Глава 8
Гроза уходила. Гром бурчал где-то далеко, в открытые окна тянуло холодом.
«Если так будет продолжаться, меня либо посадят, либо я сойду с ума. Сначала Артур, теперь эта карга», — думал Костя, ставя в сарай мокрую тачку-труповозку.
Со сноровкой бывалого правонарушителя он взял лейку и отмыл колёса тачки от грязи, прилипшей в овраге. Его до сих пор колотило. «Нет, надо отсюда делать ноги! — бормотал он. — Хотя если я теперь сбегу, меня точно посадят. Интересно, кто эта мёртвая старуха? Я никогда её раньше не видел. Впрочем, старух здесь полно, и все они на одно лицо… Сейчас только пол-третьего. Как теперь заснуть? Ещё и зуб на зуб не попадает. Надо выпить чаю или кофе».
Костя спустился в кухню, сунул руку в ящик стола. Чертовщина! Опять нет спичек! А ведь вчера вечером он взял у Галактионовых целых три коробка. Один коробок он положил в стол, другой в шкафчик, третий в карман куртки. Теперь снова всюду пусто!
В бессильной злобе Костя стукнул кулаком по столу. Злился он на Робинзона в сером свитере: этот хмырь, сидя на куче золота, шарит по соседним дачам, когда хозяев нет, и ворует спички. Он это, больше некому! Но что теперь делать? Трястись от холода? Согреваться в кровати, навалив на себя кучу хлама, как делает тот же Робинзон?
Вдруг Костя вспомнил: в буфете стоит полбутылки коньяка. Отвратительного коньяка! Пить эту дрянь, конечно, неприятно, зато сугрев организма и хмельной сон будут обеспечены.
Костя стал шарить по полкам, но проклятой бутылки тоже нигде не находилось. Неужели и её стащил вездесущий Робинзон?
Костя в гневе хлопал дверцами шкафчиков, ничуть не заботясь об их сохранности. Пропади всё пропадом! Провались эта чёртова дача!
Одна дверца, особо зловредная, никак не желала закрываться — сколько Костя не бил по ней с размаху кулаком, она снова и снова приоткрывалась с тихим и кротким скрипом. В этом шкафчике хранились какие-то прогорклые крупы. Костя решил сорвать на упрямой дверце злость и оторвать её с мясом. Он ухватился за неё обеими руками и собрался дёрнуть, как следует, но тут в глубине шкафчика что-то блеснуло.
Костя пригляделся. За мятыми пакетами вырисовывалась бутылка довольно изысканной формы. Он вытащил её на свет и стал разглядывать. В бутылке этой, тёмного стекла, густо плескалось нечто ещё более тёмное. На этикетке была изображена девица, завёрнутая в простыню. «Альбукерке», — прочитал Костя название. Что это такое? Очередной клопомор?
Костя отвинтил крышку. В ту же секунду по странному совпадению где-то совсем рядом ухнул гром такой силы, что в шкафчиках звякнули стаканы и банки.
«А молнии вроде не было видно, — удивился Костя. — Так ведь не бывает? Наверное, когда молния била, я как раз голову в шкаф сунул. «Альбукерке»… Интересно, что это за бурда? Скорее всего, какой-нибудь ликёр. Надо понюхать! Так и есть, одеколоном отдаёт и немного персиком. Ну, что ж, ликёр штука приторная, зато крепкая, так что спать буду без задних ног».
Он сполоснул чайную чашку, налил в неё на два пальца «Альбукерке», который оказался тёмен и густ, как солярка, и выпил залпом.
Никакого, даже приторного вкуса он не почувствовал. Зато пол под ногами с треском проломился, и Костя упал в преисподнюю, где тьма была и цветом, и звуком, и запахом.
— Раз нашатырный спирт не катит, значит, дело швах! — услышал Костя
громовый голос, шедший с неведомых высот.
— Бейте его по щекам, Игорь Кондратьевич, — советовал другой голос, такой же громкий, но тонкий, как свист.
— Хорошо, — раскатился гром. — Ты только сумку, Алёна, подержи, а то яблоки из неё сыпятся.
— Всё ясно: он отравлен! Посмотрите на синюшность его лица! — отозвалась Алёна.
