Глава 30
Антикоммунистические настроения в правительстве не слабели, но, по крайней мере, Катерина, Димитрий и маленький Теодорис могли жить относительно нормальной жизнью. Все популярнее становилась массовая одежда фабричного производства, и Катерина, хотя еще шила иногда свадебные платья, без сожаления рассталась с миром моды и решила попробовать что-то новое. Они с Димитрием открыли новый бизнес и назвали его «Обивочные материалы и мебель нового века». Наняли столяра и стали делать кресла и кушетки, которые Катерина обтягивала новыми моющимися синтетическими тканями.
В следующем году Катерина опять забеременела, и, когда у нее родилась девочка, ее назвали в честь матери Димитрия. Через полгода обоих детей крестили. Им предстояло расти среди людей, которые души в них не чаяли.
Смерть мужа стала для Ольги освобождением. Много лет после рождения Димитрия врач ставил ей диагноз «послеродовая депрессия», и хотя полностью излечиться от агорафобии не удалось, теперь она, по крайней мере, могла изредка заглядывать на улицу Ирини. На детей она изливала даже больше заботы, чем другие бабушки. Теодорис с Ольгой забегали на улицу Ники каждый день по пути из школы, и там их всегда баловали Павлиниными свежеиспеченными тортами и печеньями. Старая служанка была уже слаба и не могла приходить на улицу Ирини, но стряпала для детей угощения до последнего дня, пока не умерла в возрасте девяноста пяти лет. На ее похоронах Теодорис и Ольга в первый раз увидели, как взрослые плачут. Павлина для всех была большой частью жизни.
Дети были близки и с другой бабушкой, Евгенией, и все как-то не представлялся подходящий случай рассказать, что она им не родная. Так как родители их целыми днями работали, старушка вела хозяйство и следила за порядком. Иногда она уезжала на недельку к Софии или Марии (у тех было уже девять детей на двоих), но всегда с радостью возвращалась в дом на улицу Ирини, который после этого казался относительно спокойным.
Иногда по воскресеньям вся семья, включая обеих бабушек, ходила в их любимое кафе «Ассос» у моря. Дети лакомились мороженым, которое им позволялось только раз в неделю, а женщины съедали по маленькой бугаце.
Бизнес Димитрия и Катерины начал процветать. По всему городу росли многоэтажные дома, тысячи семей переезжали в лучшие квартиры. У многих впервые появились ванные с водопроводом и кухни с современным оборудованием. Новый стиль жизни требовал нового интерьера и дизайна, и Димитрий с Катериной едва поспевали за спросом.
В 1962 году, перед самой Пасхой, Катерина получила письмо из Афин. Почерк был незнакомый. Оно оказалось от Артемиды, и в нем сообщалось о смерти их матери. Чуть ли не самым страшным для Катерины было то, что она не могла плакать. О Зении у нее остались смутные, едва уловимые воспоминания, а сестра была и вовсе чужим человеком. Разумеется, она выразила соболезнования и написала, что приедет на поминальную службу, которая должна была состояться через сорок дней после смерти Зении.
К сожалению, она не смогла выполнить свое обещание. Через две недели у Евгении началась инфекция дыхательных путей, и еще через неделю пневмония свела ее в могилу. Вся семья никак не могла примириться с этой неожиданной утратой, а Катерина и вовсе горевала безмерно. Это был куда более страшный удар, чем смерть ее родной матери.
– Но ей же было всего шестьдесят девять, – безутешно плакала маленькая Ольга.
Это была средняя продолжительность жизни для женщин в то время, но дети считали, что Евгения должна была прожить так же долго, как Павлина. Маленький домик без нее опустел, и ткацкий станок с неоконченным ковром сиротливо стоял в углу. Много месяцев Катерина с Димитрием не могли заставить себя от него избавиться, хоть он и занимал половину комнаты.
