Глава 28

Катерина радовалась, зная, что этот чудесный мальчик с шелковистыми волосами – сын человека, которого она любит. Павлина так и ахнула, увидев его в первый раз.

– Вылитый отец, – сказала она. – В точности таким Димитрий и был, когда родился!

В установленные традицией сорок дней, что она провела дома с младенцем, некоторые модистры из мастерской Гургуриса заходили на улицу Ирини, чтобы полюбоваться на малыша и принести собственноручно сшитые подарки.

– Как жаль, – говорили они, – что отец его не видит.

– Да, – отвечала Катерина с улыбкой, загадочной, как у Моны Лизы.

Павлина тоже приходила и приносила подарки от Ольги.

– Неужели и рождение внука не заставит ее выйти из дома? – спросила Евгения.

– Жаль, но не заставит, – сурово отвечала Павлина. – Я так думаю, этот дом она покинет только в собственном гробу. Но хозяйка передала приветы вместе с подарками. И я знаю, она надеется, что вы сами зайдете к ней, как только сможете.

Катерина наслаждалась каждой минутой этих дней, почти целиком занятых уходом за новорожденным. Она ничего не делала, только кормила и качала его, а пока он спал, шила ему одежду и вышивала на каждой вещичке его имя. Евгения, которая все еще ткала дома на своем станке, всегда была рядом, готовая помочь и поддержать.

Они обе были дома, на улице Ирини, когда пришло письмо от Димитрия. Оно было написано уже давно и, как и прежде, адресовано Катерине, но на этот раз ее фамилия была написана правильно. Когда она увидела адрес на конверте, сердце у нее упало. Макронисос.

Это был пустынный остров неподалеку от берегов Аттики, где правительство устроило гигантский лагерь для заключенных-коммунистов. Он был печально известен творящимися там жестокостями, и давно уже ходили слухи о том, какому зверскому обращению подвергаются там люди.

В тоне письма ощущалась грусть и надломленность. Все знали, что такое Макронисос и в каких условиях там содержат заключенных. Правительство не делало секрета из того, что происходит на острове: оно хотело, чтобы участь «предателей», отправленных туда, послужила предупреждением остальным. Однако никто не распространялся о том, к каким мерам там прибегали, чтобы вырвать из заключенных признания. Такие подробности можно было услышать только от тех, кто согласился отречься от своих коммунистических убеждений и был отпущен.

Когда парочки ходили любоваться закатом на мыс Сунион, к самому живописному и величественному храму в этих краях, они невольно смотрели на серый скалистый остров за полоской воды, где все казалось безжизненным и неподвижным. Это и был остров Макронисос.

Одного его вида было достаточно, чтобы сломить любого из тех, кого присылали сюда. Среди них было много учителей, адвокатов и журналистов, непривычных к таким условиям. Власти утверждали, что это исправительный лагерь для тех, кого нужно вернуть на истинный путь, но он стал символом насилия и пыток. Помимо тяжелой работы (арестованных заставляли заниматься бессмысленным и изнурительным трудом, например строить дороги, которыми никто не пользовался), здесь применялись постоянные физические и психологические пытки – от избиений металлическими прутьями и лишения сна до одиночного заключения.

Целью всего этого было заставить их подписать отречение от своих убеждений, и, чтобы добиться желаемого, власти прибегали к всевозможным методам идеологической обработки и пыток. Не было секретом, что остров превратили в огромный «центр социальной реабилитации», где содержалось до десяти тысяч бывших бойцов Сопротивления.

Случалось, что люди умирали, не успев «раскаяться». Тысячи их жили в самодельных палатках, голодали до помутнения рассудка, а при отсутствии чистой воды их нередко убивали болезни.

По осторожному тону письма Димитрия можно было догадаться, что оно подверглось цензуре, но Катерина и так поняла достаточно.

– Я должна сходить к Ольге, – сказала она. Пора было Теодорису выйти в свет, а к кому же первому зайти в гости, как не к бабушке. – Пойдем со мной, Евгения? Мне будет легче рассказать эту новость, если кто-то будет рядом.

– Конечно, дорогая. Пойдем после обеда?

В три часа они отправились на улицу Ники.

Павлина ужасно обрадовалась им и ворковала и суетилась над младенцем, словно видела его впервые. Неуклюжую коляску оставили в прихожей и понесли Теодориса наверх, для торжественной церемонии знакомства с бабушкой.

Ольга всплеснула руками от радости и целый час носила спящего малыша на руках, вглядываясь в его лицо и оживленными восклицаниями отмечая черты фамильного сходства.

– Павлина, принеси сюда детские фотографии Димитрия!

Хотя это были сделанные в ателье портреты, где Димитрию было не меньше года и он был снят сидя, все равно можно было разглядеть, как они похожи с малышом, спящим у Ольги на руках.

– Какой красавчик, – сказала Ольга, улыбаясь Катерине. – Если бы знать, где сейчас Димитрий. Вот было бы замечательно, если бы можно было ему рассказать.

