Книга: Американский поцелуй
Назад: СЕРЕНДИПИТИ
Дальше: В ЧЕРНОМ

РАССКАЖИ ОБ ЭТОМ ОТИСУ

В конце века в Нью-Йорке жил молодой человек по имени Джеймс Бранч. Это был стройный, уравновешенный юноша, с сонными голубыми глазами и ровными зубами. Жил он в Примптоне. Джеймс работал на Уолл-стрит, бухгалтером в «Харроу Ист», влиятельной компании, оперировавшей ценными бумагами. В «Харроу Ист» и где бы то ни было Джеймс почти не разговаривал. А вот ночью Джеймс разговаривал с Отисом, лифтом в Примптоне. Он не разговаривал с пассажирами или с лифтером. Он обращался к лифту.

 

Еще с детства молчание для Джеймса приобрело особое значение. Единственный ребенок в семье, он вырос в северной Миннесоте, в городке Моррис, где его день проходил за игрой в хоккей и домашней работой. Будучи ужасно застенчивым и к тому же страдая заиканием, Джеймс предпочитал свою комнату с книгами шумным играм с ровесниками. Частные логопеды — все мужчины, все американцы — пытались исправить недостаток Джеймса, но не преуспели. Каждый репетитор держался по полгода, а потом его сменял другой. Джеймса радовало, когда они уходили. В старшей школе, пока его сверстники пробовали пиво и секс, Джеймс изучал математику и налогообложение, чтобы помогать отцу в ведении дел.
Родители Джеймса жили в старом особняке, раньше принадлежавшем богатому промышленнику из Чикаго. К тому времени, когда Джеймс унаследовал дом, он уже был в почти непригодном состоянии, со скрипящими полами и старой изоляцией. Но отец Джеймса обожал особняк, и, когда он ставил на окна рождественские свечи, дом приобретал величавый, гордый вид. Что до Джеймса, то он не любил Рождество и другие праздники. Что ему нравилось, так это старая, но все еще действующая вентиляционная труба, тянущаяся от чердака до подвала с выходами в нескольких комнатах, в том числе и в комнате Джеймса. Достаточно большая, чтобы выдержать вес взрослого человека, и управляемая изнутри, вентиляционная труба играла в детстве Джеймса роль форта, там можно было вздремнуть и спрятать запрещенные книги. В юношестве, когда из-за заикания Джеймс отдалился от своих приятелей, он прятался в трубе, как в монастырской келье. Джеймс брал с собой фонарь, забирался на чердак и просиживал там часами. При свете фонаря он просматривал книги по дифференциальному исчислению, ощущая любовь к цифрам, на которые, в отличие от людей или языка, можно было положиться и которые не склонны к издевательству. Иногда Джеймс прикрывал глаза и медленно раскачивался, вдыхая запах дерева, идущий из вентиляционной трубы, и чувствовал себя счастливым.
Начиная с четырнадцати лет, Джеймс был обязан три вечера в неделю проводить с молодой женщиной по имени Анамария. Она была логопедом, ее пригласили родители Джеймса за умение работать с замкнутыми людьми и строгий внешний вид. Мистер и миссис Бранч надеялись одним ударом излечить непослушный язык сына, от его нежелания общаться с девочками и пристрастия к расшатанной трубе.
Со временем план семьи Бранч сработал. Несмотря на венесуэльское происхождение, Анамария говорила на прекрасном, безупречном английском. В отличие от мужчин-репетиторов, которые занимались с Джеймсом за кухонным столом или в гостиной, Анамария заходила в комнату Джеймса и запирала дверь. Она по-турецки усаживалась на пол, а Джеймс занимал место на вентиляционной трубе. Когда Анамария выговаривала слова, Джеймс догадывался о ее детстве, о том, как трудно ей давался английский. Со временем Джеймс научился доверять звукам, произносимым ее губами. Он слез с трубы, сел на пол напротив нее, так что их колени соприкоснулись. Он сосредотачивался, дышал, как она его учила, и научился подражать ее английскому так хорошо, что даже копировал ее недостатки: испанский акцент, ударение на первые слоги.
Не удивительно, что Джеймс влюбился в Анамарию. Она носила белые блузки с открытым воротником, на шее у нее висело распятие, а когда она наклонялась вперед, то Джеймс ощущал тонкий, нежный аромат ее черных волос. Когда ему удавалось слово, Анамария улыбалась и гладила его по щеке, приговаривая: «Да, сеньор Джеймс, правильно».
К досаде родителей, Джеймс не стал более разговорчивым. На самом деле он стал еще более замкнутым, учителям в ответ он только кивал, бормотал какие-то слова нескольким родственникам. В старших классах — на третий год общения с Анамарией — он поборол заикание, но никто об этом не знал. Джеймс замечал сочувственные взгляды взрослых, но его это не заботило. Его речь была секретом, тайным искусством, чем-то интимным, чем он делился только с Анамарией. Джеймс был хорош собой, и некоторые девочки были бы не против составить ему компанию. Но это были обычные девчонки, по мнению Джеймса, девчонки с нервными смешками, акцентом Среднего Запада и постоянной заботой о лишнем весе. Анамария была другой. Она была женщиной. У нее были потрясающие полные губы, она не заботилась о своем теле, и глубокое, почтительное выражение было в ее взгляде и речах, которые заставляли Джеймса мечтать о путешествиях по далеким городам, где у них с Анамарией начнется бурный, умопомрачительный роман.
Ночью, оставшись в комнате в одиночестве, через много часов после ухода Анамарии, Джеймс забирался в трубу, закрывал дверь и сидел где-то между этажами. Скрестив ноги, он обхватывал себя руками и мерно раскачивался, представляя сидящую перед собой Анамарию. Он складно, правильным языком, чего никто от него не мог ожидать, делился с Анамарией своими мечтами. Он шутил, пересказывал школьные сплетни и благодарил ее за исцеление. Правда, чаще всего Джеймс рассказывал своей воображаемой возлюбленной о том, как она дорога ему, или о том, что звук ее голоса и изгиб плеча заставит прыгнуть со скалы или нырнуть в раскаленную лаву.
— Я могу найти работу, — шептал Джеймс, — я хорошо разбираюсь в математике. Я заработаю много денег и куплю тебе все, что пожелаешь. У тебя будут фланелевые ночные рубашки и чашки из тончайшего фарфора, драгоценности или, если захочешь, пиво и марихуана.
В конце этой исповеди Джеймс объяснял Анамарии, как хочет обнять ее обнаженное тело, и пройтись по вершинам Гималаев, которые учитель географии мистер Фенвик называл крышей мира, как хочет наполнить ее собой и самому заполниться ею, и тогда слова будут излишни.
За неделю до восемнадцатилетия Джеймса случилась трагедия. Анамария объявила, что возвращается в Венесуэлу. Ее бывший кавалер Рамон вновь объявился и предложил ей руку и сердце, и Анамария уезжала к нему. Она любила этого Рамона. В порыве восторга Анамария рассказала Джеймсу о своей радости — что она стала невестой. Она говорила о любви, страсти, духовном родстве и о том, что когда что-то рождается между тобой и другим человеком, то надо следовать за этим чувством и повиноваться ему. Вдохновленный ее словами, в отчаянии, что он больше не увидит ее в Моррисе, Джеймс признался Анамарии в своей любви. Правильно дыша и борясь с заиканием, он рассказал о Гималаях и о том, что творилось в его душе. Лицо Анамарии вытянулось. Она погладила его по щеке, поцеловала в лоб.
— О, сеньор Джеймс! — произнесла она. — Однажды с вами это тоже случится.
После того дня Джеймс замкнулся в себе на семь лет. Он уехал из Миннесоты, поступил в бизнес-школу Пратт в Манхэттене, окончил факультет бухгалтерского учета и международной экономики. Он поступил на работу в «Харроу Ист» сразу после окончания учебы, и там ему платили огромные суммы, чтобы он сохранял их деньги от Дядюшки Сэма. В двадцать пять Джеймс стал отшельником, который только в Нью-Йорке может найти свое место в жизни. Утром он выпивал чашку кофе и съедал оладьи в кофейне рядом с офисом «Харроу Ист». Целый день он работал один в своем кабинете, пропуская ланч. Каждый вечер он на такси добирался до «Флэт Майклз», спартанского ресторана в Ист-Виллидж.
Домой в Примптон Джеймс добирался на метро. За окном проносились незнакомые места, темные бетонные корпуса и ворота, ведущие в никуда. Что касается пассажиров, то Джеймс заметил, что может ощущать их силу и чувства, лишь легко соприкоснувшись с ними руками. Что Джеймсу больше всего нравилось, так это безразличие этих людей, их замкнутость. Мужчины в вагоне возвращались домой после свершения великих дел, на них были оливковые рубашки, а лица мрачны. Единственным, кто прерывал их задумчивое молчание, был Благопристойный Джон, худощавый, темноглазый субъект, ездивший тем же маршрутом, что и Джеймс, и зарабатывавший пением. По крайней мере раз в неделю Джеймс давал Благопристойному Джону пятидолларовую бумажку.
Женщины в вагоне круглый год ходили в черных плащах, цветных шарфах и ботинках. Это литературные редакторы, думал Джеймс, женщины, которые следят за характерами персонажей. Джеймс любил смотреть на женщин и представлять в их ушах пару чудных опаловых сережек, которые он носил в кармане, как некоторые носят четки. Странный ювелир однажды подарил эти серьги Джеймсу, и, когда он сжимал их в ладони, Джеймс вспоминал туфельки Золушки или короля Артура, вынимающего Экскалибур из скалы. Другими словами, Джеймс знал, что только одной женщине подойдут эти сережки, и ждал ее всем своим скромным, тихим сердцем.
В Примптоне Джеймс жил в одной квартире с Патриком Риггом, рисковым трейдером в «Харроу Ист». Они познакомились на вечеринке, организованной компанией, и так получилось, что оба искали квартиру. Джеймс согласился на соседа, чтобы сэкономить деньги — Примптон был старым, известным и дорогим зданием — и с условием, что Патрик, помешанный на женщинах, оставит Джеймса в покое. Именно из-за Патрика Ригга Джеймс впервые стал разговаривать с лифтом.
Произошло это так. Джеймс уже заканчивал Пратт, у него появилась собственная комната в общежитии, когда к нему вернулась старая ночная привычка просыпаться, садиться на пол и раскачиваться взад-вперед. Возможно, сказался стресс во время экзаменов, но Джеймс понял, что нуждается в утешении. Он хотел ощутить надежность своего старого ритуала. Изменилось только то, что, когда Джеймсу требовалось излить душу, Анамария уже не появлялась, хотя, может, он и не позволял ей появиться, и рассказывать стало некому. Джеймс пытался общаться с богом, но чувствовал смущение и неловкость. В конце концов он стал бормотать себе под нос, не найдя подходящих воображаемых слушателей.
Стоило Джеймсу поселиться с Патриком Риггом, как все изменилось. У Патрика были еще более эксцентричные привычки, чем у Джеймса. Он проскальзывал в квартиру в одиннадцать вечера под руку с великолепно одетой женщиной, торопливо вел ее в спальню и закрывал дверь. Иногда Джеймс подслушивал, ожидая услышать стоны или беседу. Но он ничего не слышал, а дверь Патрика оставалась запертой. Через час или немного позже та же женщина выходила из его спальни в спортивных штанах и футболке и выглядела либо смущенной, либо умиротворенной. Она уходила, и потом, около полуночи, квартира заполнялась странными типами: вышибалами с горой мышц, долговязыми, улыбающимися мужчинами с пакетами гашиша и стройными, разодетыми женщинами. Они были коллегами Патрика или его любовницами, они сидели в комнате часами, потягивая джин и виски и шепчась по углам. Джеймс никогда не понимал их. Мужчины были компанией чудаков, принимавших наркотики и говорящих на разных языках. Женщины были красивы, но мрачны. У них были ямочки на щеках, родинки или веснушки, как у нормальных людей, но они были одержимы Патриком, и Джеймс решил, что его сосед либо герой, либо сутенер. Однажды утром он собирался расспросить Патрика о его пристрастиях, но этим же утром дверь в комнату Патрика оказалась слегка приоткрытой, и в эту щелочку Джеймс увидел своего соседа, чистящего и заряжающего пистолет. Этого было достаточно, чтобы Джеймс отказался от своей затеи. Он так и не спросил его ни о чем, хотя Патрик был безупречно вежлив с ним.
Часто Патрик приглашал Джеймса присоединиться к своей странной компании по вечерам. Но Джеймс отказывался, оставался в своей комнате и спал. Когда что-то заставляло его просыпаться, раскачиваться на полу и разговаривать с собой, он обнаруживал, что не может этого делать. За стеной редко шумели, но Джеймс ощущал присутствие посторонних. Возбуждение мужчин, их смешки, запах женщин проникали в комнату Джеймса и мешали его спокойствию и одиночеству. Так Джеймс приобрел другую странную привычку.