Если бы они ждали подходящего момента для переезда, то можно было считать, что он наступил. Дети давно мечтали перебраться с улицы Ирини в какой-нибудь более современный дом, попросторнее. И их родителям жилось бы гораздо легче в новом многоквартирном доме, рядом с работой. Но их сентиментальная привязанность к этой старой мощеной улочке была слишком сильна. И для Катерины, и для Димитрия с улицей Ирини было связано столько, что их дети и представить себе не могли.
Теперь они арендовали поблизости магазин, где выставляли готовый товар, но жили по-прежнему в доме номер пять, а соседний дом использовали в качестве мастерской. Им нравилось, что детям можно спокойно играть на улице, как играли они сами несколько десятков лет назад, не опасаясь попасть под машину. Автомобили в городе стали делом обычным, но Димитрий с Катериной выходили из себя уже оттого, что какой-то молодой человек с их улицы взял моду носиться по ней взад-вперед на мотоцикле.
В стране начался экономический бум. Греция стала наконец восстанавливаться, и таким предприятиям, как у Катерины с Димитрием, это пошло на пользу. «Обивочные материалы и мебель нового века» процветали.
Однако политическая ситуация оставалась неустойчивой. Правоориентированное правительство все еще придерживалось мнения, что коммунисты представляют серьезную угрозу, и в начале 1967 года несколько лидеров социалистов было арестовано по обвинению в антиправительственном заговоре. Никаких доказательств их вины не было. Димитрий каждый день читал об этих событиях с нарастающим беспокойством, и его снова начали мучить кошмары о Макронисосе. Иногда Катерина просыпалась ночью и видела, что он сидит на кровати и дрожит от страха.
– Они говорят, что мы на пороге новой гражданской войны, – сказала как-то Катерина, которая на работе весь день слушала радио.
– Ложь, – презрительно отозвался Димитрий. – Пустые выдумки.
Вечером в дом ворвался Теодорис. В этом году он должен был сдавать выпускной экзамен в школе и задержался на дополнительном уроке.
– Папа! Мама! – Голос у него был встревоженный. – Вы видели, сколько там солдат? Целые сотни, на улице Эгнатия. Что случилось?
Под предлогом спасения страны от коммунистов армия устроила государственный переворот. Теперь страной правили полковники.
Это был не первый военный переворот, который видели в жизни Катерина с Димитрием, и они понимали, как ужасно это может отразиться на жизни обычных людей.
Их дети любили учиться и всегда получали хорошие отметки. Вдохновившись советами учителей, которым редко встречались такие одаренные ученики, Теодорис мечтал изучать право. Тут было бы куда приложить его литературные способности, а также умение отстаивать свою точку зрения и держать в памяти большие объемы информации. Димитрий свое мнение по поводу выбора сына держал при себе. Должно быть, думал, что в сыне-подростке все-таки неизбежно должны были проявиться какие-то черточки деда.
В июле, когда в школе объявляли результаты экзаменов, Теодориса постигло величайшее в жизни разочарование. Его оценки оказались даже хуже, чем в среднем по классу. Он прибежал домой и сразу же заперся в своей комнате.
С заднего двора, куда родители вышли подышать воздухом, они услышали рыдания. И сразу догадались, в чем дело.
– Он же такой умный мальчик и так старательно занимался, – потрясенно сказала Катерина. – Как они могли с ним так поступить?
– Боюсь, теперь они могут делать все, что захотят, – ответил Димитрий; он был бледен от тоски и гнева.
Оба понимали, что результаты экзаменов Теодориса подделали и что причина тому – прошлое его отца. Это было обычным делом. Пятно, оставшееся на имени Димитрия после лагеря, теперь лежало и на детях. Димитрий понимал, что связь с левыми ему не забудут, и после возвращения с Йиароса смирился с тем, что доктором ему уже не бывать. Долгое время ему казалось, что на этом его наказание и закончится.
– Думаешь, и с Ольгой будет то же? – испуганно спросила Катерина.
Димитрий не знал, что ответить. Он чувствовал, как в груди поднимается негодование на тех, кто правит его страной.
