженый, с полностью перевязанной головой, сгоревшими и перевязанными руками и спиной – это для меня до сих пор остается загадкой. После совсем не долгой поездки я встретил два танка из нашего полка, и дальше я легко попал к капитану Симону и остаткам нашего батальона. Разумеется, меня никто не узнал, я должен был представиться. Он, конечно, обрадовался, что я жив, и до конца, который наступил 17 апреля, я оставался с моими товарищами.

16 апреля мы были в районе Изерлон. Остатки нашего 33-го танкового полка собрались в лесу у Летматы, и всем было ясно, что это конец. К этому отрывок из газеты 9-й танковой дивизии:

«Так называемая «33-я боевая группа», то есть остатки 33-го танкового полка, вернулась в вышеназванный лес. Утром стало известно, что с 10 до 12 часов будет перемирие. Капитан Симон, я, там был еще один офицер в серой униформе, обсудили ситуацию, было решено пробиваться после окончания перемирия. Пришел приказ от подполковника Бокхофа, запретивший прорыв, который принес бы слишком большие потери. После этого капитан Симон приказал всем построиться. Я построил остатки 1-й и 3-й рот, другой офицер построил оставшихся.

Капитан Симон произнес короткую речь, в которой напомнил о славной и тяжелой истории нашего полка. Он напомнил места боев, упомянул погибших товарищей, сказал о нашей вере в наш народ и родину».

Потом 33-й танковый полк был распущен. Когда он произносил эти слова, он чуть не упал в обморок! Мне не стыдно сказать, что у нас у всех были слезы в глазах и у меня в жизни не было более потрясшего меня события. Тогда я поклялся, что этот момент я никогда не забуду, и теперь я об этом говорю.

В конце концов образовались маленькие группы, которые хотели как-то пробиться. Мы распрощались друг с другом и поменялись домашними адресами.

Мой верный водитель, товарищ и друг унтер-офицер Ханс Кастль, как и ефрейтор Каефер ни в коем случае не хотели оставлять меня одного, без их защиты и помощи. Мы решили попробовать пройти между американскими линиями и пробиться на юг. Со многими неясностями и трудностями мы попытали наше счастье. Большой проблемой были бывшие польские и русские военнопленные, которые свободно грабили и собирались в банды, чтобы искать, ловить или убивать немецких солдат. У некоторых из них даже было оружие. Постоянно, особенно ночью, были слышны выстрелы. Мы иногда чувствовали себя как в партизанском районе и были рады, что у нас еще есть наши пистолеты и один пистолет-пулемет. Беспорядок был огромный, тем хуже, что многие немецкие солдаты переодевались в гражданское и так пытались прошмыгнуть из котла. Американцы сделали то, что они всегда делали, и назначили премию сигаретами за немецких солдат. Время было распределено так, что ночью мы шли, а днем где-то прятались. Разумеется, быстро идти я не мог, ожоги причиняли мне большие мучения. Перевязочные материалы также закончились. Ханс Кастль очень обо мне заботился и каждый день, если это было возможно, менял мне повязки. Первые дни у нас еще было что есть, кроме того, в различных крестьянских домах, в которые мы заходили ночью, мы всегда что-то получали. По всей дороге люди были готовы помочь, общность народа себя проявила, население помогало своим солдатам, даже с риском для себя.

Так продолжалось почти до конца апреля. Мы пришли к какому-то отдельно стоящему крестьянскому дому. Мы постучали, сверху выглянула крестьянка. Когда она услышала, что я ранен, она немедленно спустилась вниз и открыла дверь. Когда она увидела мои грязные и прилипшие бинты, она стала очень заботливой и готовой помочь. Несмотря на мои возражения, она наполнила водой тазик и насыпала туда, как она сказала, «Персил», еще довоенный. Потом она очень осторожно смыла и счистила прилипшие и намокшие повязки на ожогах. Это была очень болезненная пытка, но я был уверен, что она все делает правильно. Человек примерно лет 35 пару раз появился и посмотрел на нас во время перевязки и потом, когда мы ели молочный суп с хлебом. Крестьянка объяснила, что он польский военнопленный, который живет с ними еще с 1940 года. У меня было нехорошее чувство, что он может нас предать, но крестьянка меня успокоила, и мы легли отдохнуть. Через короткое время неожиданно приехала машина с четырьмя американцами и этим поляком, с пистолетами в руках они ворвались в дом и на кухню. Так с моими товарищами я попал в плен.

