5
Как удачи, так и несчастья имеют обыкновение сбиваться в стаи и налетать на человека скопом, сбивая с ног. Затем они дружно исчезают. Так случилось и с Ильей: он встретил Тару, потерял ее, снова нашел, но на этом чудеса закончились.
Следом потянулись серые будни. Разумеется, Илья исправно ходил на репетиции во Дворец металлистов и колотил там Виталика-Гамлета веником, после чего умирал на пыльных досках сцены. Умирать надо было по-разному: то тихо мыча, то бурно дрыгая ногами. Виталик умирал еще разнообразнее, потому что был профессионалом – он играл в городском кукольном театре.
Кирилл Попов хвалил Илью за темперамент, а за все прочее ругательски ругал: Лаэрт, кроме «Пошел вон!», так ничего говорить и не научился. Запахло снятием с роли. Сидеть в шпагате Розенкранцем и Гильденстерном Илья не хотел, поэтому заранее готовил всякие поганые слова и повторял их про себя, пока репетировали другие. Но как только он видел датского принца Виталика, который наступал на него с обломком рейки, он начинал уныло кричать: «Пошел вон!»
Так Илья прижился в студии Попова. Он даже начал хотеть в Тотельдорф! Дворец металлистов перестал казаться ему нескончаемым лабиринтом.
Во всяком случае, дорогу в репетиционный зал Илья находил легко. А вот комнатенку, где двое ели хлеб с маслом, он больше так никогда и не смог отыскать.
Витраж, украшавший лестницу Дворца, Илья рассмотрел с улицы. Он не знал, что за четырехэтажный гигант в ботинках занимает всю стену, но решил, что это, наверное, сам Металлист. Тем более так было написано на крыше огненными буквами.
Все бы шло хорошо, но Тара… Тара не только больше не касалась Ильи своими нежными, конфетно-цветочными губами – она вообще не желала его замечать! На репетициях она изображала невнятного, без возраста, пола и слов жителя Эльсинора и всегда держалась в гуще таких же бессловесных существ. В перерывах она либо шушукалась с подружками, либо вовсе скрывалась в женском туалете.
До дому Тара всегда находила попутчиц. Илья плелся сзади на приличном расстоянии, чтобы не вызвать ее гнева (а смотрела она на него теперь только исподлобья и строго). Ее узкая фигурка, обведенная тусклой нитью ночного света, так не походила на корявые силуэты ее подружек! Подружки оглядывались, хихикали. Илья прятался за кустами, но скоро снова возникал на дороге. Иногда ему хотелось расплакаться.
Когда Тара скрывалась за дверью с домофоном, Илья несколько раз обходил ее дом, задерживаясь под окнами, которые, по его расчетам, относились к первому подъезду. На каком этаже она живет? С кем? Что делает сейчас? Он воображал лицо Тары, ее волосы, текущие сквозь колючие зубья щетки, ее руки, ее стол, ее кровать. Он видел ее смуглость, так неосторожно показанную в «Фуроре». Счастье в эти минуты мешалось с отчаянием, и становилось страшно.
Нехорошо стало и в «Фуроре» – как будто какая-то черная туча закрыла небосклон. На первый взгляд тучей был сам Алим Петрович: он стал вдруг небывало зол и придирчив. Может, племянники в теплых кепках его разозлили? Зябкие молодые люди теперь являлись к нему реже и выглядели невеселыми. Их лица были бледны, несмотря на кашемировые кашне, согревавшие даже подбородки. Тазит и Леха еще больше одеревенели. Они следовали за Пичугиным неотступно и обреченно.
Адвокат Аркадий Ильич Луазо, который раньше в «Фуроре» появлялся редко, теперь зачастил. Его мягкое, представительное лицо в золотых очках, крошечных, как у Грибоедова, больше не улыбалось. Оно выражало сдержанную озабоченность. Ежедневно Луазо доставлял в «Фурор» какие-то синие папки, полные таинственных бумаг. Молодые люди в кепках с ушками, предполагаемые племянники Алима Петровича, стали навещать дядю реже и теперь не задерживались в его кабинете.
Коллектив «Фурора», видя все это, и трусил, и тайно злорадствовал. Несчастья сильных мира всегда укрепляют жизнерадостность маленького человека.
– Алим совсем с лица спал, – заметила Алла Кавун во время официального перекуса в подсобке.
Обеденного перерыва, как такового, в «Фуроре» не было. Скользящий график перекусов разработала на заказ, с участием психологов, какая-то крупная фирма-консультант. Психологи тщательно изучили фуроровцев. Сотрапезники были подобраны так, чтобы не отвлекать друг друга от еды. Между ними ни в коем случае не должны были вспыхивать жаркие беседы, которые могли бы задержать на лишнюю пару минут за столом и оттянуть душевные силы от профессиональной деятельности.
Эти мудрые рекомендации часто нарушались. Кто-нибудь болтливый, не входящий в утвержденную группу, обязательно забегал во время перекуса в подсобку. Чаще всего он оставался там до тех пор, пока менеджер по персоналу не застукивал и не разгонял всю компанию.
