Глава пятая
Наследие холодной войны

Холодная война закрепила и усилила давние мессианские, параноидальные и манихейские черты американского национализма. Она привнесла также новый элемент, во многом чуждый Соединенным Штатам до Второй мировой войны, но крайне важный в истории национализма в других странах: внушительный комплекс военно-промышленных предприятий и служб безопасности, который пользовался огромным влиянием и сыграл значимую роль в поощрении вооруженного противостояния с другими странами.

Со времен войны во Вьетнаме влияние этой новой силы на дела США сильнее всего проявилось в деятельности республиканцев, которых я уже представил как Американскую националистическую партию. Однако демократы также попали во власть этих идей. До Вьетнамской войны демократы ловко обращали страх перед предполагаемым военным превосходством СССР против двух администраций президента Эйзенхауэра.

Хотя в 1990-х годах Клинтон слегка сократил военный бюджет, он также возглавил дальнейшее расширение военного присутствия США на мировой арене и геополитическую кампанию по ослаблению влияния России в странах бывшего Советского Союза. В том, что касается борьбы с терроризмом, к апрелю 2004 года у демократов, по-видимому, не было достойной альтернативной стратегии. Если подобное отсутствие стратегии действительно имело место, одной из причин тому было привлечение советников и идеологии из того контекста безопасности и внешней политики, который сложился в эпоху холодной войны.

После терактов 11 сентября 2001 года наследие холодной войны крайне пагубно отразилось на стратегии США, поскольку отвлекло внимание страны непосредственно от террористических группировок. Джеймс Манн, который описывал политику органов внешней политики и безопасности при Буше-младшем, отмечал: «Вулканы» (так при Буше называли себя руководители внешнеполитических и оборонных ведомств) были полностью готовы противостоять тем угрозам безопасности, с которыми имели дело ранее: ведущим державам, странам-изгоям, диктатурам и наземным войскам, то есть всем силам, которые действовали на ограниченной территории в четко обозначенных пределах. Но они были плохо подготовлены к борьбе с не привязанной к государству, бесформенной террористической организацией, такой как «Аль-Каида»»⁵⁹⁴.

Более того, даже противостоя угрозам, исходившим от целых государств, военный аппарат США исходил из незамысловатой правой парадигмы холодной войны, которая заключалась в дальнейшем наращивании вооруженных сил. «Вулканы» куда как менее активно развивали новые институты, дипломатию и другие подходы к решению этих задач»⁵⁹⁵.

Фактически все руководители администрации Буша-младшего, занявшие посты во внешнеполитических и оборонных ведомствах, начинали строить карьеру во времена холодной войны. Многие уже занимали высокие посты в правительстве республиканцев в 1970-х годах⁵⁹⁶. Говоря об администрации президента Буша, вступившего в должность в 2001 году, официальный фотограф Белого дома при администрации президента Форда признался: «Я чувствую себя Рипом ван Винклем. Будто бы я проснулся спустя 25 лет, а мои друзья не просто остались у власти, но стали еще могущественнее»⁵⁹⁷.

Холодная война также породила высококонсервативное академическое и бюрократическое сообщество, члены которого в 2001–2003 годах оказывали решающее влияние на администрацию Джорджа Буша-младшего и выступали в роли ключевых лидеров и пропагандистов⁵⁹⁸. Движение неоконсерваторов зародилось в сообществе «Жизненный центр», созданном Рейнгольдом Нибуром и другими активистами в конце 1940-х годов с целью подстегнуть американских либералов в борьбе со сталинским коммунизмом. Участники «Жизненного центра» разошлись во взглядах на войну во Вьетнаме, при этом будущие неоконсерваторы в целом выступали за ведение войны и ужесточение антисоветской политики. Хотя неоконсерваторы поддерживали сенатора от демократической партии Генри Джексона по прозвищу Скуп, известного своими воинственными взглядами, большинство из них в конечном счете примкнуло к республиканцам (некоторые, однако, по сей день формально числятся в стане демократов)⁵⁹⁹.

Еще одним ключевым фактором развития неоконсерватизма стала его реакция на альтернативную культуру левого движения 1960-х годов, в особенности на его романтические, пацифистские, антиинтеллектуальные и хулиганские черты и повышенную склонность левых высказывать обвинения в адрес Израиля. Однако равно как многие из основоположников неоконсерватизма вроде Ирвинга Кристола были марксистами троцкистского толка, так и некоторые представители второго поколения неоконсерваторов были радикалами 1960-х годов, в том числе Стивен Шварц из «Фонда защиты демократии», впоследствии присоединившийся к радикальному правому движению. Оба поколения неоконсерваторов позаимствовали от левых радикальный настрой, склонность к опосредованному насилию и восприятие политики как своего рода театра. Этим они сильно напоминали давнюю европейскую модель, где члены радикальных левых партий часто переходили на сторону радикальных правых. (Самым известным примером такой смены партии был Муссолини.⁶⁰⁰)

Ирвинг Кристол однажды разоткровенничался и признал, что его решение переметнуться к радикальным правым отчасти было продиктовано жаждой драмы. В 1950-х годах ему «наскучили собственные разумные и умеренные либеральные идеи»⁶⁰¹. Как и многие представители элиты времен холодной войны, такие неоконсерваторы оказались неспособны отказаться от своей идеологии, когда ее показной мотив – коммунистическая угроза – исчез.

Сейчас изначальное движение неоконсерваторов во многом разнородно⁶⁰². Некоторых из его участников, например, Сэмюэл Хантингтон, периодически по-прежнему именуют себя неоконсерваторами, однако в действительности они решительно расходятся во взглядах по ключевым вопросам с оставшимся костяком, в частности, по вопросу права Соединенных Штатов насаждать свои ценности по всему миру, особенно силой оружия⁶⁰³. Другие, вроде почившего сенатора Дэниела Патрика Мойнихена, давно порвали со своими бывшими соратниками.

