В ЧЕРНОМ

Томас Мерчант родился с добрым, чистым сердцем. Он не был красивым, красноречивым и мускулистым. Свое детство он провел на западе Ирландии, в прибрежном городке Спиддал. Его отец строил лодки, а мать была просто матерью. Оба родителя умерли от странной, опасной кожной болезни, когда мальчику было семь лет. Его отослали в Нью-Йорк, в Гарлем, на воспитание трем тетушкам: Мейбл, Маргарет и Мери Джуд Мерчант. Сестры-тройняшки, каждая ростом по шесть футов, были сказочными феями для детей Гарлема. С рождения и до смерти у них были черные, как вороново крыло, длинные волосы и одинаковые, пронзительные зеленые глаза. Они не седели, не выходили замуж и никогда не работали. Они жили на пустующем участке земли, ранее занятом под мебельный склад. Тетушки были богаты. Ходили слухи, что в 1959 году они приплыли из Голуэя с двумя мешками золотых монет. Говорили, что они спрятали мешки в складском помещении, а Мейбл Мерчант, самая рассудительная из сестер, родившаяся на две минуты раньше, распоряжалась деньгами. Склад находился на Сто двадцать пятой улице, главной артерии Гарлема, но даже самые отчаянные воры держались от него подальше, опасаясь волшебниц Мерчант.

В этот уголок Манхэттена и попал Томас Мерчант, простой мальчик из рыболовецкой семьи с океанского берега. После смерти родителей Томас не произносил ни слова целый год. Он сидел в сводчатых комнатах склада, рассматривая сломанные ткацкие станки, пианино и шкафы — деревянных чудищ прошлого века, заброшенных в темноту и покрывшихся паутиной. Он вдыхал пыльный воздух и наслаждался его привкусом. На верхнем этаже склада жили его тетушки. Там были теплые, радостные комнаты, чистые и полные солнечного света. В этих комнатах сестры опекали Томаса каждый вечер. Они кормили его горячей тушеной бараниной и мыли его волосы. Они читали ему рассказы и пели колыбельные на ночь. Но они никогда не донимали Томаса вопросами о его молчании: весь день он был предоставлен самому себе, бродил везде и рассматривал все, что хотел. Сестры были ирландками и уважали траур во всех его проявлениях. Они знали, как можно покалечить характер ребенка, если его постоянно донимать и изводить. Поэтому они и не отдали Томаса в школу. В тот день, когда мистер Гаммер, социальный работник, оформлявший приезд Томаса в Америку, отважился посетить мебельный склад, он был встречен тремя сестрами в дверях. Женщины были готовы к обороне.

— Добрый день, — начал мистер Гаммер, — могу я увидеть Томаса?

— Нет, — отрезала Мери Джуд. Она была самой строгой из сестер и не любила мужчин.

— Хорошо… — Галстук мистера Гаммера напоминал дохлую рыбу. — Чем он занимается?

— Он ищет свою душу, — произнесла Мейбл.

— И немного играет на пианино, — улыбнулась Маргарет Мерчант. Маргарет была самой дружелюбной, она во всем находила положительные стороны.

— Он сам научился, — с гордостью добавила Маргарет.

— Пианино, — мистер Гаммер одобрительно кивнул, записал что-то в своем блокноте. — А Томас общается с соседскими ребятами?

— До свидания, — произнесла Мери Джуд.

Томас наблюдал беседу из потайного места за шотландскими буфетами. Здесь же он прятался, когда Джек Ланс, сын мясника, привозил баранину и бифштексы, завернутые в белую бумагу, или когда Бренда Мак-Маннус, чернокожая девочка пятнадцати лет, по воскресеньям приносила «Нью-Йорк таймс». Томас видел, как Джек передает пакет с бараниной в руки тетушки Мейбл, цена была небрежно написана на бумаге. Он восхищался манерой Бренды зачесывать волосы, тем, как она придерживала стопку газет запястьем и боком, болтая с тетушкой Маргарет. Как только Томас сосредотачивался на этих повседневных ритуалах, все другое исчезало. Он забывал о желтых прыщах, покрывавших руки матери, духоту и тесноту лайнера, совершавшего трансатлантический перелет. Томас пришел к выводу, что если погрузиться в настоящий момент, довериться ему и спрятать прошлое за черной бархатной занавеской в голове, то одиночество исчезает и наступает покой.

Тетушки заметили его внимательный, сосредоточенный взгляд. Когда Томаса не было рядом, они обсуждали его.

— Он будет изобретателем, — предсказывала Маргарет.

Мери Джуд фыркнула.

