Глава 27
Не одной Катерине приходилось притворяться, чтобы защитить себя. Ольга Комнинос вынуждена была делать то же самое. За последние десять лет у нее не было недостатка в практике. С самых первых дней работы манекенщицей, когда ее учили принимать вид то скромный, то надменный, то робкий, то царственный в зависимости от представляемого стиля одежды, она привыкла изображать из себя кого-то. Когда же они переехали на улицу Ники и у Ольги началась агорафобия, ей пришлось играть новую роль – идеальной хозяйки дома.
Если бы ее муж узнал, что Димитрий вернулся и рассказал матери о его письме, гнев Комниноса был страшен для обоих. С Константиноса сталось бы выследить сына, и Ольга не позволяла себе даже думать, какая ярость обрушилась бы на нее за то, что она впустила его в дом. Все это было для женщины достаточным стимулом, чтобы стараться вести себя, как будто ничего не случилось.
Времени со дня «смерти» сына по всем канонам приличия прошло уже достаточно, чтобы перестать горевать, и Комнинос решил, что пора уже снова давать званые обеды. Помимо всего прочего, ему хотелось продемонстрировать, что его дела идут благополучно, несмотря на все беспорядки в стране. За последние несколько месяцев правительственные войска стали все увереннее одерживать победы над коммунистами, и уже одно это, по мнению Константиноса, было поводом для праздника.
– Я пригласил кириоса и кирию Гургурис, – сказал он Ольге.
Бедная Катерина, подумала Ольга. Она, должно быть, ждет этого с ужасом.
Пожалуй, Катерине может показаться странной роль гостьи в этом доме, куда она всегда приходила как модистра. Ольга вспомнила, как не по себе было ей самой, когда она превратилась из манекенщицы в хозяйку. С другой стороны, в списке гостей самоуверенных людей было столько, что смущение Катерины могло пройти и незамеченным.
Вечером в субботу, когда за столом снова собралось десять человек, придерживавшихся в целом одних и тех же политических взглядов, разговор вращался в основном вокруг новостей о гражданской войне. Она сейчас входила в новую стадию – бои шли в горах Граммос, отделявших Эпир от Македонии. Весь прошлый год коммунистам удавалось удерживать за собой эту территорию, но теперь правительственные войска перешли в наступление. Бои гремели уже несколько дней, и гости, читавшие правые городские газеты, оживленно обсуждали ежедневные сводки новостей. Только об одном в этих сводках говорилось непредвзято – о массированной поддержке американцев, которой пользовалось теперь правительство и которая давала ему огромное преимущество над коммунистами – и в артиллерии, и в бронетехнике, и в авиации.
Пока Комнинос, Гургурис и прочие гости желали победы Правительственной армии и поражения Демократической, Катерина с Ольгой представляли себе Димитрия, рискующего жизнью под перекрестным огнем.
Катерина была в новом оранжевом вечернем платье из блестящей ткани. Этот цвет ей совсем не шел, но таково было распоряжение Гургуриса. Она ковыряла вилкой еду, скрывая отсутствие аппетита, и иногда механически подносила к губам бокал. Горло у нее так сжималось от волнения, что она не могла ни говорить, ни глотать. Ольга сидела напротив, разделяла все ее страхи и сомнения, и это было большим утешением, а Павлина, приносившая новые блюда, старалась положить Катерине поменьше. Она понимала, что ей не хочется есть.
Под конец все гости поднялись наверх, в гостиную и на балкон. Облака дыма плыли в ночном воздухе, звенели бокалы с бренди в честь грядущей победы правительственных сил над коммунистами.
Ольга с Катериной наконец решились посмотреть друг другу в глаза. Никто из гостей не заметил этого молчаливого знака понимания и сочувствия. Им было не до того – они произносили тосты, снова и снова наполняли бокалы и прикуривали друг у друга сигареты.
Внизу люди гуляли по набережной, многие – под руку. Поднимали головы, слыша наверху шум и восклицания, и разглядывали их – состоятельных граждан Салоников.