— Так трясите его, трясите! — взвизгнул другой тонкий голос. — Это самое первое средство!
Костя понял, что сейчас неизвестные чудовища затрясут его насмерть, и постарался открыть глаза.
В узенькие дрожащие щёлки хлынул свет. Когда скатились первые слёзы, Костя увидел над собой потолок, обшитый вагонкой. С потолка свисал хрустальный плафон и тихо плыл вниз, грозя Костю раздавить.
Костя застонал и снова закрыл глаза.
— Очнулся! Очнулся! — запищали рядом. — Трясите же его, трясите!
Костя почувствовал мощную хватку под мышками и вдруг затрясся так, что понял: ещё минута, и его голова отвалится от позвоночника, как яблоко от ветки. Да, так и есть! Это яблоки с тупым стуком падают за окном! Он всё вспомнил! Он жив. Он в Копытином Логу. Он сейчас умрёт.
Костя хотел что-то сказать, но вышло одно утробное мычание. Он снова приоткрыл глаза.
Тряска прекратилась. На фоне вагонки возникло бледное лицо конопеевской аптекарши, большое, как одеяло. Рядом, столь же огромные, нарисовались губки сердечком Иды Васильевны и её пудреные морщины. Наконец эти видения заволокло багровой тучей, по которой в беспорядке плавали тусклые глазки и нос пуговкой.
Вдруг посередине тучи разверзлось жерло и окатило Костино лицо горячим душем.
— Это хорошо, что вы его опрыскали, Игорь Кондратьевич, — закричала Алёна. — У нас появилась надежда! Давайте разденем больного и начнём растирать его кожный покров. Пульс нитевидный, но прощупывается. Больной отравлен дигиталисом — вы только понюхайте эту бутылку!
Раздался ураганный, с треском, шум.
— Ну вот, понюхал я, — сказал после этого Бабай (красное лицо принадлежало, конечно, ему). — Вонь, как из сортира. Как он мог этого хлебнуть? Пацан, конечно, тупой крайне, меня ещё Кирюха Колдобин предупреждал. Выпить любит, тянет в рот всякую дрянь, вот и нализался. Всё ясно: притравили дачника как свидетеля, чтоб не мешал тёщу Смыковых убивать.
— Какую тёщу? — спросил Костя.
Хотя его сухие губы выговорили что-то другое, проницательная Ида Васильевна вопрос поняла и охотно ответила:
— Так убили же тёщу Смыковых! И в овраг сбросили — точно так же, как шурина Шнурковых. Тело нашли сегодня утром. Я к вам зашла, чтоб позвать посмотреть, а вас нет. Дверь была открыта…
Тёща… В путаной памяти Кости вдруг возник день приезда в Копытин Лог. Нарисовался и Кирилл Колдобин, указывающий на чей-то огород. В огороде, кажется, торчал женский круп в ситцах. Так вот где Костя увидел впервые эти голубые цветочки с розовыми листиками! На тёще Смыковых, которая полола грядки! И нынче ночью те же цветочки были на незнакомом трупе. Конечно, незнакомом — ту тёщу живой он видел один раз и только сзади.
Костя снова застонал.
— Что-что-что? — навис над ним Бабай.
Костя смолк. Он услышал, как Бабай снова набирает в рот воду. Лена-аптекарша взмолилась:
— Не форсируйте события, Игорь Кондратьевич! Видите, как он слаб. Ему нельзя пока говорить.
— Ясен пень, пацан что-то знает, — сказал Бабай. — Тут его оставлять никак нельзя — убийцы враз уберут. Лучше в КПЗ его посадить. Туда уж никто не доберётся — окон нет, а дверь я прикажу заварить.
Ида Васильевна ужаснулась:
— Вы с ума сошли! Не слышали, что ли, про нитевидный пульс? Молодого человека нужно срочно доставить в больницу!
— Не довезём ни в район, ни в Конопеево, — горестно вздохнула аптекарша. — Сами знаете, какие тут у нас ухабы. Он умрёт по дороге.
— Так давайте перенесём его к нам, — вызвалась Ида Васильевна. — Мы с Михаилом Пахомовичем обеспечим ему покой, уход, отличное питание.
Костя вспомнил варенье Петра Первого и испустил тяжёлый вздох.