— Он выбьет ад из людей, вот чем он займется.

— Он станет священником, — подтвердила Мейбл.

В восемь лет Томас начал понемногу разговаривать. Он пошел в школу, играл в баскетбол, переживал переходный возраст, поступил в Колумбийский университет. Он встречался с девушками, одна из которых, Джослин Рич, завладела его сердцем, когда ему было девятнадцать. Справляться с такими испытаниями ему помогала удивительная способность — везде: на холмистом побережье у Спиддала, в сводчатых комнатах склада — отключаться от всего, кроме конкретного собеседника или компании. Из-за этой особенности Томас воспринимал мир или печальным, или недостойным внимания. Уже в молодости он осознал, что мало кто может вынести его испытующий взгляд. Природа была первой в этом списке: на деревья, траву, Гудзон можно было смотреть бесконечно: и он провел много счастливых часов, сидя в парке Риверсайд, наблюдая за ветерком, вдыхая аромат цветов, ощущая холод снега. С животными было сложнее. Животные, кроме разве что рабски преданной собаки, были пугливы как белки и не подпускали к себе Томаса. Да и люди ничем не отличались от животных. В старших классах Томас садился на скамью во время баскетбольного матча, восхищаясь игроками, прыгавшими и носившимися по площадке, их руками и ногами, гладкими, как шестерни мощной машины. К ужасу Томаса, из-за этой привычки тренер Лаверти однажды осторожно поинтересовался, не является ли он скрытым гомосексуалистом. Или когда Томас впервые снял с Джослин лифчик, он так долго и сосредоточенно смотрел на ее грудь, что девушка в смущении натянула на себя одеяло.

— Давай, — сказала она, — начнем. Возьми меня.

Ее слова испугали Томаса. Рядом с ним находилось нечто чудесное по имени Джослин, и ему хотелось продлить это мгновение.

— Я смотрю на тебя, — прошептал он.

Джослин нахмурилась.

— Не надо.

Томас попытался стянуть с нее одеяло, но она только еще выше натянула его.

— Дай мне посмотреть на тебя, — настаивал Томас.

Джослин закатила глаза.

— Это грудь, Томас. Просто мешки с жиром и молочные железы.

Томас почувствовал себя так, как будто получил пощечину.

— Я всего лишь девушка, — грубо отрезала Джослин, — а не предмет для обожания.

— Я не поклоняюсь тебе, — сказал Томас, — я смотрю на тебя.

— Хорошо, перестань.

Томас попытался улыбнуться.

— Ты вкусно пахнешь, — произнес он, — чем-то… теплым.

— Томас, — вздохнула Джослин, — мы займемся сексом, или как?

Для Томаса это было слишком просто. Не то чтобы каждая женщина хотела его, но ему казалось, что люди слишком торопятся быть оцененными, востребованными и узнанными. Студенты спорят о Платоне и Альфреде Хичкоке, как будто, прочитав пару книг и посмотрев фильм, они духовно сроднились с этими людьми. Томас не стыдился своей привычки и не считал ее претенциозной. Ему казалось, что он принадлежит к неведомой расе с другой планеты, где существа сидят и смотрят друг другу в глаза, иногда веками, прежде чем вымолвить хоть слово.

В первый год обучения в Колумбийском университете Томас посещал занятия, где преподаватель просил студентов сосредоточиться друг на друге. Они работали в парах, садились по-турецки напротив друг друга и смотрели друг другу в глаза по пять минут. Разговаривать и отводить взгляд запрещалось. Партнершей Томаса была Эльветта Вандермеер, студентка-старшекурсница, недавно получившая роль Джульетты в студенческой постановке. Пару раз они обедали вместе. У Эльветты была черная челка и темно-синие глаза, и Томас сразу заметил в них гордость, удовольствие от того, что она похожа на трагичную, великолепную Джульетту. Прошла минута, другие пары начали хихикать, а пронзительный взгляд Томаса увидел Джульетту в глазах Эльветты и проник туда, где скрывалась ее тайная сущность.

Эльветта судорожно вздохнула.

— Что? — нервно спросила она. — Томас, что?

Томас не произнес ни слова, он смотрел не моргая. Он внезапно растворился в молодой женщине, сидящей перед ним, в голубой вселенной ее страхов, в безбрежности ее сердца. Все померкло, и Томас смотрел внутрь Эльветты, в истории, созданные его или ее воображением, легенды, где Эльветта была привязана к скале, предназначенная в жертву морскому чудовищу, пасторали, где они оба были обнажены и Эльветта лежала у Томаса на коленях, а он гладил ее волосы.