Оставшиеся консерваторы представляют собой подобие бюрократического сообщества, которое, как отметил Джейкоб Вайсберг, с учетом степени смешения и наследственной преемственности своих участников отчасти напоминает разросшуюся родословную или клан⁶⁰⁴. Такой тип сообщества стал возможен потому, что американская система стирает границы между правительством, академическим обществом, средствами массовой информации и бизнесом, как и описывалось во второй главе. Формированию образа этого сообщества способствовала оставшаяся со времен холодной войны тенденция американской элиты из сферы безопасности представлять себя аналогом стражей Платона: закрытой, всеведущей, избранной группой, направляющей, охраняющей (вроде сторожевых псов), а при необходимости и обманывающей невежественное и безвольное простонародье ради его же блага, во спасение от безжалостных врагов⁶⁰⁵.

В случае с неоконсерваторами эта тенденция во многом окрепла за счет определенной скрытости и секретности в философии одного из ее идейных основоположников, Лео Штрауса⁶⁰⁶. Его вера, сугубо в духе Платона, в то, что интеллектуальной элите необходимо и дозволено пичкать простонародье религиозно-патриотическими байками, самой в них не веря, могла повлиять на исключительную легкость, с которой неоконсерваторы с течением времени отказывались от бывших убеждений (например, об интервенциях гуманитарного и демократического толка) и формировали союзы с такими движениями, как правые христиане, которые должны были быть им совершенно чужды.

Эти противоречия и оппортунизм служат одной из причин того, почему современный неоконсерватизм, несмотря на его строгие идейные воззрения и радикальный национализм вкупе с империализмом, нельзя назвать истинной идеологической традицией. Еще одна причина кроется в том, что неоконсерваторы хоть и наделали много шуму, но в действительности не привнесли в политическую культуру Америки ничего по-настоящему нового. За исключением трудов Лео Штрауса и Алана Блума, их сочинения типичны для многих радикальных националистических движений: зачастую их фанатизм идет рука об руку с банальностью и скудоумием. Большинство из них – не более чем смесь газетных комментариев.

Неоконсерваторы, скорее, взяли существующие традиции, описанные в этой книге, придав им радикальный и экстремистский оттенок. Так они превратили сочувствие Израилю в поддержку блока «Ликуд», а вера в Америку как в оплот демократии и потребность в обеспечении национальной безопасности США обернулись у них доводами в пользу военных интервенций. Такое было возможно лишь у неоконсерваторов в контексте общего ощущения чрезвычайного положения нации во времена холодной войны и еще острее – после терактов 11 сентября 2001 года.

Как мы увидим, к 2004 году катастрофичные последствия военной операции в Ираке привели к тому, что влияние неоконсерваторов на администрацию президента Буша ослабло в сравнении со столь же жестким, но прагматичным реализмом Дика Чейни и Дональда Рамсфелда и более многосторонним подходом Колина Пауэлла в стиле Клинтона. Однако глубинные установки американской политической культуры, которые эксплуатировались неоконсерваторами, остаются в силе: как было показано во второй главе, стремление неоконсерваторов нести всему миру демократию находит много сторонников в рядах Демократической партии. Таким образом, крайне важно, чтобы американцы сначала присмотрелись к основополагающим принципам своей политической культуры и не считали, что сопряженные с ними угрозы рассеются, стоит лишь неоконсерваторам потерять власть.

Опасности, связанные с этими политическими течениями, многократно увеличились из-за холодной войны, которая воздействовала на американский национализм несколькими значимыми путями. Во-первых, становление США в качестве лидера и оплота западной демократии в борьбе с нацизмом, а впоследствии и с коммунизмом существенно усилило мессианские порывы, порожденные американским «символом веры». Эти воззрения подчеркивали роль Америки как эталона, лидера, защитника и спасителя «свободного мира» в битве с гнусными коммунистами, «врагами свободы». На протяжении нескольких лет такие настроения были оправданы по крайней мере в том, что касалось Западной Европы и в меньшей степени Северо-Восточной Азии.

Успешное становление демократии в Германии и Японии во время американской оккупации создало роковой и прельщающий образ освобождения силой, который впоследствии вдохновил руководство США на операции во Вьетнаме и Ираке. Историческое, экономическое, географическое, культурное и социальное положение и наследие этих стран никоим образом не напоминало ситуацию в Германии или Японии, но это не имело значения. Образ американского солдата как завоевателя, освободителя и модернизатора в одном лице прочно закрепился в ходе испано-американской и Первой мировой войн, а сформировался в еще более давние времена⁶⁰⁷.

За счет сплава старых американских мифов и событий середины XX столетия этот образ настолько прочно засел в умах американцев, что пережил поражение во Вьетнаме, которое должно было стать сокрушительным ударом, и отчасти нейтрализовал страхи империалистических вмешательств и военных тягот. К призванию Америки как «стража свободы» непрестанно апеллировали официальные средства пропаганды, политики, средства массовой информации, а во многом и само американское общество. Наиболее красноречиво о миссии Америки говорили Джон Кеннеди и Рональд Рейган, и хотя первый был демократом, а второй – республиканцем, в данном вопросе различия были несущественны.

Этот образ неоднократно эксплуатировался Бушем и другими представителями власти после терактов 11 сентября 2001 года и сыграл огромную роль в получении общественной поддержки войны в Ираке. Даже в случае с Афганистаном простые и понятные объяснения войны как самообороны против «Аль-Каиды» сочетались с фантастичными заявлениями о превращении этой страны в «плацдарм демократии и прогресса в мусульманском мире» (по словам одного из сенаторов США на конференции в 2002 году, где я присутствовал лично). Как в полной мере показали последствия поражения движения «Талибан», эти фантазии не имели ничего общего с американской реальностью и свидетельствовали о полном незнании современного исторического, общественного и культурного устройства Афганистана⁶⁰⁸.