Над головами висела тоненькая дужка серебристого света. На таком непроглядно-черном небе, при молодом месяце, без облаков, звезды казались огромными. Ольга с Катериной стояли рядом, и можно было потихоньку переброситься несколькими словами, пока их никто не слышит.
– Видишь Орион? – спросила Ольга, глядя вверх. – Ты же знаешь, что он рядом с созвездием Гончих Псов? Димитрий любил его показывать.
Она ободряюще сжала руку Катерины и отошла, чтобы поговорить с другой женщиной, одиноко стоявшей поодаль.
За несколько сотен километров от них, в горах Граммос, такая темная, почти безлунная ночь была на руку Димитрию. Вместе со своей бригадой он решился сделать невозможное: незаметно уйти, пока их не окружили. В полной темноте трудно было разглядеть дорогу в этой непроходимой местности, но она же помогала им самим остаться незамеченными.
Димитрий устал до смерти. Пять суток он работал день и ночь, без сна, помогая раненым. Любой, кто не в силах был уйти с ними, оказался бы в ловушке. Это было рискованное путешествие, но оставаться было не менее опасно – их бы схватили и пристрелили на месте.
До конца августа и Ольга, и Катерина жили в постоянной тревоге, читали новости, слушали радио с надеждой и страхом. Говорили о крупном сражении в горах Граммос, где все еще скрывалось двадцать тысяч бойцов Демократической армии. Правительственная армия поставила себе целью полное уничтожение оппозиции, и, когда стало ясно, что поражение неизбежно, руководство коммунистической партии отдало приказ бойцам отходить в Албанию по единственной еще не перекрытой дороге.
Через четыре дня после начала решающего сражения газеты сообщили, что Правительственная армия полностью контролирует Грецию. Гражданская война пришла к концу, и многие, включая и Константиноса Комниноса, ликовали. В октябре было подписано официальное соглашение о прекращении военных действий.
Три женщины, которые любили Димитрия, вскоре после этого встретились на кухне в доме на улице Ники.
– Может, хоть теперь узнаем, что с ним, – сказала Павлина.
– Но мы всегда будем знать, что он сражался за свои убеждения, – отозвалась Катерина.
Если Димитрий в Албании, возможно, в один прекрасный день они получат от него весточку. Если нет, то, возможно, он в розыске. Если он погиб, придется с этим смириться. Узнать что-либо было неоткуда.
Они видели, как город постепенно возвращается к нормальной жизни, и сами тоже продолжали жить по-прежнему – во всяком случае, внешне.
Катерина почти не выходила из дома и изобретала при помощи кулинарной книги все более жирные и все более роскошные блюда для своего мужа. Ингредиенты теперь стало легче доставать, мясо и молочные продукты каждый день появлялись на рынке.
В свободное время она вышивала одеяло для одной из гостевых комнат. Гости у них останавливались редко, и было вероятнее всего, что это одеяло, кроме нее, ни одна живая душа не увидит, но ей хватало удовольствия от самой работы.
Инициалы Саула, Исаака, Элиаса, Розы и Эстер Морено, а также две буквы П (Польша и Палестина) образовывали круг, а в центре был вышит голубь. Катерина с удовлетворением перечитывала единственное вышитое ею слово: «Siempre».
Она почти не знала ладино, но помнила, что это слово означает «всегда» или «навеки», и теперь, вышитое, оно хранило память о Морено.
В узор из чередующихся гранатов и виноградных кистей Катерина вплела несколько самых важных иудейских символов – это был ее личный памятник друзьям. Каждый день после полудня она посвящала этой работе около часа и была нельзя сказать чтобы счастлива, но все же в ней оживала надежда. Включенное радио спасало от одиночества, и когда женщине нравилась какая-нибудь песня, она старалась запомнить слова. Ее любимой была «Печальная мелодия рассвета». Чистота и щемящая грусть этой песни глубоко трогали ее.
Проснись, малыш, уже поет рассвет
Печальную мелодию в тиши…
Однажды декабрьским утром Катерина, как это часто бывало, зашла в гости к Евгении на улицу Ирини. За день до этого у нее побывал почтальон.