— Прекрати, — шипела Эльветта. Она не хотела проигрывать, поэтому не отводила глаз. — Перестань, Томас!

Томас увидел другой образ: Эльветта держит мужчину за горло.

Эльветта дала Томасу пощечину.

— Перестань!

Томас заморгал, приходя в себя. Он снова был в классе, сидел на жесткой деревянной сцене, его щека горела. Под злобным взглядом Эльветты он потер щеку.

— Зачем ты это сделала? — спросил Томас.

Подбежал учитель.

— Да, почему?

Эльветта покраснела. Все собрались вокруг.

— Томас был… груб, — выдавила она. Эльветта встала и вышла из класса, с Томасом она больше не разговаривала.

Томас был поражен. Он еще больше удивился, когда узнал, что Эльветта отказалась от роли на следующий день после происшествия.

— Почему люди меня боятся? — спрашивал Томас тетушек. Во время учебы он жил на мебельном складе. Дом был в десяти кварталах от университета.

— Потому, что ты ничего не боишься, — объяснила Мери Джуд.

Томас часто думал об этом. Он пил с тетушками кофе, играл в карточную игру, которую они называли «перемычка», единственную игру, правила которой были им известны. Стоял февраль, и ветки деревьев за окном обледенели. Томасу было двадцать. Мейбл курила трубку.

— Я не герой, — пробормотал Томас.

— Я не утверждала, что ты герой. — Мери Джуд перевернула карту. — Я сказала, что ты ничего не боишься.

— И ты чудесно играешь на пианино, — добавила Маргарет.

Сестры одновременно кивнули. Они редко соглашались с чем бы то ни было, за исключением Томаса и особенностей его характера. Каждый вечер, возвращаясь домой и без сил падая на диван, Томас изнемогал от того объема информации, который преподносил ему Манхэттен: люди, здания, мусор, еда. Если объект его наблюдения был мирным, целостным, как дерево или любопытный ребенок, то Томас черпал в нем силы. Но чаще он чувствовал, что его силы утекают, высасываемые чудовищными обитателями Манхэттена. Он ощущал скоротечность и жадность в граффити и в деревянных потолках винных погребков. В клубах он смотрел на женщин в тонких черных платьях, мечтая пасть жертвой их чувственности и очарования, но вместо этого видел печальные, разбитые сердца. Однажды на вечеринке, пожимая руку молодому человеку, Томас кончиками пальцев ощутил, что парень побьет свою девушку этим вечером.

У Томаса было мало друзей, так как он не умел шутить о женщинах, спорте и катастрофах. Требовался массаж тетушки Мейбл — у нее были очень сильные руки — несколько чашек кофе с бренди и партия в «перемычку», чтобы Томас выразил в словах ту правду, которая обрушилась на него за день.

— Я видел женщину в парке, — однажды сказал Томас.

Сестры Мерчант переглянулись.

Маргарет нежно погладила его руку.

— Что она делала, Томас?

— Она сидела на скамье. — Томас взглянул на карты, выложив одну на стол. — Она плакала, закрыв лицо ладонями. Плакала и плакала.

Мери Джуд убрала карту, которую положил Томас. Положила свою.

— Перемычка, — произнесла она.

— Охота, — прошептала Мейбл.

— Эта женщина истекала кровью, — произнес Томас.

Маргарет подлила ему еще кофе.

— И долго ты на нее смотрел? — поинтересовалась Маргарет.

— Долго.

Мери Джуд убрала волосы назад, заколов их, и посмотрела на племянника, любопытство снедало ее.

— Это твоя возлюбленная, Томас?

— Мери, — оборвала ее Маргарет, — не мешай ему.

Томас смотрел в пол.

— Она сама себя поранила. Она рыдала.

Мери Джуд нахмурилась. Ей хотелось отвлечь племянника от сострадания. Ей хотелось, чтобы он увлекался виски, девушками и веселыми компаниями.

— Забудь эту женщину, — проворчала Мери Джуд.

Томас горько усмехнулся.

— Я не могу, — ответил он.

Два года спустя Томас уехал учиться в семинарию в Пенсильвании. Он был крещен католиком, и хотя тетушки никогда не водили его в церковь, жизнь на мебельном складе научила его созерцательности. Он долго и пристально вглядывался в мир — в стулья, людей, небо — через потолок склада, но его разум требовал большего. Томас, как мог, объяснил это своему духовнику и наставнику, отцу Ризу, сидя в его кабинете.

— Ты хочешь сказать, — произнес отец Риз, — что узрел Христа в сути вещей?

Томас покачал головой.

— Я имел в виду, что Господь — единственное, что заставляет думать о себе постоянно.