Началось все очень просто. Была среда. Около полуночи Джеймс проснулся, приготовившись раскачиваться и обращаться к темноте. Он услышал звон бокалов и смех сквозь стену и решил выйти погулять. Он оделся, покинул комнату и попал в коридор. Он зашел в лифт, собираясь спуститься вниз и побродить по городу. Он собрался нажать на кнопку первого этажа, но заколебался. Возможно, потому, что было поздно и тихо или потому, что Джеймс был один, но он застыл на месте. Он еще и месяца не прожил в Примптоне и никогда не был один и настолько спокоен, чтобы рассмотреть лифт поближе.
Это был чудесный лифт с приглушенным, неярким светом. На полу лежал квадратный темнокрасный ковер. В кабине были латунные поручни и гладкие стены из красного дерева, а панель управления была как на изящной шхуне. Нажимая на кнопки и выбирая направление, лифт тихо вздыхал и скользил под самую крышу или опускался до земли. Помимо панели управления был медный рычаг, закрепленный на стене. Рычаг невозможно было выдернуть даже упрямым детским ручкам, но его можно было переключить либо вправо, либо влево. Если выбиралось правое, обычное положение, лифт двигался плавно. Если рычаг поворачивали влево, то лифт двигался рывками, с неожиданными остановками и внезапными ускорениями.
Все в лифте говорило о старомодной работе и изяществе — качествах прошлого века. Теперь, когда он это понял, Джеймс вспомнил, что его соседи никогда не разговаривают в лифте. Они молчат не из стеснения или отчуждения — некоторые из них являются друзьями или близкими родственниками, — а из бессознательного уважения к Примптону и лифту.
Примптоновский лифт и правда заслужил уважение. Он был самым старым работающим лифтом фирмы «Отис» в Манхэттене. Установленный в 1890 году, он бесперебойно продолжал работать. Механизмы, приводящие его в действие, были сделаны на века, и единственным человеком, который знал, как проникнуть во внутренности лифта, был Сендер, швейцар Примптона. Вероятно, Иоганн Рук, нынешний владелец Примптона, тоже знал секреты лифта, но Иоганн Рук редко появлялся в своих владениях. Он был добродушным немецким доктором, предпочитал жить в Париже, Гане и тропических лесах Бразилии. Мало кому из жильцов довелось видеть доктора Рука, и все, что было известно Джеймсу Бранчу о владельце, — это его изображение на портрете, висевшем в холле Примптона. На полотне был запечатлен сурового вида джентльмен с копной седых волос, стоящий немного в тени и облаченный в черный смокинг.
Как бы там ни было, Элиас Рук, предок Иоганна и первый владелец Примптона, наблюдал за установкой лифта, и, стоя в кабине лифта, Джеймс одобрил его выбор. Там не было ни зеркал, ни скамейки. В воздухе витал легкий аромат древесины, но это был приятный запах плотницкой мастерской. К тому же на ковре не было следов от жвачки. На ковре вообще ничего не было, кроме букв, складывавшихся в название фирмы «Отис».
Джеймс рассматривал надпись. Он вспоминал свое детство, когда он отгораживался от мира, сидя в вентиляционной трубе. В полночь Джеймс Бранч стоял здесь, смотря в пол, и вспоминал сучковатые деревянные стены своего укромного уголка, явилось странное видение. Он представил себе рабочего, строившего этот лифт. Это был высокий, сильный и молчаливый мужчина. Он был из другого столетия, у него было сосредоточенное лицо, и он носил синюю рабочую рубашку и темные брюки. Еще у него были глубокие карие глаза и каштановые волосы, рукава он закатал по локоть. Не имея доказательств обратного, Джеймс решил, что мужчину звали Отис.
Дальше Джеймс совершил удивительный, по обычным меркам даже ненормальный поступок. Он нажал на кнопку и остановил лифт между шестым и седьмым этажами. Рычаг он повернул влево. Затем, вдохновленный одиночеством, Джеймс сел, скрестив ноги посередине ковра, закрыл глаза и начал раскачиваться и говорить.
— Привет, Отис, — тихо произнес он. — Я Джеймс Бранч. Я из Морриса, штат Миннесота, на ужин я ел яйца во «Флэт Майклз».
Джеймс подождал. Он не ожидал ответа из темноты. Он просто обдумывал следующие слова.
— Я бухгалтер в «Харроу Ист», — объяснил он. — Я там работаю с парнем по имени Патрик Ригг. Еще он мой сосед. Иногда мне нужно остаться одному. Поэтому я здесь, Отис. — Джеймс раскачивался и шептал. — Этот парень из электрички. Уличный певец. Ну, ты знаешь, бродяга с гитарой. Он себя называет Благопристойным Джоном. Он всегда смотрит на меня, исполняя песни. У него хорошие песни, хотя, по-моему, необычные. — Джеймс раскачивался и думал. — Благопристойный Джон страшный, но я подаю ему.
Так продолжалось примерно час. Если бы был разгар дня или ранний вечер, многим людям понадобился бы лифт, и уединение Джеймса было бы прервано. Но каким-то образом, то ли причиной был поздний час, то ли шестое чувство жильцов, но Джеймсу никто не мешал. В половину первого молодая женщина Ханна Глорибрук ворвалась в холл с очередным поклонником, надеявшимся разделить с ней постель. Но швейцар Сендер, который всегда знал о том, что замышляется в доме, посоветовал паре воспользоваться лестницей.
— Отис, — сказал Джеймс, — рад, что мы познакомились. Я живу на седьмом этаже. Уверен, что загляну как-нибудь.
Джеймс открыл глаза и заморгал. Вокруг были дерево и латунь, он ощущал тепло от ковра. Джеймс покраснел, поднялся на ноги и повернул рычаг вправо. Он поднялся на седьмой этаж, проскользнул в квартиру. Женщина по имени Донна стояла на кофейном столике в гостиной. На ней были бархатная жилетка и широкие брюки, она исполняла песню Билли Холидэя для Патрика и его гостей. Джеймс быстро прошел мимо нее в свою спальню и забрался под одеяло. Он ухмылялся и тяжело дышал, как мальчик, нарушивший запрет. Он забыл снять ботинки и джинсы и заснул в одежде.
Так у Джеймса Бранча появился новый собеседник — лифт Отис. Каждую ночь, в полночь, Джеймс незаметно пробирался в лифт, останавливал его между этажами и говорил. Он рассказывал о своих проблемах, о новогодних безделушках, о том, как ему нравится бродить по музею Клойстерс, о беспредельном одиночестве.
— Сегодня в вагоне я видел женщину, Отис, — однажды рассказывал Джеймс. — На ней было платье в горошек. Ей около сорока. А это платье — как из детской книжки. Оно ярко-красное с большими белыми кругами, как для маленькой девочки, для Дюймовочки. — Джеймс не открывал глаз, припоминая. — Женщина была прекрасна, Отис. Я хочу сказать, что все в ней, кроме платья было взрослым: ее плащ, и туфли, и морщины на лице. Она выглядела очень грустной. У нее был такой пронизывающий взгляд, но она не шлюха и не наркоманка. Я в этом уверен. Дело в том, что я бы даже и не заметил, насколько она красива, не будь на ней этого нелепого платья. На самом… — Джеймс раскачивался взад-вперед. — На самом деле, Отис, я даже и не подозревал, что она может быть такой прекрасной и грустной, если бы не платье. Понимаешь? — Джеймс помолчал немного. — Это странно?
Так вот все и происходило. Иногда Джеймс проводил в лифте только десять минут. Иногда он сидел там по часу. Джеймс рассказал Отису о своих родителях, о разочаровании в «Харроу Ист», о песне «Никогда не полюблю другого», которую играл Благопристойный Джон. Эту песню Джеймс считал написанной для него и Анамарии. Джеймс говорил откровенно и рассудительно, так женщины пишут в своих дневниках. Часто, усаживаясь и начиная говорить, он вынимал из кармана опаловые сережки, которые всегда носил с собой. Он сжимал их в руке, как лапку кролика или шаманский талисман. Помогало это или нет, Джеймса не волновало. Он просто подчинялся желанию поговорить с Отисом каждый вечер, пока люди пили спиртное, потягивали шоколад или приковывали себя наручниками.
Разговоры Джеймса с лифтом продолжались уже целый год, с ноября по ноябрь. Он охранял объект своих ночных откровений, как супергерой охраняет свое убежище. Швейцар Сендер бросал на Джеймса любопытные взгляды, но молчал и по собственной инициативе оповестил жильцов, что лифт не работает с двенадцати до часу ночи. Со временем босс Джеймса Филлип подметил новое, болезненное выражение взгляда нелюдимого бухгалтера. Но Филлип считал Джеймса странным парнем и старался избегать бесед с ним. Даже Патрик Ригг мало что знал о ночных исчезновениях Джеймса, так же как и Джеймс — о том, что происходит в спальне Патрика, когда он возвращается с женщиной. В общем, ничто не нарушало ритуал Джеймса и его уединение до 21 декабря 1999 года.
В эту ночь Патрик устроил так называемый «дебош» в честь «зимнего солнцестояния миллениума». Предполагалось, что это будет десятидневная попойка в квартире Джеймса и Патрика. Патрик, будучи невероятно богат, также арендовал свои любимые заведения в Манхэттене для нескольких вечеров «дебоша». Для сотни гостей Патрика был заказан обед в «Дюранигане» на двадцать первое, коктейли и истории в «Черривуде» на двадцать шестое, вечер в театре «Лукас» на двадцать девятое, и в канун Нового года компания собиралась в ночном клубе «Минотавр». Каждый вечер этого торжества двери Примптона были открыты для каждого сомнительного приятеля Патрика или для роковых женщин, пожелавших присоединиться к компании, собравшейся в квартире Джеймса и Патрика. Каким-то образом Патрик пообещал этим мужчинам и женщинам десять дней в обществе приятной компании, шампанского и плотских удовольствий.
В одиннадцать вечера двадцать первого числа Патрик вышел из спальни и присоединился к Джеймсу на кухне.
— Хочешь пива? — спросил Патрик.
— Нет, — ответил Джеймс.
— Возьми хоть одно.
Патрик достал из холодильника холодную бутылку и протянул соседу. Патрик пил, как обычно, старый добрый виски с двумя ложечками сахара. На нем был прекрасно сшитый черный костюм, и он оскалился, как гиена — такое сравнение пришло на ум Джеймсу.
— Есть проблема, Бранч, — начал Патрик, — с этого дня здесь начнутся серьезные празднования.
— О’кей, — Джеймс не возражал.
Патрик нахмурился. Он не любил, когда его перебивали.
— Я хочу, чтобы ты тоже участвовал.
Джеймс кивнул.
— Расслабься! Поговори с девочками и выпей немного.
Джеймс потягивал пиво.
Патрик протянул Джеймсу четыре пригласительных билета, каждый был немного больше кредитки. Билеты были одинаковые, абсолютно черные, с надписью серебристыми буквами «Дебош» с одной стороны.
— В «Дюранигане», «Черривуд», «Лукас» и «Минотавр», — объяснил Патрик.
— Хмм. — Джеймс положил карточки в карман.
— Будет здорово, приятель.
— Хорошо, спасибо.
Патрик покровительственно похлопал Джеймса по плечу.
— На следующие две недели ты в моей компании. Договорились? Знаешь, сколько это — две недели, Бранч?
— Это четырнадцать дней, — вздохнул Джеймс.
Патрик засмеялся металлическим, жутким смехом.
— Правильно, — подтвердил он.
Из комнаты Патрика донесся тяжелый удар и скрип.
— Что это? — поинтересовался Джеймс.
— Ничего, — отрезал Патрик.
Гости прибыли к полуночи. Был вторник, и хотя канун Рождества еще не наступил, все были в приподнятом настроении. Большинство мужчин, как и Патрик, были одеты в костюмы, они появлялись на пороге с бутылкой виски «Олд Грэнддэд» для хозяина. Джеймс присел на диване, все еще с бутылкой пива, которое он никак не мог допить, наблюдая за собирающейся компанией. Тут был Генри Шейкер, который работал в компании «Шварц», у него были густые сросшиеся брови. Завернувшись в белый шарф, пришел Тони Ди Пречетто, талантливейший виолончелист, с ним появился Джереми Якс, нервный актер. Два иранца сидели на диване напротив Джеймса. Они ели шоколад и сохраняли инкогнито.
Джеймс обратил внимание, что никто из гостей не пришел вдвоем, исключение составляли Донна и Чекерс. Хотя было множество одиноких женщин. Молодая няня из Мюнхена по имени Ева и Криспин, барменша с птичьим носом. Марси Коннер, с маленькими глазками, редкий гость в Примптоне, пила шампанское прямо из бутылки. Скромная еврейская девушка Сара Вольф расположилась рядом с аквариумом, и прелестная Ханна Глорибрук тоже была здесь. Даже стоя на месте, Ханна Глорибрук вызывала зависть у всех женщин, кроме Лизы Мак-Маннус, у которой была потрясающая темная кожа и которая к двадцати восьми годам продала три сценария «Парамаунт пикчерс».
Кроме Чекерса и Донны была еще одна пара: молоденькая девушка Николь Боннер под руку с мужчиной намного старше ее. Местная рок-певица Фрида картинно курила изящную сигарету. На ней был красно-белый полосатый костюм, и она вежливо отшила двух иранцев, попытавшихся завязать с ней беседу. Главным гостем вечера был Уолтер Глорибрук. Это был дородный продавец хот-догов, живший на шестом этаже, он принес своего ручного хорька по кличке Эйзенхауэр. Эйзенхауэр и Уолтер были неисправимы. Уолтеру доставляло невероятное удовольствие позволять хорьку лакомиться взбитыми яйцами или взбираться на колени к рок-певице.