Холодная война не только усилила мессианские черты американского «символа веры», но и дала новую пищу американским демонам и параноидальному стилю американской политики: одержимости угрозой диверсий на своей территории, представлению о внешнем мире как о полчищах врагов и возможных предателей, расчету на вооруженные силы и презрению ко многим ведущим союзникам США. Холодная война усилила и мессианский национализм, воплощенный не только в квазирелигиозных призывах хранить преданность «символу веры», но и в сугубо религиозных убеждениях в том, что Америка – избранная страна, которой самим Богом предназначено возглавить борьбу против врагов Божьего закона. В число врагов, естественно, вошли «безбожные коммунисты» и все связанные с ними силы, но потом эта фраза стала обозначать любых врагов Америки.

Холодная война, начавшаяся вскоре после войны с нацистами, усилила и закрепила манихейские черты в американском восприятии внешнего мира, веру в силы истинного света, которые Америка ведет на битву с силами абсолютной тьмы. Борьба с конспиративным врагом революционного толка импонировала определенным типам личности, тем представителям США, кто причислял себя к антикоммунистической революционной элите и собирался посвятить жизнь противоборству с коммунистами. Среди них были те, кто именовал себя «большевиками правых сил» вроде Дэвида Стокмана, а также такой любопытный персонаж, как Гровер Норквист, радикальный представитель правых, который, говорят, восхищается несгибаемой волей Ленина и держит его портрет в своей гостиной, что нетипично для традиционного консерватора⁶⁰⁹.

Эти манихейские настроения в стане крайне правых и в мире националистов-интеллектуалов начала XXI века были великолепно подытожены в заметке об Американском институте предпринимательства, написанной в 2003 году ужаснувшимся британским обозревателем Марком Алмондом:

«Американский институт предпринимательства, насаждающий идеологию администрации Буша, выступает своего рода Коминформом в новом устройстве мира. Его так называемые ученые служат инквизиторами мирового порядка. Протоколы их внешнеполитических заседаний больше напоминают собрания ненависти в духе китайской культурной революции, чем урок политологии в Йельском университете. Его участники поднимаются, чтобы изобличить объект ненависти сего дня или поддержать почетного гостя, попавшего в милость при действующем режиме. Тлетворный дух идеологического подчинения поражает. Собранные Вашингтоном коллективы экспертов продвигают не плюрализм, а догматизм сталинского толка с восхвалением конформистов и изгнанием еретиков. Это мышление в стиле показательного суда не удивляет, поскольку Американский институт предпринимательства сводит идеологических последователей Маккарти и левых отступников с эмигрантами, прошедшими выучку в странах советского блока»⁶¹⁰.

Итак, холодная война усилила и утвердила склонность радикальных консервативных кругов к истеричной ненависти. Эта тенденция пережила поражение коммунизма в начале 1990-х годов отчасти как раз благодаря глубоко пущенным корням и затем обратилась как на новых зарубежных врагов, так и на местных либералов. Радикальные консерваторы и националисты пристрастились к атмосфере холодной войны, перестав подвергать существующие угрозы сколько-нибудь серьезному разумному анализу. Ирвинг Кристол в 1993 году писал: «Для меня нет такого понятия, как «после холодной войны». Моя холодная война не только далека от завершения, но стала еще интенсивнее по мере того, как она поэтапно искажается под воздействием либеральных идей. С окончанием холодной войны началась подлинная холодная война. Мы куда хуже готовы к новой холодной войне, куда уязвимее для наших врагов, чем в случае победоносной войны с мировой коммунистической угрозой»⁶¹¹.

На протяжении почти всей холодной войны радикальные правые были озабочены внутренними угрозами, что странным образом затмевало в их умах представление о враждебном Советском Союзе⁶¹². Эта переориентация усилий на демонстративную национальную борьбу с внутренними врагами является также более давней и широко распространенной моделью национализма. Как говорил о французских националистах периода до 1914 года Альфред Коббен, «хотя националисты начала XX века часто выражались агрессивно и были ксенофобами, их воинственность была направлена скорее на соотечественников, нежели на иностранцев»⁶¹³.

Как показывает высказывание Кристола, войны всегда извращают мораль, а холодная война длилась очень долго по сравнению с большинством «горячих» войн. Искажающее влияние войн состоит в идеализации собственной позиции не меньше, чем в демонизации врага, и намеренном, систематическом взращивании ненависти, в том числе и к соотечественникам, предположительно виновным в предательстве или слабости перед лицом врага. В этом состояла суть атак правых американцев на либералов как в ходе холодной войны, так и впоследствии, что было возведено в безумную степень в трудах вроде «Измены» (Treason) Энн Коултер⁶¹⁴.

Войны также развращают, поощряя убеждение в том, что «правде необходима охрана изо лжи», как говаривал Черчилль. Смысл его фразы сводится к тому, что публичная ложь во имя высшего блага победы оправдана с моральной и патриотической точек зрения, а пропаганде врага нужно противопоставлять не правду, а контрпропаганду. Сознательная или неосознанная фальсификация фактов и доказательств стала центральным вопросом дебатов о внешней политике Соединенных Штатов, что, в частности, нашло свое отражение в кампании средств массовой информации против Франции в 2003 году. Были основаны такие организации, как радио «Свободная Европа» и радио «Свободная Азия», которые финансировались государством и продолжали эту политику даже после окончания холодной войны.

Холодная война позволила организациям наподобие «Общественно-политического обеденного клуба Далласа» в 1960-х годах сплетать различные параноидальные идеи в единую сеть, выступая с речами на темы «ООН – плацдарм для вторжения основных коммунистических движений», «Международный социализм продолжает контролировать Госдепартамент» и «Интернационалисты полностью готовы к уничтожению национальной независимости США»⁶¹⁵. Страх того, что коммунизм поглотит Соединенные Штаты с их пораженческими настроениями, по-видимому, крепко засел в душе даже такой трезвомыслящей бюрократической фигуры, как Дик Чейни⁶¹⁶. Окончание холодной войны не избавило США от этой пагубной идеологии: победа над коммунизмом в 1989–1991 годах лишь закрепила ее. Эти тенденции, хотя и в более сдержанном виде, продолжались в 1990-х годах, а после 11 сентября 2001 года они обрели новую, устрашающую мощь.