— Нет, всё это не годится, — сказала Лена. — Надо доставить его ко мне. Я квалифицированный медицинский работник. Промою ему желудок, вколю, что надо, доктора, в конце концов, привезу.
— Идёт, — согласился Бабай. — Охрану я обеспечу. Сейчас же звоню в райотдел! Следственная группа до сих пор в овраге копается. Там осмотр закончим — и сразу к тебе, Алёна. А сейчас, женщины, тащите одеяло! Будем транспортировать потерпевшего.
Костя хотел возразить, но голос потерял окончательно. Как его сгрузили на одеяло, он не заметил, потому что снова погрузился в потёмки.
Иногда он приходил в себя. Тогда он видел над собой тусклое небо, какое бывает после большого дождя, мокрые листья и незнакомые лица, которые, покачиваясь, клонились к нему, заглядывали в лицо и произносили всякие глупости вроде «Глянь, дачника несут!»
Наконец Костя очутился в покое, в полутьме, в жилой прохладе деревенского дома. Пахло здесь хорошо, сушёной какой-то травкой. Аптекарша Лена еле ощутимо, но страстно, горячими пальцами, погладила голубую вену в сгибе его левого локтя. Потом она мазнула там спиртом, и стало зябко. Легко вошла в сосуд тонкая игла с косым срезом.
Слепое забытье заструилось в кровь. Оно расправило затекшие члены, достигло мозга и закрыло те дверцы, через которые Костя внимал миру.
Проснулся он от очередной тряски и пощёчин. Бил не Бабай, иначе голова моталась бы по подушке куда сильней. Но и эта бьющая рука была жёсткой, ловкой, сильной. Когда Костя открыл глаза, его щёки неистово пылали. Сознание было ясным, как солнечное утро, тело слушалось и жаждало жизни.
— Ну что, гражданин Гладышев, отпустило вас? — ласково спросил коренастый мужчина средних лет, склонившись над изголовьем.
— Говорить можем? — склонился и спросил другой, длинный, сипловатый.
Пока Костя пробовал совладать с языком, который от долгой немоты слежался и прилип к зубам, гости объяснили, зачем пришли. Оказалось, по делу об отравлении.
Обоих Костя уже видел в овраге, когда нашли труп Артура Зайцева. Коренастый, бритоголовый, с лицом по-боксёрски компактным (нос и уши почти не выдавались на кочане головы) назвался Данилой Сергеевичем Кармановым. Он носил звание старшего лейтенанта милиции и работал в районном уголовном розыске. Следователь Прухин Дмитрий Александрович имел длинное зеленоватое лицо и большие костлявые руки. Наверное, именно он и приводил Костю в чувство.
— Где вы взяли эту жидкость? — строго поинтересовался Прухин.
Длинным сухим пальцем он указал на «Альбукерке» (бутылка, заключённая в пластиковый пакет, стояла на тумбочке рядом).
— На кухне в шкафчике, — с расстановкой ответил Костя.
Силы к нему вернулись, но он нарочно говорил слабым голосом — если гаркнуть во всю мочь, то наверняка свезут в КПЗ, как обещал Бабай.
— Где этот шкафчик? На кухне у Колдобиных? — уточнил Прухин и записал что-то в большом синем блокноте.
Костя присмотрелся к блокноту и с удивлением прочитал на его обложке золотую надпись «Участнику конференции юных пчеловодов».
— Да, шкафчик на кухне, — сказал Костя. — Только ещё вчера утром бутылки там не было.
— Как не было?
Данила Карманов сощурил малозаметные боксёрские глаза и тоже принялся сыпать вопросами:
— Подкинули, считаешь, бутылку? Как думаешь, кто? Зачем тогда пил? Кого видел вчера на даче? С кем общался? Когда последний раз говорил с пенсионеркой Смыковой? Не говорил? А почему? Как, не познакомился? Тогда почему тебя не насторожил запах дигиталиса? Какая бутылка коньяку? Какого? Сколько звёздочек? И где же она теперь? А кто знает? Не приглашал ли ты выпить пенсионерку Смыкову? Когда видел её последний раз?