— В твоих словах звучит гордыня, — сказал священник.

Томас пожал плечами. Ему было двадцать три.

Отец Риз, дородный мужчина и заядлый игрок в гольф, откинулся в кресле. Когда он поднимал брови, его лоб прогибался.

— Как насчет женщин? — поинтересовался отец Риз. — Можешь не думать о них?

Томас взглянул в глаза священника. Ему показалось, что там он увидел обжорство, любовь к мясу и сладострастие.

— Я был влюблен, — вздохнул Томас, — я был с женщиной.

Священник улыбнулся.

— И что?

— Они не имеют понятия о своей красоте, которая заставляет меня трепетать. — Томас почесал прыщ на шее. От священника пахло сигарами.

— Это правда, — изрек отец Риз.

— Никто не осознает до конца собственную красоту, — продолжал Томас.

«Простофиля, — решил священник. — Сопливый мальчишка».

— И кто же будет учить нас осознавать нашу красоту? Уж не ты ли, надев облачение?

Томас глубоко заглянул в душу сидевшего перед ним человека. За дальними ударами по мячу жарким по-лондонски, Томас увидел в глазах священника зависть.

— Нет, — ответил Томас, — я не герой. Я просто вижу вещи.

— Видишь вещи, — у отца Риза были большие ноги. Теперь он перебирал пальцами в своих огромных ботинках. — Ты слышал строку из Библии: никто не может узреть лица Господа и остаться в живых?

Томас опять вздохнул. Он терпеть не мог семантику. И вообще, у него бывали периоды, когда он просто ненавидел разговоры.

— Я не пытаюсь разглядеть лицо Бога, — тихо сказал Томас, — я пытаюсь понять его замысел.

Отец Риз свирепо оглядел Томаса.

«Удачи тебе, сопляк», — подумал он.

Томас окончил семинарию в двадцать шесть. Он получил степень магистра богословия и служил в церковном приходе в Бруклине. Когда ему исполнилось тридцать два, он стал единственным священником церкви Святого Бенедикта на Уоллстрит. Это была темная, угрюмая церковь с красным ковром, устилавшим центральный проход, и белыми свечами. Священники обычно ворчали при упоминании церкви Святого Бенедикта, но Томасу место пришлось по душе. Ему нравилась тишина, каменные стены, и редкие посещения церковного начальства. Соседи по Уолл-стрит были заняты зарабатыванием денег и управлением миром, поэтому Томасу достались лишь стареющие ирландки, сжимающие в руках четки. Это вполне устраивало Томаса. Он был мистиком, а не миссионером, и предпочитал тихое, монашеское послушание и созерцание божественного горячей полемике. Каждый день в церкви Святого Бенедикта был похож на тихое, торжественное Рождество, и Томас в ежедневной пятичасовой мессе проповедовал о мудрости и красоте, а не об абортах и политике. Во время проповеди Томас смотрел поверх голов своих прихожан на белые свечи, мерцавшие в другой части церкви. Свечи были хорошими слушателями, и если их горело достаточное количество, они распространяли легкий, приятный аромат ладана. Томас заметил, что если пристально смотреть на фитиль, то с его губ срываются добрые слова.

Три тетушки Томаса раз или два в неделю на подземке добирались из Гарлема, чтобы послушать наставления племянника и хитро подмигнуть ему с церковной скамьи. Каждое воскресенье Томас приезжал к ним на ужин, а на неделе в небольшой кухоньке в подвале своего дома он готовил обеды для первых пятидесяти человек, заглянувших с улицы. Из бездомных больше всего ему нравилась немая женщина по имени Эстер. Ей было далеко за пятьдесят, и у нее отсутствовал передний зуб. Она была худой, опрятной и улыбчивой. В волосы она вплетала грязную розовую ленту. Эстер не пропускала ни одной проповеди и каждый вечер тщательно жевала бутерброд с ветчиной.

Так текла жизнь Томаса Мерчанта. Прошло пятнадцать лет мирной службы в церкви Святого Бенедикта — в чтении, молитвах, кормлении голодных и улыбках Эстер. Иногда он крестил детей и произносил последнее слово на похоронах, но чаще Томас смотрел на свечи, проповедовал и был тихо, безоговорочно счастлив.

Все изменилось, когда Томасу исполнилось сорок семь. Это началось в один холодный сентябрьский понедельник. Томас начал проповедь — притчу о виноградарях — когда заметил человека, стоящего за свечами.