Все знали, что при новом режиме полиция часто подправляет результаты экзаменов перед оглашением: детям «смутьянов» снижают баллы, а тем, у кого родители «благонамеренные», – завышают. Димитрий старался держаться по возможности в тени и с самого своего возвращения с острова не бывал ни на одном политическом собрании, но понимал, что его прошлое считается преступным и что это всегда будет отражаться на детях. Такой же дискриминации подвергались и сами университетские профессора – тех, кто был известен своими левыми взглядами, увольняли. Посты на кафедрах занимали те, кто готов был читать лекции о патриотизме и Национальной Революции.
– Если даже его и примут, – говорила Катерина, – какое он там получит образование? Всех толковых профессоров права уже уволили за их взгляды.
Они оба знали, что выход есть. Ольга предлагала оплатить его детям обучение в университете и легко могла себе позволить отправить их за границу. Это было предметом бесконечных дискуссий, и не раз у матери с сыном едва не доходило до ссоры.
– Я понимаю, почему ты не хочешь брать отцовские деньги, Димитрий, – говорила Ольга. – Но твоим детям нет никакого резона от них отказываться.
Ольга-младшая тем временем принесла из школы новые учебники, одобренные хунтой.
– Смотри, папа, – сказала она, показывая ему страничку введения. – «21 апреля офицеры перехватили инициативу и спасли страну от коммунистов, вновь пытавшихся ее погубить».
– Чепуха, – сказал Димитрий. – Полная чепуха.
Вечером, когда Димитрий с Катериной остались одни, Катерина поставила вопрос прямо:
– Какой смысл в таком образовании, когда им вдалбливают в голову всю эту ложь?
Димитрий понимал, к чему она ведет, и слушал ее в смущении.
– Ты сам не смог доучиться, но почему же не дать нашим детям лучшее, что в наших силах…
Он все молчал.
– А знаешь, что случилось у Ольги в классе на прошлой неделе?
Одна из Ольгиных подруг, Антула, рассказала в школе анекдот о полковниках. Другая девочка пересказала его своему отцу, как на грех государственному чиновнику, и на следующий же день Антулу исключили из школы.
– Да, знаю, – сказал Димитрий. – Возмутительно.
– Мы должны дать им шанс, даже если нам придется тяжело…
Катерина заметила грусть в глазах мужа. Как и она сама, Димитрий любил детей всем сердцем, но это только укрепляло Катеринину убежденность, что им нужно уехать из Салоников.
– Я знаю, что ты права, – сказал Димитрий, глядя на жену, – но все бы на свете отдал, чтобы они остались здесь.
Через несколько дней премьер-министр Георгиос Пападопулос приехал в их город и произнес речь в университете. У Димитрия с Катериной в магазине было радио, и они включили его, чтобы послушать новости.
«Университет должен стать церковью, направляющей духовный рост нации. Преподаватели обязаны вести нацию за собой, и моральное состояние снова должно стать главной заботой, основой человеческой жизни. Нам необходимо вернуться к менталитету, не допускающему нарушения моральных и социальных норм».
– Не могу слушать! – крикнул Димитрий. – Невыносимая пропагандистская чушь!
– Тсс, Димитрий!
Катерина покрутила ручку настройки радиоприемника, чтобы переключиться на другую частоту. Кто знает, каких взглядов придерживаются посетители, – высказываться против режима просто опасно.
Теперь из динамиков гремели бесконечные военные марши.
– Может, совсем выключить, Катерина? По мне, тишина и то лучше.
Иногда Димитрий вспоминал их вечера с Элиасом, когда они вместе слушали ребетику, и его охватывала ностальгия. Его огорчало, что столько песен теперь запрещено. Его дети не могут слушать певцов, каких хотят, читать новости, какие им следовало бы читать. Пьесы, стихи, проза – все это подвергалось цензуре, а теперь, по словам Пападопулоса, еще и мысли будут контролировать. Деспотический режим.