В тот день за столом сидели и торопливо хлебали лапшу из пластиковых мисок Тамара Сергеевна Бочкова с сыном, Алла Кавун из овощного, Олеся Анатольевна из бакалеи и знаменитая своим бюстом Анька из пивного. Однако вскоре в подсобку явился старик Снегирев, не предусмотренный психологами. Должно быть, он желал энергетически подзарядиться от Аньки. Вдобавок разделить свою радость он притащил и Толяна Ухтомского.
За скудным фуроровским столом сразу стало весело и интересно. Обсуждался самый занимательный вопрос – плохой цвет лица Алима Петровича.
– Это печень, – вздыхала добросердечная Тамара Сергеевна. – Печень всегда дает гнойный цвет.
– Уж кто бы, Томочка, говорил про печень, – загадочно подмигнул Снегирев. – Ты-то лучше нас всех знаешь, какие у Алима болячки и в каком месте!
– На что вы намекаете? – обиделась Тамара Сергеевна.
– На то, что у Алима прокол на личном фронте. Если б печень, то он просто блевал бы зеленым, и все.
Анька закатила глаза и уронила с тупой пластиковой вилки прядь лапши.
– Вечно вы какую-нибудь гадость скажете, Потапыч! – простонала она. – Люди же кругом кушают!
– Прости, моя сладость, – развел руками Потапыч, – но это жизнь. Прими ее такой, какая она есть. Люди родятся, любят, блюют, умирают, и ничего с этим нельзя поделать.
– Это точно… Вот одна старушка брала у меня каждый день сто грамм творогу, а теперь третий день как не приходит, – снова вздохнула Тамара Сергеевна. – Заболела, наверное.
– Померла, – бодро поправил ее Снегирев. – Долго ли протянешь на такой диете?
– Она творог для кота брала.
– Значит, кот издох. Или оба коньки отбросили. Томочка, это жизнь!
– Еще бомжа одного на Созидателей пристукнули. Башку ему проломили, – поддержал тему немногословный, тоскующий с утра Толян Ухтомский. – Вчера ночью. Мне Пирожок сказал. Видел я как-то этого бомжа – тихий, смирный. За что? Почему? Что за дела?
Категоричная Олеся Анатольевна ответ нашла сразу:
– Банда у нас какая-то шурует, вот что! И подростки с ума сходят. Действительно, кому нужен какой-то бомж? Только садистам или сатанистам. А петарды Алиму зачем подсунули?
Илья вспомнил воров в старой «Волге», но промолчал. Он не любил высказываться на посиделках за лапшой.
– В самом деле, девочки! – воскликнул Снегирев, не сводя глаз с Анькиной груди (которая действительно так была хороша и так далеко выступала вперед, что вряд ли позволяла своей хозяйке видеть собственные ноги). – Ну чего мы завели эти старые песни о грустном – о бомжах, о котах? Давайте вернемся к нашим баранам: отчего у Алима морда зеленая? Хотите, я вам скажу?
Сотрапезники деликатно переглянулись.
– Хотим, – ответила за всех Алла Кавун. – Только ведь вы соврете!
Снегирев обиделся:
– Я не врать буду, а просто представлю научно обоснованные соображения. Вы заметили, что Анжелика в последнее время с утра до вечера торчит в «Фуроре»?
– Заметили. Ну и что?
– Вы находите нормальным, что молодая цветущая баба болтается тут среди нас вместо того, чтоб дома дрыхнуть? А еще лучше – погуливать от Алима?
Лояльные женщины «Фурора» отшатнулись от злоязычного старика:
– Ну вы и скажете, Эдуард Потапович!
– Я знаю, что говорю! Алим, девчонки, позеленел от любви и ревности. У меня у самого…
И Снегирев опять начал рассказывать про своих жен и квартиры. Эту историю Илья досконально знал, как и все остальные сотрапезники. На самом интересном месте – на уходе четвертой, нерасписанной жены и на начале кукования в подселении – как из-под земли явился менеджер по персоналу Суслов. Обедающие в панике разбежались.
«А ведь старик прав, что-то происходит странное», – подумал Илья.
В последние дни белые штаны Анжелики-Изоры, ее ослепительные волосы и яркие блузки то и дело маячили в «Фуроре». Особенно примелькалась ее вчерашняя кофточка – такая невыносимо алая, что, когда гражданская жена Пичугина отходила, на том месте, где она только что стояла, долго дрожало в глазах зеленое пятно.
Одевалась Изора весело, но лицо у нее было теперь растерянное и скучное. Она все бродила по торговому залу, прижав к груди какие-то бумажки, и кусала малиновые губы.
После обеда она вдруг решилась:
– Илюшка, иди-ка сюда!
Илья удивился, но подошел. Они были одного роста, и Анжелика тоскливо заглянула Илье прямо в глаза. Затем она показала бумажку.
– Это сценарный набросок новой рекламной акции. Ты в прошлый раз неплохо справился, решено тебя снова задействовать, – сказала Изора очень громко.
Листок дрожал в ее белых пальцах с длинными ногтями, блестящими и яркими, похожими на крупные капли свежей крови.