— Убери свое чудовище! — пронзительно завизжала Фрида, но Уолтер и ухом не повел. Все смеялись. В приемнике тихо пел Синатра.
— Давайте во что-нибудь поиграем, — предложила Николь, — в шарады.
— То есть будем трахать друг другу мозги, — прокомментировала Ханна.
— Может, сыграем в «Скрэббл»? — спросила Марси Коннер. Марси писала для журнала «Повелительница» и ужасно любила игры со словами.
— Давайте напьемся, — сказал Генри.
— Давайте пугать друг друга, — предложил Тони.
Ева нахмурила лоб.
— Что давайте?
Николь пощелкала пальцами.
— Игра такая: вопрос — ответ, — сказала она.
Иранцы подняли бокалы, подмигнув Фриде.
Джеймс Бранч находился среди возбужденных, остроумных гостей. Он не хотел оскорбить Патрика своим уходом, но чувствовал себя не в своей тарелке, особенно когда барменша Криспин и Уолтер Глорибрук занялись армрестлингом на кофейном столике. Джеймс еще больше удивился, когда скромная на вид Сара Вольф в один присест проглотила трех золотых рыбок из аквариума. После того как Криспин и Уолтер переключились с армрестлинга на горячий спор о физике низких температур, Джеймс поднялся, чтобы уйти. Он пробирался между людьми на кухню. Пьяная девушка схватила его за руку.
— Где здесь джакузи? — она старалась перекричать музыку.
Джеймс указал рукой в неизвестном направлении, избавившись от девушки. Он направлялся вниз по коридору, к Отису. Около спальни Патрика он встретил Ханну Глорибрук, Фриду и немецкую девушку. Они шептались и хохотали, у Ханны в руках был хорек Эйзенхауэр. Когда Фрида приоткрыла дверь Патрика, Ханна запустила туда зверька.
— Эй, — окликнул их Джеймс.
Женщины огляделись. Фрида захлопнула дверь.
— Что вы делаете? — спросил Джеймс.
Ханна широко улыбнулась.
— Ничего, — мило пролепетала она.
За дверью что-то повизгивало.
— Патрик не любит, чтобы заходили в его комнату, — произнес Джеймс.
Фрида сложила руки на груди. Она была высокой, волосы были зачесаны на одну сторону так, что закрывали глаз.
— А ты кто такой? — потребовала она объяснений.
— Сосед Патрика, — ответил Джеймс.
Женщины попятились. Они затерялись в толпе, все еще хихикая.
Джеймс кусал губу, стоя перед закрытой дверью. Он слышал смех Патрика, но понимал, что хорек может изгрызть мебель в спальне в шестьдесят секунд. Поэтому впервые в жизни он проскользнул в комнату Патрика и закрыл за собой дверь.
— Эйзенхауэр, — шептал Джеймс. Свет был выключен. — Эйзенхауэр?
Джеймс услышал писк хорька.
— Иди сюда, Эйзенхауэр, — Джеймс похлопал себя по ноге, — иди сюда.
— Патрик? — произнес голос. — Патрик, это ты?
Джеймс застыл. Голос был женский. Кто-то еще был в комнате.
— Эй, — голос казался взволнованным.
— Я не Патрик, — ответил Джеймс в темноту. — Я Джеймс. Джеймс Бранч. Сосед Патрика.
— О, — говорившая прочистила горло. — Хорошо, сосед Патрика, не могли бы вы убрать этого грызуна с моего живота?
Джеймс сделал несколько шагов вперед. Его глаза привыкли к темноте, и лунного света было достаточно, чтобы разглядеть, кто лежал на кровати Патрика. Это была обнаженная молодая женщина. Она лежала на спине на покрывале, а ее лодыжки и запястья были крепко привязаны черными галстуками к основанию кровати. У нее был медовый цвет волос и короткая стрижка под мальчика. Изгибы ее тела должны были пленять мужчин и злить женщин, а по ее обнаженному телу сновал хорек.
— Ух ты! — Джеймс уставился в пол. Его лицо пылало. — Привет… простите… Хмм. Я пойду.
— Пожалуйста, не уходите, — произнесла женщина. — Мне так скучно.
Джеймс поднял глаза, не в силах устоять.
— Все нормально. Можете смотреть, мне безразлично. Я здесь уже много часов. Только уберите этого проклятого хорька.
Джеймс задержал дыхание. У него, в сущности, не было опыта в общении с обнаженными женщинами. У него только однажды была подружка, студентка из Пратта. Ее звали Элеонор. Несколько раз он с ней переспал. Элеонор никогда не лежала и не стояла обнаженной перед Джеймсом. Во время секса она надевала полностью скрывающую ее тело ночную рубашку. Рубашка была пурпурной и огромной, как одеяние жрицы, и Джеймс вбил себе в голову, что женщины надевают такие рубашки, чтобы привыкнуть к любовнику.
— Иди сюда, Эйзенхауэр. — Джеймс проглотил комок в горле, приблизился к кровати и сел. — Давай, Эйзенхауэр. Пойдем. — Хорек визжал и пытался вырваться, но Джеймс схватил его. Его пальцы коснулись обнаженной груди, но больше он не трогал женщину. Он поднес хорька к ее лицу, будто она его родила.
Молодая женщина широко раскрыла глаза.
— Маленький ублюдок! Кто придумал назвать хорька Эйзенхауэром?
— Уолтер Глорибрук, — ответил Джеймс, — из квартиры 6F.
— Это был риторический вопрос.
— О, — Джеймс пытался перестать пялиться на прекрасные бедра перед ним. Он все еще был красным от смущения.
Женщина вздохнула.
— Выкиньте его отсюда. Но возвращайтесь поговорить со мной.
— Х-хорошо.
Джеймс избавился от Эйзенхауэра, убедился, что дверь заперта, и вернулся к кровати. Он поднял синее фланелевое одеяло с пола и укрыл незнакомку. Теперь была видна только ее голова.
— Не обязательно было это делать, — произнесла она, — я не стеснительна.
Джеймс начал ослаблять галстук на левой ноге женщины.
— Лучше не отвязывайте меня. Это приведет его в бешенство. Я Ралли.
Джеймс опустил руки. Он стоял и, моргая, смотрел на молодую женщину.
— Вы хотите сказать, что это взбесит Патрика?
Ралли опять вздохнула.
— Почему бы вам не придвинуть кресло?
Джеймс посмотрел в темноту. Он выглянул в окно и увидел Гудзон, залитый лунным светом, обернулся посмотреть на дверь. Затем, призывая на помощь всю свою смелость, он сделал то, что предлагала Ралли, — он пододвинул кресло и сел.
— Это, хмм, — произнес он. — Это очень странно.
— Расскажите мне об этом.
— Вы девушка Патрика?
— Я не знаю, кто я.
Джеймс осмотрел лодыжки и запястья Ралли.
— Вы уверены, что вас не надо развязать?
— Да.
— Вы… наказаны?
Ралли пожала плечами. Несколько минут они молчали.
— Я не знаю, как вести себя с женщинами, — объяснил Джеймс.
— Не беспокойтесь. Сейчас вы можете повторить алфавит, и я буду в восторге.
Джеймс покачал головой. Он проник в комнату Патрика, где не оказалось ничего примечательного, кроме связанной обнаженной женщины. На полу у кровати лежал черный лифчик и кружевное белье.
— Это нелепо, — произнес Джеймс.
— У тебя испанский акцент, — Ралли впервые улыбнулась Джеймсу. — Ты испанец?
— Нет. Я, хмм… — Джеймс потер шею. — В старших классах я занимался с женщиной из Венесуэлы. Она помогала мне избавиться от заикания, и я перенял ее акцент.
— Правда? Как тебе удалось? Ты осознавал, когда заикаешься?
Джеймс вспыхнул. Одеяло было тонким, и он мог видеть очертания бедер и груди Ралли.
— Расскажи мне.
— Хорошо. — Джеймс произнес несколько фраз так, как он говорил до занятий с Анамарией.
— Ух ты! Действительно плохо.
— Да.
— Но теперь ты полностью здоров?
— Думаю, да.
— А я совершенно голая. — Ралли осмотрела себя со всех сторон. — Я думала, комната Патрика неприкосновенна. Что привело тебя сюда, Джеймс Бранч?
— Эйзенхауэр. Девушки запустили его в комнату. А я решил, что… что он тут погрызет вещи.
— Какие девушки?
— Ханна и Ева. А третья одета в костюм конфеты.
— Идиотки! — фыркнула Ралли.
Опять повисла пауза. Джеймс вспомнил Элеонор, которая всегда одевалась сразу после секса.
— Итак, чем ты занимаешься, Джеймс?
Джеймс не ответил. Его пах напрягся и расслабился. Он смотрел в окно, пытаясь сконцентрироваться на реке.
— Послушай, — сказал он, — думаю, я должен тебя развязать. Тебе разве… удобно?
— Нет, — отрезала Ралли, — это не твое дело.
— Прости.
Ралли повернула голову и теперь смотрела прямо на Джеймса.
— Ничего, — ответила она, — собственно, меня это тоже не касается. Он никогда не объяснял мне, почему это делает.
— Это не первый раз?
— Любопытной Варваре нос оторвали!
Джеймс сам удивился, что почти рассмеялся ее словам. Он сдержал смех.
— Может, мне уйти? — спросил он.
— Я хочу поговорить. Расскажи, чем ты занимаешься?
Джеймс посмотрел на Ралли. У нее были круглые щеки и острый подбородок. Он не мог определить цвет ее глаз, но ощущал их взгляд. Джеймс догадался, что молодая женщина лишь недавно коротко подстриглась. Ее симпатичное лицо выглядело испуганным, будто оно было голым, как и ее тело, которое, чувствовалось, не привыкло выставлять на всеобщее обозрение.
— Эй! Земля вызывает Джеймса!
Джеймс моргнул.
— Да, извини. Я бухгалтер в «Харроу Ист».
— Человек цифр. — Ралли кивнула. — Так ты живешь и работаешь с Патриком. Ты должен все о нем знать.
— Я ничего не знаю.
— Но ты на вечеринке. Ты всю ночь веселишься с ним…
— Что-то вроде. На самом деле я… уже уходил, — на Джеймсе была свободная рубашка и джинсы. Он напряг мышцы предплечья и икр, представляя, что чувствует связанная женщина. Его взгляд опять заскользил по спеленатому телу Ралли.
Ралли проследила его взгляд.
— У меня красивое тело?
Джеймс мотнул головой.
— Прости?
— Разве нет?
Джеймс кивнул, не поднимая глаз.
— Патрик заставляет меня смотреть на себя, стоя обнаженной перед зеркалом.
Джеймс молчал. Он никогда не слышал, чтобы женщины так говорили. Он не мог взять в толк, почему она его не отпускает.
— Я думаю, он хочет, чтобы я осознала свою сексуальность. Допустим, я сексуальна. Правда?
Джеймс изучал свои ногти.
— Я, пожалуй, пойду.
— Подожди минутку. Итак, я сексуальна, и он оставляет меня здесь беспомощную, пока он там флиртует, получается…
— Я не…
— Все мужчины так делают?
Джеймс посмотрел на стройные и изящные ноги молодой женщины, высовывающиеся из-под одеяла.
— Я не знаю. Я никогда… никого не связывал.
— Хотя бы представь. — Ралли заерзала, приподняла голову с подушки. Она вглядывалась в Джеймса, будто они были одноклассниками.
— Представь, что пытаешься пробудить свое либидо? Понимаешь, свою сексуальность?
— Это звучит странно, — мягко сказал Джеймс.
— О, перестань!
— Но, послушай… я даже не знаю тебя.
Ралли закатила глаза.
— Я Ралли Мак-Вильямс. Мне тридцать один. Я писатель-путешественник. Я люблю сидеть в «Минотавре».
— Писатель-путешественник? — Джеймс выпрямился. — Правда?
— О господи, — вздохнула Ралли.
— Прости, я только… — Джеймс поник. Он подумал о Венесуэле, о блюдах, которые Анамария готовит мужу. Он выглядел глупо в глазах молодой женщины.
— Это, наверно, здорово, — сказал Джеймс.
Ралли только открыла рот, чтобы ответить, но остановилась. Она наконец заметила, что рядом с ней сидит стройный молодой человек. У него были непослушные волосы и мешковатые джинсы. Он сидел очень спокойно, сложив руки на коленях, и в лунном свете его лицо было милым и усталым. Ралли подняла голову, чтобы поближе разглядеть своего посетителя.
— Мы раньше не встречались? — спросила она.
— Не думаю.
— У тебя сообразительные глаза. Ты выглядишь немного сонным, знаешь?
— Хорошо, — отозвался Джеймс, — хмм, спасибо.
Ралли засмеялась.
— Я пугаю тебя, да?
— Просто… я не умею разговаривать с девушками.
— Ты уже говорил.
— Извини.
Они смотрели друг на друга. Из-за полуоткрытого окна доносились песни и пьяные голоса, празднующие Рождество. Карниз был в снегу.
— Эй, — окликнула Ралли, — сколько тебе лет?
— Двадцать шесть.
— Почему тебя так заинтересовала моя работа? Ты любишь путешествовать, Джеймс Бранч?
Джеймс вспотел. Он был очарован потрясающими волосами Ралли.
— Я мечтаю об этом, — ответил Джеймс.
— Да? Куда ты хочешь поехать? Может, я там была.
— Скорее всего нет.
— Может быть, и была.
— В Гималаи.
Ралли улыбнулась.
— Крыша мира.
Нижняя челюсть Джеймса отвисла. Он собирался с мыслями, когда дверь в комнату отворилась.
— Ой! — Джеймс подпрыгнул.
Фигура в дверях пошатывалась и выделывала нетвердые пируэты в полосе света, падавшей из коридора. Это была барменша Криспин.
— Где туалет? — требовательно кричала она. — Это здесь?
Она начала расстегивать брюки. Ралли захихикала. Джеймс подбежал к Криспин и взял ее под руки. Он вывел ее в коридор, закрыв дверь в спальню Патрика за собой.
— Эй, парень. — Криспин тяжело повисла на Джеймсе, все еще возясь с ремнем.
— Надень штаны, — посоветовал Джеймс.
— Где туалет, приятель?
Джеймс поволок девушку к ванной комнате.
— Что здесь такое? — внезапно раздался голос Патрика.