Катерина переглянулась с Евгенией, которая, чувствуя себя немного скованно, сидела напротив, на стуле с высокой спинкой. Дальше тянуть было нельзя.

– Я получила письмо, – сказала молодая мать, доставая из кармана конверт. – К несчастью, он арестован.

– Арестован! – воскликнула Ольга. – И куда же его отправили?

Катерина протянула ей письмо.

– Ты ведь знаешь, что там творится? – проговорила Ольга слабым голосом. – Их стараются сломить и заставить отречься от своих убеждений.

– Знаю. Но теперь нам, по крайней мере, известно, что он жив.

– Им ни за что не заставить Димитрия подписать отречение, – твердо сказала Ольга. – Даже если его там продержат до конца жизни, он не согласится. Он самый упрямый человек на свете. И для него это будет означать, что его отец победил.

– Он должен поступить так, как считает правильным, – сказала Катерина.

Павлина вошла в комнату, принесла им чая с мятой и стала в ужасе прислушиваться к разговору.

– Но есть кое-что, что могло бы заставить его передумать, – вставила она.

Три женщины посмотрели на нее, а сама Павлина – на младенца.

– Нет, – сказала Катерина. – Я не хочу, чтобы он знал про Теодориса.

– Я согласна, – сказала Ольга. – Представь, какая перед ним встанет дилемма. Сердце надвое разорвется.

– Все эти люди, которые отреклись от того, во что верили, и вернулись домой, – они опустошены. Муж одной женщины, с которой я когда-то работала вместе на фабрике, подписал, и его отпустили, – сказала Евгения. – Но его жена говорит, он стал другим человеком. Ни работы найти не может, ничего – сидит дома и злится на то, что его вынудили сделать.

– Я даже думать не хочу, что такое может быть и с Димитрием, – отрезала Катерина.

– Кем станет Димитрий, если отнять у него его убеждения? Пожалуй, он и жить-то после такого не сможет, – задумчиво проговорила Павлина.

– Ты должна написать ему, что Гургурис умер, – сказала Ольга. – Это, по крайней мере, даст ему какую-то надежду на будущее.

– Да, я сейчас же напишу, – согласилась Катерина.

Через месяц Димитрий получил Катеринино письмо и написал ответ, где открыто признался в любви к ней. Цензоры пропускали такие письма – им казалось, что, если человека кто-то ждет за стенами тюрьмы, он скорее подпишет отречение.

Димитрий описывал также свою работу над уменьшенной копией Парфенона на Макронисосе. «Это символ радости и любви к родине, которую мы все здесь ощущаем с такой силой», – писал он.

Катерина всегда показывала письма Евгении, и они обе вздрогнули, прочитав эти саркастические строчки. Они знали, что заключенным на острове приходится строить такие макеты классических памятников – это считалось частью социальной реабилитации. Обе понимали, что Димитрия это может заставить только презирать власти еще больше.

Переписка шла медленно, но, так как оба не могли сказать правду, писать все равно было почти не о чем. Через несколько месяцев письма от Димитрия стали приходить уже не с Макронисоса.

Нас перевели на Йиарос, остров поменьше, в нескольких километрах от Макронисоса. Больше никаких новостей нет. Условия здесь такие же. Заключенные и охранники – единственные его обитатели.

Когда Теодорису было уже почти два года, Катерина снова начала шить и стала ходить к заказчикам по вечерам, пока Евгения сидела с малышом. Одного короткого рекламного объявления оказалось достаточно, чтобы вернуть прежних клиентов, и о ней вновь разнеслась слава как о лучшей швее в городе.

– А почему бы тебе не занять мой старый дом под мастерскую? – предложила Ольга – ее дом на улице Ирини уже много лет пустовал. – У тебя ведь там и кроить-то негде.

Ольга была права. В маленьком домике, где теперь бегал Теодорис и стоял ткацкий станок, стало очень тесно. Даже Катеринина швейная машинка зингер еле-еле помещалась на столе.

В теплый летний вечер 1952 года Павлина пришла на улицу Ирини и принесла ключ от дома номер три. Вместе они там все вымыли, вытерли пыль и сдвинули мебель, чтобы организовать для Катерины рабочее место.

– Как поживает кирия Комнинос? – спросила Катерина за работой.

– Хорошо, спасибо, – ответила Павлина. – А вот кириосу Комниносу нездоровится.

Катерина не смогла изобразить огорчение. Ей не хотелось лицемерить.

– Кирия Комнинос говорит: немыслимо в его возрасте столько работать. Я слышала, как она выговаривала ему на прошлой неделе. Ему же восемьдесят лет, а выглядит на сто! «Ну, не я же виноват, что меня некому заменить, правда?» – это кириос Комнинос так говорит. Меня так и подмывало сказать: «Вы, конечно, кто же еще! Это из-за вас так вышло с Димитрием». Но нет. Не сказала. Промолчала. Однако что ни говори, этот человек чересчур много работает, надсадится так. И вид у него ужасный. Бледный-бледный, тощий как щепка. Ты бы его и не узнала теперь.

Катерина ничего не сказала.