Холодная война закрепила и усилила уже существовавшие тенденции американской политической культуры. Наложившись на опыт Второй мировой войны, холодная война также привнесла нечто совершенно новое: государственную систему непрерывной частичной мобилизации на случай войны, опиравшуюся на комплекс военных, промышленных и научных институтов и на связанное с ними академическое сообщество. Радикальный критик США и историк Чарльз Райт Миллс в 1959 году писал: «Впервые за всю историю Америки власть предержащие говорят о чрезвычайных обстоятельствах с непредсказуемым исходом… У американской элиты нет иного представления о мире, кроме как о неловкой, зыбкой паузе, возникшей из баланса взаимного страха. Единственный всерьез принимаемый план мира – это полностью заряженный пистолет. Иными словам, война или высокая степень готовности к войне считается нормальным явлением и постоянным состоянием Соединенных Штатов»⁶¹⁷.

С течением десятилетий высшие представители служб безопасности в характерной манере стали представлять себя не просто тверже, смелее, мудрее и компетентнее своих неискушенных, наивных соотечественников, но и считать себя единственной силой, стоящей между их страной и разрушением. Они считали себя вправе обманывать соотечественников ради их же блага, поскольку, по их мнению, в конечном счете предоставь американцев собственному разумению – и Америка осталась бы практически беззащитной перед лицом немецкой и японской агрессии в 1940-х годах и советской враждебности в начале холодной войны. Фактически в ограниченной и предусмотрительной форме такое отношение имеет историческое обоснование. Генерал Джордж Маршалл, не склонный к истеричным преувеличениям, назвал сокращение военного контингента после 1945 года «не демобилизацией, а погромом»⁶¹⁸.

Это «нескончаемое чрезвычайное положение» уже в усиленном виде повторилось при «войне с терроризмом», однако сущность оборонных ведомств, а также военно-промышленного и научного комплекса, порожденного холодной войной, привела к неподготовленности США к борьбе с террористами. Этой группе институтов и отношений в качестве врага требовались целые государства, а если очевидного врага такого рода не обнаруживалось, его инстинктивно пытались создать, хотя бы в общественном сознании американцев⁶¹⁹.

Оборонные расходы и военно-промышленный комплекс приобрели такую значимость в ходе Второй мировой войны и холодной войны, что с небольшим дополнением в виде космических исследований они образовали фундамент экономики, экономического роста и прежде всего – технологического развития США. Хотя военные расходы часто сопряжены почти с невероятным расточительством и коррупцией, им также удалось войти в не совсем признанную, но довольно успешную государственную стратегию промышленного развития страны при том, что концепция свободного рынка означала невозможность официально принять или одобрить подобную стратегию.

Растущая важность военного комплекса и сопряженных с ним учреждений и интересов была совершенно не похожа на любые другие явления в истории Америки. Центральным мотивом восстания Америки против британского владычества стало резко отрицательное отношение к регулярной армии, которая олицетворяла тяжелое долговое бремя и угрозу монаршей тирании. Эти настроения подпитывали веру в народное ополчение как в свободную демократическую альтернативу, которая, как указано во Второй поправке к Конституции, сегодня служит основной конституционной защитой права на ношение оружия и главным аргументом оружейного лобби США⁶²⁰. Три раза до холодной войны США прибегали к воинскому призыву для вступления в войну: в ходе Гражданской войны, Первой мировой и Второй мировой войн, но каждый раз за победой следовала оперативная демобилизация. И только с наступлением холодной войны понятие постоянной готовности к войне стало неотъемлемой частью американской системы. Такая ситуация была, вне всякого сомнения, неизбежной, учитывая непрестанную (пусть и порой преувеличенную) угрозу со стороны вечно находившегося наготове Советского Союза с арсеналом ядерного оружия. Однако факт неизбежности не делает последствия такой системы менее опасными.

Хотя для Соединенных Штатов такая система и атмосфера были в новинку, мировая история знает множество подобных примеров. Десятилетия до 1914 года все ведущие европейские державы, за частичным исключением Великобритании, жили в состоянии постоянной полумобилизации. Эти обстоятельства отражали объективную ситуацию с безопасностью европейского континента в то время, но как и в Соединенных Штатах эпохи холодной войны, эту обстановку создали, а затем подпитывали колоссальные военные, бюрократические и промышленные группы, крайне заинтересованные в поддержании национальной паранойи, страха и ненависти в отношении других стран, а также общей международной напряженности.

Классическим примером служит Военно-морская лига Германии, за которой стояли влиятельные группы сталепромышленников и поставщиков вооружения. Она была связана со старой военной аристократией и провоцировала гонку вооружений с Великобританией⁶²¹. Такие сообщества внесли весомый вклад в борьбу между агрессивными националистическими движениями, которая в конечном счете вылилась в открытое столкновение в 1914–1918 годах.

В каждой стране была своя версия «Комитета по существующим угрозам», который нагнетал страх в отношении Советского Союза в начале 1980-х годов. До 1914 года в каждой европейской стране жила своя цикличная, искусно поддерживаемая паника касательно военной мощи противника вроде страха «ракетного отставания», который демократы использовали против Эйзенхауэра при помощи своих просвещенных союзников, в том числе ученого-ядерщика, гиганта холодной войны Эдварда Теллера⁶²².

В США в числе первых этой тактикой воспользовался сенатор Линдон Джонсон, бывший во время Корейской войны председателем сенатского Комитета по вопросам боевой готовности. С тех пор она стала неизменным, повторяющимся мотивом на американской политической сцене⁶²³. Такой тактикой пользуется либо оппозиция, желающая дискредитировать действующее правительство, либо само правительство в стремлении оживить патриотические настроения и выставить в невыгодном свете оппозицию. Лорд Солсбери, несколько раз занимавший пост премьер-министра Великобритании в эпоху расцвета Британской империи, однажды с горечью заметил, что стоило дать волю британским генералам и их политическим союзникам, и ему пришлось бы платить за «обеспечение обороноспособности Луны на случай атаки с Марса»⁶²⁴.