Криспин поднялась, приняв величественный вид, ее штаны были спущены.
— Мне нужно опорожнить свой мочевой пузырь, — сказала она.
Криспин отвели в ванную. Патрик захохотал.
— Она потерялась, — задыхаясь, объяснил Джеймс, — блуждала кругами.
Патрик хитро подмигнул.
— Веселишься?
Джеймс заглянул за плечо Патрика: на кухне Генри Шейкер смеялся, разговаривая по сотовому, а Чекерс и Донна обнимались. Еще Джеймс бросил взгляд на левый нагрудный карман Патрика, где — Джеймс был абсолютно уверен — Патрик носил пистолет.
— Я… — пролепетал Джеймс. — Конечно. Да. — Он покраснел.
Генри загоготал в трубку, подзывая Патрика.
— Ригг! Иди послушай.
Патрик с подозрением взглянул на Джеймса, затем погладил его по щеке.
— Хороший мальчик, — похвалил он.
Патрик направился к Генри, но снова обернулся На Джеймса. Под взглядом соседа Джеймс не рискнул вернуться к Ралли. Вместо этого, с бешено бьющимся сердцем, он вышел из квартиры, прошел по коридору и зашел в лифт. Он привел лифт в действие и расположился на полу.
— Отис, — прошептал он, — ты не поверишь!
_____
Джеймс Бранч никогда не был любимцем женщин. Его родители не привили ему нежность с детства. Они никогда не целовались, не обнимались, не ходили в рестораны или в кино, из их спальни никогда не доносилось стонов наслаждения. Только однажды Джеймса оставили с няней. Его родители заночевали в больнице Миннеаполиса, когда матери Джеймса удаляли аппендицит. Отец Джеймса никогда не показывал ему порножурналов — у него их и не было, — он никогда не отзывал сына в сторонку, чтобы обсудить аппетитные формы Бо Дерек, Кэтлин Тернер, принцессы Ди. Мать Джеймса никогда не обсуждала с ним безопасный секс, его привлекательность и распространенность в Америке. Она носила простые платья, готовила жаркое в горшочке и смотрела футбольные матчи. Все сексуальные ветры и шторма юности Джеймса сконцентрировались на Анамарии, недостижимом идеале, с которым Джеймс не испытал неприятностей настоящего романа, когда дыхание партнера может быть несвежим, а меню написано по-французски.
У Джеймса было только два сексуальных опыта. Первый был с сокурсницей-второгодницей. Измученный затянувшимися страданиями по Анамарии, Джеймс направился в бар и заказал три джина, все закончилось поцелуями с Кларисс, членом университетского женского клуба. Целовались они пять минут, и все это время Кларисс стонала, царапала Джеймса и просила засунуть язык ей в ухо. Когда Джеймс несколько раз подряд отказался это сделать, Кларисс выругалась, дала Джеймсу пощечину и убежала.
После Кларисс была только Элеонор, которая занимала два месяца в жизни Джеймса, наполнив ее пурпурными пелеринами и ромовыми напитками. Ни Кларисс, ни Элеонор не зажгли в сердце Джеймса ни радости, ни надежды, ни страха. Он никогда не боролся с ними или за них, никогда не танцевал с ними, никогда не проводил с ними вечера, не целовал кончики их ресниц и не говорил намеками.
Поэтому, когда появилась Ралли Мак-Вильямс, Джеймс был не готов к любви.
Они опять встретились двумя днями позже. Шел третий день Дебоша, и компанию Патрика ожидали в «Дюранигане» в девять часов. Джеймс отказался бы, но ему не хотелось упускать шанс увидеть Ралли одетой, поэтому после работы он направился на вечеринку. Некоторое время он побродил по Рокфеллер-центру, наблюдая за туристами и фигурным катанием. На углу Пятой авеню и Пятьдесят первой улицы он наткнулся на Благопристойного Джона, игравшего на гитаре для нескольких человек, окруживших его. Бродяга глубоким, проникновенным голосом пел, смотря прямо на Джеймса: «Все встало на свои места, и ждет меня любовь».
Джеймс прибыл в «Дюранигане» на четверть часа раньше. Ресторан преобразился на время праздника. Холл первого этажа был украшен живыми розами, белыми и красными, в центре стояла наряженная елка. Два ангела по двадцать футов каждый, высеченные изо льда, стояли в мраморном бассейне, окруженные стеклянными конусами. Винтовая лестница, ведущая на второй этаж, была покрыта красным ковром. Патрик арендовал для своих гостей весь второй этаж. В начале лестницы была закрытая дубовая дверь, перед ней стояла высокая худая загорелая женщина, обязанностью которой было собирать черные с серебром карточки Патрика. В женщине ощущалось высокомерие жителей Средиземноморья, а ее костюм в точности совпадал с цветом карточек.
— Да, — произнесла она, когда Джеймс протянул ей свой билет, и, даже не улыбнувшись, открыла дверь.
Когда Джеймс вошел внутрь, у него закружилась голова. Перед ним открылась самая великолепная картина, которую он когда-либо видел. Пол был покрыт тем же красным ковром, что и лестница. В дальнем углу Джеймс заметил огромный очаг с настоящим огнем. В очаге поджаривалась на вертеле огромная туша, Джеймс не мог с точностью определить, что это было за животное, но подозревал, что гигантская свинья. Мужчина в одежде повара медленна поворачивал вертел, одна рука у него была в черной перчатке. Повар имел такой вид, будто шептал свинье угрозы, чтобы она не подгорела или не высохла. Латунное колесо вертела, выступающее из камней в очаге, было диаметром четыре фута и походило на заводной механизм каких-нибудь адских часов.
В другом углу расположился Тони Ди Пречетто, играющий на виолончели. На Тони был черный смокинг и неизменный белый шарф. Две винные карты, тщательно составленные сомелье, стояли по разные стороны комнаты, в каждой бутылке было уникальное вино многолетней выдержки. Пять столов на двадцать персон каждый, по десять с каждой стороны, были накрыты к ужину. Все на столах было либо серебряным или хрустальным, либо съедобным, кроме зажженных свечей ванильного цвета, и даже они потрясенному воображению Джеймса представлялись горящими палочками из тянучки и марципана.
Наконец, здесь были гости. Мужчины, кроме Чекерса и самого Джеймса, были в смокингах. Джеймс не мог припомнить, чтобы Патрик упоминал что-либо о необходимости быть в галстуке, и в приглашении об этом ничего не говорилось, но десятки мужчин, следуя общему городскому инстинкту, выбрали строгий костюм. Уолтер Глорибрук, уже без хорька, очень органично смотрелся у барной стойки. Он пил водку с Генри Шейкером, который выщипал брови. Марси Коннер одна сидела в баре, у нее был все такой же пытливый взгляд, она держала за горлышко бутылку шампанского и упивалась своим одиночеством. Иранцев не было, зато были близняшки из города Джуно, эскимосские девочки Кеттл и Файф, дочери авангардного музыканта. Они стояли рядом с виолончелью и слушали.
— Эй!
Джеймс обернулся. Это были Николь Боннер со своим спутником и Лиза Мак-Маннус.
— Это Дуглас Керчек, — представила Николь.
Джеймс пожал ему руку. На Дугласе был простой, помятый смокинг, он явно смущался девушки, которая была рядом с ним. Посмотрев на него, Джеймс почувствовал себя лучше.
— Разве здесь не прекрасно, — Лиза улыбнулась, обводя взглядом комнату.
— Это Ривенделл — спокойно ответил Дуглас.
— Нет, — возразила Николь. — Это просто Патрик.
В баре Джеймс заказал виски с содовой. Он стал разглядывать толпу и пришел в уныние от женских нарядов и армии черных смокингов. Этой ночью гостьи Патрика дали волю своему воображению. Платья, почти все в черных и серебряных тонах, идеально подчеркивали плечи и облегали бедра. Ева Баумгартен была в мехах, Ханна Глорибрук завернулась в атлас, а Сара Вольф держала затянутую в белую перчатку руку у щеки, надеясь привлечь внимание. Было еще множество женщин, злых, нервных и добрых, но все они были потрясающе одеты. Джеймсу пришло в голову, что одежда каждой женщины, после долгого размышления и серьезных затрат, прекрасно подходила как к фигуре, так и к темпераменту каждой. Прекрасно одетые женщины и великолепная обстановка — это уже было чересчур: Джеймс забеспокоился.
Потом Джеймс увидел Ралли. Она стояла рядом с очагом, болтая с поваром. На ней было доходившее до колен платье цвета красного вина. У нее были чудесные сережки — простенькие серебряные капельки, но ее короткие волосы в отблесках огня еще больше напомнили Джеймсу стрижку курсанта или наемника. На секунду он представил, что она на военной службе, вокруг нее обстановка строгой секретности, день занят физическими тренировками, и сегодня вечером у нее случайный, редкий выходной. Виолончелист взял низкую ноту, и Джеймс посмотрел на Ралли, он помнил изгибы ее тела, свою маленькую тайну. Не в первый раз ему в голову пришла мысль, что опалы в его кармане нежно оттеняли бы ее кожу. Джеймс допил свое виски и, краснея, направился к очагу.
— Хмм, — произнес Джеймс. — Привет!
Ралли отвернулась от повара. Она протянула руку Джеймсу.
— Кого я вижу! Джеймс Бранч!
Онемевший Джеймс кивнул. Ралли, улыбаясь, смотрела на него, пока он судорожно придумывал тему для разговора. Наконец он указал на очаг.
— Что это за зверь? — выпалил он.
Повар нахмурился.
— Это вепрь.
— Хорошо, — пробормотал Джеймс, — да. Я так и думал.
— Это вепрь, — подчеркнул повар, — и вы тоже, если спросили.
— О, очень здорово. — Джеймс приподнялся на цыпочках, желая провалиться сквозь землю. — Ха-ха.
Ралли хихикнула, сморщив носик.
«Убей меня», — взмолился про себя Джеймс. Но Ралли взяла его под локоть и повела прочь.
— Никакого смокинга, Джеймс Бранч?
Джеймс был все еще красным от смущения.
— Кажется, нет.
— Ты храбрец.
Ралли подвела его к винным картам, где никто не стоял.
— Кажется, тебе надо выпить.
Джеймс взял бокал Фраскати. Он смотрел на запястья Ралли, ища следы от веревки.
— Итак, — произнесла Ралли. — Ты нечасто появляешься на вечеринках Патрика.
Джеймс выпрямился.
— Я так сильно выделяюсь?
— Отличаться от приятелей Патрика — это хорошо. — Ралли зевнула и улыбнулась. — Ты не такой.
Джеймс промолчал. Вошли Фрида и Криспин. Уолтер и Генри Шейкер вышли из бара и направились к ним.
— Т-ты была в Гималаях? — спросил Джеймс.
Ралли щелкнула пальцами.
— Музей Клойстерс. Вот где я тебя видела. Мы встречались как-то в музее.
Джеймс покачал головой.
— Я бы запомнил.
— У меня были длинные волосы. Мы смотрели на гобелен. С единорогом.
Джеймс не мог сосредоточиться на Клойстерс. Он думал о том, что произойдет, если он вонзится зубами в руку Ралли или покроет ее поцелуями от запястья до плеча.
Ралли потягивала вино, ее губы блестели.
— Ты думаешь о другой ночи, да, Джеймс Бранч? Ты думаешь о том, как я выглядела.
— Я думаю о том, как ты выглядишь сейчас, — ответил Джеймс.
Ралли подняла брови. Она уже собиралась открыть рот, сказать что-нибудь умное и кокетливое. Вместо этого она заметила, что плечи Джеймса гораздо шире, чем казались в темноте спальни. Она смотрела Джеймсу в глаза, в голубую бездну, за которой была видна неторопливость. У Ралли сперло дыхание.
— Как вино?
Ралли и Джеймс подпрыгнули от неожиданности. Перед ними, улыбаясь, стоял хозяин вечера, он положил руки им на плечи.
— Патрик, — выдохнула Ралли, — привет!
Патрик в смокинге возвышался над ними, высокий и безупречный. Он поцеловал в щеку Ралли, затем Джеймса. И стоял, улыбаясь то своему соседу, то женщине.
— Ты выглядишь потрясающе, сногсшибательно, — обратился он к Ралли, — обворожительно!
Ралли отпрянула назад.
— Патрик.
— Разве нет? Как считаешь, Бранч? Разве ее не хочется съесть?
— Патрик, — заворчала Ралли.
— Ну, скажешь, нет? — настаивал Патрик.
Джеймс снова начал разглядывать карту вин.
— Я-я, — произнес он, — я… согласен.
Патрик ударил Джеймса по плечу.
— Бранч немного смущается женского общества.
Ралли выпила вина.
— Некоторым женщинам это нравится.
— Уверен, что нравится. Уверен. — Патрик уже не смеялся. Он усмехался своим оскалом гиены. — Ралли писатель-путешественник, Бранч.
Джеймс прочистил горло.
— Я…
— Он знает, чем я занимаюсь, — отрезала Ралли. — Джеймс спросил меня о Гималаях. Я ответила, что не была там, но хотела бы побывать.
— Хорошо. — Патрик провел рукой по волосам. — Выходит, что у Джеймса с Ралли была настоящая беседа. Это так, Бранч?
— Я думаю, да, — сказал Джеймс.
— Ты слышала, Ралли? Он так считает.
— Я его слышала, — прошептала Ралли.
— Хорошо. — Патрик двумя пальцами взял Ралли за локоть. Джеймсу показалось, что Ралли вздрогнула.
— Мисс Мак-Вильямс, — произнес Патрик, — вы уже допили вино? Могу я проводить вас до бара?
Ралли вздохнула.
— Патрик…
— Мне бы хотелось поговорить с вами наедине, мисс Мак-Вилльямс.
— О… Хорошо, Патрик. Хорошо.
Патрик обернулся к Джеймсу.
— Рад, что ты пришел, — без выражения произнес он. Затем он увлек Ралли в сторону бара, оставив Джеймса в одиночестве.