По крайней мере, ему казалось, что это человек. За свечами было темно, и Томас разглядел только сгорбленные плечи и выдающийся подбородок того, кто казался высоким мужчиной в черном плаще. Мужчина стоял неподвижно, как охотник или телохранитель, казалось, он увлечен проповедью. Томас почувствовал какой-то острый масляный запах, но тогда не придал этому значения. Как только проповедь окончилась, дверь скрипнула и незнакомец вышел.

На следующий день после ланча Томас сидел за кухонным столом и созерцал перечницу и солонку. Открытая Библия лежала перед ним. Томас всегда сидел здесь, сочиняя проповедь. Но сегодня он никак не мог сосредоточиться. Вчерашний мужчина, незнакомец в черном, стоял перед его внутренним взором, далекий, но различимый. Томас гадал, что могло ему понадобиться, почему он ушел, не дождавшись главной церемонии. Может, он был бездомный и голодный. Возможно, он был искавший утешения игрок на бирже, от которого отвернулась фортуна. А может, думал Томас, просто любитель архитектуры, восхищенный росписью сводов церкви. Наконец Томас выкинул незнакомца из головы и сосредоточился на Библии.

Незнакомец появился и на этот раз. Он пробрался в церковь перед проповедью и встал в тени. Томас замолчал, разглядывая мужчину. Незнакомец был ростом более шести футов и по-прежнему одет в черный плащ. По телосложению и по тому, как он быстро проскользнул в дверь, Томас определил, что мужчине около тридцати. Самое неприятное, что с незнакомцем в церковь, казалось, проник едкий, горелый запах, перебивающий аромат свечей. За свою жизнь Томас научился проникать в суть вещей: он мог точно предсказать погоду и во время посещений своей паствы в больницах с первого взгляда определял, сколько часов еще отпущено больному. Но сейчас, стоя за алтарем, Томас впервые был так поражен запахом, аурой другого человека. Зловоние явно исходило от незнакомца.

— И-и Христос прибудет с вами везде, — заикался Томас, пытаясь сосредоточиться на проповеди, — он облегчит любые ваши страдания…

Томас опять остановился, пытаясь дышать ртом. Запах был стойкий, горький, насыщенный, не похожий на запах мусора, навоза или немытого тела, — запах вымоченного в кислоте дерева, из которого сделали факел и запалили, и теперь он отравлял воздух. Томас взглянул на прихожан. Эстер сидела на первой скамье и улыбалась. Эстер, пришло Томасу в голову, затыкает нос при запахе тунца или сгоревшего хлеба. Казалось, она ничего не чувствует, и, взглянув в лица людей, Томас убедился, что они тоже спокойны и умиротворенны.

Томас был потрясен. Он с трудом закончил проповедь, и незнакомец исчез. Когда двери церкви закрылись, Томас глубоко вдохнул и закашлялся.

Со своей скамьи Эстер заворчала и, нахмурившись, посмотрела на священника. Она ощутила его беспокойство.

Томас пару раз глубоко вдохнул. Горькое зловоние исчезло. Осталось только благоухание свечей.

— Я в порядке, — священник вытер лоб, прокашлялся. — Все хорошо.

Это повторялось ежедневно. Человек в черном и его ужасный запах появлялись перед службой и исчезали после проповеди. Мужчина стоял в тени, и Томас через некоторое время понял, что прихожане не обращают на незнакомца внимания. Несмотря на зловоние, верующие на скамьях ни разу не повернулись, чтобы определить его источник. После нескольких посещений странного прихожанина Томас как бы невзначай, поинтересовался у Эстер и тетушек, не ощущают ли они чего-нибудь странного в воздухе.

— Ну, вы понимаете, — расспрашивал он, — что-нибудь горящего? Будто сломался кондиционер?

Женщины отрицательно покачали головой, но Мейбл Мерчант очень внимательно посмотрела на племянника. У нее был острый нюх на интриги и тайные заговоры. Каждый год на Пасху Томас находил среди пожертвований чистую золотую монету. Объяснения не требовалось: он знал, что это тетушка Мейбл принесла часть своего сокровища. И теперь он понял, что Мейбл учуяла нечто таинственное, но когда он собрался рассказать, тетушка тихо кивнула и отошла. Томасу хотелось довериться Мейбл, но он был сильно напуган. Как человек может распространять такой противный, сильный запах, который чувствует только священник? Почему он появляется только перед службой и на проповеди Томаса, а затем снова исчезает?