Действительно, в 1897 году один британский журнал напечатал рассказ с названием в духе Чарльза Краутхаммера: «Как Великобритания сражалась со всем миром в 1899 году». По сюжету Великобритания подвергается нашествию со стороны Франции и России. По словам издателя, эта история, описывающая «угрозу вторжения на наши любимые берега, не была безумной фантазией писателя с богатым воображением. Она всерьез обсуждается во французских, русских и немецких газетах… Французы и образованные русские говорят об этом столь же хладнокровно, как мы рассуждаем об отправке карательной экспедиции в Судан или на холмы северо-запада Индии»⁶²⁵.

Эта дикая фантазия была признана высшими военными чинами Великобритании вполне реалистичной и была примером литературного жанра, получившего в Европе того времени широкое распространение. В Соединенных Штатах такие вымышленные ужасы о нападении войск СССР, Китая, Кубы и даже Никарагуа на территорию США стали главным мотивом остросюжетных произведений эпохи холодной войны, напоминая страхи протестантов XIX века насчет возможного вторжения в США католической армии на аэростатах⁶²⁶. Давние культурные и исторические корни этой паранойи помогли антикоммунистической истерии влиться в политическую культуру США. Эти предположения, допущения и страхи залегают глубже уровня политических дискуссий и действуют, не подчиняясь рациональным аргументам⁶²⁷.

Такие буйные фантазии наводнили не только художественную литературу, они проявляются также в высказываниях влиятельных и уважаемых представителей власти и политических обозревателей. В книге 1980 года «Существующая угроза» (The Present Danger) неоконсерватор Норман Подгорец предупреждает о грядущей «финляндизации» Америки, которая предполагает «политическое и экономическое подчинение США превосходящей мощи Советов», и задается вопросом о том, настал ли уже тот момент, когда «выхода лишь два – капитуляция или война»⁶²⁸.

После прояснения реального состояния экономики и вооруженных сил СССР на то время можно было ожидать, что либо Подгорец с коллегами станут как минимум отчасти сдержаннее и скромнее в своих утверждениях, либо общество вообще потеряет веру в подобные заявления. Но этого не случилось. В 2004 году Подгорец по-прежнему был при делах, работал главным редактором «Комментари», регулярно появлялся на телеэкране в качестве эксперта и давал руководству США советы на тему «Как выиграть IV мировую войну»⁶²⁹.

Бисмарк периодически прибегал к подобному тактическому запугиванию в попытке получить контроль над немецким парламентом, приспособить либеральные партии для своих целей либо ослабить их и сохранить монаршую власть над исполнительными органами. Его последователи сделали эту практику постоянной⁶³⁰. В США мощью Советского Союза продолжали пугать даже в то время, когда тот очевидно разваливался. Затем страхи возродились в виде паранойи о «русском реванше», хотя вооруженные силы России слабели прямо на глазах⁶³¹.

Необходимость иметь в качестве врагов ведущие державы проистекает отчасти из того факта, что только кажущееся присутствие вражеских государств могло оправдать военные расходы в том размере, который требовали заинтересованные отрасли. Борьба с террористическими группировками требует другой системы реагирования, гораздо более сложной, но и существенно более дешевой⁶³². Вместе с тем интеллектуальное и институциональное восприятие вовлеченных лиц жаждет врагов, которые являются в некотором роде их злыми двойниками со схожим самосознанием и амбициями – высших представителей военных, бюрократических и экономических кругов, а не террористов, движимых сложной, инородной смесью религиозных, культурных и социально-экономических ценностей и мотивов. Тщательная реформа американской оборонной системы для отражения угрозы исламистского терроризма потребует фундаментальных перестановок в стане высшего руководства американских служб безопасности, что, естественно, не вселяет в них особого энтузиазма.

Этот уклон в сторону врагов-государств усилился за счет доминирования «реалистического» интеллектуального подхода к внешней политике, который исповедует большинство руководителей оборонных ведомств США. Такое восприятие мира одновременно отвлекает внимание от изучения общества и может служить прикрытием для экстремальных проявлений национализма. Реализм поощряет отношение к государствам как к фигурам на «великой шахматной доске» международной политики (именно так называлась книга бывшего советника по национальной безопасности Збигнева Бжезинского) с определенными, заранее заданными и неизменными свойствами и возможными практическими действиями⁶³³.

Фактически высшим чинам служб безопасности и их ученым союзникам и наемникам весьма комфортно иметь такую доктрину, поскольку она подразумевает, что особые культурные и лингвистические познания, равно как и неприятные, а быть может, и опасные путешествия и исследования в действительности не нужны. Вкупе со столь же ограниченным подходом к изучению истории, какого придерживаются многие (хотя и не все) «реалисты», эта концепция помогает разрушить любые попытки оценить действия собственной страны с более широкой моральной точки зрения. Она же содействует тем же солипсистским слабостям в попытках современной Америки проанализировать внешний мир, что уже обсуждались во второй главе.

В теории реализм, как следует из самого названия, должен поощрять рассудительный и непредвзятый подход к общественным отношениям. В действительности же его приверженцы часто исповедуют националистическую ненависть и предрассудки в отношении неискоренимой испорченности ряда других избранных наций. Оуэн Хэррис, редактор консервативного журнала The National Interest, так писал об отношении к России, распространенном во влиятельных кругах США в 1990-е годы:

«Позиция реалистов во многом строится на убежденности в том, что Россия по своей природе неисправимо стремится к экспансии независимо от того, как и кто ей управляет… Выдвигая такие идеи, эти обозреватели четко следуют заветам реалистов. Но они также привлекают внимание к одному из наиболее слабых мест этой позиции с точки зрения логики. Делая акцент на структуре международной системы и том, как в этих рамках расположены государства, реализм придает малое или ничтожное значение тому, что происходит внутри конкретных стран: что за режимы пришли к власти, какова преобладающая идеология, что за люди стоят у руля»⁶³⁴.