– Вот посмотри, что задумано, – еще громче сказала Изора и потащила Илью за гипсовую колонну, которая подпирала не слишком гладкий потолок «Фурора».
Меж колонной и стеклянной стеной бакалейного отдела, заставленной изнутри кофейными баночками и чайными коробочками, имелся глухой угол. В этом углу волшебница Изора притиснула Илью к стене. Ее белое как снег лицо, ее губы, красные, как открытая рана, ее глаза, полные ужаса, странно контрастировали с загорелой физиономией индуса, которая выглядывала из-за ее плеча. Эта физиономия была снята в натуральную величину и помещена на рекламном плакате. Индус предлагал чашку какого-то чая и был, в отличие от Анжелики, предельно черноволос и бесконечно счастлив.
– Илюшка, ты ведь ходишь в студию Попова? Здесь никто этого не знает, – быстро проговорила Анжелика.
Когда Илья что-то захотел возразить, она стукнула его по губам свернутым в трубку сценарием:
– Тс! Молчи! Молчи, пожалуйста! Я знаю твою маму – если она что-то знает, то никому никогда ничего не скажет. Это правильно. А ты? Можешь поклясться? Обещаешь, что никогда? Или только потом, когда все кончится?
Илья выслушал эту абракадабру и решил, что Анжелика помешалась от какого-то неизвестного ему горя.
Он никогда не видел ее так близко – как лицо незначительное, он сроду не допускался к столь высокой особе. Теперь он хорошо рассмотрел ее янтарно-карие глаза и розовую родинку на белой шее. Теплыми волнами исходил от Анжелики аромат столь же дорогой и чуждый, как от Алима Петровича, – только, конечно, другой, женский. Сложный это был, сулящий беды аромат. А вот Тара пахла карамелькой! Она пахла дешевой, слишком розовой помадой, дождем и всем прекрасным и нежным, что есть в мире.
Раздумья Ильи о Таре Изора приняла за что-то другое. Она облегченно вздохнула:
– Я знала, что ты милый и согласишься! Сбегай сейчас же во Дворец – он там. Скажи, что…
Илья только заморгал, ничего не понимая:
– Он – это кто?
– Кирилл, кто же еще? Я отсюда не могу ни выйти, ни позвонить. Алим и его звери меня стерегут. Записку тоже передать нельзя – вдруг ее отнимут у меня или у тебя. Поэтому запомни на словах: встречаемся в семь на нашем месте. Повтори!
Илья повторил, но засомневался:
– А вдруг Кирилла во Дворце нет?
– Он там! Сегодня получка и разные выплаты.
– Но как же я выйду в рабочее время?
– Я сказала менеджерам, что ты пошел в «Сибспиртосоюз» за рекламными материалами.
– А материалы я где возьму?
– Нигде! Какой ты занудный! Если кто-то спросит, скажешь, что эти халтурщики обещали, но ничего не приготовили. Теперь беги! Скорей!
Янтарные бусины глаз прекрасной ведьмы Изоры наполовину утонули в слезах, которые висли на нижних ресницах. Ее губы и тряслись, и улыбались. Топорный оскал чайного индуса не шел ни в какое сравнение с этой улыбкой – несчастной, нетерпеливой и страстной. Смотреть на такую улыбку было неловко, поэтому Илья кинулся бежать во Дворец металлистов, даже не до конца сунув руки в рукава куртки.
По дороге он размышлял о своей странной миссии. Ничего подобного делать ему еще не приходилось. Помочь коварной и неотразимой Изоре? Это было делом занятным и вполне достойным нордического рыцаря. Да еще и передать послание на словах – прямо как в Средние века!
Илья начал гордиться собой. Ведь он не ошибся: это Анжеликина «мазда» стояла в кустах за Дворцом в тот вечер. Значит, это от Анжеликиной опасной и запретной любви стал Алим Петрович гнойно-зеленым! Не погуливает она, как предположил старик Снегирев, а разгулялась не на шутку. Пожалуй, даже жизнью рискует. Вот это любовь!
Несмотря на то что во Дворце был день выплат, Кирилл Попов был в скверном настроении. Илье он едва кивнул и быстро прошел мимо. Илья попытался нагнать его, но Кирилл скрылся за тяжелой дверью с надписью «Администрация».
Ждать его оттуда пришлось не меньше получаса. Наконец Попов вышел в коридор, но не один, а в сопровождении полной тетки. На голове у нее перпендикулярно черепу вздымались белокурые пряди, образуя сверху, на макушке, завиток в виде крючка.
И эта прическа, похожая на пирожное-безе, и синее платье с частыми блестками говорили, что тетка принадлежит к самой что ни на есть администрации. Но Илью это не смутило.
– Кирилл, можно вас на минутку? – спросил он, беспардонно прервав слова дамы.
– Ну? Чего тебе? – повернулся к нему Попов.
– Я бы хотел поговорить один на один. Это очень срочно.
– Тогда подожди.
– Не могу. Это срочно. Очень!