В половине десятого, закрыв магазин, они молча вернулись на улицу Ирини. Теодорис с Ольгой сидели у себя в комнатах, а Катерина пошла в кухню готовить ужин для всех. Димитрий вошел следом и сел за стол. Стал смотреть, как она в глубокой задумчивости режет хлеб.
– Катерина, – сказал он наконец. – Я знаю, ты права. Мы еще можем вытерпеть такое ограничение свободы, но для детей здесь нет будущего. Мы должны их отпустить.
– Ты серьезно, Димитрий?
– Да. Это было эгоистично с моей стороны. У мамы много денег, так почему бы детям и не поехать в университеты за границу. И она права: моя ненависть к отцу не должна их касаться.
Он поднял голову, и Катерина увидела, что в глазах у него блестят слезы.
В тот же год Теодорис уехал учиться в Лондон, а вскоре и Ольга выдержала экзамен в Бостонский университет.
Ни разу Димитрий и Катерина не пожалели о своем решении. Атмосфера репрессий сгущалась, хунта ссылала тысячи инакомыслящих.
– Я слышал, они снова отправляют людей на Макронисос, – сказала однажды Катерина. – Но этого же не может быть, правда?
– Увы, боюсь, что может, – ответил Димитрий.
Жесточайшие физические и психологические пытки снова стали нормой, и с этим ничего нельзя было поделать. Свободной прессы не было, демонстрации запретили, не осталось никаких способов выразить протест.
Каждое воскресенье по вечерам Димитрий с Катериной писали детям письма. Иногда мать шила или вышивала что-нибудь для них – блузку или платок для Ольги, рубашку или наволочку для Теодориса. Писать они старались весело, легко, боясь, что если будут упоминать о политике или критиковать режим, то письмо не дойдет.
Катерина с радостью послала бы детям и чего-нибудь съестного, но Димитрий уверял ее, что в Америке и Британии они и так не голодают, да к тому же соус долмадики наверняка протечет сквозь коробку.
В ноябре 1973 года, когда уже три дня продолжалась студенческая забастовка, студенты Афин подняли восстание. По любительскому радио они передали обращение к народу Греции, призывая сражаться за демократию. Студенты вышли на демонстрацию и в Салониках, чтобы выразить поддержку, но вскоре она была подавлена полицией и армией.
– Как ты думаешь, Теодорис тоже был бы там? – задумчиво спросила Катерина.
– Скорее всего, – ответил Димитрий.
В Афинах массовые демонстрации против режима вылились на улицы, и через три дня после начала студенческой забастовки ворота Афинского политехнического университета, где забаррикадировались студенты, пробил танк. В завязавшейся схватке погибло двенадцать человек, сотни были ранены.
Это было начало конца. В результате Пападопулоса свергли, а через год диктатуре пришел конец и в страну вернулось демократическое правительство. Коммунистическая партия стала легальной впервые с 1947 года и приняла участие в выборах, состоявшихся в середине ноября. Димитрий ликовал, когда она заняла несколько мест в парламенте.
Летом Теодорис с Ольгой приехали на каникулы. Они учились хорошо и оба уже строили планы, что будут делать после университета. О деньгах они могли не беспокоиться. Теодорис перевелся в Оксфорд и начал писать докторскую диссертацию по философии, а Ольга осталась в Бостоне.
В Салониках жизнь, судя по всему, налаживалась, и Димитрий с Катериной, хотя и очень гордились тем, что их дети добились успехов за границей, втайне надеялись, что, завершив образование, они вернутся в Грецию. Когда дети приезжали домой, родители то показывали им строящееся новое здание, которое должно было изменить облик города, то водили посмотреть на улучшения в городской инфраструктуре.
Вскоре Теодорису предложили место в крупной юридической конторе в Лондоне, а Ольга стала врачом в больнице в богатом пригороде Бостона, и каждый шаг их блестящей карьеры уводил их все дальше от родного дома. Летом 1978 года впервые ни один из них не смог приехать в гости. Может быть, это вышло случайно.