Несколько лет после войны я пытался найти этот дом, чтобы выразить крестьянке благодарность, но не нашел. Мой товарищ Кастль также не мог вспомнить ни где он находится, ни как называется ближайшая деревня.

Через два или три сборных лагеря я попал в Менден и оттуда в Реманген. При этом мне пришлось многое перенести и выдержать. То, что американцы обращаются с военнопленными так бесчестно и жестоко, я считал абсолютно невозможным. У большей части немецких солдат забрали все, что у них было. Их «освободили» от их вещей, прежде всего от часов, обручальных колец и орденов. Я видел американских солдат, у которых рука до локтя была в часах и которые их цветные шейные платки закрепляли многочисленными обручальными кольцами, а внизу был узел. Во время наших боев во Франции и потом в Арденнах мы взяли в плен достаточно много американцев. Никому из нас и в голову не пришло забирать у пленных их личные вещи и/или давать им пинок под зад, как это было с нами во время разгрузки из вагонов. Тому, что лично у меня не было таких проблем, я обязан моим перевязкам от ожогов. Но у меня были проблемы из-за моей черной униформы. Иногда американцы считали, что я офицер СС, и обращались со мной не слишком нежно. Только после того, как они установили, что у меня нет татуировки, со мной начали обращаться как с «нормальным» военнопленным!

В лазарет меня не отправили. Через ворота лагеря (в самом лагере американцев не было) я многократно просил оказать мне медицинскую помощь.

Много раз мне отказывали, если не говорить «посылали». Однажды, во время очередной попытки, меня сильно толкнул какой-то немецкий солдат. Мне было очень плохо, и я обругал его. Он извинился и сказал: «Товарищ, меня сюда привезли из лазарета, я ничего не вижу!»

Через несколько дней я увидел, как у ворот из грузовика выгружают раненых, американцы забирали их из госпиталей. Невозможно описать, как американцы обходились с ранеными, у солдат с ампутированными ногами они забирали костыли.

Снабжения не было никакого, я повторяю: «Никакого». Все деревья вокруг лагеря были без листьев, голодающие солдаты варили их в консервных банках и ели. Я встретил там не освободителей, а солдат армии, для которых, мягко выражаясь, не существовало ни Гаагской, ни Женевской конвенций.

Данные о холере и других заболеваниях соответствуют действительности. Ужасно было наблюдать, как солдаты с поносом и высокой температурой на огороженной колючей проволокой территории подыхают прямо на голой земле.

Когда женщины подходили к колючей проволоке, чтобы бросить через нее продукты, их прогоняли. Солдат, которые осмеливались подходить к колючей проволоке, чтобы подобрать продукты, просто расстреливали из пулемета.

То, чего наши «освободители» так и не смогли побороть, так это дисциплину и дух товарищества. Готовность помочь у солдат всех званий была невероятной. Если бы было не так, то произошла бы катастрофа, которую невозможно описать.

Я не могу точно сказать, как долго я был в лагере в Ремангене, примерно две или четыре недели. Какие-то незнакомые мне товарищи отнесли меня в колонну, которую грузили в грузовики. Когда грузовик наполнялся, он ехал к вокзалу. Там нас перегружали в товарные вагоны. Поезда, которые там составляли, ехали в Аттиши [Пикардия] во Францию. Мои впечатления от этих транспортов совпадают с впечатлениями других товарищей: угнетающие для нас и позорные для американцев. О пребывании в Аттиши я не буду говорить много. Если я расскажу все, это взорвет рамки моего повествования. В лагере было около 100000 немецких военнопленных. Внутри большого лагеря были маленькие лагеря, на 1000–5000 человек. Офицеров отделили от остальных солдат и разделили на так называемые «сотни». «Командирами» этих сотен были бывшие солдаты Вермахта, осужденные трибуналами за какие-либо преступления и «освобожденные» американцами из тюрем. То, что там происходило, легко себе представить.

Еду мы получали по следующей норме: на 100 человек две буханки хлеба в день, примерно по одному килограмму каждая. Говоря по-другому, в день человек получал кусочек хлеба размером с кусочек сахара!