Кирилл пожал плечами:
– Извините, пожалуйста, Светлана Вячеславовна! Такие вот у меня шебутные гаврики – день и ночь вожусь с ними. Я к вам завтра с утреца подойду, хорошо?
Говорил он сейчас развеселым, не своим голосом – явно играл какого-то бойкого простака. Наверное, таких ценит администрация.
– Ну что стряслось? – зашипел Кирилл, когда они с Ильей пошли рядом по коридору.
Илья оглянулся и увидел, что тетка с безе на голове до сих пор придирчиво смотрит им вслед.
– Надо найти укромное место, – сказал тогда Илья. – Такое, чтоб нас никто не слышал и не видел.
– Не дури, Бочков, – отмахнулся Кирилл, однако вперед пошел резвее.
Наконец они остановились в темном тупике возле репетиционного зала. Здесь вкривь и вкось стояли декорации, причем не только приготовленные для Попова, который предпочитал минимализм, но и какие-то приблудные. Торчала тут и новогодняя фанерная избушка, и кусок какой-то розовой стены в горошек, и плоская двухметровая матрешка, тоже из фанеры. На громадном лице этой матрешки криво сидела похабная улыбка.
– Что стряслось? Давай побыстрее, мне некогда, – сказал Кирилл Попов.
Лицо у него было скучное и несвежее. Оно выдавало, что спешить режиссеру некуда.
– Я от Анжелики, – отозвался Илья тихим, утробным голосом тайного агента.
Попов удивился, но не обрадовался.
– Ну и что? – хмыкнул он.
– Будьте сегодня в семь на обычном месте.
Хотя эти слова означали любовное свидание, звучали они прямо-таки по-бондовски. Илье это понравилось.
Попов в ответ устало вздохнул и повернул к Илье свои громадные глазищи. Их взгляд в студии считался гипнотическим. Их белки, синие, как крутое яйцо, отливали перламутром, а зрачок сверлил душу. Однако сегодня Илья легко выдержал этот взгляд.
– А ты, однако, шустрый пацан, – сказал наконец Попов. – Как ты на Анжелику вышел?
– Мы вместе работаем.
Разговор опять-таки выходил похожим на шпионский!
– Постой, у тебя с ней тоже что-то было? – ухмыльнулся вдруг Кирилл.
Иметь что-то с Анжеликой было для Ильи делом столь же невероятным и ненужным, как вступить в отряд космонавтов.
– Вы знаете, кто такой Алим Пичугин? – ответил он вопросом на вопрос.
Кирилл вздохнул:
– Догадываюсь. Все это такая туфта! Мы совершаем ошибки чаще из тщеславия, чем по глупости, – хотя это, быть может, одно и то же. Я сегодня ни с кем не хочу встречаться в семь. Но встречусь! Я люблю риск и секс. Даже больше люблю, чем театр. Я хотел бы снять шикарную порнуху, на которой люди рыдали бы от сознания своего несовершенства. После я хотел бы уехать в Москву или за границу, где меня понимают лучше, чем в этой дыре. У тебя, Бочков, когда-нибудь было чувство, что ты – это совсем не ты, а какой-то посторонний ублюдок и на самом деле у тебя должна быть какая-то совершенно другая жизнь? Было?
– Было, – удивленно признался Илья.
Он вспомнил свой нордический замок.
– То-то! Все, что мы видим сейчас, – возможно, только наш сон. Или сон о нас, который видит кто-то другой. А мы в это время тоже спим, и нам всякая хрень снится.
Илья ничего не понял, но почувствовал, что в этой ахинее что-то есть.
– Я поставлю мир на уши, – вдруг злобно пообещал Попов. – Вы все обо мне услышите. Но только услышите – видеть меня вам уже не позволят. Много чести!
– Это когда вы поставите порнуху и она всех потрясет?
– Вроде того, – засмеялся Кирилл, и в его маленьком рту показались мелкие, похожие на молочные зубы. – Знаешь, в таком фильме я бы Анжелику и снял. Дура дурой, но с душой и с телом. Такие водятся теперь только в гаремах нефтяных шейхов – два метра взбитых сливок и кое-где клубнички. Сегодня в семь все это будет мое. Завидуешь, пацан?
– Нет, – честно признался Илья.
– Врешь! Впрочем, кажется, у нас с тобой разные вкусы – у меня утонченные, а у тебя дурацкие. Вижу, ты на одну девочку из студии запал. Не одобряю: она бездарна, как палец, а внешние данные… Бледная поганочка в неурожайный год! Переспать с ней, конечно, не вопрос…
Кирилл не закончил фразы, потому что улетел в самую гущу фанерного хлама. Гигантская матрешка приняла на себя его немалый вес и, несмотря на громкий треск, весело кивнула глупой головой.
– Ты охренел, что ли, Бочков? – крикнул Кирилл, сползая вниз с матрешки и хрустя ломаными рейками и картоном.
Эту реплику на репетициях подавал обычно Гамлет-Виталик в ответ на атаки Ильи. Теперь уже режиссер Попов грозно поднимался из обломков декораций. Плечо его джинсовой синей рубашки стало грязно-коричневым от соприкосновения с новогодней избушкой.