Вечером 20 июня, во вторник, на небо взошла полная луна, и закат над Олимпом обещал быть очень красивым. Над заливом встало золотое зарево, которое скоро потемнело и стало огненно-красным. Море переливалось сразу и серебристым светом луны, и огненным светом солнца.
В эту чудесную ночь люди прогуливались рука об руку вдоль набережной или сидели за столиками в кафе и смотрели на море, опьяненные великолепным световым шоу, которое устроила сама природа. Не нужно было ни музыки, ни разговоров: зрелища солнца и луны было более чем достаточно.
В десять часов земля задрожала. Салоники давно привыкли к таким напоминаниям о том, что земля под ними не так уж устойчива, но на этот раз дрожь не прекращалась.
Димитрий с Катериной допоздна работали в своей мастерской на улице Ирини, когда все вокруг загрохотало. Ножницы скатились со стола и с громким стуком упали на пол, Катеринина швейная машинка затряслась на подставке. Ставни захлопали, стулья попадали, рулоны ткани, сложенные у стены, раскатились, как кегли. Казалось, земля под ними вот-вот провалится.
– Любовь моя, – сказал Димитрий, хватая Катерину за руку, – мне это не нравится. Давай-ка выбираться отсюда.
Они выскочили из дома и выбежали на широкую улицу, идущую с востока на запад. Под открытым небом они чувствовали себя увереннее, но тут подстерегали новые опасности: они с ужасом увидели, как дом перед ними зашатался и рухнул. В глаза и в легкие набилась пыль.
Толчки длились недолго, однако разрушения произвели катастрофические. Несколько минут фундаменты каждого здания в городе яростно трясло, а многие из них просто не были на это рассчитаны. Вскоре наступила тишина, а затем – несмолкающий вой сирен.
Переступая через обломки рухнувшей каменной кладки, Катерина с Димитрием поспешили вниз, к площади Аристотелус. Открытое пространство казалось относительно безопасным, и там собрались сотни людей. Так они и стояли – некоторые плакали, а многие от потрясения даже плакать не могли. Вчера уже были предварительные толчки, но землетрясения такой силы не ожидал никто.
Димитрий с Катериной не остались на площади. Кое-что заботило их больше, чем собственная безопасность.
На набережной они свернули налево и побежали вдоль улицы Ники.
– Ей, наверное, так страшно в доме одной, – тревожилась Катерина.
– Надо было все же настоять, чтобы она взяла новую домработницу, – сказал Димитрий, пока они бежали по центру дороги, чтобы их не задело каким-нибудь камнем от рушащихся зданий. – Но она и слышать об этом не хотела. Ты же знаешь, сколько раз я ей предлагал…
После смерти Павлины пятнадцать лет назад Ольга жила в доме на улице Ники одна. Она ни за что не хотела расставаться с привычным видом на залив, которым могла любоваться часами. Зрелище постоянно меняющейся воды и таинственного Олимпа никогда не переставало ее завораживать. Внуки, пока не уехали, забегали к ней каждый день, и у обоих было по отдельной комнате, где они иногда учили уроки. В доме на улице Ирини было слишком тесно для двух взрослеющих детей.
Димитрий с Катериной торопливо шли по набережной, и полная луна озаряла картину разрушения. Какие-то дома пострадали сильно, какие-то остались почти невредимыми. Димитрий с Катериной взялись за руки и ускорили шаг.
Убегая с улицы Ирини, Катерина успела схватить ключ от Ольгиного дома и теперь нервно сжимала его в кармане. Когда дом показался впереди, метрах в пятидесяти, они с облегчением увидели, что он, кажется, цел.
Только подойдя ближе, они поняли, что от постройки остался только фасад. Все остальное лежало в руинах. Крыша, потолки и оставшиеся три стены рухнули.
– О господи! – прошептал Димитрий. – Бедная мама.