Все это Томас обдумывал, сидя на кухне и глядя на перечницу с солонкой. Он начал подозревать, что демон поселился в церкви. «А может, это ангел, — надеялся Томас. — Может, это Гавриил или Михаил, и пахнут они мерзко только для смертных?» Кем бы ни был прихожанин в черном, Томас не сомневался в одном — это был необыкновенный человек. Он знал с помощью посланного ему дара сочувствия, ставшего почти материальным, что посетитель в беде и обладает огромной энергией. Хотя мужчина в черном стоял в тени, а Томас произносил проповедь, священник чувствовал, как силы покидают его, высасываемые незнакомцем. Томас надеялся, что его слова помогут прихожанам, освежат их чувства и наполнят сердца чуткостью и добротой. Теперь для отца Мерчанта столкновение с человеком в черном походило на схватку со смертью. Казалось, мужчина слушал Томаса с какой-то жадностью, склонив голову, жаждая истины. Томас начал всерьез беспокоиться о судьбе произнесенных слов, они испарялись и впитывались легкими незнакомца, который уносил их из церкви Святого Бенедикта. Каждый вечер, когда мужчина уходил, Томас в изнеможении опускался на алтарь. Его глаза закрывались, пот стекал по лбу. Пальцы дрожали на потире.

— Ты не болен? — волновалась Маргарет Мерчант.

— Тебя тошнит? — спрашивала Мери Джуд.

Эстер издавала нечленораздельные звуки, цепляясь за руку Томаса.

Маргарет коснулась щеки племянника.

— Что с тобой происходит?

Томас хранил молчание. Чувствовал он себя отвратительно. Теперь он стал готовить проповеди, ни на миг не забывая о мужчине в черном. Его речи стали суровыми, громогласными, апокалиптичными, голос незнакомца слышался в них, будто десятилетия осторожности и внимания были только подготовкой к решающей битве.

— Это не поклонение Господу, — проповедовал Томас, — все равны перед ним. — Священник всматривался в одинокую, неясную фигуру. — Если Бог наполнил вашу жизнь радостью или показал свою темную сторону, это не имеет отношения к вашим поступкам. Святой Павел велит нам молиться, чтобы не стать орудием злодеяний. Но если мы сроднимся со злом, поймем его, то это не помешает нам осудить его. Жить с ним.

Когда Томас говорил в такой манере, его прихожане начинали нервно ерзать на скамьях. Эстер накручивала розовую ленту на палец, а несколько постоянных прихожан перестали посещать проповеди. Похоже, никому не нравилось слушать о зле, но Томас ничего не мог с собой поделать. Запах мужчины в черном был непреодолимым и чудовищным, хотя на нем был дорогой костюм и с личной гигиеной явно не было проблем. «Это запах зла», — думал Томас. Когда он стоял перед алтарем и обращался к фигуре за свечами, его коленки дрожали под облачением. Томас понимал, что запах шел от циничной, терзаемой души незнакомца. Под дорогим пальто и привлекательной внешностью скрывался монстр, жестокий, ненавидящий и завистливый, с извращенными сексуальными пристрастиями. Возможно, мужчина и не подозревал о собственном зловонии, но оно было. Томас мог поспорить, что он носил пистолет.

— Мы беспокоимся о тебе, — говорили тройняшки Мерчант. Они пригласили Томаса на воскресную баранину и партию в «перемычку», но ел он без аппетита, а играл плохо.

— Ты похудел, Томас, — заметила Маргарет.

— Да, — проворчала Мери Джуд, — и твои проповеди становятся истеричными.

Мейбл подняла руку. Сестры умолкли.

— Томас, — начала Мейбл, — в чем дело?

Томас смотрел в окно на октябрьскую луну.

— Есть кое-кто, кому нужна моя помощь.

— Кто? — хором спросили сестры.

Томас покачал головой.

— Я должен справится сам. Я единственный, кто может… заговорить с ним.

Мери Джуд стукнула по столу.

— Кто он, черт побери?

Томас встретился взглядом с тетушкой Мейбл.

— Он, — прошептал Томас.

Схватка состоялась несколько месяцев спустя, зимним субботним вечером. Томас находился в уединенной комнатке в дальнем конце церкви, слушая исповеди. В исповедальне он сидел на табуретке, через решетку внимая признаниям в грехах коленопреклоненных прихожан. Было начало января нового тысячелетия, и бесплотные голоса через решетку обдумывали, в чем следует покаяться и какое наказание на них наложат. Томас обычно слушал исповедь с закрытыми глазами. Он наслаждался запахом дуба и темнотой, но был смущен интимностью исповедальни. Томасу часто казалось, что человек за перегородкой абсолютно обнажен, как в примерочной какого-нибудь дорогого магазина или в одиночной камере тюрьмы. Томас слышал каждый вздох, каждый всхлип так отчетливо, что начинал чувствовать себя неудобно, будто подглядывал. Его сильнейший дар, его зрение было отнято, поэтому Томас ориентировался в темноте оставшимися несовершенными чувствами. Итак, даже несмотря на чудесный вечер, Томас был не в духе. Внезапно безумный страх пронзил Томаса, когда он услышал скрип открывающейся в исповедальню двери. Ужас сковал священника, кожа покрылась мурашками — через решетку ощущался знакомый, отравляющий запах.