– Я тебя сейчас просто убью, – пригрозил Кирилл.
Схватив первую попавшуюся деревяшку (это оказалась ножка стула), он ринулся на Илью.
Но Илья не зря был хозяином замка с привидениями. Да и во Дворце металлистов он уже раз двадцать успел умертвить Гамлета веником! Сейчас у него в руке было оружие куда более грозное, чем у Попова, – длинная и прочная палка, на какую хорошо крепить лопаты и грабли.
Доблестный рыцарь Альфил легко отбил сумбурную атаку режиссера. Ножка стула отлетела в сторону. Кирилл побурел лицом, оскалил зубы и кинулся искать другое оружие. Однако прежде, чем он успел это сделать, Илья своей палкой прижал его к шаткой груди матрешки, сам навалился сверху и прошипел в гипнотическое глазастое лицо:
– Извинитесь! Сию минуту! И никогда ничего не говорите о ней! И даже не смотрите в ее сторону!
Свободной ногой Кирилл попробовал двинуть противника в пах, но Илья только больно наступил режиссеру на ботинок и крепче придавил палкой. Попов прикрыл глаза крупными веками. Он бессильно засмеялся, не открывая рта.
– Фигня какая-то, – пробормотал он, вздрагивая от смеха и конфуза. – Спятили мы оба, что ли? Пусти, Бочков!
– Извинитесь!
– Извини. Беру свои слова назад. Если хочешь, я вообще твою Дульсинею выгоню из студии – делай с ней что хочешь. Ай, больно, дурак!.. Ты все-таки псих, Бочков! Тебе на Луначарку надо. Да извини, извини! Все путем! Согласен: она лучшая в мире!
Освободившись от палки Альфила, Попов встряхнулся. Затем он принялся счищать с себя приставшую труху и коричневую гуашь.
– Вот черт! Будто в дерьме валялся. Ты, Бочков, меня, честно говоря, потряс. Даже уважаю. Лаэртом будешь классным! Только иногда мозги все-таки включай, а? А главное, не растрачивай энергию попусту, из-за девок. Извини, из-за прекрасных дам – только палку убери.
– Я не хотел, – потупился Илья. – Так вышло. Вы тоже извините.
– Ладно, забудем! Ты интересный пацан. Однако, совершая очередной подвиг, шею себе как-нибудь ненароком не сломай.
Когда Илья вернулся в «Фурор», то очень удивился, не встретив там Анжелику. Он-то думал, что она ждет ответа, мечется, сгорает от нетерпения между овощным и бакалеей и слепит своей блузкой покупателей, не привыкших к ярким впечатлениям. Ничуть не бывало!
Илья взялся за работу и только к вечеру спросил Снегирева:
– Чего это, Эдуард Потапович, Анжелики нигде не видно? Послала меня в «Сибспиртосоюз» за плакатами, а мне там ничего не дали.
– Нашла кого посылать! – надменно фыркнул Снегирев. – Завтра я сам съезжу. У меня и опыт есть, и выгляжу я более стильно. Не должен я весь день ящики таскать! А Анжелика здесь маринуется, в «Фуроре» – Алим ревнует и ни на шаг ее от себя не отпускает. Часов в пять пробегала в бакалею за английским чаем, шефу заварить. Потом парочка заперлась. Да, есть занятия послаще чая!
Старик подмигнул обоими глазами и добавил:
– Давно их что-то не видно. Конечно, я его понимаю. Мне бы его деньги…
Значит, Анжелика до сих пор в «Фуроре»? Ну и пусть! Даже хорошо, что надутый Попов будет томиться в условленном месте и никого не дождется. Поделом!
Уже в десятом часу, когда «Фурор» благополучно закрылся, незнакомой спотыкающейся рысью к Илье подбежала Тамара Сергеевна. Она прошептала сыну на ухо:
– Илюшка, пошли со мной!
Ее круглое лицо было белее, чем обычно, и даже отливало синевой. Глаза совершенно не моргали.
Тамара Сергеевна потащила сына к кабинету Пичугина. У дверей, как и положено, возвышались Тазит и Леха. Они медленно жевали свою бесконечную жвачку. Телохранители явно соскучились и устали – их вид был не столько угрожающий и бравый, сколько сонный.
– Польешь, сынок, цветы в приемной и подоконник протрешь, – сказала Тамара Сергеевна таким визгливым и неестественным голосом, что Илья всерьез испугался.
Они вошли в сумрачный предбанник. Он был освещен лишь фонарем с улицы. Хвостатым чудовищем чернел на ковре пылесос – его принесла Тамара Сергеевна и в панике бросила. Большая пальма, очень похожая на искусственную, отбрасывала на стену зубчатую тропическую тень.
Тамара Сергеевна быстро скинула туфли и на цыпочках, в одних чулках, подкралась к двери кабинета. Она заглянула в щель приоткрытой двери в надежде, что там все не так страшно, как ей сначала показалось, но тут же отпрянула с выпученными глазами.
