LXXVIII
Невеселые времена для нашей артели
В первый же из жарких дней, которые мы провели в штилевой полосе на экваторе, в список освобожденных попал Шенли, один из моих товарищей по бачку, который уже некоторое время жаловался на нездоровье.
Старый артиллерийский унтер-офицер Прайминг, человек с заячьей губой, столовавшийся вместе с нами, был, как подобает артиллеристу, заряжен до дула желчью, а сверх того забил поверх нее изрядный пыж матросского суеверия. Так вот, этот унтер-офицер пустился в самые мрачные и дикие рассуждения, странно окрашенные неподдельным чувством и искренним огорчением, едва узнал о болезни Шенли, сразившей его вскоре после несчастного случая со старшиной крюйс-марселя Лысым, нашим товарищем по бачку, и ужасного конца ампутированного фор-марсового, другого нашего однокашника.
Мы все сидели по-турецки между пушек, когда нам впервые сообщили печальное известие о болезни Шенли.
— Так я и знал, так я и знал, — прогнусавил Прайминг, — черт возьми, говорил я вам или нет? Эх, неладное это дело. А все из-за того, что за столом нас тринадцать стало. Надеюсь, он не опасно, как слышно, ребята? Вот бедняга! Все было хорошо, пока этот Белый Бушлат к нашему бачку не присоседился. Пожалуй, так нас не боле трех останется, когда мы якорь бросим. Но как он себя сейчас-то чувствует? Вы его навещали? Да пропади ты пропадом, Иона несчастный! Как только можешь ты спокойно спать, зная, что из-за тебя у нас чертова дюжина за столом получилась! Только из-за тебя один на тот свет отправился, а Лысого ты на всю жизнь калекой оставил, а тут еще Шенли вверх килем перевернулся. Да пропади ты пропадом со своим бушлатом!
— Дорогой однокашник, — воскликнул я, — не осыпай меня проклятьями, ради бога. Ругай мой бушлат сколько влезет, тут я с тобой вполне согласен, но к чему же меня-то проклинать? Так, пожалуй, следующий оверкиль именно со мной и приключится.
— Артиллерийский унтер-офицер! — воскликнул Джек Чейс, закладывая между двумя большими галетами кусок солонины. — Артиллерийский унтер-офицер! Белый Бушлат, здесь присутствующий, личный мой друг, и вы меня премного обяжете, если отставите проклинать его. Это невоспитанно, грубо и совершенно не годится для джентльмена.
— А ты не три спиной орудийный станок, вот что я тебе скажу, Джек Чейс, — отпарировал Прайминг, когда Джек прислонился к его орудию. — Думаете, приятно все время за вами убирать? Чтоб всех вас черти побрали! Я целый час потратил нынче утром, драя этот самый станок. Но во всем виноват Белый Бушлат. Из-за лишнего тесниться приходится. Разрази меня бог, если мы тут не набились как сельди в бочке. Посунься ты там, я на своей ноге сижу!
— Ради всего святого, артиллерист, — воскликнул я, — если это вам так не терпится, я вместе с бушлатом уберусь отсюда.
— И скатертью тебе дорога, — ответил он.
— А если он уйдет, ты тут один будешь столоваться, унтер-офицер, — отрезал Джек Чейс.
— Так и будет, — вскричали все.
— И очень рад был бы один остаться, — проворчал Прайминг, раздраженно почесывая голову ручкой своего ножа.
— Вы просто старый медведь, артиллерийский унтер-офицер, — заметил Джек Чейс.
— Я старый турок, — произнес он, протянув плоское лезвие своего ножа между зубов, отчего послышался скрежещущий звук, как от точила.
— Оставьте его в покое, ребята, — посоветовал Джек Чейс. — Держитесь подальше от хвоста гремучей змеи, и она греметь перестанет.
— Но будь осторожен, а вдруг укусит, — сказал Прайминг, клацая зубами, встал и удалился развалистой походкой.
Хоть я очень старался скрыть свою обиду под напускным безразличием, излишне объяснять, как я проклинал свой бушлат, которому приписывали уже гибель одного из моих товарищей и возможную смерть еще двух других. Ибо, не будь у меня злополучного бушлата, я, верно, по-прежнему принадлежал бы к своей первоначальной артели и не составил бы несчастливую чертову дюжину в артели моих теперешних товарищей.
Все, что я пытался сказать Праймингу наедине, не возымело на него ни малейшего действия, хотя я часто уединялся с ним, чтобы объяснить ему философскую невозможность моей причастности к падению Лысого, к судьбе матроса, похороненного в Рио, и к болезни Шенли. Но Прайминг упрямо стоял на своем, и поколебать его убеждения не было никакой возможности. И до самого конца плавания он смотрел на меня так, как иные высоконравственные граждане взирают на какого-нибудь отъявленного негодяя, каким-то образом избежавшего веревки.
Эх, бушлат, бушлат, за многое тебе приходится отвечать!