Не было ни малейшей надежды, что кто-то мог уцелеть под этой грудой камня, кирпича, бетона и металлических балок.
Катерина стояла рядом, онемев от потрясения. Она схватилась за руку Димитрия, чтобы не упасть, и бесполезный ключ выпал из ее руки в пыль.
– Может, все-таки есть надежда? – выговорила она наконец, когда рыдания стихли.
– Пойду поищу кого-нибудь, но к нему даже подходить опасно.
Дом был огромный, и искать под его развалинами выживших было почти невыполнимой задачей, но Димитрий все же сумел найти людей из службы спасения, и ему пообещали, что спасательные работы начнутся, как только рассветет.
Катерина с Димитрием не спали всю ночь. Они не могли бросить Ольгу, живую или мертвую. На рассвете явилась команда мужчин с лопатами и пилами и подступила к развалинам. Димитрий пошел с ними.
Катерине показалось, что прошла целая вечность, пока муж не вернулся. На самом деле он пробыл там меньше получаса. Когда он появился, волосы у него были белые от пыли, лицо бледное и грустное.
– Мы нашли ее… – сказал он.
Катерина обняла Димитрия, и он заплакал. Все его тело содрогалось от горестных рыданий.
Балка упала на Ольгу, придавив ее наискосок, от груди до бедра. Теперь ждали технику, чтобы поднять балку и освободить ее.
– Она, видимо, лежала на кушетке, – сказал Димитрий. – Мне показалось, я видел кусок обивки. Я понимаю, это звучит странно, да и лица толком было не разглядеть, но по-моему, оно было очень спокойное, почти безмятежное.
Катерина заставила себя улыбнуться.
Она была рада, что в памяти Димитрия лицо матери останется прекрасным.
Они увидели, как осторожно выносят Ольгино тело, и постояли рядом несколько минут. Катерина молилась. Димитрию сказали, что в течение дня ему нужно будет прийти в городской морг, чтобы произвести официальное опознание, а потом, как они оба понимали, рано или поздно придется вернуться на улицу Ирини.
Когда они уже собирались уходить, к ним подошел один из спасателей. Протянул что-то Димитрию.
– Вот что мы нашли, – сказал он. – Они, должно быть, лежали у вашей матери на груди, когда балка рухнула, вот и оказались прямо под ней. Мы подумали, может, вы захотите забрать. Вряд ли что-то еще удастся спасти. Там все в кашу.
Бестактность этого человека никак не задела Димитрия. Он взял пачку писем, кивнул в знак благодарности и, бегло глянув на них, сунул в карман. Бесполезно было объяснять, как мало его волнует гибель отцовской бесценной коллекции objets d’art, часов, картин и статуэток, превратившихся в труху.
Когда они с Катериной шли прочь, Димитрий в последний раз оглянулся на одиноко стоящий фасад особняка. Вот и все, что осталось от богатства Константиноса Комниноса.
Путь к дому преграждали обломки рухнувших зданий, и часто пройти по улице оказывалось невозможно. Наконец они добрались до старого города и кружным путем вышли к улице Ирини.
Когда они свернули за угол, им открылось зрелище полной катастрофы.
Ни один дом не уцелел. От всех остались только камни да куски дерева и штукатурки. Улица Ирини убереглась от пожара шестьдесят лет назад, но перед сейсмической силой природы устоять не смогла.
Они молча смотрели на это. Димитрий был почти готов к подобному. По тому, что осталось от соседних улиц, можно было понять, чего ждать, да и вчера, когда они выбегали из мастерской, он успел увидеть, как трещина прошла по стене от пола до потолка. Но говорить об этом Катерине тогда было ни к чему. Дом был словно раздавлен в лепешку – будто на него нечаянно наступил великан.
Какое-то время оба молчали. Смерть Ольги тяжело подействовала на них, и они еще не отошли от этого потрясения. Где-то вдалеке послышался вой сирены «скорой помощи», вызвав у обоих одну и ту же мысль: «Слава богу, наши дети далеко».