Один из руководителей оборонного ведомства при администрации Клинтона, слова которого приводит Чалмерс Джонсон, открыто гордился тем фактом, что в государственных структурах, поддерживавших контакт с Китаем, место экспертов по Китаю занял «новый стратегический класс» эрудитов в сфере стратегических наук и международных отношений. Пусть они мало что знали про Китай, но следили «за признаками готовности Китая к угрозам» – что может быть показательнее?⁶³⁵

Это сочетание склонности игнорировать характер общества и сосредотачиваться на целых государствах также помогает объяснить, почему администрация Буша и поддержавшие ее влиятельные слои порой были так странно равнодушны к террористам, которые реализовали свои планы 11 сентября 2001 года и продолжают угрожать Америке. Как отмечали Ричард Кларк, Пол О’Нил и Боб Вудвард, с первых же дней после терактов Буш, Чейни, Рамсфелд и особенно Пол Вулфовиц уже планировали использовать их как повод для развязывания войны в Ираке⁶³⁶. Как только был свергнут режим движения «Талибан», началось тщательное планирование войны в Ираке, хотя было совершенно очевидно, что Афганистан останется огромной проблемой и что США не могут позволить себе забыть о ней.

Наследие холодной войны отчасти объясняет и то, что, по словам Вудварда (который, по-видимому, ссылался на интервью с Рамсфелдом), 11 сентября 2001 года США были совершенно не готовы к кампании против Афганистана, хотя эта страна ранее уже служила базой для подготовки крупных террористических атак. «У военных, кажется, были запасные планы на случай самых немыслимых сценариев, но не было планов по Афганистану, где укрывались бен Ладен и его пособники. У них не было в запасе ничего, на чем можно было построить хотя бы примерную программу действий».

Активизация национальной программы противоракетной обороны, которая преобладала в программе служб безопасности администрации Буша на протяжении первых восьми месяцев его президентства, прежде всего была обусловлена стремлением нейтрализовать устрашающую ядерную мощь Китая и других стран из числа возможных военных противников. При этом США стремились создать то, что Уолтер Расселл Мид назвал «святым Граалем джексоновской внешней политики: систему вооружения, которая защищает страну, запугивая другие государства, и которая позволит США контролировать события по всему миру, не рискуя жизнями своих солдат»⁶³⁷. Речь Кондолизы Райс, советника президента Буша по национальной безопасности, запланированная на 11 сентября 2001 года, «была призвана представить противоракетную оборону как фундамент новой государственной стратегии безопасности и не содержала упоминаний об «Аль-Каиде», Усаме бен Ладене и исламских экстремистах»⁶³⁸.

Я могу лично свидетельствовать о «немыслимых сценариях» российской агрессии и мировой войны по опыту участия в семинарах по построению сценариев и дискуссий с представителями американских властей в период, предшествовавший событиям 11 сентября 2001 года. Если и не существовало таких сценариев для войны в Афганистане (несмотря на то, что «Аль-Каида» уже организовала несколько жестоких нападений на американские силы), то одна из причин наверняка крылась в том, что слишком много людей, которым следовало разрабатывать эти сценарии, были заняты размышлениями о войне с Россией или Китаем.

Отчет об угрозах безопасности, составленный Рамсфелдом для пришедшей к власти администрации президента Буша, основывался на угрозе Соединенным Штатам со стороны Ирака, Китая, России, Ирана и Северной Кореи и со стороны оружия массового уничтожения, но не со стороны «Аль-Каиды»⁶³⁹. Бывший куратор антитеррористической деятельности Ричард Кларк горько жаловался на безразличие администрации Буша к террористической угрозе как до, так и после терактов 11 сентября 2001 года и ее одержимость противоракетной обороной и войной с Ираком. В Ираке все внимание настолько сосредоточилось на свержении Саддама Хусейна, что стратеги, казалось, даже забыли о необходимости обеспечивать охрану гражданских ядерных объектов и воспрепятствовать возможному попаданию радиоактивных веществ для изготовления «грязной» бомбы в руки террористов.

С этим же связана и сосредоточенность на выработке антироссийской стратегии, что отчасти отмечалось уже во время президентства Клинтона, но усилилось в первые восемь месяцев правления администрации Буша. В середине 1990-х годов высшее руководство американских служб безопасности и лица, отвечавшие за внешнюю политику, сделали своим приоритетом ограничение российского влияния на страны бывшего Советского Союза. Такая цель была поставлена, несмотря на то что ранее эти вопросы не представляли для США ни малейшего стратегического интереса.

Новая стратегия также противоречила отношению администрации Буша-старшего в 1988–2002 годах к Советскому Союзу в период его развала. Тогда на передний план вышел страх хаоса, гражданской войны и потери государственного контроля над ядерным оружием и радиоактивными веществами. Эти угрозы с момента развала Советского Союза остаются актуальными и должны были бы обратить на себя пристальное внимание после терактов 11 сентября 2001 года. Подлинное обоснование новой антироссийской стратегии в плане национальных интересов было связано с необходимостью гарантировать доступ к энергоресурсам Каспийского бассейна, но чтобы сделать эту идею обоснованной, пришлось распространить явно преувеличенные данные о величине разведанных резервов.

Тем временем на протяжении 1990-х годов влиятельные политические обозреватели продолжили сгущать краски в отношении как военной мощи, так и захватнических настроений России и русских⁶⁴⁰. Во многих кругах этому преувеличению сопутствовали попытки в духе историцизма и даже расизма изобразить русский народ как рожденный с империалистическими замашками, звучали лозунги: «Экспансионизм у русских в крови»⁶⁴¹ и «Единственная потенциальная крупная угроза безопасности в Центральной Европе – это падающая на эту часть мира тень от российской мощи. Задача НАТО – служить ей противовесом. Россия – это природная сила; все это неизбежно»⁶⁴².

Любому, кто понимает историю, такие высказывания покажутся утомительным однообразием: они вторят расхожим фразам, которые уже применялись к другим народам с самого зарождения национализма. Следующий отрывок типичен для многих статей и выступлений о якобы изначально агрессивной и злокозненной России, с которыми я сталкивался в Америке на протяжении холодной войны и после нее, но в действительности эти слова принадлежат перу одного американца, писавшего о Великобритании в 1890-х годах. Вариации на эту тему неоднократно использовались международными критиками в адрес самих Соединенных Штатов. «Неугомонная деятельность и буйная агрессия, особенно в отношениях с более слабыми странами, веками служили определяющими чертами британской дипломатии. История хранит непревзойденные свидетельства высокомерных и несправедливых нападок на неприкосновенность любой страны мира, где можно было найти предлог для провозглашения господства англичан»⁶⁴³.