Вода была в бочке, которую наполняли из автомобильной цистерны. У многих товарищей не было ни котелка, ни кружки, и это вызывало большие проблемы. Позже нам начали давать немного фасоли, немного больше хлеба и очень крепкий кофе, который привозили в корытах. Кофейную жижу, которой в корытах было от 6 до 8 сантиметров, некоторые товарищи сушили и курили. Через некоторое время в палатке обустроили церковь, и начались службы. Эта палатка была практически всегда пуста. Но потом, когда объявили, что после службы участвовавшим будут выдавать по два кекса, там всегда было много народа. Также было запрещено собираться в количестве больше трех человек.

Конечно, среди многих офицеров мы искали знакомых. Абсолютно неожиданно я встретил последнего командира остатков нашей дивизии в Рурском котле, подполковника Бокхофа, которому меня с моими танками несколько раз подчиняли во время боев в Айфеле. Я очень обрадовался, потому что подполковник Бокхоф, командир 11-го панцергренадерского полка нашей дивизии и кавалер Рыцарского креста, был известный и любимый офицер. Сразу во время приветствия он мне сообщил, что еще до того, как бои в районе Изерлон закончились, он от высшего штаба, находящегося за пределами котла, персонально получил телефонное сообщение, что я награжден Рыцарским крестом Железного креста. От этого моя радость от встречи с ним стала еще больше. Несмотря на мое положение, я был гордым немецким солдатом.

Через некоторое время нам неожиданно приказали построиться. Американский офицер зачитал нам информацию о положении в Германии, и нам раздали серо-зеленые или зеленые открытки, чтобы мы могли написать нашим семьям. Там мы могли вписать только наши имена в такой шаблон:

Принадлежавший к разбитой немецкой армии

Имя: _______________

Сообщает о том, что он жив.

Меня и многих товарищей такая циничная формулировка так разозлила, что карточки мы не заполнили и не отослали.

Был разгар лета, стояла жара, ситуация для нас ухудшилась. Прежде всего голод, который больше невозможно было переносить. Вся территория лагеря была равниной, открытой для любой непогоды. Мы себя спрашивали, где, собственно, находится Аттиши, и один товарищ в ясную погоду в направлении на юго-запад разглядел Компьенский лес.

Сортирные слухи обгоняли друг друга, и каждый день было больше плохих новостей, чем хороших. Когда первых офицеров перевели в другой лагерь, я с еще несколькими товарищами договорился попробовать попасть в следующий транспорт. Это получилось, и нас погрузили в грузовики. Целью был Реймс. Были две группы, всего 100 офицеров. За грузовик, в котором был я с подполковником Бокхофом, отвечал черный американский сержант, который в отличие от других охранников был дружелюбен и честен. (Тогда, в 1945 году, в американской армии еще была расовая сегрегация!) Он сказал подполковнику Бокхофу следующее:

«Вероятно, в Реймсе у вас будет тяжелая ситуация. Вы первые немецкие офицеры, которые придут в этот лагерь. Ожидается, что немецкие солдаты, заранее распропагандированные, нападут на вас, как на офицеров, когда вы войдете в лагерь».

Когда мы на грузовиках въехали в лагерь, бывшие кавалерийские казармы, везде стояли кинокамеры, и кинооператоры снимали наш прием, который прошел совсем не так, как было запланировано. Сотни немецких солдат встретили нас криками «ура» и дружескими приветствиями. Ами были разочарованы, возможно, даже опозорены. После построения и пересчета во дворе ко мне неожиданно бросился солдат из моей бывшей роты и обнял меня. Снабжение и в Реймсе было очень плохим, и первые дни он всегда приносил мне какую-то еду, потому что мы приехали из Аттиши в ужасном состоянии.

Примечание: в районе Реймса под надзором американцев было около 35000 немецких военнопленных. Они работали на американскую армию, там была огромная перегрузочная зона для всего снабжения, поступающего в зоны оккупированной Германии. Все немецкие солдаты однозначно нас признали, и нигде не было желаемых американцами «осложнений» между солдатами и офицерами.