Илья тоже сунулся в эту щель. Никакой Анжелики в кабинете и в помине не было. Безмятежно горела в углу дорогая настольная лампа, похожая на большой мутно-розовый пузырь. В ее свете поблескивали стекла шкафов и кальяны за этими стеклами. Рыжие блики лежали на темных бронзовых статуэтках коней и нагих женщин.
Посередине кабинета на низком столике расположился натюрморт прямо-таки рекламной красоты – две тонкие полупрозрачные чайные чашки, две рюмки с чем-то недопитым коричневым (должно быть, коньяком), небрежно поломанное печенье в вазочке. Рядом лежала раскрытая конфетная коробка, где среди нарядных рядов шоколадных полушарий зияли две пустые лунки.
Все здесь было на двоих, все парно, все говорило об искусно подогреваемой страсти. Только роза в длинноногом бокале была совершенно одна – тяжелая, бархатная, в сто, наверное, лепестков. Ее жаркая краснота проступала даже в полутьме.
– Куда ты уставился? Туда вон посмотри! – прошептала Тамара Сергеевна и пихнула сына в бок.
Илья целиком просунул голову в кабинет и наконец увидел то, что надо. В самом дальнем углу, на светлых замшевых диванах, которые образовывали интимный полукруг, лежало нечто невероятное!
Впрочем, была это, наверное, не такая уж фантастическая картина – просто Илья никогда не бывал в этих покоях в присутствии хозяина. Теперь хозяин был налицо. Он неловко развалился на диване, высоко закинув полную ногу на замшевую спинку. Миланская туфля странно, нелепо и одиноко торчала на фоне элегантной полосатой стены. Правая рука Алима Петровича свисала на пол, по-детски мягко растопырив пальцы. Правильное лицо смотрело бы в потолок, если бы глаза были открыты. Но глаза Пичугина покрывали темные веки с длинными, будто приклеенными ресницами. Зато рот Алима Петровича был безвольно открыт, чего никто в «Фуроре» раньше никогда не видел.
– Алим Петрович! – позвала с порога Тамара Сергеевна тонким, приторным голоском.
Алим Петрович не шевельнулся. В кабинете стояла гробовая тишина. Было только слышно, как где-то на проспекте Энтузиастов шумят и воют мимоезжие машины.
Тамара Сергеевна на цыпочках приблизилась к страшному дивану и наклонилась над лицом Алима Петровича. Затем она пощупала руку, лежащую на полу.
– По-моему, он умер, – в ужасе прошептала Тамара Сергеевна. – Холодный…
Илья тоже подошел к неподвижному телу. Оно даже на расстоянии ощутимо пахло парфюмом. Илья потрогал не руку, а ногу – тот ее кусочек, что был виден меж шелковым носком и задравшейся миланской штаниной.
– Не холодный он, а прохладный, – уточнил Илья. – Может, он все-таки спит? Давай его потрясем!
– Что ты! Он продерет глаза и нас уволит!
– Тогда Леху давай позовем, пускай он трясет.
Тамара Сергеевна покачала головой:
– Нет! Алим продерет глаза, спросит, кто поднял шумиху, и все равно нас уволит.
– Тогда уйдем отсюда, и делу конец.
– И останется не убрано? Леха с Тазитом все равно нас с тобой видели. Уволит и так и этак!
Илья набрался мужества и предложил:
– Ты, мам, иди-ка в предбанник, включи там пылесос и убирай, а я здесь под шумок его потрясу хорошенько. Продерет глаза, уволит меня – и черт с ним. Что я, ворочать ящики в другом месте не устроюсь?
– А ему что скажешь? Зачем тряс?
– Скажу, беспокоился, чтоб ему в открытый хлебальник муха не залетела.
– В «Фуроре» нет мух…
– Какая разница! Еще что-нибудь совру.
Тамара Сергеевна жертвы сына не приняла:
– Я не допущу, Илюшенька, чтоб ты из-за меня пострадал. Тряси при мне! Пропадать, так вместе – переживем! Я бы и сама потрясла, только вдруг он все-таки мертвый? Я боюсь.
Илья сцепил зубы и тронул Алима Петровича за плечо. Никакой реакции не последовало. Илья взял с пола руку Пичугина и положил ее на его грудь, на скользкий шелковый галстук. Безответно! Тогда Илья схватил задранную на спинку дивана ногу шефа, поводил ею из стороны в сторону, ничего не добился и бросил. Нога, как небольшое бревно, упала рядом и чуть поверх другой ноги, которая изначально лежала на диване.
Конечности Алима Петровича производили впечатление совершенно бесчувственных предметов. Зато их обладатель, хотя и лежал в позе покойника, вдруг еле слышно вздохнул.
– Живой! – возликовала Тамара Сергеевна. – Но тогда почему он не просыпается? Что с ним?
Она покосилась на рюмки, принюхалась к шефу:
– Нет, на пьяного не похож. Да он и не пьет совсем!
– Давай все-таки Леху позовем, – снова предложил Илья. – По-моему, тут скорая помощь нужна.