– Тебе письмо, – сказала Евгения, улыбаясь. – От кого-то, кто еще не знает, что ты вышла замуж. И фамилию твою правильно писать не умеет!
– Тут ничего необычного нет, – сказала Катерина и взяла конверт. – Сарафоглу еще никто правильно не написал! – Она посмотрела на конверт: «Кирии К. Сарафольгау». Явно не от матери, которая уже давно перестала писать. Что-то показалось Катерине необычным в этой ошибке в фамилии. Она распечатала письмо, дрожа от волнения и нетерпения. – Я так и думала! – торжествующе вскричала она, доставая листок из конверта. – Это от Димитрия! Он вставил Ольгино имя в мою фамилию!
Катерина тут же сунула письмо обратно в конверт, почти приплясывая от радости, и расцеловала Евгению.
– Надо бежать, – сказал она. – Ольга должна получить его немедленно.
Катерина распахнула дверь и бегом пустилась по улице. За месяцы, когда раскармливала мужа, она и сама прибавила пару сантиметров в талии и, пока добежала, вся раскраснелась.
Молодая женщина обняла изумленную Павлину и поведала ей новость хриплым шепотом. Была вероятность, хоть и небольшая, что Константинос дома.
– Павлина! Он жив. Димитрий жив. Где Ольга? Вот письмо!
Павлина в слезах показала рукой наверх. Ольга была в спальне, когда туда ворвалась Катерина.
– Смотрите! – крикнула она. – Откройте конверт!
Две женщины сели рядом на кровать, и Ольга открыла письмо. Руки у нее так дрожали, что лист бумаги в них ходил ходуном.
Дорогая мама,
в отличие от многих моих товарищей, я не стал переходить границу Албании. Не для того я сражался все это время, чтобы стать изгнанником. Я сражался, потому что люблю свою страну. Сейчас я понятия не имею, что меня ждет в будущем, но хочу сообщить тебе, что я жив. Сотни моих храбрых товарищей пали здесь, в горах. Как и я, они верили, что воюют за правое дело. Я оказался среди тех, кому повезло.
Теперь я в розыске, так что мне придется быть очень осторожным, когда приеду повидаться. Это опасно как для меня, так и для тебя. В любом случае дам тебе знать заранее. Не хочу рисковать твоим сердцем, как в прошлый раз!
– За сердце мое боится! – воскликнула Ольга. – Да оно сейчас вот-вот разорвется от радости!
– Это тоже опасно! – улыбаясь, сказала Катерина.
Письмо заканчивалось словами: «Пожалуйста, передай привет нашей служанке и модистре. Вы все очень дороги мне».
Подписи не было. Только слова «ваш друг» и поцелуи. То, что письмо от него, ясно было только по почерку. Ни одного имени не названо, чтобы никто не мог попасть под подозрение.
Димитрий сдержал слово. Через пару недель на улицу Ирини пришло еще одно письмо. На конверте стоял обратный адрес больницы, а адресовано оно было опять «кирии К. Сарафольгау».
Следующий врачебный прием – в среду, 25 января, в 10 часов.
В назначенный день Ольга, Павлина и Катерина сидели, взволнованные, на кухне, когда раздался звонок. Часы на лестничной площадке как раз отбивали время, когда Павлина открывала дверь. Димитрий был совсем не похож на того, каким они его видели в прошлый раз. Правда, он был все такой же худой, но на этот раз чисто выбрит, в пальто и темной шляпе.
Димитрий обнял сначала мать, затем Павлину. Катерина стояла чуть позади, и сердце у нее колотилось.
– Катерина, – произнес Димитрий, беря обе ее ладони в свои. – Я скучал по тебе.
Ее широкая улыбка сказала ему все, что он хотел знать.
Они прошли следом за Ольгой наверх, в гостиную, расселись и сразу же начали разговор, понимая, что Димитрий, должно быть, пришел ненадолго. Павлина вышла и принесла кофе и только что испеченное печенье курабье. Это было любимое печенье Димитрия.
– Ты такой нарядный! – сказала Ольга.