Отвечал Костя сбивчиво. Всякое упоминание пенсионерки Смыковой заставляло его содрогаться под ватным одеялом. В глазах своих собеседников — крошечных у Карманова и огромных, навыкате, у Прухина — он читал угрозу и твёрдую уверенность в том, что именно он, Костя Гладышев, прикончил несчастную чужую тёщу и сбросил в овраг.
С бутылками Костя тоже запутался: он никак не мог вспомнить, что было нарисовано на этикетке коньяка, и не назывался ли он «Альбукерке».
— Очень много тут неясного, — медленно сказал Прухин и поднял брови. При этом на лбу у него образовалось два ряда дугообразных морщин.
Это выглядело настолько зловеще, что Костя затрепетал, как заяц. Ни с того ни с сего он стал рассказывать, что на даче Боголюбовых живёт бородатый человек. И ещё как они с профессором Безносовым гуляли по лесу и видели Тольку-Ногу с товарищами, которые говорили что-то странное про рыжие кафы.
— Кафы? — переспросили в один голос оба сыщика.
— Кафы, — подтвердил Костя.
Это слово он запомнил отлично, потому что в детстве часто болел, и его каждый год возили к морю в Феодосию. А там на всякой экскурсии повторяли, что раньше Феодосия называлась Кафа.
— Ага, — запели в лад Карманов с Прухиным и снова переглянулись.
— А сами кафы вы видели? То есть червонцы? — спросил вдруг Прухин.
Костя глотнул воздух пересохшим ртом и едва шепнул:
— Какие червонцы?
— Обыкновенные, золотые. Говорите! Я же вижу, вы что-то скрываете. Ну?
— Я ничего не помню… Какие червонцы?
Последние слова Костя прошептал одними губами. Ему стало страшно. Ватное одеяло, под которым он дрожал, вдруг поползло на пол, и в него пришлось вцепиться пальцами рук и ног.
— Глаза закатил и отрубился, — констатировал Карманов. — Гляди, Александрыч, какой он бледный стал! Как мыло банное. Может, нашатырю ему в ноздри сунуть? Эй, Елена Ивановна!
— Не надо нашатырю, — возразила аптекарша, явившись на зов. — После укола бывают глубокие погружения в бессознательное состояние. Это часа на два, не больше. Не надо его тревожить, так он быстрее восстановится. Но всё-таки я съезжу сейчас за доктором Петровским.
— Нам тоже в район надо, можем подбросить.
— Нет, я уж на автобусе, он через десять минут отходит. А вы тут сперва подкрепитесь, я накрыла. А потом дверь просто захлопните!
Она ушла. Скоро Косте стало слышно, как правоохранители что-то жуют и глотают, чем-то хрустят и звенят.
— Классная баба Ленка, — одобрил аптекаршу Карманов. — А пацан явно что-то видел или знает.
— Надо будет допросить его хорошенько. Перепуган до смерти, — просипел Прухин. — Ты видел, Даня, как его перекосило, когда я про червонцы спросил?
— Думаешь, червонцы ещё здесь, в Копытином Логу?
— Всё может быть. Их ведь не нашли в квартире Салтанаева. У компаньона его, Шнуркова, тоже пусто — и в городе, и здесь. А искали на совесть! Шнурков сейчас под подпиской, только результатов ноль.
— Может, и не было этих червонцев в природе? Так, слухи одни? — усомнился, жуя, Карманов.
— Не скажи, были! Дело заварила любовница Салтанаева. Когда Салтанаева застрелили, она явилась в райотдел с нотариусом и предъявила завещание покойного. По этому завещанию жене отходит движимое и недвижимое, а любовнице золотых империалов на полтора миллиона. Уж не знаю, где их Салтанаев раздобыл.
— И что жена? Может, это она червонцы прикарманила?
— В том то и дело, что нет. Она даже ничего про них не знала. А когда узнала, раза три приезжала лично дубасить любовницу на её квартире. Обе наняли по детективу, чтоб найти золото. Выяснилось, что монеты лежали у Салтанаева в сейфе, в офисе. А сейф оказался пустым!
— Да, дела, — согласился Карманов. — Не Шнурков ли сейф этот почистил? Как соратник по бизнесу?