На том и порешили. Охранники застоялись в коридоре. К шефу они ринулись, тесня друг друга в дверях. Илье и Тамаре Сергеевне они велели сесть на стулья и не шевелиться вплоть до выяснения всех обстоятельств.
Над телом шефа они задумались: трясти и оживлять Алима Петровича им было боязно. Телохранители решили вызвать по телефону адвоката Луазо.
– Скорую надо, а не адвоката, – пискнула со своего стула Тамара Сергеевна.
– Сиди, Тома, пока живая, – посоветовал Тазит. – Сиди и молчи. Потом поглядим, что ты тут без нас делала. Никаких скорых!
Леха тем временем притащил аптечку и поднес к точеному носу Алима Петровича пузырек с нашатырным спиртом. От жгучей вони сам Леха расчихался и пустил слезу, но Пичугин и бровью не повел.
– Черт, может, и в самом деле что-то серьезное? – прошептал Леха, пугливо озираясь на кальяны.
– Луазо приедет – он и решит, – отрезал Тазит.
Аркадий Ильич Луазо явился минут через десять после звонка телохранителей. С собой он зачем-то привез толстенную папку с бумагами.
Был Луазо хоть и адвокат, но человек бывалый. Он оглядел Алима Петровича, пощупал пульс на руке и на шее. Он даже обнюхал пострадавшего, так широко раздувая ноздри, что рядом с ними коньячные рюмки и даже чашки показались игрушечными.
– Не снотворным ли он опился? – пробормотал юрист. – Ребята, ну-ка, усадите его на диван.
Ребята, то есть Леха с Тазитом, привели Алима Петровича в сидячее положение легко, как плюшевого мишку. Адвокат Луазо еще крепче прижал к себе папку, а свободной рукой, тяжелой и белой, влепил Алиму Петровичу пощечину. Тамара Сергеевна жалостливо вскрикнула.
– Заткнитесь, – мягко велел ей Луазо. – Вы же видите, он без сознания. Его надо привести в чувство любой ценой. Я вызвал личного врача Алима Петровича, но нам нельзя терять ни минуты.
Он переложил папку в другую руку и дал шефу пощечину по второй щеке. Тамара Сергеевна зажмурилась. Луазо из лейки, предназначенной для полива пальм, щедро окропил Алима Петровича. Затем он снова поднес к носу шефа пузырек с нашатырным спиртом.
На этот раз шеф повел бровями.
– Ага! – радостно вскрикнул адвокат. – Надо его взбодрить как следует!
Он безжалостно сдернул с Алима Петровича миланские туфли и шелковые носки. Показались небольшие бледные ступни с жемчужными ноготками. Луазо велел Лехе и Тазиту растирать ступни Пичугина. Каждому из охранников досталось по ноге. Тамара Сергеевна вздыхала и шептала, что ребята от усердия вывихнут шефу пальцы.
Сам Аркадий Ильич расстегнул пиджак и рубашку Пичугина, открыв его нежную грудь, покрытую темным шелковистым пухом. Он принялся эту грудь мять и растирать. Алим Петрович вскоре явственно застонал – то ли от массажа Луазо, то ли от невыносимой боли в ногах, оживляемых Тазитом и Лехой.
– Ага! Ага! – радовался Аркадий Ильич. – Энергичней, ребята!
Если бы в следующую минуту не подоспел личный врач Алима Петровича, некто Кротков, группа спасения из самых лучших побуждений взялась бы, наверное, колотить пострадавшего стулом по голове.
Доктор Кротков осмотрел пациента. Действия по приведению Пичугина в чувство он признал топорными, но в принципе верными. Однако сам он предпочел вкатить что-то шефу в вену и потребовал крепчайшего кофе. Леха отправился варить снадобье, а Тазит поддерживал голову хозяина, когда к ней в очередной раз подносили вонючий нашатырь.
Как только сознание Алима Петровича немного прояснилось, доктор Кротков через трубку влил в горло шефа семейную литровую бутыль минеральной воды. Вскоре вода отправилась вспять, в какой-то странный тазик, вовремя подставленный Тазитом. Позже выяснилось, что это был не тазик, а серебряная заздравная чаша – подарок губернатора. На дне чаши было выгравировано изображение губернаторского дворца в окружении лавровых венков. Алима Петровича еще трижды тошнило на венки, и с каждым разом ему становилось все лучше и лучше.
Минут через десять побитый, обдавленный, мокрый Алим Петрович громко засопел и открыл мутные яхонтовые глаза. Доктор Кротков тут же взял чайную ложечку и стал вливать в еще вялый рот больного черный кофе.
Некоторое время Алим Петрович покорно глотал. Но вдруг его глаза блеснули мыслью, и он сплюнул кофе доктору на колено. В ответ доктор ласково улыбнулся. Алим Петрович медленно повернул голову сначала влево, потом вправо. Он оглядел присутствующих.
– Где Анжелика? – спросил он слабым, но ясным голосом.
Все, включая приговоренных к стульям Илью и Тамару Сергеевну, дружно пожали плечами.
– Где Анжелика? – спросил Алим Петрович немного громче.