В 1996 году я прибыл в Вашингтон в качестве приглашенного сотрудника вскоре после признания грандиозного отказа России от имперских амбиций. Фактически это был самый выдающийся мирный отказ от империи за всю мировую историю (исключая, пожалуй, только британский отказ от империи). Я также освещал как поражение российских войск в первой чеченской войне (это была война не за сохранение империи, а против раскола самой Российской Федерации), так и смесь коррупции, цинизма, материализма и политической апатии, охвативших российское общество после падения коммунистического режима⁶⁴⁴.

По прибытии в США я сначала поразился, а затем ужаснулся, обнаружив, что влиятельные представители американской элиты, как чиновники, так и неофициальные лица, старались создать в умах американского народа образ России, имевший смутное отношение к реальности, причем значительная часть американских средств массовой информации и общественности в целом попалась на эту удочку⁶⁴⁵. После этого меня практически не удивил тот факт, что администрация Буша и ее сторонники в средствах массовой информации успешно связали «Аль-Каиду» и Саддама Хусейна, а израильское лобби объединило «Аль-Каиду» с палестинцами⁶⁴⁶.

В первые месяцы нахождения администрации Буша у власти эти взгляды воплотились в череде явно антироссийских политических решений в сочетании с высокомерными и агрессивными заявлениями⁶⁴⁷. Конечно, за два года произошли радикальные изменения, особенно в том, что касалось Чечни. В конце 2001 года американские войска прибыли в Грузию с целью обучить грузинскую армию бороться на своей территории с чеченскими и арабскими террористами, а американские и европейские разведслужбы запросили помощь России в борьбе с арабскими террористическими группировками, связанными с чеченцами и проходившими подготовку в Грузии⁶⁴⁸.

Более того, в то время американские средства массовой информациии, республиканцы и неоконсервативные сторонники жесткого политического курса набросились на Саудовскую Аравию и других союзников США с обвинениями в укрывательстве террористов и пособничестве им. Россия уже выражала озабоченность в отношении тех же стран до 11 сентября 2001 года и подверглась нападкам тех же политических обозревателей, разглядевших в этом проявление лживости и агрессивности⁶⁴⁹. Пример России наглядно демонстрирует изъяны в заявлениях администрации Буша и в общей логике американской внешней политики и политики безопасности: ведь власти США уверяют, что их врагами становятся не другие народы и государства, а исключительно другие режимы.

Падение коммунистического режима в СССР и распад Советского Союза едва ли изменили неприязненное отношение правящих кругов США к России как к государству. Их взгляды могут поменяться лишь в том случае, если Россия согласится во всем следовать американской указке, причем не только на мировой арене, но и на своей собственной территории. Россия же никогда не пойдет по этому пути. Будущий посткоммунистический Китай и будущий посттеократический Иран также вряд ли покорятся подобному американскому господству, поэтому влиятельные круги Вашингтона продолжат питать к ним неизменную неприязнь.

Отношения США с Китаем после окончания холодной войны были еще более запутанными, чем российско-американские отношения. После Корейской войны многие американцы стали ненавидеть Китай так же, как ненавидели Россию во времена холодной войны. Тайваньское лобби в Вашингтоне играло примерно ту же роль, что и антироссийское этническое лобби, но оказалось куда менее эффективно, поскольку ему недоставало американского этнического лобби того же масштаба.

Практически два десятилетия китайско-американской дружбы против Советского Союза, начавшейся с Никсона и Киссинджера, создали иной фон для взаимоотношений США с Китаем в 1990-х годах. Еще более важное влияние оказал огромный рост китайской экономики, начавшийся в конце 1970-х годов и создавший для Запада новые возможности в области инвестиций и торговли. Это привело к появлению в Вашингтоне прокитайского делового лобби, которое на тот момент сделало невозможным любое продвижение интересов застойной российской экономики.

Вместе с тем в 1990-х годах некоторые представители правых сил и служб безопасности попытались выставить Китай в образе нового врага в холодной войне, причем не только в кругах республиканской и неоконсервативной оппозиции, но отчасти и в рядах демократов. Организаторы этих кампаний шли привычным путем: привлекали внимание к нарушению прав человека в Китае и откровенно преувеличивали его военную мощь⁶⁵⁰.

Они надеялись добиться приятия руководством США политики сдерживания Китая, аналогичной политике сдерживания в отношении Советского Союза во времена холодной войны. Расчет строился на том, что Китай обанкротится, будучи против своей воли вовлечен в непосильную гонку вооружений, а власть китайских лидеров будет подорвана изнутри движениями за демократическую революцию и этническую сецессию. Тем временем американская система противоракетной обороны должна была нейтрализовать ядерную угрозу со стороны Китая.

Наиболее активно эту позицию продвигали члены так называемой Синей команды – неофициального сообщества младших чиновников, экспертов и персонала Конгресса США, настроенных против Китая. «Синяя команда» пользовалась большим влиянием в Конгрессе, но среди высших чиновников ее влияние было ограниченным. «Синяя команда» была сознательной попыткой повторить успех так называемой Команды Б – схожего сообщества чиновников и пропагандистов (но более высокого ранга), которые намеренно преувеличивали предполагаемую мощь СССР в 1980-х годах. Любопытно то, что практически все заявления «Команды Б» о Советском Союзе в итоге оказались ложными.