— Вы знаете, кто это? — спросил низкий голос.

Томас содрогнулся, перекрестился и прижал к носу платок.

— Да.

— Откуда вы знаете?

Томас был в смятении. Ему казалось, что между ним и фигурой в черном был заключен негласный договор. Пакт о том, что, чего бы ни хотело существо от Томаса, оно ограничится посещением проповедей.

— Просто знаю, — произнес Томас.

Незнакомец злобно фыркнул.

— Вы, наверно, гадаете, почему я пришел к вам только сейчас? Спустя столько дней?

У Томаса стало тяжело на сердце. Он ясно ощутил, что скамьи за исповедальней пусты. Было девять часов, и время исповеди вышло. Но даже речи не могло быть о том, чтобы выпроводить страшное создание. Томас задержал дыхание, открыл глаза в темноту, отделявшую его от незнакомца.

— Да, — признался Томас, — я удивлен.

Послышался шорох, потом все смолкло. Незнакомец сел.

— Я пришел сказать, — произнес голос, — что человеческая жизнь — абсурд.

— Я знаю, — ответил Томас.

Невидимый посетитель засмеялся.

— Я сомневаюсь, что вам это известно. Как бы там ни было, человеческая жизнь — пустяк, и я собираюсь прервать одну из этих жизней.

Томас не отнимал платка от лица.

— Ты собираешься покончить с человеческой жизнью?

— Да.

— Собственной?

— Нет, — незнакомец зевнул. — Я собираюсь убить другого человека.

Томас сконцентрировался, как спортсмен перед решающим выступлением. Не обращая внимания на зловоние, он начал молиться за себя и за незнакомца.

— Иисус Христос, помоги нам, — молился Томас.

— Продолжай, — попросил священник.

— Этого человека зовут Джеймс Бранч, — сказал незнакомец, — он мой сосед. Я собираюсь его пристрелить.

— Почему?

В тишине Томас физически ощутил презрительную усмешку мужчины.

— Причин не существует, отец. Есть только абсурд. Люди умирают. Это все.

— Боюсь, это хорошее оправдание для человека, планирующего убийство.

— Идите к черту, отец!

Томас молчал, он ждал. Он думал о тех вещах в жизни, на которые он смотрел и изумлялся. Он вспоминал живот Джослин Рич, увядшие цветы, руки нищих.

— Да что вы можете вообще знать об абсурде, отец?

— Думаю, немного.

— Верно. А вот я знаю об этом много. Очень много.

Томас старался ни о чем не думать. Он уводил свои мысли от подозрений, что незнакомый человек вооружен.

— Моего брата убили в детстве, отец. Это случилось в парке развлечений. Мужчина в костюме мультяшного героя убил его. Гигантская рыбка Гуппи.

Томас ждал. Влажное, прогорклое зловоние просачивалось прямо через решетку, наполняя исповедальню, как отхожее место.

— Можете не стесняться и смеяться, отец. Я знаю, что это забавно.

— Мне не хочется смеяться. Мне жаль твоего брата.

— Да, ясное дело, жаль.

Томас начал вслушиваться в голос незнакомца. Это был молодой, но влиятельный человек, циничный мужчина, которому нужно было выговориться.

— Расскажи мне о Джеймсе Бранче, — попросил Томас.

— Я уже сказал, чего мне хочется, — огрызнулся прихожанин.

— Хорошо.

Потянулись минуты. Темнота была преддверием ада.

— Я расскажу тебе о моих женщинах.

— Хорошо.

— У меня их много. Что-то вроде гарема. Я богат и вожу этих женщин на ужин, они приходят ко мне домой и раздеваются, затем я их связываю, и они делают то, что я скажу.

— Это необычно.

— Помолчите, отец Мерчант.

Томас был удивлен, услышав свое имя. Происходящее напоминало оглашение приговора в суде.

— Эти женщины, — продолжал молодой человек. Он был отвратителен. — Эти женщины помогают мне… Они немного облегчают боль внутри. Иногда.

Томас думал о мужчинах и женщинах Манхэттена. Они ходили в рестораны, ожидали свой заказ, безучастно ехали в лифтах, целовались в парке Баттери или ругались в постели. Внезапно Томаса осенило, он нашел ключ к сердцу молодого человека. Он понял.