– Это просто маскировка, – откликнулся Димитрий. – У меня фальшивые документы, в них сказано, что я адвокат. Должен же я и выглядеть соответственно!
– Твоему отцу понравилось бы! – пошутила Павлина.
– Да уж, наверняка понравилось бы! Ну, это самое большее, на что я способен в этом смысле. Как он?
Упоминание о Константиносе Комниносе сразу изменило настроение в комнате, напомнив всем, что Димитрий официально мертв.
– Как всегда, – коротко ответила мать.
Повисло неловкое молчание.
– Да, Катерина, скажи мне, – начал Димитрий, желая сменить тему, – ты все так же делаешь богинь из женщин Салоников?
– Увы, нет, – ответила Катерина, стараясь, чтобы это прозвучало весело. – Муж хочет, чтобы я сидела дома.
– Вот как, – отозвался Димитрий. – Это большая потеря. Мама говорит, ты была лучшей в городе!
– Да, – сказала Ольга. – Очень жаль. Все Катеринины таланты теперь пропадают даром.
– А там, в горах, женщины сражались вместе с мужчинами! Как равные! Уж они-то наверняка не станут после этого слушаться мужей…
Катерина улыбнулась Димитрию:
– Ну, по-моему, большинство мужей и сейчас считают, что жены должны делать, как им велят.
Димитрий повернулся к матери:
– Ты сама понимаешь, что я не могу остаться в Салониках. Сейчас это опасно, и, думаю, будет лучше, если я тебе не скажу, куда еду, – сказал он.
– Тебе лучше знать, Димитрий, – согласилась Ольга. – Только присылай весточки иногда. Я должна знать, что с тобой ничего не случилось.
– Я хотел бы взять кое-какие вещи, – добавил Димитрий. – Несколько книг по медицине. Хочу снова учиться. Там, в горах, мне многое пригодилось бы из того, что я не успел узнать. Когда-нибудь и диплом получу. – Он встал. – Катерина, пойдем со мной, поговорим, пока я буду собираться.
Она пошла за ним.
Комната Димитрия осталась совершенно такой же, какой была почти десять лет назад. Все книги так и лежали там, где он их бросил: какие-то свалены в беспорядке, какие-то лежат открытыми на столе и их подпирают стопки других. Ольга велела Павлине ничего не трогать. Пыль везде была вытерта, но очень осторожно, чтобы все осталось на своих местах. Тут был медицинский словарь, человеческий череп, которым Димитрий когда-то так гордился, на стенах висели техничные, но странно красивые рисунки по анатомии, а на листке, вырванном из блокнота, лежал карандаш. Как ни странно, сохранились тут и детские вещи – на соседней полке лежали маленькие счеты и рогатка, а у стены стоял старый обруч.
Димитрий подошел к столу и начал рыться в нем, а Катерина стояла рядом, чувствуя себя немного неловко.
Димитрий вдруг обернулся, держа в руке какую-то игрушку:
– А помнишь, как мы играли на улице много лет назад? Мы с тобой, Элиас, Исаак и близнецы?
Он смотрел ей прямо в глаза – взглядом, полным страсти и гнева.
– Конечно помню, – ответила Катерина.
– Что же изменилось, Катерина? Где эти годы? Где эти люди?
Жестокое время – вот что все изменило, могла бы сказать она, но понимала, что одно осталось неизменным. Она любила Димитрия тогда и любит его сейчас.
Ласково взяв ее за плечи, он тоже это понял.
Димитрий видел столько разбитых жизней, столько жестокости, страха и насилия. Он испытал на себе ненависть отца и видел, как брат восстает против брата. Он видел, как страна ведет войну сама с собой, и все это было бессмысленно в сравнении с этими объятиями.
Катерина тоже пережила свою внутреннюю гражданскую войну. С той минуты, как на глаза ей попался список невинных людей, преданных Гургурисом, она жила в постоянном смятении. Почувствовав, как нежно коснулся Димитрий ее изуродованной руки, она отчетливо поняла, что любима. Ее переполнило неведомое доселе ощущение покоя.