 

— Я не знаю, Отис, — шептал Джеймс, — это нелепо. Мой сосед собрал всех этих мужчин и женщин. Мужчины солидны, а женщины прекрасны, но стоит парню разговориться с девушкой, как появляется Патрик, как страж. Но он не страж, он…
Джеймс прикусил язык. Он не знал, кто его сосед, у него не было даже слова, обозначающего это. Он знал только, что сила и власть Патрика заставляют его нервничать.
— Она была так прелестна, Отис. На ней было платье цвета бургундского вина, серебряные сережки, и ее волосы были золотистыми и взъерошенными. Мне хотелось провести по ним рукой. — Джеймс раскачивался с закрытыми глазами. — Мы сидели за разными столиками. Она сидела рядом с Патриком, а меня посадили между Лизой Мак-Маннус и каким-то парнем из «Харроу Ист».
Джеймс нахмурился.
— Не думаю, что Патрик в нее влюблен. Вот в чем дело. Не думаю, что он вообще в кого-то влюблен.
Был час ночи. Сквозь стены доносилось тиканье, Джеймсу нравилось его слушать. Он представлял, что это Примптон реагирует на его новости.
— На ужин подавали жареного вепря и какой-то необычный портвейн. Напоминало средневековый пир. Сара Вольф не притронулась к вепрю, потому что он не кошерный, а Лиза требовала овощей, так как она вегетарианка. Сомневаюсь, что в Средние века были вегетарианцы, Отис.
Джеймс продолжал раскачиваться. Он дышал, вдыхая запах красного дерева, который ему так нравился. В лифте было немного душно и уютно после пронизывающего ветра.
— Не думаю, что Ралли — это уменьшительно-ласкательное имя, — произнес Джеймс. — Мне кажется, она просто Ралли. Это ее настоящее имя.
Джеймс вспоминал, как Патрик взял Ралли за локоть, как она вздрогнула и пошла за ним. Джеймсу за весь вечер больше не представилась возможность побыть с ней наедине и даже поговорить. Он хотел проводить ее после ужина, но, когда он вышел из туалета, она уже исчезла.
— Надеюсь, что она просто Ралли, — прошептал Джеймс.