Утро только что сменилось днем, становилось жарко. Легкий бриз развеивал огромную гору пыли, в которую превратился их дом.
Другие жители улицы раскапывали руины.
– Бесполезно, – сказал один из соседей. – У меня точно спасать нечего. Ни ножа не осталось, ни вилки.
Люди стояли вокруг. Многие, кажется, тоже думали, что не стоит рисковать подступаться к тому, что было когда-то их домами. Жизнь дороже вещей.
Катерина была взволнована. Она не разделяла общего безнадежного настроения.
– Димитрий, – сказала она, – мы должны войти. Кое-что нужно спасти.
– А это стоит того, чтобы рисковать жизнью? – спросил муж.
– Может быть, – ответила жена.
Еще не дождавшись ответа, Димитрий уже открывал дверь. Она с грохотом рухнула внутрь вместе с дверной коробкой. Катерина охнула и бросилась к дому.
Она услышала голос мужа:
– Не волнуйся. Все в порядке. Я нашел его, любимая.
Через несколько секунд он появился, с трудом перебравшись через порог с небольшим дорожным сундуком в руках.
– Давай, я за одну ручку понесу, – с облегчением сказала Катерина.
Отойдя от дома на несколько ярдов, они поставили сундук на мостовую. Металлический каркас выдержал вес рухнувшего потолка, и, подняв крышку, Катерина увидела, что внутри все цело.
Вопрос, где теперь ночевать, решился быстро. Старые друзья уговорили их занять свободную комнату у них в квартире, и там им пришлось остаться на много недель. В комнате не было ничего, кроме одолженной на время одежды, висевшей на двери, да сундука в углу.
Прежде всего нужно было организовать Ольгины похороны. Ее смерть была страшным ударом для всей семьи, но Димитрий чувствовал утрату особенно остро. Никогда еще он не испытывал такого горя. Тихая Ольга была для него нерушимой скалой: даже в те годы, когда был вдали от дома, он знал, что она его любит и понимает, за что он сражается, и это придавало ему сил.
Во время похорон Димитрий не видел ничего вокруг, кроме длинного, узкого гроба, опускающегося в темноту. За пеленой слез мир казался сплошным туманом, сквозь который жена терпеливо вела его.
Священник прочитал «Господи, помилуй», и каждый из четверых близких уронил в гроб по цветку, прежде чем на него легла мраморная крышка. Резчики по камню уже сделали свое дело.
Ольга Комнинос,
любимая мать Димитрия,
дорогая подруга Катерины,
обожаемая бабушка Теодориса и Ольги.
Мы будем вечно помнить тебя.
На кладбище были сотни склепов, по большей части ухоженных, из такого же светлого мрамора с прожилками. Величина склепа должна была отражать семейный статус, и Комниносы занимали огромный участок, где покоилось уже пять поколений. Под свод вела лестница.
В этот день Катерина заметила кое-что. На могиле Леонидаса Комниноса стояла его фотография в офицерском мундире, увешанном медалями. Это был парадный портрет, и ему полагалось быть серьезным, однако глаза Леонидаса улыбались. Но внимание Катерины привлекло не фото, а букет увядших роз рядом с ним. Это было странно. Рядом, на могиле отца Димитрия, никаких роз не было.
Через неделю, когда зачитали Ольгино завещание, кое-что разъяснилось.
Внукам досталось щедрое наследство, а Катерине – несколько драгоценностей, которые уже много лет лежали в банке. Ольге-младшей бабушка оставила ожерелье из таких крупных рубинов, что никто из Ольгиных подруг в Америке не верил, что они настоящие. Нежелание Димитрия брать ни драхмы из отцовских денег было учтено. Предприятия продали, а деньги пошли на строительство корпуса новой больницы – в память о его несостоявшейся мечте стать врачом.