То же было и с Димитрием. Он почувствовал касание ее ласковых губ, и вся горечь прошедших лет словно растаяла.
Оба они так долго ждали этой минуты и теперь без слов решили, что не могут ее упустить. Да и зачем было противиться такому желанию?
Через час двумя этажами ниже, на кухне, Павлина укладывала Димитрию еду в дорогу.
Ольга знала о чувствах Катерины к ее сыну и теперь, увидев их вместе, уверилась, что Димитрий отвечает молодой женщине полной взаимностью. Понимая, что в ближайшем будущем сын вряд ли здесь появится, она хотела дать им с Катериной побыть наедине.
– Худой он какой, – сказала Павлина. – Надеюсь, там, куда он едет, его хоть кормить нормально будут!
– Не думаю, Павлина, что он хорошо питался эти годы, – сказала Ольга. – Но так можно сказать о половине Греции, правда?
Она смотрела, как Павлина доверху набивает коробку свертками с сыром, долмадакией (фаршированными виноградными листьями), тиропитами (сырными пирогами) и сушеными фруктами.
– А ты уверена, что он все это донесет? – рассмеялась Ольга.
Наконец Димитрий сошел вниз, за ним следовала Катерина. Стройный, легкий, со старой школьной сумкой через плечо, Димитрий казался по меньшей мере лет на десять моложе своих тридцати двух лет. Словно на занятия в университет собрался.
– Димитрий, – начала Ольга, чувствуя, как сжимается горло, – ты уже уходишь?
Сколько у них ни было прощаний, легче они от этого не становились.
– Да, мне пора. Всем, кто сражался в Демократической армии, сейчас опасно ходить по улицам, но я обещаю, что буду писать. Я так хочу вернуться в этот город, что сильнее и хотеть невозможно…
– Не знаю, что делать с твоим отцом, – сказала Ольга.
– И я не знаю, – поддержал Димитрий. – И я.
Оба понимали, что главный враг Димитрия – здесь, в его собственном доме.
Павлина с Катериной отошли в сторону, пока мать с сыном обнимались. Потом Димитрий взял коробку, которую Павлина старательно перевязала веревочкой, по очереди поцеловал всех трех женщин в лоб и вышел в прихожую. Тянуть с уходом было больше нельзя.
Павлина открыла дверь и огляделась по сторонам.
– Все в порядке, – доложила она. – Никого нет.
Димитрий ушел, не оглянувшись. Через две минуты Катерина направилась в другую сторону. Пора было идти за продуктами для ужина.
Сегодня она собиралась приготовить яичный суп с лимоном, жареные баклажаны с брынзой, бараньи ноги с белой фасолью и ореховый торт с патокой. А за этим последует лукум, греческое лакомство, приготовленное еще вчера.
Она уже много месяцев наблюдала за тем, как муж все раздается вширь. Не считая вышивания, которым она занималась тайком, пока его не было дома, единственной работой для нее как для швеи, было расставлять пояса на его брюках.
Она готовила с радостью в сердце. Мясо уже мариновалось в собственном соку, в точности как любил Гургурис, и она с удовольствием принялась за остальные блюда. Яйца с сыром, сахар, масло и свиной жир в малых количествах были довольно безобидны, но в таких дозах неминуемо вели к острой сердечной недостаточности. Пока что единственным заметным следствием этой жирной пищи было то, что после нее Гургурис почти сразу засыпал, но понемногу, закупоривая сосуды, она достигала и другой цели. Катерина же говорила себе, что всего лишь исполняет желания мужа.
– Мне надо прилечь перед ужином, – отрывисто сказал Гургурис. – Только накрывай поскорее, ладно, милая?
Он медленно втащил свою тушу по темной лестнице, останавливаясь на каждой ступеньке. Через час ужин был готов, и он спустился. Жевал Гургурис тоже медленно, с перерывами – даже поднести вилку ко рту, кажется, уже не мог без одышки.