 

Патрик настоял, чтобы в «Черривуд» они поехали вместе. Был вечер после Рождества, и Джеймс смотрел в окно на заснеженные тротуары, которые были непривычно пусты. «Глаз бури, — пронеслось у Джеймса в голове. — На Новый год будет сумасшедший дом».
На Джеймсе был смокинг — он не хотел повторять свою ошибку в «Дюранигане». Патрик надел черный плащ, черную спортивную куртку, черную футболку и твидовые брюки.
— Видишь ли, в чем дело, Бранч, — Патрик сидел спиной к двери, как в лимузине, и смотрел на Джеймса, — нам нужно кое-что обсудить. Молодую женщину.
Джеймс похолодел. «Он знает», — пронеслось у него в голове.
— Нам нужно поговорить об этой цыпочке, Фриде.
— Фриде? Конфетной Фриде? С причудливой прической? — Джеймс закрыл глаз пальцами, изображая Фриду.
Патрик тихо заржал и кивнул.
— А что с ней?
— Она в тебя втрескалась. — Патрик сложил руки. Его зеленые глаза внимательно смотрели на приятеля.
Джеймс нахмурился.
— Она… она и двух слов со мной не сказала.
— Послушай, Бранч. Фрида — солистка в бабской группе. Ты много знаешь о солистках бабских групп?
— Ничего.
— Я бы сказал, что они очень доступные телки.
Джеймс облизал губы. Он был смущен.
— Что? — переспросил он.
— Ты понимаешь, эти солистки такие чувствительные и мягкосердечные, они поют песни на свои слова. Кроме того, они же публичные фигуры и должны быть бесстыдными и сексуальными. Сложи все это и получишь, что доступная телка по имени Фрида Уилер хочет, чтобы ты прибил ее молотком.
Джеймс непонимающе заморгал.
— Молоток?
— Молоток. Волшебная палочка. Она тебя хочет.
Такси остановилось у светофора рядом с Линкольн-центром. За окном, в десяти футах, стоял Благопристойный Джон и играл на гитаре. Сквозь щелочку в окне Джеймс мог слышать песню: «Все трудней найти любовь среди чужих»…
Загорелся зеленый, и машина тронулась.
— Патрик, — обратился к нему Джеймс, — откуда ты это знаешь?
Патрик улыбнулся.
— Не спрашивай, Бранч. Дареному коню в зубы не смотрят. Считай, что я недавно говорил с Фридой, и она проболталась. — Патрик заржал.
Джеймс смотрел на соседа, на его хитрый, волчий оскал. Патрик явно что-то затевал сегодняшней ночью. Его голос звучал подозрительно.
— Просто жди и смотри, Бранч, — посоветовал Патрик, — она сама подойдет и заговорит с тобой. Просто жди.
Когда Джеймс и Патрик приехали, в «Черривуде» было не протолкнуться от дебоширской элиты. К этому времени все перезнакомились, шутки были рассказаны, а секреты раскрыты. Все знали, что Ханна Глорибрук ходит летом на работу босиком, что Криспин купалась в ванной, наполненной водкой, что Лиза Мак-Маннус в семнадцать лет переспала с Орландо Фиском, голливудским силачом. Все веселились. Уолтер Глорибрук и Генри Шейкер стали закадычными друзьями, и все, кроме Джеймса, были в повседневной одежде.
В «Черривуде» была традиция рассказывать истории, и на маленькой деревянной сцене между двумя книжными шкафами стоял простой стул и маленький микрофон. Патрик хотел, чтобы каждый гость взял микрофон и рассказал какую-нибудь историю. Должно было получиться либо очень мило, либо ужасно, как заявил Патрик, а кто не мог ничего придумать, мог назвать самую ужасную или замечательную вещь двадцатого века. Обычно в большинстве компаний такие игры не удавались, и хозяин был выставлен в невыгодном свете. Но Патрик Ригг был не из тех, кого можно разочаровать. Он двигался среди гостей, и, когда хлопал мужчину по спине или шептал на ушко женщине, то этот человек приглаживал волосы или поправлял платье и поднимался на сцену.
Чекерс был первым.
— Самая прекрасная вещь, — начал он, — которая со мной случилась в двадцатом веке — это встреча с моей женщиной, Донной Райчард. Точка.
Толпа зааплодировала, женщины вздохнули, а Донна покраснела. Следующими на сцену вышли Кеттл и Файф. Они плюхнулись на стул вместе, взялись за руки и спели длинную, мрачную песню на родном языке. Потом Дуглас Керчек назвал свою любимую книгу, а Джереми Якс пошутил, что, к его удивлению и восторгу толпы, вызвало смех.
Во время представлений Джеймс сидел в баре, потягивая кока-колу. Ему было стыдно, что он пришел в смокинге и боялся, что его позовут на сцену и заставят говорить. Еще он нигде не видел Ралли. Другой проблемой была Фрида Уилер, которая, как и обещал Патрик, повсюду его преследовала. Она и теперь стояла рядом с ним, облокотившись о барную стойку, выпятив грудь вперед. Половины лица ее не было видно из-за волос, но единственный заметный глаз, который презрительно взирал на большинство мужчин, теперь смотрел только на Джеймса.
— Итак, — продолжала она, — ты знаешь, что с солнцем в нашу кожу попадает витамин Е?
— Хмм, — ответил Джеймс, — нет.
— Серьезно. Ученые, или как их там, доказали, что пребывание на солнце насыщает кожу витамином Е. Это укрепляет эпидермис.
Джеймс оглядел помещение. Он старался не смотреть на Фриду, потому что у нее был напряженный взгляд, а из-под рубашки был виден белый живот.
— О, — невыразительно произнес он.
— Послушай, приятель. Я очень образованная. Я много читаю.
— О’кей, — Джеймс пытался сосредоточиться на сцене, где два иранца спорили в микрофон.
Фрида взяла Джеймса за подбородок, повернув его голову к себе.
— Я хочу спросить, как это так? Как солнце может обеспечить нас витаминами? То есть мы получаем витамины с едой — не вопрос. Ты ешь бифштекс — получаешь витамины, съедаешь таблетку — получаешь витамины.
— Я понял, — отчаявшись, ответил Джеймс.
— Витамины освобождаются в желудке и попадают в кровь. Никаких проблем. Но солнечный свет? Странно, — Фрида отбросила назад волосы, — хотя, может, в коже идет что-то вроде фотосинтеза. Это отвратительно. Хочешь еще выпить?
— Да, пожалуйста, — отозвался Джеймс.
Ралли нигде не было. Фрида заказала два виски. Патрик Ригг вышел на сцену.
— Мои родители познакомились на свидании вслепую, — произнес Патрик, — его организовал друг моего отца, Эмилио Снодграсс.
Патрик повысил голос. Гости обернулись к сцене, все затихли.
— Моя мама рассказывала, что у отца был нервный тик на первом свидании, — Патрик усмехнулся, — он даже двух слов ей не сказал и повел смотреть «Ночь оживших мертвецов», от которых у мамы мороз по коже. Мой отец был влюблен в другую девушку, шикарную блондинку, которая была обручена с другим. — Патрик поймал взгляд Джеймса. — Мой отец даже обсуждал эту блондинку с мамой, прямо на первом свидании. Но мама, у которой были темные волосы, не обращала на это внимания. Она смотрела на зомби и слушала нытье отца, а когда он привез ее домой, она так поцеловала его, что он забыл о блондинке.
Темноволосые женщины в «Черривуде» восторженно закричали.
— Мои родители поженились через три месяца. — Патрик поднял свой бокал. — Итак, тост за Эмилио Снодграсса.
Все засмеялись и чокнулись бокалами, а Джеймс смотрел на свой бокал. Он чувствовал, что это была выдумка. Он полагал, что ни одна семья Снодграсс не назовет сына Эмилио.
Фрида толкнула Джеймса бедром.
— Клевая история.
Джеймс наблюдал за женщинами в зале. Он видел, что все, даже те, кто пришел со спутниками, посматривали на Патрика. Это были лукавые мимолетные взгляды, но они были.
— Эй, — предложила Фрида, — пойдем отсюда.
Джеймс пришел в себя.
— Что?
Фрида придвинулась ближе.
— Ты выглядишь напуганным, — прошептала она, — как будто не хочешь выступать перед этими людьми.
Джеймс выдохнул. Это правда, он был напуган. Ему нечего было сказать толпе, а от Фриды возбуждающе пахло, запах чем-то напоминал тот, который исходил от Ралли в «Дюранигане». Но Ралли не было рядом, и Джеймсу захотелось поэкспериментировать с женщинами, к тому же Фрида настойчиво толкала его в бедро.
— Если мы сейчас сбежим, — прошептала она, — то пропустим твою очередь выступать.
Джеймс в последний раз обвел глазами публику.
«Будь здесь», — взмолился он. Но Ралли не было, и Фрида потащила Джеймса за дверь. Она затолкала его в такси и купила пиво. Через два часа Джеймс был у нее в квартире, уголке с розовым ворсистым ковром, черными стенами и мелькающим светом. Она угостила его еще пивом, усадила на кровать, схватила гитару и исполнила песню «Трахни бизона». Когда песня закончилась, Фрида впилась поцелуем в губы Джеймса.
— Подожди секунду, — сопротивлялся Джеймс. У него кружилась от пива голова, он отодвинулся от Фриды.
— Что случилось? — прошептала Фрида. Она провела пальцами по руке Джеймса.
— Я… — Джеймс пытался совладать с дыханием, побороть заикание, которое возвращалось, когда он бывал пьян. — Я хочу знать, что происходит?
Фрида покусывала ухо Джеймса.
— Ты и я, вот и все.
Джеймс вырвался. Воздух пульсировал в мигающем свете.
— Я хочу спросить, почему я вдруг тебе понравился?
— Разве нужна причина?
— Почему? — Джеймс поднялся.
Фрида свернулась калачиком на кровати. Она пожала плечами.
— Сейчас новое тысячелетие, — произнесла она, — ты клевый.
Ноги Джеймса дрожали. Он чувствовал себя в западне.
— Ты знаешь Ралли Мак-Вильямс? — выпалил он.
Фрида погладила кровать.
— Ну же, — позвала она. — Иди сюда.
Джеймс сглотнул. Он смотрел на грудь Фриды, на ее черные обтягивающие брюки, ее плотоядную усмешку. Все вроде просто. Ему хотелось секса, а Фрида была обворожительна, но его присутствие здесь было подстроено. Ему не хотелось отшивать Фриду, как проститутку, но, как бы нелепо это ни звучало, Джеймс знал, что Патрику удалось убедить ее соблазнить его. В этом Джеймс был уверен.
— Мне нужно идти, — он заикался.
Фрида поглаживала свое тело.
— Ты ненормальный? Посмотри на меня.
Джеймс взял свой плащ. Он хотел срочно поговорить с Отисом.
— Извини, — произнес он.
— Ты шутишь. Эй! Приятель? Эй!
Но Джеймс уже был за дверью.

 

В ту ночь Джеймс мало говорил в лифте. Он все раскачивался и раскачивался с закрытыми глазами и ни о чем не думал. Он просто сел и дышал, он чувствовал каждый орган, каждый мускул, всего себя. Некоторое время спустя три образа пришли ему на ум. Первым была его мать, лежащая на диване в гостиной и читающая спортивные новости. Потом он увидел Кеттл и Файф, сидящих на одном стуле в «Черривуде» и поющих свою эскимосскую песню. Когда песня закончилась, они объяснили, что это песня о создании мира, о мифе их племени. Джеймсу показалось, что он видел, как Кеттл смахнула слезу, говоря о мифе.
Последней приятной мыслью было воспоминание о форме черепа Ралли. На нем была занятная, покатая выпуклость прямо за ухом, нарост на кости, который был незаметен, если она носила длинные волосы. Выпуклость симметрично выдавалась с двух сторон, так что в ней не было ничего опасного или злокачественного. Просто это ее особенность.