— Точно! Допрашивали его в уголовке — молчал, как статуя свободы. На выходе из отдела подкараулила его жена Салтанаева и вцепилась в рожу. Через пару минут из-за угла и любовница подоспела. Короче, признался гражданин Шнурков, что он червонцы из сейфа изъял и спрятал у себя на даче.
— Вот дурак! Зачем признался?
— Затем, что под пытками. Бабы-то были с маникюром! Говорит, взял червонцы, чтоб выполнить последнюю волю любимого друга. Иначе, мол, жена его всё захапает, а любовница беременная, ей надо на жизнь.
— Врёт!
— Врёт, конечно, себе хотел заграбастать. Тут уж дым повалил коромыслом! Стали бабы меж собой скандалить, и выяснилось, что любовница про беременность Салтанаеву наврала, а забеременела как раз жена. Но уже после похорон забеременела, от какого-то массажиста. Теперь и ей червонцы на жизнь требуются. Сам чёрт их не разберёт!
— А червонцы-то где, я не понял? — спросил Данила.
— Думаю, здесь где-то. Пока бабы патлы друг дружке драли, сюда, в Лог, приезжали нетские опера в штатском. Под большим секретом! Шнурков показал им место, где зарыл червонцы.
— И где же это место?
— За домом под помидорами. Только не нашли там ничего. Земля была явно перекопана, но кроме червяков, ни хрена в ней не было.
— Шнурков перепрятал монеты? — догадался Данила Карманов.
— В том-то и дело, что нет. Как увидел, что ни хрена под помидорами нету, сразу в обморок повалился. Вроде этого нашего фрукта!
И следователь Прухин кивнул на кровать, где лежал Костя. Тот не спал и в обмороке не был. Всё это время он корчился под одеялом в неудобной позе и мучительно дышал в вату. Холодный пот ужаса струился по его телу. От этого пододеяльник лип к лицу, к груди и даже к коленкам.
Да, история с червонцами оказалась куда хуже, чем Костя ожидал! Трупы на даче он больше не мог считать фантасмагорией, сном, почти нереальной страшилкой. Кто-то жуткий — охотник за золотом и убийца — кружит совсем рядом. Зачем-то он впутывает Костю в свои чёрные дела, издевается, то воруя спички, то подбрасывая мёртвые тела. Кто это? Чего он хочет? Куда от этого деваться?
— А дальше что было? — безмятежно спросил сыщик Карманов.
Прухин ответил голосом доброго сказочника:
— Сам знаешь: Шнурков под подпиской, залечивает на воздухе микроинфаркт, а у нас трупы пошли один за другим. Думаю, шурин Шнуркова Артур Зайцев явно был в это дело замешан. Может, он монеты и выкопал. Но куда дел? И причём тут бабка Смыковых? Кстати, помнишь женские следы вокруг окна Артура?
— Ещё бы! В огороде у Смыковых нашли такие же, и это не следы убитой старухи. Та носила обувь сорок первого — сорок второго размера.
— Да, теперь надо нам шерше ля фам с ножкой размера тридцать шестого, — заключил Прухин. — То есть нужна Дюймовочка, которая раскраивает черепа топором. Задачка! Выпьем, что ли, Данька?
Костю затошнило. Под одеялом от духоты и ужаса у него давно кружилась голова. Скверный лекарственный сон, похожий на наркоз, снова начал его сковывать и обездвиживать. С этим сном он боролся, как мог. Глаза он держал открытыми, к беседе прислушивался, но голоса милиционеров всё удалялись, блекли, пока не стали напоминать зуденье двух мух.
Наконец лязгнула задвижка замка. Тишина стала полной. Вялой рукой Костя сдвинул с лица одеяло, вдохнул прохлады и провалился в сон.
Спал он, как ему показалось, не более трёх минут. Не спал даже, только дремал. Тишину он пил, как жаждущий воду, однако радость была недолгой: кто-то вставил в замок ключ.
Костя сел на кровати. У него сами собой слипались глаза, зато сердце билось, как сумасшедшее. Вот он, конец всему! Сейчас в дом войдёт Дюймовочка с топором.
Костя вспомнил слова Бабая: скрыться от убийц можно только в КПЗ. И почему его туда не законопатили?
Между тем ключ в замке издал тихий скрежет. Последовал недвусмысленный щелчок, скрипнула дверь. Кто-то тихо ступал в сенях, сдерживая дыхание.