– Мы стояли у дверей, – начал сипло рапортовать помертвевший Леха. – Никто отсюда не выходил. Муха не пролетела! Пришла только Тома убирать и нашла вас…
– Где Анжелика? – в третий раз спросил Алим Петрович.
Всем стало страшно.
– Никто отсюда не выходил, – захныкал Леха. – Никто! Мы бы заметили!
Более сообразительный Тазит подошел к окнам и принялся методично дергать их ручки. Одно окно, среднее, сразу подалось – и красного дерева рама, и наружная решетка. В кабинете запахло холодной свежестью, яснее зашумел проспект Энтузиастов.
– Она в окно ушла, – пояснил Тазит очевидное. – На улицу вылезла. Пойду узнаю, где ее машина.
Разумеется, жгуче-красной «мазды» на стоянке у «Фурора» не было. Изора бежала из-за всех запоров и решеток! Илья даже знал куда, вернее, к кому.
– Я ее найду, – вызвался Леха. – Весь город перерою, а найду!
Алим Петрович медленно и весомо сказал:
– Не надо. Она придет! Ночью придет. Утром придет. Ей жить надо, ей кушать надо, ей шубу надо. Придет! Помолчи, Леха.
Если Алим Петрович и был сейчас несчастен, то не показывал этого. Пускай его лицо совсем потускнело, пускай ввалились яхонтовые глаза, но темные его губы уже не висели безвольно – они улыбались. Чему?
– Мы сразу начали работу по выяснению, – снова забубнил Леха. – Вот Тому задержали, Илюшку. Они подозреваются в соучастии.
Бывший мент, он знал много всяких протокольных словечек и всегда сыпал ими, когда нечего было сказать. Тамара Сергеевна только тихо охнула.
Алим Петрович брезгливо махнул рукой:
– Ерунда все это! Тома, Илюшка – при чем они тут? Анжелика мне чай отравила. Возьми мою чашку, Костя, экспертизу сделай – что за дрянь? Горький был чай – язык немел. Она сказала, это каркаде. А разве я не знаю, какое бывает каркаде? Есть разве что-то, чего я не пробовал? Глупая, глупая… Поехали домой!
Алим Петрович слабо махнул рукой. Все кругом засуетились. Леха стал натягивать носки на привычно подставленные ноги шефа. Тазит ползал под столом: он отыскивал миланскую туфлю, которую Луазо слишком лихо куда-то забросил, когда разувал Алима Петровича. Сам Луазо застегнул пуговки на груди Пичугина и, аккуратно свернув, положил в карман шефа его изысканно-полосатый галстук.
Костя, он же доктор Кротков, первым делом упаковал в пластиковые пакеты бокалы и чашки. Теперь на столике осталась лишь роза в бокале, которая и прежде выглядела одиноко. А доктор уже строчил и строчил рецепт за рецептом абсолютно неразборчивым латинским почерком.
– Это я сам вам дам, у меня сейчас с собой. За этим пошлите. Это на ночь примете, с нарзанчиком без газа, – приговаривал он, отбрасывая один бланк с рекомендациями и тут же принимаясь за другой. – А вот это утром, но только после еды. Расслабляющий массажик попробуем часа через два, а клизмочку, может, сразу?
– Иди к чертям, – ответил ему Алим Петрович, подставляя свою маленькую красивую ступню под миланскую туфлю, наконец-то найденную. – Домой поедем. Спать будем!
Он встал, повернулся к Томочке и Илье, которые по-прежнему сидели на стульях ни живы ни мертвы:
– И вы спать идите. Тома, ковер завтра в чистку отдай. Тазик помой хорошо – его губернатор подарил. Только завтра, завтра! Все потом!
Алим Петрович пошел к двери. Ступал он вяло, но отпихнул в стороны Леху с Тазитом, которые подхватили было его под руки. Его лицо налилось тем гнойным цветом, о котором днем судачили в подсобке. Позади Пичугина и телохранителей самым тихим шагом, как на похоронах, шли Луазо с Кротковым. И лица у них были соответствующие – скорбные и потупленные.
Вдруг Алим Петрович остановился, обернулся к столику, где не было уже чашек с отравой, но до сих пор клонилась набок тяжелая бархатная роза, очень красная.
– Ничего, – сказал этой розе Алим Петрович Пичугин, красивый, богатый, сильный мужчина, которого променяли на другого. – Ничего. Она придет! Она будет плакать, она будет просить прощения. Простить?
В ответ все присутствующие остекленело уставились на стены и на собственные ботинки. Даже роза, казалось, от конфуза плотнее сжала лепестки.
– Простить? Чего молчите? А я прощу! Только не сразу. Женщина тяжелую руку любит. Женщина от тяжелой руки не уйдет.
Это заключение очень утешило Алима Петровича. Он окинул яхонтовым взором свою свиту и снова наткнулся на бледные лица Ильи и Тамары Сергеевны.
– Вам завтра выходной, – сказал он и ткнул в их сторону пальцем. – Вне очереди, без отработки и вычета из отпуска. За переживания. Только, Тома, знаешь, убери тут все-таки сегодня. И тазик помой. Чтоб скрипел!