К завещанию прилагалось дополнительное распоряжение: каждую пятницу, по утрам, приносить свежие цветы на могилу Леонидаса Комниноса. Объяснений никаких не было. Димитрий знал, что мать всегда восхищалась мужеством своего деверя, и сам Димитрий с детства знал, что он был честным и храбрым человеком – полной противоположностью брата во всех отношениях.
Завещание зачитывал все тот же адвокат, к которому Катерина ходила после смерти Гургуриса, и миг, когда они узнали друг друга, был единственным забавным моментом в этой церемонии. Его умение выживать и извлекать выгоду из несчастий показалось Катерине почти невероятным.
Первые десять дней после землетрясения супруги были совсем без сил. Они уже ходили по городу, присматривая новое жилье и помещение для магазина, а в тот вечер, когда зачитывали завещание, вернулись домой раньше обычного. Жена сидела на их временной кровати в кримпленовой ночной рубашке, одолженной у подруги. Муж читал газету.
– Димитрий, а многие знали о том, какие чувства были у твоей мамы к твоему дяде? – спросила Катерина.
– Вряд ли, – ответил муж. – Но мне кажется, им все восхищались. Кроме отца, пожалуй.
– А ты его помнишь?
– У меня остались кое-какие смутные воспоминания, я ведь был тогда еще совсем маленьким, – сказал Димитрий. – Помню только, что он был очень высокий и что, когда он был рядом, все всегда смеялись.
Он вдруг вспомнил о пачке писем, которую ему отдали, когда вынесли тело матери из развалин. Он тогда сунул их в сундук. Катерина увидела, что он поднимает крышку.
– Помнишь письма, что мама читала перед землетрясением? Они были от дяди. Я видел имя на конверте. – Он протянул пачку жене.
– Как-то неудобно, – неуверенно протянула та.
– По-моему, теперь уже можно, когда и автор, и адресат умерли, – успокоил ее Димитрий.
С таким чувством, будто подглядывает в замочную скважину, Катерина вытащила первое письмо из пачки, перевязанной лентой, и начала читать. Их там было еще около дюжины, все с разными марками, написаны с 1915 по 1922 год. В них не было и тени чего-то непристойного, но все они хранили отпечаток явной теплоты и близости. Многие кончались словами: «Передай, пожалуйста, поклон моему брату».
Катерина читала около часа, пока наконец не открыла последнее письмо. Оно было из Смирны и датировалось сентябрем 1922 года.
Дорогая Ольга!
В эту минуту мне стыдно за то, что я грек. Многие из моих людей вели себя не лучше, чем турки, и я насмотрелся такого, чего мне уже никогда не стереть из памяти. За все последние месяцы в моей жизни был лишь один осмысленный момент. Только благодаря ему я знаю, что во мне еще осталось что-то человеческое. Я спас ребенка, девочку. Ее чуть было не затоптали, но я взял ее на руки и поднял над толпой. Рука у нее была так сильно обожжена, что кожа слезала клочьями, но я оторвал свой рукав, перевязал рану и посадил ее в лодку. Кажется, это единственное доброе дело, какое мне удалось совершить.
При мысли о других моих поступках я чувствую отвращение. Бог свидетель, я раскаялся, но, сколько бы ни благословлял меня священник, память остается со мной. Я часто думаю об этой девочке и о том, жива ли она. Как знать? Но я сделал все, что мог.
Пожалуйста, поцелуй за меня маленького Димитрия. Надеюсь, он никогда не увидит того, что видел я. Скажи, что дядя скучает по нему и что, когда я вернусь, отдам ему свои пуговицы. Они все в крови, Ольга, их придется чистить. Ты, как и прежде, всегда со мной в моих мыслях. С самыми теплыми пожеланиями,
Леонидас.
Димитрий уже раздевался и, ничего не замечая, продолжал разговор с женой.
– Жаль, что его уже нет, – сказал он. – Жаль, что ты его никогда не видела.
Катерина перечитала письмо еще раз и подняла глаза на мужа.
– Мне кажется, я видела его, Димитрий, – прошептала она. – Видела.