Костя прикрылся одеялом до подбородка. Его волосы вздуло щекочущим холодком, и он пожалел, что не успел спрятаться под кроватью.
На ближайшую стену легла негустая тень. Тишина стала абсолютной — такой, что Костя услышал не только биение своего сердца, но и шум собственной крови в сосудах, похожий на шум исправного водопровода. «Вот сейчас я умру», — подумал он без отчаяния. В такой серый день и умирают тихо!
— А вот и я, — раздался единственный в мире голос.
Инесса показалась в дверях, улыбаясь. Никогда ещё Костя не видел её такой прекрасной. Сегодня не было в ней ничего призрачного, вертлявого, ускользающего. Её долго можно было рассматривать, пока она приближалась — статная, крепкая, в коротеньком тёмном платье с большим вырезом. В вырез, в самую глубину, убегала с шеи витая цепочка.
До того медленно шла Инесса, что Костя даже лёг, дожидаясь. Ему казалось, что она вот-вот проплывёт над ним, как тёмное облако. Но она села на край кровати, наклонилась к нему.
— Ты ведь ждал меня? — спросила она тихо.
— Ждал. Откуда ты?
— Если б ты только знал, что мне пришлось преодолеть, чтоб быть сейчас с тобой.
— Я знаю! Тебя утопили в озере, — сказал Костя и тут же понял, какую ерунду сморозил.
Инесса засмеялась:
— Меня нельзя утопить! Ты красивый, но глупый. Мы будем любить друг друга?
Она наклонилась ещё ниже, так что её большая грудь, стянутая под платьем тугим лифчиком и оттого неестественно твёрдая, упёрлась в Костино плечо. Зато её лицо стало расплывчатым. Подвеска на цепочке выскользнула из выреза и упала Косте на лицо. Он поймал её губами:
— Что это такое?
— Зубок медвежий. Он всегда со мной.
Костя рассмотрел подвеску получше. Это действительно был крупный жёлтый зуб, скорее всего, клык, чуть изогнутый, в коричневых пятнах.
— Стильная штучка, — одобрил Костя. — Да у тебя всё потрясающее! Ты такая… Ты правда любишь меня? Не шутишь?
— Люблю. Какие шутки! Ты даже не знаешь, что бывает такая любовь.
Она совершенно не походила сегодня на ту глуповатую деревенскую девицу, какой казалась раньше. Голос у неё был другой, очень тихий. Таким голосом могли бы говорить цветы, распускаясь. Черты её лица стали неправдоподобно правильными, а тело оказалось так туго, что его нельзя было ущипнуть. Её бледно-розовые губы впились в Костин рот, и ему стало больно. Он обнимал её и пытался одновременно расстегнуть и стянуть с неё платье.
— Я сама, а то ты меня задушишь, — засмеялась она.
— Только побыстрее, — попросил он.
Инесса высоко поднялась на сильных коленях и потащила с себя через голову тесную трубу платья, которая походила сейчас на змеиную кожу. Под платьем на Инессе оказались сиреневые трусики и сиреневый же, очень тугой и дорогой бюстгальтер, который делал из её грудей подобия угрожающих остроконечных бомб.
— Это тоже, пожалуйста, сними, — взмолился Костя, показывая на бомбы.
— Я тебя ещё чуть-чуть стесняюсь, — призналась Инесса таким трогательным голоском, что Костя готов был расплакаться от нежности. — Ладно, подожди, я сейчас… Только закрой глаза! Без обмана!
Костя прикрыл веки настолько, чтобы всё-таки видеть, как Инесса ещё ближе подползла к нему на коленях. Она стала возиться с застёжкой на спине. «Я лопну сейчас от нетерпения», — ужаснулся Костя, но в ту же секунду раздался заветный щелчок, и туго натянутая сиреневая броня отскочила в сторону, будто ею выстрелили из рогатки. В соответствии со всеми законами физики белоснежная Инессина плоть обрушилась вниз, на Костю, затмевая свет.
— Ты богиня, — задохнулся он, прижимая её к себе и принимаясь за сиреневые трусики, которые тоже сидели очень плотно.
— Какая богиня? Старая кошёлка! — раздался вдруг издевательский визг.