Тайное ощущение счастья не покидало Катерину. Даже если она заходила к Евгении, а письма от Димитрия не было, не огорчалась. Можно и потерпеть какое-то время, если знаешь, что когда-нибудь он вернется – а он вернется, вне всяких сомнений.
Месяца через полтора после приезда Димитрия Катерина заметила, что и сама тоже, как и муж, пугающе раздалась в талии. И грудь тоже увеличилась в размере.
– Ты наверняка беременна, – сказала Евгения. – Я даже не сомневаюсь.
– Но Григорис же догадается, что это не его ребенок! – воскликнула Катерина. – У нас уже столько месяцев ничего не было! Он всегда уже спит, когда я ложусь в постель…
– Что-нибудь придумаем, – успокоила Евгения улыбаясь. – Но я бы на твоем месте не говорила об этом ни одной живой душе. По крайней мере, пока.
Через несколько дней Катеринин желудок стал все хуже реагировать на ее собственные блюда, и она не могла без тошноты съесть ничего, кроме хлеба с оливковым маслом. Несмотря на это, она продолжала готовить еще старательнее. Пирог со шпинатом из слоеного теста, говядина с сыром халуми, бугаца (пирожные с жирным заварным кремом) – все это были любимые блюда ее мужа, и она хотела удовлетворить его аппетиты.
Однажды Катерина приготовила ужин полегче обычного. В качестве основного блюда подала рыбу без картофельного гарнира. Даже десерт был легкий: клубника, чуть присыпанная сахаром, и тонкие вафли.
– Ты что, на диету Григориса посадила? – спросил муж, помахивая вафлей в воздухе. – Считаешь, кириос Гургурис немного раздобрел?
С этими словами он потер свой необъятный живот. Но Катерина только мило улыбнулась и сказала:
– Я подумала, пусть будет что-то новенькое для разнообразия.
В эту ночь, когда они легли в постель, Гургурис не заснул сразу же по своей привычке, и Катерина, раздеваясь в гардеробной, не услышала храпа. Она надела ночную рубашку, которую вышивала когда-то специально для брачной ночи, вошла в спальню и, не выключая ночника, чтобы муж разглядел в темноте белую ткань, улеглась в кровать рядом с ним.
Она почувствовала, как его руки задирают на ней шелковую рубашку, и тут же, без разговоров, он взгромоздился на нее. Почти задыхаясь, она не смогла даже вскрикнуть – воздуха не хватало. И тут же, в самый миг коитуса, тяжеленная туша обмякла.
Поняв, что ее придавило огромное мертвое тело, которое после смерти стало еще тяжелее, Катерина пришла в ужас. Но властное чувство, говорившее, что ей теперь есть для чего жить, придало ей почти сверхъестественную силу, и она сумела столкнуть с себя Гургуриса одним отчаянным рывком. Кое-как выбралась из-под него.
Первой мыслью было: не пострадал ли ребенок? Второй – как теперь скрыть радость оттого, что муж наконец мертв?
Одевшись и взяв себя в руки, она пошла в соседний дом звать на помощь. Через час прибыл врач и засвидетельствовал смерть Григориса Гургуриса. Причиной была острая сердечная недостаточность – довольно распространенный случай, учитывая его возраст и лишний вес. Его сердце давно уже было бомбой с часовым механизмом.
Остаток ночи Катерина проспала в гостевой комнате, под красивым одеялом, которое вышивала в память друзей, а утром тело ее покойного мужа увезли.
Катерина сделала все, что от нее требовалось. Ходила в черном с ног до головы и отвечала на письма с соболезнованиями. На похороны пришли десятки работников мастерской и многие клиенты Константиноса Комниноса. Все восхищались ее стойкостью. Чем же еще можно было объяснить то, что вдова не плачет?
Через несколько дней зачитали завещание. Катерина узнала, что предприятия в Салониках отходят племяннику Гургуриса, который управлял мастерской в Ларисе. Ему же достался и дом на улице Сократус.
Адвокат посмотрел на Катерину поверх очков, ожидая реакции. Так нередко случалось, что человек завещал всю собственность родственнику-мужчине, если у него не было сына или другого прямого наследника, но адвокату казалось, что это довольно жестоко – выгонять молодую женщину из дома.