 

Джеймс искал Ралли все оставшиеся дни «дебоша». Вечерами, когда их с Патриком квартира наполнялась гостями, Джеймс осматривал все прически в комнате, надеясь обнаружить взъерошенную, медового цвета голову Ралли. Он болтал с Генри Шейкером, познакомился с Дугласом Керчеком, даже терпел хищные приставания Фриды. Во время совместного похода на «Неудачу», ревю в театре «Лукас», Джеймс хохотал и хлопал вместе с закадычными друзьями Патрика. Каждый вечер Джеймс докладывал лифту о своих неудачных попытках найти Ралли.
— Должно быть, она уехала, Отис, — размышлял Джеймс, — она отправилась в какую-нибудь командировку по Европе, на празднике миллениума.
В чем Джеймс не признавался Отису и даже себе, было его глубокое подозрение и опасение, что Патрик запретил ей появляться на «дебоше», просто из-за того что она общалась с Джеймсом. Джеймс знал, у Патрика в рабстве много женщин, но его расстраивало, что Патрик имел над ними такую власть и мог приказать одной не видеть Джеймса, а другой броситься ему на шею. Что же такое Патрик предложил этим женщинам? И что он берет взамен? Джеймс представил Фриду привязанной к кровати, так же как и Ралли. Он представил Лизу Мак-Маннус, и Еву, и Криспин, и Сару Вольф, и Ханну Глорибрук — всех, кого он видел выходящими из комнаты Патрика в течение года. Вначале Джеймсу все казалось просто и легко, но сейчас, во время «дебоша», он изменил свое мнение. Джеймс заметил, как проникновенно разговаривал Патрик с Криспин, как он держал за руку Еву на «Неудаче». Стало ясно, что Патрик придерживается хитрой, рыцарской манеры поведения, которую успешно применяет, желая удержать при себе каждую знакомую женщину.
Джеймс не хотел знать обо всех женщинах Патрика. Ему нужна была только Ралли, впервые его взрослое сердце так стремилось к женщине. Ему нужно было ее видеть, говорить с ней, понять, почему его желудок всегда сводит в ее присутствии. Одна мысль пугала Джеймса — дьявольская возможность того, что Патрик узнал обо всем и будет подсылать к нему случайных партнерш, типа Фриды, только чтобы он не сделал чего-нибудь прекрасного, благородного с Ралли.
— Он ревнует, Отис? — спрашивал Джеймс.
Темнота молчала.
— Он должен ревновать, — прошептал Джеймс.
Что-то изменилось в Джеймсе. Он раскачивался в лифте и контролировал дыхание. Он предпочел бы быть пронзенным шпилем Крайслер-билдинг, чем знать, что Ралли вернулась в кровать Патрика и снова лежит там, привязанная и обнаженная.
«Господи, — вопрошал Джеймс. — Я влюблен?»
Новый год решил все вопросы. Джеймс направлялся с черным билетом в кармане в ночной клуб «Минотавр», расположенный в районе консервного завода. Он никогда не был в подобных местах, но Ралли говорила, что часто посещает «Минотавр», поэтому он решился. Он не был готов к сумраку клуба, лабиринту его уютных комнат и залу со стальными стойками и голубыми огнями за рядом бутылок. В одной комнате стояла «железная дева», а обстановка другой воссоздавала американскую кухню пятидесятых: плита, холодильник, стол и стулья — но все это было прибито к потолку. В Форуме, главном зале «Минотавра», напоминавшем пещеру, Фрида Вилер и ее группа «Большие грязнули» скакали по сцене, издавая душераздирающие вопли. Кеттл, Файф и Ханна Глорибрук бесновались на танцполе. На них были черные балахоны, глаза подведены черным, и в языки воткнуты серебряные гвоздики.
Руководил всем Полпачки, известный диджей и вышибала «Минотавра», который однажды закрыл на час пьяного разбушевавшегося администратора нью-йоркского метро в комнате с «железной девой». Полпачки был недоволен тем, что предпочтение отдали рок-группе, и злился на владельца клуба, что он позволил Патрику провести вечеринку в пятницу, в канун Нового года. Обычно пятница была в «Минотавре» вечером рэгги, когда клуб заполнялся поклонниками Полпачки. Единственное, что успокаивало диджея, было созерцание Лизы Мак-Маннус в дерзкой мини-юбке.
Джеймс блуждал из комнаты в комнату. Клуб находился под землей и занимал целый квартал, поэтому Джеймс ни разу не забрел в одну и ту же комнату. В одном углу он столкнулся с Тони Ди Пречетто, который стоял на коленях и предлагал незнакомой Джеймсу женщине руку и сердце. Недалеко от них Марси Коннер прислонилась к «железной деве», поглаживая ее обнаженные плечи. В другой комнате Джереми Якс и владелец театра «Лукас» Майкл Хью держали бокалы, в которых искрился желтый ликер.
— В новом тысячелетии, — произнес Джереми, — я положу в постель проститутку-девственницу.
— Я, — смеялся Майкл, — обману китайскую мафию.
— Я стану компаньоном Менса.
Майкл выпалил:
— Я уничтожу все мятные леденцы!
Еще в одном закутке сидели мужчина с помятым лицом и женщина с волосами до талии. Они держались за руки, и, увидев Джеймса, мужчина пригласил его составить им компанию.
Джеймс бродил по «Минотавру», заблудившись, но не теряя надежды. Во многих комнатах были только стены, и тогда слышался шум, доносящийся со стороны Форума, центра лабиринта. Итак, Джеймс бесцельно бродил, вслушиваясь в разговоры, рассматривая незнакомок на высоких каблуках, пока не добрался до комнаты, в которой не было никого, кроме мужчины, сидящего на полу и играющего на гитаре. Это была комната с кухней на потолке.
«Придумай что-нибудь, поскольку, — пел гитарист, — жить без тебя я не могу».
Джеймс вгляделся в сумрак. Он узнал голос.
— Ты Джон, — произнес он, — ты Благопристойный Джон.
Певец закончил песню. Джеймс видел только зубы и подбородок. Он никогда не заговаривал с этим человеком, но тут он осмелел.
— Как называется эта песня? — спросил Джеймс.
— «Не могу больше ждать», — ответили зубы.
— Я ее уже слышал. Я слышал твои песни в поездах.
— Знаю, — мужчина сидел неподвижно. — Я тебя знаю.
Джеймс посмотрел на потолок, на застывшие стулья наверху.
— Как ты сюда попал? Патрик тебя пригласил?
— Это не то, что ты хотел бы спросить, — отрезали зубы.
У Джеймса перехватило дыхание.
— Ты хочешь узнать, что делать, — пояснил Благопристойный Джон.
Джеймс огляделся, уверился, что они одни.
— С чем?
Благопристойный Джон улыбнулся.
Джеймс подошел поближе. Раньше он не осмеливался заглянуть гитаристу в лицо, но сегодня правила не действовали, он чувствовал себя крестьянином, пришедшим к пифии.
— Это она? — прошептал Джеймс. — Это о ней и обо мне ты… поешь песни?
В отдалении слышались переборы гитаристок из «Больших грязнуль». Затем взрыв и тишина. Джеймс обернулся к двери. Звуки доносились со стороны Форума. Слышались крики и топот ног.
— Что случилось? — громко спросил Джеймс.
— Сходи посмотри, — посоветовал Благопристойный Джон.
Джеймс похлопал себя по карманам. Он направился к двери, остановился и оглянулся. Благопристойный Джон приложил палец к губам, указывая в сторону Форума.
— Иди посмотри, — повторил он.
К тому времени как Джеймс добрался до Форума, скинхеды наводнили танцпол. Их было более сотни: дети с кольцами в носу, девушки с выщипанными бровями, парни возраста Джеймса с татуировками и бритыми черепами и ботинками на толстой подошве. Полпачки стоял рядом со сценой, радостно улыбаясь. Дверь пожарного выхода была распахнута, и оттуда продолжали прибывать любители рэгги. Кеттл, Файф и Ханна кричали и приветствовали новоприбывших, а вот Ева Баумгартен нахмурилась. У нее была клаустрофобия. Фрида и «Большие грязнули» в нерешительности стояли на сцене, инструменты они отложили в сторону. Патрик Ригг перегнулся через барную стойку, ругаясь с владельцем «Минотавра». Патрик указывал на нежданных панков. Владелец только пожимал плечами и всплескивал руками. Патрик пнул стойку и разбил стекло вдребезги. Тем временем Полпачки заперся в кабинке диджея и закрутил пластинку. На танцполе образовалась куча мала. Сара Вольф, которая умела танцевать только танго, быстро ретировалась. Джеймс стоял на краю толчеи, наблюдая за рукопашной схваткой. Было одиннадцать тридцать.
— Они штурмуют Бастилию, — произнес Дуглас Керчек, подойдя к Джеймсу.
Джеймс кивнул, а потом похолодел. В двадцати футах от него, в юбке, коричневых кожаных сапогах и белой ковбойской рубашке с блестками была Ралли. Она подпрыгивала и смеялась в самой толчее, и по тому, как она толкала мужчин вокруг и как они пихали ее, Джеймс догадался, что ее принесло нежданным приливом скинхедов. Это огорчило Джеймса, теперь Ралли казалась чуждой и недосягаемой. Через несколько секунд Ралли заметила Джеймса. Она закричала, продираясь сквозь толпу и почти задушила его в объятиях.
— Ты здесь! — прокричала она.
Джеймс отстранился, но руку не отпустил. От Ралли пахло амаретто, но пьяна она не была.
— Я-я здесь, — признался Джеймс.
— С Новым годом! — перевела дыхание Ралли. — Потанцуй со мной.
— Хмм. Я, хмм, не думаю…
— Ты танцуешь со мной. — Ралли впихнула Джеймса в беснующуюся толпу. Она вырвалась и, смеясь, наблюдала, как он пробирается среди тел, выталкивала обратно, когда он приближался к ней. Джеймс бился как мог, стараясь перенять настрой парней и девушек вокруг, стремясь остаться рядом с Ралли. Музыка играла в бешеном ритме до полуночи, когда внезапно ее прервала приятная мелодия. Будто сговорившись, скинхеды поклонились друг другу, как дебютанты или галантные кавалеры, и встали в пары. Ралли нашла Джеймса, сделала реверанс и взяла его за руки.
— Ух ты! — вырвалось у Джеймса.
— Это Долли Партон, — объяснила Ралли. — «Вот ты и вернулся». Чур я веду.
Джеймс путался в ногах, краснел. Музыка была чудесной. Блестки Ралли были уродливы.
«Это сумасшествие!» — думал Джеймс.
— Полпачки всегда ставит ее в полночь по пятницам, — сказала Ралли. — Это традиция «Минотавра».
Джеймс следовал за Ралли. Они вальсировали. Кругом были нары, мужчина с мужчиной, мужчина и женщина, две женщины — все они элегантно кружились. Неуклюжие движения исчезли. Некоторые были одни. На них была драная кожа и много пирсинга, но они подмигивали Джеймсу как новому собрату.
— Это невероятно, — прошептал Джеймс.
Ралли прислонилась к Джеймсу щекой. Она направляла его в танце.
— Это традиция, — ответила Ралли.
Джеймс танцевал. Он не спрашивал Ралли, где она была, не спрашивал о Патрике. Он танцевал и вдыхал аромат ее волос. Ему было приятно прижиматься к ее щеке. Симметричные выросты за ее ушами были так близко.
— Я все время думаю о тебе, — прошептал Джеймс.
— Уже полночь, — произнесла Ралли. — С Новым годом!
— Ты слышала? Я-я все время думаю о тебе.
Ралли наклонилась к Джеймсу, встретилась с ним взглядом.
— Тогда поцелуй меня, глупый. Песня почти закончилась.
Джеймс так и сделал. Отклонившись назад, он поцеловал Ралли. Это был хороший поцелуй — не блестящий, но хороший, — с прикосновением языков и сильным ударом передних зубов. Когда танец закончился, Джеймс стоял, красный от смущения, ожидая приговора.
— Ты… тоже думала обо мне? — спросил он.
Ралли взяла Джеймса за руку.
— Я хочу есть, — заявила она, — пойдем, съедим что-нибудь.
Ралли подтолкнула Джеймса в сторону пожарного выхода. Он смотрел на ее ковбойский наряд, на юбку, обтягивающую бедра. Однажды он видел ее обнаженной, но этот костюм был сексуальнее.
— Подожди, — настаивал Джеймс. — Так ты думала?
— Пойдем, пойдем. — Ралли вытолкнула Джеймса в дверь. — Нам нужно поесть.
Они шли по аллее, засыпанной снегом, и над головой у них мерцало звездное небо. Джеймс вспомнил о плаще, который остался в «Минотавре». Дверь за ними захлопнулась.
— Господи, — произнес он, — здесь холодно.
— Я умираю от голода, — пожаловалась Ралли.
Они стояли и смотрели друг на друга. От тел поднимался пар.
— Готова поспорить, что ты любишь пепперони, — сказала Ралли.
— Я без ума от тебя, — признался Джеймс.
Ралли переступила с ноги на ногу, скрестила руки.
— Ты меня даже не знаешь.
«Я сказал это, — подумал Джеймс. — Я стою здесь. И я сказал это».
— Я люблю пепперони, — произнес он.
Ралли обняла его и поцеловала во второй раз.