— Этот Джеймс, — предположил Томас, — этот Джеймс Бранч. Он увел одну из твоих женщин. Полюбил ее.

Фигура за решеткой молчала.

— Она полюбила его, — продолжал Томас, — а она твоя фаворитка.

Томас слышал тяжелое дыхание мужчины.

— Нет смысла иметь любимых людей, отец. Бог забирает их.

— Не всегда. А даже если забирает, то ведь он только одалживает их нам.

— Замолчи, священник, — незнакомец ерзал в своей клетке, — не пытайся быть умнее меня. Кругом абсурд, и ты это знаешь.

Томас опять закрыл глаза.

— Тогда зачем ты пришел? — осторожно спросил он.

Посетитель молчал минуту.

— Ты прав насчет девчонки, — наконец признал он.

Перед глазами Томаса возникла черная атласная простыня. Посреди нее лежала обнаженная девушка с волосами цвета меда.

— Так зачем убивать друга? — спросил Томас.

— Я не говорил, что он мой друг. Он сосед.

— Даже так.

— Я не допущу… Он пытается…

Зловоние усилилось. Томасу впервые пришло в голову, что должен существовать сверхъестественный аромат, благоухание, рождающееся тогда, когда одна душа пытается побороть другую.

— Почему твой сосед не может любить эту женщину? — спросил священник. — Ты сказал, у тебя гарем. Его недостаточно?

— В моей жизни, — прошипел пришелец, — нет ничего достаточного.

Томас дышал только ртом. Он склонился вперед, лицом к решетке, его глаза были закрыты.

— Ты носишь оружие?

— Да.

— Поэтому ты никогда не причащался?

— Да.

— Ты считаешь, что твои поступки и мысли настолько ужасны, что Господь тебя не простит?

Незнакомец скрипнул зубами.

— Да, — выдавил он.

Томас вытер пот со лба. Его голова раскалывалась от бремени чужой жизни. Его прошлое, воспитание тетушек, ясность собственного сердца внезапно остались позади. Наступил переломный момент. Осталось невыясненным только одно.

— Послушай, — сказал священник, — ты не можешь убить живое человеческое существо. Это против божьих законов, и тебе это известно, иначе ты бы не пришел. Но есть еще кое-что, чего ты не знаешь.

— Что?

— Бог простил тебя.

Незнакомец втянул воздух, обдумывая сказанное.

— Откуда ты знаешь? Откуда, черт возьми, тебе это известно?

— Потому что Господь наградил тебя даром. Запахом.

— Запахом?

— Не смейся, — предупредил Томас, — я серьезно. Каждый вечер, когда ты появлялся в дверях, церковь наполнялась запахом чего-то горелого. Запах горький и отвратительный. Никто не ощущал его, кроме меня. Это не свечи или что-то еще. Это ты.

Темнота не шевелилась.

— Ты сумасшедший, — прошептал незнакомец.

Томас кивнул, соглашаясь с тем, что это прозвучало нелепо. Но страх перед Господом — залог мудрости, решил он, и настало время изгнать бесов из этого парня.

— Я чувствую тебя, — тихо произнес Томас, — это отвратительно. Почти невыносимо.

— Ты священник, — молодой человек поднялся. В первый раз в его голосе послышались нотки паники. — Ты чокнутый, чертов священник!

Томас встал. Он столкнулся с тем, чего не мог видеть. Он открыл глаза.

— Ты должен быть благодарен. Запах — это дар, предупреждающий знак. Бог дал тебе его, потому что любит тебя, но Он знает, что ты можешь поддаться искушению использовать пистолет.

— Заткнись! — Молодой человек был в бешенстве. Он дергал дверь своей кабинки.

— Теперь, когда ты знаешь о запахе, — сказал Томас, — ты не причинишь никому боль.

Оба мужчины вышли из исповедальни. Фигура в черном стремительно удалялась в сторону выхода.

— Ты думаешь, что ты обречен и безнадежен, — крикнул ему вслед священник. — Но ты ошибаешься.

— Идите к черту! — прорычал молодой человек. Он ощупью нашел выход на Уолл-стрит и исчез.

Томас Мерчант вдохнул свежий воздух. Он поспешил в домик священника, чтобы забрать телефон и верхнюю одежду. Не было ни раскаяния, ни отпущения грехов, Томас застегивал свою куртку. После стольких лет он был готов выйти из своего уединения, заточения ума, готовый к решительным действиям, чтобы преследовать на улицах города ужасное создание в черном костюме.