Эпилог

Много часов прошло с тех пор, как Митсос вошел в квартиру бабушки с дедушкой.

Катерина взяла внука за руку и ласково ее погладила.

– Каждый день я просыпаюсь и чувствую себя счастливой, потому что приехала в этот город, Митсос. Жизнь могла сложиться совсем иначе – я легко могла погибнуть в Смирне, или на Митилини, или попасть в Афины и умереть там от голода. Но вышло по-другому. Назови это как хочешь, но я скажу так: это судьба привела меня сюда.

– Теперь я понимаю, почему ты настолько привязана к этому городу, – отозвался юноша. – Я правда не знал…

– Если бы дядя Леонидас не спас меня, я бы никогда не попала в Салоники, так ведь? – улыбнулась ему бабушка.

– Единственные по-настоящему несчастливые годы в моей жизни, – сказал Димитрий, – те, когда я был далеко отсюда. Все это время я не мог дождаться, когда этот кошмар закончится и я вернусь в этот город и женюсь на твоей бабушке.

Митсос сидел молча и слушал внимательно и восхищенно, с какой любовью и страстью оба говорят о своем доме.

– В общем, как видишь, Митсос, вся наша жизнь связана с этим городом. Мы могли бы уехать куда угодно, и все воспоминания остались бы с нами, но они гораздо ярче здесь, где все это происходило.

– Мы могли бы зажигать свечки в память тех, кого любили, хоть в Лондоне, хоть в Бостоне, – прибавил дедушка, – но это было бы уже не то.

Каждый раз, когда Митсос приезжал к бабушке с дедушкой, они водили его на кладбище, и он смотрел, как бабушка убирает семейный склеп. Он знал, что она каждую неделю приходит подметать вокруг могил, следит, чтобы горели масляные лампы, и приносит свежие цветы. На все это смотрела сверху статуя Ольги. Через год после ее смерти бабушка с дедушкой заказали памятник лучшему скульптору в городе, и он придал сидящей фигуре изумительное сходство с покойной – длинные изящные руки и ноги, терпеливое выражение лица.

Митсос сидел, задумавшись, вспоминая те слова, что сказал ему слепой утром. Он вдруг с удивительной ясностью ощутил, что все эти люди, жившие когда-то в Салониках, действительно оставили здесь частичку себя.

– Есть и еще кое-что, помимо памяти, что мы храним для наших друзей. Они оставили здесь свои сокровища.

В углу гостиной, под белой накидкой с кружевной каймой, стоял деревянный сундук. Катерина осторожно убрала с него вазу с искусственными цветами и фотографии детей и внуков, сняла и сложила накидку. А затем подняла крышку.

– Вот и еще одна причина, почему мы не можем уехать, – сказала она. – Эти вещи нам не принадлежат, и хотя их владельцы, может быть, уже никогда не вернутся, все равно было бы нехорошо куда-то это увозить. Нам их доверили лишь на хранение.

Она вытащила богато украшенное вышивкой красное шелковое одеяло, в которое был зашит древний талит, несколько маленьких подушечек и две книги. Там же была и икона Андрея Первозванного, которую везли сюда с Черного моря. После смерти Евгении Катерина завернула икону в шелковую материю и убрала в сундук, чтобы лучше сохранилась.

– Одеяло мы отдадим в Еврейский музей на улице Святого Минаса, – сказал Димитрий. – Там, кажется, очень обрадовались, когда мы к ним пришли и рассказали, что у нас есть.

– А вот подушки я хочу сохранить, – сказала Катерина. – Вдруг кто-нибудь из той семьи еще вернется. Может быть, даже Элиас приедет когда-нибудь. А вот письмо, которое оставила нам мусульманская семья, и две книги.

– Тут, внизу, еще что-то есть, – сказал Митсос, сунул руку в сундук и достал какой-то рваный клочок сукна, весь в пятнах. – Это как-то не похоже на сокровище… разве что пуговица серебряная?

– Что ж, может быть, и серебряная, – кивнула Катерина. – Но для меня ценность не в этом. Этот оторванный рукав когда-то спас меня, и он напоминает мне о том, кто сделал мне добро, может быть самое большое в жизни.

Почти бессознательно она тронула свою руку. Митсос часто забывал о том, что бабушкина рука вся в шрамах, – она обычно носила кофты с длинным рукавом, чтобы скрыть их, но сейчас, в жаркой комнате, рубцы были немного видны из-под платья.

– А главное, я обещала его не терять и при случае вернуть тому солдату, что меня спас.

Все улыбнулись.

Было примерно половина двенадцатого ночи, но в квартире по-прежнему стояла жара. Милая бабушка налила Митсосу стакан воды, а он смотрел на нее и представлял маленькой девочкой, какой она была, когда отправилась в долгий путь из Смирны. Теперь его желание узнать, почему они с дедушкой не захотели уезжать из этого города, было полностью удовлетворено. Но остался еще один вопрос. Митсос посмотрел на коллекцию сокровищ на столе, а затем – на дряхлых стариков. Кто позаботится об этих ценностях, когда обоих не станет? Что, если вернутся владельцы?

– Пойдем пройдемся, Митсос, – предложил дедушка.

Больше всего на свете он любил вечером сходить с внуком в какой-нибудь бар на берегу, выпить кружку пива – надеялся, что там их увидят какие-нибудь его друзья и можно будет похвастаться потомком.

Сам юноша тоже любил ходить куда-нибудь в это время. На улицах еще людно. Воздух теплый. Он вспомнил те места, где он вырос, в Хайгейте дома жмутся друг другу, как спички в коробке, вокруг аккуратно подстриженные живые изгороди и на всю округу один-единственный паб, откуда всех выставляют в одиннадцать часов.

Они нашли столик у самого моря, официант поприветствовал их и принес холодное пиво. Прогулочные суда увозили туристов в ночные круизы, и их белые огни скользили по черной воде. Эта чернота казалась бездонной, а звезды – громадными. Каждые несколько минут какая-нибудь падала.

В этой неподвижной черноте была красота, какой Митсос никогда раньше не видел, и она потрясла его своим величием. Впервые в жизни он начал понимать, что скрывается под этой мостовой и за фасадами этих домов.

Он поднял глаза на дедушку, которого так любил, и с болезненной ясностью осознал, что он не вечно будет рядом.

Что, если Салоники станут для него настоящим домом? Этот город, где люди толпятся на улицах от зари до зари, где каждый камень в мостовой – древний ли, новый ли, отполированный или расколовшийся надвое – дышит историей, где люди приветствуют друг друга с такой теплотой. Он догадывался, что этому городу будут вечно грозить какие-нибудь несчастья, но был уверен и в другом: тут никогда не иссякнут ни музыка, ни истории.

И вдруг понял, что останется здесь. Чтобы слушать и чувствовать.