Несколько мгновений по инерции Костя и Инесса ещё стискивали друг друга. Но вдруг Инесса далеко запрокинула голову и заорала, неимоверно раскрыв розовый рот. Это случилось, потому что чья-то рука ухватила её сзади за волосы и изо всей сил потянула прочь от Кости.
— Нет, я его не отдам! — хрипела Инесса, цепляясь за края кровати.
— Отдашь! Он мой! — отвечала Лена-аптекарша.
Да, это была она. Зачем же она вернулась домой так скоро? И где обещанный доктор Петровский?
Причину своего возвращения Лена объяснила тут же, с треском выдирая из инессиной шевелюры целые пряди и осыпая несчастную тумаками:
— Еду я это, значит, в район, а сама себе думаю: ведь пока я милого своего спасаю, всякая нечисть тут как тут будет. Набежит! И что же? Так и есть! Набежала! Уродина проклятая!
— Сама ты уродина! — не сдавалась Инесса. — Хоть сдохни, а он меня любит. Я с ним уже второй раз, а ты от него только синяки получаешь.
— Бьёт — значит, любит, — парировала Елена. — Он за мной аж в Конопеево бегает! Я первая его присмотрела! А тебя просто завидки берут, вот ты меж нас и лезешь!
— Не за тобой он бегает, а от тебя! — вопила Инесса.
Она с такой страшной силой вцепилась в Костины ноги, что тому пришлось грубо отдирать от себя её пальцы. А пальцы были железные!
Наконец аптекарша оторвала Инессу от Кости вместе с одеялом. Костя вскочил и лихорадочно стал искать свои вещи, чтобы одеться.
Драка соперниц всё разгоралась.
— Он мой! — вопила аптекарша, хлеща Инессу по атласным щекам. — Не отдам!
Та пробовала увернуться:
— Нет уж! Я для себя его берегу! Кабы не я, Влад бы давно из него всю кровь высосал!
Прежде Костя никогда не видел, как дерутся женщины. Это оказалось так страшно, что он даже не посмел вмешаться. Растрёпанные, исцарапанные, визжащие, они были гадки. К тому же Инесса была в одних трусах. Вид её непомерных грудей, которые тяжело болтались из стороны в сторону, как те строительные бабы, которыми рушат стены, вызывал дрожь.
Инесса тоже умудрилась изорвать на аптекарше платье. Теперь та трясла лохмотьями и вовсю сверкала блеклым русалочьим телом. Если бы Косте удалось отыскать штаны, он давно бы вышиб окно и убежал, куда глаза глядят. Сунуться в дверь он и не помышлял: именно там Инесса била Лену головой о косяк, да так, что белый пластырь стал кровавым.
Инесса била и приговаривала:
— Не получишь его! Не получишь!
— Уймись, старая карга, — скрежетала аптекарша, сплёвывая кровью. — Нужна ты ему, рухлядь!
Она вдруг изогнулась невероятно гибко, чисто по-рыбьи, и не только выскользнула из рук Инессы, но и рванула у той цепочку с шеи. Инесса взвыла от боли: цепочка была толстая, прочная. Однако ярость аптекарши сделала невозможное — цепочка порвалась, и медвежий зуб упал, стукнул о пол, как оброненная бусина.
Инесса бросилась его поднимать, но что тут сделалось с ней! Юное литое тело вмиг пожухло, ссохлось, повисло дряблыми складками на грубых костях. Теперь казалось, что сиреневые трусики напялены на серую мумию. Пленительные и пугающе тяжёлые груди превратились в два длинных мешка, морщинистых и пустых. Красивое лицо Инессы не только увяло — оно обрело те весьма характерные черты, в которых Костя не мог не узнать Клавдию Степановну Каймакову.
Эта метаморфоза была невероятна. Костино сознание ещё не очистилось от ядов «Альбукерке», и он только вытянул вперёд руки, пытаясь оттолкнуть от себя мерзкое видение. Глаза он зажмурил, вот и не сообразил, что падает. Куцее чувство полёта он ощутил, лишь стукнувшись затылком о что-то твёрдое. Скорее всего, это была табуретка.
Горячая тьма нахлынула секундой прежде, чем весь мир разлетелся вдребезги.