– Сначала я был один год в плену. Woennoplennyi. У американцев. Потом я вернулся сюда, помогал отцу. Потом мы открыли заправочную станцию. Потом я руководил представительством «Опеля». Из-за Рыцарского креста у меня всегда были проблемы. Когда меня брали в руководители представительства «Опеля», то что-то не получалось, и я сам поехал в Руссельсхайм [штаб-квартира «Опеля», под Франкфуртом-на-Майне]. Там всем еще руководили американские военные, так что я туда ехал без больших надежд. Хотя американцы после войны были хорошего мнения о немецком генералитете и офицерском корпусе. В приемной перед американцами сидел оберлейтенант. Мы с ним побеседовали про войну, где кто был. Этот оберлейтенант оказался из дивизии, с которой мы когда-то вместе воевали в России. Он сказал: «Ах, вы танкист, у меня наилучшие воспоминания о танкистах. Какие у вас награды?» Я ему сказал, что у меня Рыцарский крест. Он сказал, что он должен сразу доложить обо мне американцам. Он пошел в кабинет, и меня туда почти сразу же пригласили. Там меня спросили: «Вы танковый офицер?» – «Да». – «Вы участвовали в боях во время вторжения?» – «Да». Тогда он мне сказал, что раз я танковый офицер и получил Рыцарский крест, то, наверно, я и машины смогу продавать. Все было ясно, меня взяли на работу и дали лицензию. Единственный раз я получил преимущество, которое мне дал Рыцарский крест.

– Так же плохо, как и ко всем остальным солдатам. Даже сегодня отношение к немецким солдатам, к Вермахту, очень плохое. Но это особенная проблема. После войны американцы использовали только тех людей, которые в Третьем рейхе как-то пострадали или эмигрировали. Было очень много людей, нет, немного, но были, которые сбежали за границу. Для этого не надо было быть евреем, достаточно было негативно высказаться. Именно эти люди потом определяли политику в Германии. К нам, солдатам Вермахта, они относились не очень хорошо, понятно. Я был активным офицером, я был профессиональным офицером, и когда появился Бундесвер, меня спросили, не хочу ли я в Бундесвер. Бундесвер на 99,99 процентов состоял из бывших военнослужащих Вермахта. Я не мог решиться стать активным офицером Бундесвера, потому что вся эта ситуация с отношением к военнослужащим Вермахта мне не нравилась, и я уже год работал в «Опеле». В качестве офицера резерва я поступил во вновь созданный Бундесвер и в 1962 году в первый раз был на сборах в 302-м панцергренадерском батальоне в Эльвангене. 11 июля 1972-го мне присвоили звание подполковника резерва. Три года спустя я вышел в отставку.

– Нет, нет, конечно, как поражение. Это было одно из самых потрясших меня впечатлений в жизни. При этом было много несправедливости, и мои симпатии к американцам, если у меня к ним вообще были какие-то симпатии, полностью исчезли. Хотя и русские к нам не очень хорошо относились, хотя русские после войны плохо обошлись с немецкими женщинами, русских я вообще не ненавижу. Но я ненавижу американцев. Русские просто сказали: теперь будет так. На эту тему есть анекдот: два рыбака, русский и американец, ловят рыбу. Русский поймал рыбу, убил ее и съел. Американец поймал рыбу, отпустил ее обратно в реку, потом опять поймал, потом опять отпустил. И так ее мучил, пока рыба не сдохла. Вот так примерно у нас было. Еще есть много анекдотов, но это не так важно. Короче, американцев я люто ненавижу.

Всего за время, когда я был солдатом в немецком Вермахте, я получил Железный крест второго класса, Железный крест первого класса, Знаки за ранения: в черном, в серебре и в золоте, Танковый знак в серебре первой степени, Танковый знак в серебре второй степени, медаль «Зимняя кампания на Востоке» и Рыцарский крест Железного креста.

– Семь раз. Пять раз на востоке и два на западе, несколько раз я горел.

– Внимательный, человечный, умеющий не только приказывать, но и делать все самостоятельно.

– Я по-другому скажу. Когда солдат поднимается в атаку, его жизнь становится несущественной. Но в этот момент он перерастает себя, получает признание самого себя, своей готовности умереть, признание, которое он не получал в мирное время. Так становятся необычайными, большими людьми. Хороший солдат показывает уверенность в себе. Наверняка есть хорошие солдаты с плохим характером. Есть солдаты, которые были неудачниками в повседневной, мирной жизни, а на войне стали героями. Или наоборот. Лично меня полностью выковала война.