 

Иногда все происходит именно так. Город приложил к этому руку, позволил двум людям влюбиться так, как Ралли и Джеймс. Они сходили за пиццей, а потом остановили такси, чтобы прокатиться по острову. В честь Нового года водитель предложил им ЛСД, но они отказались. Они уселись на заднее сиденье, счастливые, потому что были вместе, нежно целовались и почти не разговаривали. В три часа утра они были в квартире Ралли в Сохо, медленно готовясь полностью познать друг друга. Они ласкали, дразнили, улыбались, приближаясь к развязке. Они наслаждались и довели друг друга до оргазма. Ралли спела Джеймсу песню из своего детства. На рассвете они стояли у окна, завернутые в одеяла, наблюдая за восходом солнца.
Последовала изумительная неделя, когда Джеймс и Ралли почти не разлучались. Джеймс взял отпуск на неделю, а Ралли отложила свои дела. Они сражались в постели до полудня. Потом садились на поезд и ехали на Кони-айленд, где гуляли по хрустящему под ногами песку. Джеймс пригласил Ралли во «Флэт Майклз», где она не была, а она познакомила его с восхитительными гамбургерами в бистро на углу. Они держались за руки на «Анжелике», посмотрели две пьесы, экспериментировали с дамским бельем, спали до десяти. Они были влюблены, и после полуночи в четверг, в их шестую ночь, Джеймс сел на пол в ванной Ралли, шепча о своем счастье. Ралли спала, и Джеймс провел в ванной с выключенным светом около получаса. Он скучал по Отису, скучал по той части себя, которая беспристрастно оценивала его переживания, но в нем появилось что-то новое, неотвратимое. Запах кожи Ралли наполнял его легкие, а ее голос он готов был слушать бесконечно. Моррис, Миннесота, Анамария и его собственная непримечательная жизнь исчезли в мгновение ока, и остались только руки, бедра и грудь Ралли. Когда они гуляли по Сохо, держась за руки, Джеймс вглядывался в глаза прохожих, пытаясь понять, правда ли они с Ралли осязаемы или счастье сделало их невидимыми. Они спорили только о том, какие фильмы смотреть, по каким улицам гулять и куда они поедут путешествовать.
— Новая Зеландия, — произнес Джеймс.
Ралли целовала его икры. Они лежали в кровати обнаженные.
— Остров Скай, — сказала она.
— Серенгети.
Ралли села между его ног. Она целовала его бедра.
— Остров Скай.
Джеймс откинулся назад, закрыл глаза.
— Токио, — прошептал он.
— Хмм. Ты все еще настроен спорить со мной?
— Нет, — выдохнул Джеймс.
Они не появлялись в квартире Джеймса целую неделю. Джеймс пробирался туда, чтобы переодеться, но старался делать это днем, когда Патрик был на работе. Джеймс не очень боялся встречи с соседом, но ни он, ни Ралли не хотели иметь с ним дело. Они не знали, как он отнесется к их отношениям, но обсуждать это с кем бы то ни было, особенно с Патриком, не хотелось. Поэтому они не знали и не интересовались, чем кончился «дебош». Они знали, что Уолтер и Генри стали приятелями, и надеялись, что Николь Боннер выйдет замуж за Дугласа Керчека. Они наслаждались друг другом. К радости Ралли, Патрик не имел ни малейшего представления, где она живет. Она всегда приезжала к нему, и никогда — наоборот. Таким образом, оказалось, что Ралли и Джеймс предоставлены самим себе. Манхэттен — целый мир, в котором неделя оборачивается медовым месяцем.
Они катались на коньках в Рокфеллер-центре. Посетили музей Клойстерс, постояли перед гобеленом, где первый раз встретились. Они обсуждали снег, смертную казнь, но больше всего они говорили друг о друге. Джеймс заметил, что все время говорит Ралли о том, как она выглядит, будто не доверял зеркалам вокруг.
— Ты прекрасна, — говорил он.
— Нет, — протестовала Ралли.
Джеймс поцеловал ее за ухом.
— Ты прекрасна.
В отместку Ралли назвала Джеймса тигром.
— Кто я?
Они опять оказались в постели Ралли. Был субботний вечер. Ралли села на кровати, потянулась и достала с полки книгу.
— Это мое любимое стихотворение, — объяснила она, — «Разоблачение десяти часов» Уоллеса Стивенса. Послушай. «Дома населены белыми ночными рубашками…»
— Ложись. — Джеймс потянул ее за локоть.
— Нет, слушай. «Дома населены белыми ночными рубашками. Нет ни одной зеленой, пурпурно-зеленой, желто-зеленой или желтой с синей каймой…»
— Ты не носишь ночную рубашку, — поддразнил Джеймс.
Ралли толкнула его.
— Слушай, милый. Пожалуйста. Мне так хочется.
— Хорошо.
— «…или желтой с синей каймой. На них нет кружевных шнурков и нанизанных бусин. Люди не спят, подобно обезьянам или моллюскам. Только старый моряк напился, и заснул в сапогах, и ловит тигров во сне». Вот.
Ралли отложила книгу и прижалась к Джеймсу.
Джеймс перевернулся на спину, положил руки за голову.
— Итак, я тигр, — произнес он.
— А я пьяница. Моряк. — Ралли поцеловала Джеймса в шею.
Они лежали на одной подушке и смотрели друг на друга.
— Я привыкла считать своим тигром Патрика, — прошептала Ралли.
— О. — Джеймс похолодел.
— Не сходи с ума, дорогой. Я тебе это рассказываю, чтобы ты понял, что именно поэтому я позволяла делать с собой такие нелепые вещи. Связать и оставить привязанной к кровати. Я думала, он исключительный.
— О-о-о!
— Я больше так не считаю. — Она обняла его. — Это ты. Ты единственный.
Джеймс закрыл глаза. Ему хотелось сразиться с Патриком Риггом, пробежаться по Верраццано, остаться в этой кровати навсегда. Он вспомнил об Отисе.
— Так вот каким ты хочешь меня видеть? — спросил он. — Нелепым?
Ралли поцеловала его.
— Нет, милый.
Джеймс взглянул на нее. Ему хотелось рассказать ей об Отисе, но внутренний голос подсказал ему подождать. Приберечь для особого случая.

 

В субботнюю ночь на второй неделе после Нового года Патрик Ригг вошел в квартиру. Он сдерживался целую неделю, не обращая внимания на отсутствие Джеймса. Он знал, что Джеймс у Ралли. В «Минотавре» они танцевали, окруженные толпой панков, а потом исчезли.
Патрик пытался занять себя работой, заполнить вечера другими женщинами. Он затащил Криспин и Кеттл в постель, и они вытворяли такое, о чем другие мужчины только могли мечтать. Но в его сердце все эти семь дней росла черная, навязчивая мысль: Ралли выбрала Джеймса. Ралли выбрала Джеймса. Ралли Мак-Вильямс, его самая сексуальная, самая упрямая и самовлюбленная женщина, бросилась к этому тихоне Джеймсу.
«Ну и что? — думал Патрик, меряя шагами квартиру. — У тебя много женщин. Отпусти эту сучку».
Но он не мог. Его душа была хрупким карточным домиком, а картами были женщины, каждой было отведено свое место. Он тратил все свои деньги на женщин, ласкал их, управлял ими. Это все, что у него было. У него умерли мать и брат, воспоминания о которых преследовали Патрика каждый день. Его приятели из Манхэттена появлялись только на вечеринках. Поэтому Патрик полагался на своих женщин, на их тела и общество, так же как Джеймс полагался на Отис. Исчезновение таких, как Фрида, которые располагались где-то с краю, не раздражало Патрика, а вот то, что он позволил другому мужчине увести Ралли, женщину-карту, лежавшую в основании домика, выводило его из себя. Казалось, что все рушится, теряет свою целостность, и страхи, вселенское одиночество, с которыми у Патрика было заключено перемирие, вырываются и нападают. Кроме того, Ралли была единственной женщиной, которая выполняла все его невысказанные, невозможные желания. Стоя перед зеркалом, лежа связанной на кровати, она влюблялась в себя — была очарована собственным телом и душой — и поэтому она становилась бесконечно нужной Патрику.
«Я создал ее, — мрачно подумал Патрик. — Я сделал ее той, какая она сейчас. И никакой бухгалтер с сонными глазами не заберет ее».
Патрик схватил плащ. Скрипя зубами, он выбежал из Примптона, он не мог унять дрожь в ногах, злобу в сердце и выбросить из головы воспоминания о голом животе Ралли.
«Это сумасшествие», — пронеслось у него в голове. Он прошел по Бродвею, свернул в ворота над подземкой на Семьдесят второй улице. Под ним, в воротах слышались голоса, доносились звуки гитары, сновали тени.
«Это бред», — опять подумал Патрик. Его ярость засела в мозгу, единственным способом избавиться от нее был пистолет — оружие, лежащее в нагрудном кармане.
«Всегда есть шанс все изменить», — доносился голос снизу.
Патрик остановился и прислушался. В воротах стояла высокая темная фигура с гитарой.
— Это мне? — прокричал Патрик. Он топнул ногой.
«Я ошибался, — пел мужчина, — ты уже чужая».
Патрик продолжал топать, вглядываясь в темноту.
— Ты обо мне поешь?
Фигура скрылась в темноте.
Патрик не останавливался. Он направлялся на юг, к Уолл-стрит, к церкви Святого Бенедикта. В этом приходе он каждый вечер слушал проповедь. Церковь находилась на другом конце острова, но у Патрика было исступленное, нервное состояние. Он целенаправленно двигался вперед, не смотря по сторонам. Пар изо рта вырывался, напоминая злых духов, и люди на тротуаре, завидев его свирепый взгляд, отходили в сторону.
«Мне нужен священник, — думал Патрик. — Ралли выбрала Джеймса, а мне нужен святой отец».
Патрик не был набожным. Он не ходил причащаться. Единственное, что сдерживало его, кроме женщин, был голос отца Мерчанта. Томас Мерчант, пастор церкви Святого Бенедикта, читал проповеди, затрагивавшие сердце Патрика, они напоминали удар в челюсть, после которого искры сыпятся из глаз. Сегодня Патрик ощущал, что ему нужен такой удар. Он понимал, что иначе он достанет пистолет, нажмет курок, и в Нью-Йорке станет на одного человека меньше.
Итак, Патрик направлялся в сторону Уоллстрит. Через два часа он вошел в церковь Святого Бенедикта. Он нашел священника в исповедальне, проскользнул на место для исповедующихся. Один, в темноте, он начал говорить.
Назад: СЕРЕНДИПИТИ
Дальше: В ЧЕРНОМ