Она держалась с совершенным спокойствием, что адвокат счел весьма достойным.
– Ах да, – сказал он. – Тут еще кое-что.
Он улыбнулся ей, стараясь подбодрить ее, как маленькую.
– Он отдельно указал, что его племянник должен выплачивать вам ежегодное содержание в сумме половинного жалованья модистры.
Катерина почувствовала неодолимое желание расхохотаться над такой мелочной гадостью, но нельзя было показывать этого важному адвокату, глядящему на нее из-за стола.
– Спасибо, – сказала она. – Но я без этого обойдусь. Когда я должна освободить дом?
– Через месяц после смерти вашего мужа, – ответил адвокат, заглянув в документ.
– Отлично, – сказала Катерина. – Я съеду к концу недели.
Адвоката даже заинтриговала эта женщина – с ней ведь обошлись так низко, а ей, судя по всему, и горя мало.
– Видимо, я была очень плохой женой, – сказала она, почувствовав его удивление. – Но и он был очень плохим мужем.
С этими словами Катерина встала и вышла из комнаты. К вечеру ее чемоданы были собраны и дом на улице Сократус заперт. Вместе с несколькими платьями она взяла с собой только вышитое одеяло и свою машинку зингер. Больше ей ничего было не нужно. Легкой походкой она вышла на главную улицу и взяла такси до улицы Ирини. Евгения ждала ее.
Беременность была уже заметна, но тошнота прошла, и Катерина чувствовала себя счастливой и полной жизни, как никогда.
– Жаль, что нельзя надеть что-нибудь поярче, – сказала она Евгении; вдовьи наряды казались ей грубыми и безжизненными.
– Думаю, лучше еще немного в черном походить, – посоветовала Евгения. – Иначе выйдет легкомысленно.
Совет был здравым. В таком консервативном городе Катерине было необходимо, чтобы в ней сразу опознавали вдову. Тогда не будет вопросов о том, чей ребенок.
Последние месяцы перед рождением малыша Катерина посвятила шитью для него разных одежек: чепчиков, слюнявчиков, распашонок, платьиц, курточек, одеял.
Оставаясь одна, Катерина напевала своему еще не рожденному ребенку. Наверное, тысячу раз строки ее любимой песни звучали из окна, придавая новый смысл ее положению.
Проснись, малыш, уже поет рассвет
Печальную мелодию в тиши,
Лишь для тебя рождается она
Из чьих-то слез и из тепла души…
Как только люди стали замечать изменения в ее фигуре, сочувствия и участия к ней стало еще больше.
– Какая трагедия, – говорили они, – остаться беременной вдовой.
В последние недели перед родами Катерина часами сидела с Евгенией на крыльце, наслаждаясь ласковым теплом ранней осени на тихой мощеной улице. У ног их стояла корзинка с разноцветными лоскутками хлопка, иголками, ленточками и тесьмой. Обеим хотелось успеть закончить все к сроку.
Евгения соткала одеяльце из светлых ниток и теперь обвязывала края крючком.
– Вот и готово, – сказала она. – Теперь ему тепло будет. Ты же знаешь, какая сырость бывает у нас зимой.
Молодая женщина отложила свое вышивание, закрыла глаза и повернула лицо к солнцу.
При гладкой, без единой морщинки, коже у Катерины были тени под глазами, черные, как вдовий траур, покрывавший ее с головы до ног. Она снова взяла маленькое платьице, лежавшее у нее на коленях, и принялась за работу. Голубой ниткой вышила еще одно украшение у ворота. Это была маленькая бабочка, которой оставалось только приделать усики. И тогда все будет превосходно.
– Ну вот, – сказала Катерина, словно подводя итог. – Теперь пойду в дом отдохну.
Она улыбнулась Евгении понимающей улыбкой, полной радостного ожидания.
– Что-то мне подсказывает, что уже недолго, – прибавила она.
На следующий день, 5 сентября 1950 года, у Катерины родился сын. Она назвала его Теодорис – Божий дар.