В 1999 году конгрессмены-республиканцы начали классическое запугивание отставанием в ракетной технике, а комитет Кокса объявил, что Китай столь успешно шпионил за Соединенными Штатами, что в скором времени сможет догнать США по развитию ядерных технологий и создать угрозу территории страны. В отчете также утверждалось, что «практически все китайцы, прибывшие в США, – потенциальные шпионы»⁶⁵¹. Этот отчет положил начало хорошо организованной кампании в прессе: республиканцы обвиняли администрацию президента Клинтона в «безволии» и призывали к большей жесткости в отношениях с Китаем. Эти призывы изобиловали фразами вроде «крупнейшая кража ядерных секретов со времен Розенбергов» (советских шпионов, передавших в Москву сведения о секретных ядерных программах США в 1940-х годах) и «все ядерное оружие в арсенале США известно врагу». Бывший представитель США в ООН Джин Киркпатрик выступила с неслыханным заявлением: «Мы мгновенно стали гораздо уязвимее, чем когда-либо за всю свою историю». Бывший спикер Палаты представителей США Ньют Гингрич назвал это «крупнейшим успехом в шпионаже против США со времен Советского Союза 1940-х годов»⁶⁵².

Вторя расистским стереотипам о «желтой угрозе», появившимся задолго до холодной войны, газета «Вашингтон таймс» сообщила, что «по мнению г-жи Киркпатрик и г-на Гингрича, Китай способен на ракетный удар против американских войск, объектов союзников и даже американских городов. Г-жа Киркпатрик заявила, что китайцы не ценят человеческую жизнь и, возможно, будут готовы к ответным мерам ради психологического удовлетворения от ракетного удара по американской территории»⁶⁵³.

Приверженцы правых взглядов не изменили подобного отношения к Китаю даже после терактов 11 сентября 2001 года: в июне 2003 года лидер республиканского большинства в Палате представителей Том Делэй во всеуслышание назвал Китай «отсталым, коррумпированным анахронизмом во власти дряхлых тиранов, старых аппаратчиков, цепляющихся за гибнущий режим»⁶⁵⁴.

В первые месяцы нахождения у власти администрации президента Буша казалось, что антикитайская доктрина, как впоследствии и антироссийская, может стать официальной политикой США. Антикитайским шагом могло считаться даже назначение в Госдепартамент США Джона Болтона, учитывая, с какой яростью он набрасывался с критикой на китайский режим в средствах массовой информации⁶⁵⁵. Как и Кондолиза Райс, Буш неоднократно называл Китай «стратегическим противником» и призывал к комплексу более жестких политических шагов⁶⁵⁶. Райс предлагала Соединенным Штатам сделать стратегическим противовесом Китаю Индию и занять в отношениях с Пекином более четкую протайваньскую позицию⁶⁵⁷. Как писал журнал «Тайм», в первые недели администрация Буша «поливала Китай кислотой»⁶⁵⁸.

Не случись терактов 11 сентября 2001 года, многие представители власти и политические обозреватели, которые с тех пор использовали их для обоснования радикальной односторонности американской политики, направили бы свою энергию на возбуждение в американском обществе максимальной неприязни к России и Китаю и на провоцирование кризиса в отношениях с этими странами. Они остались бы столь же равнодушны к террористической угрозе, как и до 11 сентября 2001 года, несмотря на то что американские объекты за пределами Соединенных Штатов уже неоднократно подвергались нападениям.

Опубликованный в 2000 году сборник «Существующие угрозы» (Present Dangers) со статьями ведущих неоконсерваторов и других непоколебимых приверженцев правых взглядов под редакцией Роберта Кейгана и Уильяма Кристола наглядно демонстрирует, как могла бы развиваться политика администрации Буша, не вмешайся в их планы теракты 11 сентября 2001 года. Заглавие сборника намеренно отсылает к «Комитету по существующим угрозам» времен холодной войны.

Храня верность традициям «реализма», укоренившимся до события 11 сентября 2001 года, авторы демонстрируют равнодушие к терроризму и вопросам насилия и стабильности в обществе: из 15 статей ни одна не посвящена терроризму как таковому (за частичным исключением очерка об Израиле). Вместе этого авторы всецело поглощены угрозой Соединенным Штатам, якобы исходящей со стороны ряда мощных держав, которые относятся к числу вероятных противников и с которыми следуют обращаться максимально жестко. Красной линией проходит тема примиренчества. В частности, последняя статья сборника является параноидальной попыткой приравнять позицию США по Китаю к позиции Великобритании по Германии в начале 1930-х годов. Здесь анализ «реалистов» становится почти сюрреалистическим в своей оторванности от экономического, технологического, политического и идеологического контекстов⁶⁵⁹.

Бывший британский дипломат Джонатан Кларк так описал тенденцию, которую представляют авторы:

«Эта книга проповедует выраженный грубый мачистский подход во внешней политике США. Не делается никаких ставок на традиционное искусство дипломатии. Наши усилия, старания всех тех, кто трудился в зарубежных канцеляриях в интересах «дружественных отношений», попросту высмеяны. Слово «стабильность» заключено в кавычки, как будто это некое смутное понятие сомнительного статуса. Традиционный перечень национальных интересов подвергается критике за установление жестких, нежелательных ограничений на варианты действий США. Концепция вовлечения отвергается как эквивалент примиренчеству.

Авторы не только не ищут способов сбавить градус международной напряженности, но намеренно выискивают проблемные зоны (Тайваньский пролив, Северная Корея, Ирак) и тянутся за зажигательной смесью. «Тихая дипломатия» и призыв «держать порох сухим» преданы анафеме. Девизом стала «стальная решимость», причем упор делается на слово «сталь». Вряд ли будет преувеличением сказать, что, если применить все приведенные в книге рекомендации, США могут оказаться в состоянии войны как минимум на пять фронтов одновременно, в то же время уговаривая Израиль отказаться от мирного урегулирования в пользу нового жесткого конфликта с палестинцами…

Вся книга чудным образом пропитана духом «воли» Ницше. Постоянно звучат призывы к мобилизации народа на войну. Заявленные в названии «существующие угрозы» оборачиваются не внешними опасностями, а возможностью того, что американцы не будут в должной степени готовы взять в руки оружие. Чувствуется преклонение перед сильными историческими персонажами, как будто «триумф воли» – завидная черта, пусть и обернувшаяся у некоторых злом. Едва ли это сочетается с американскими идеалами ограниченного, конституционного правления согласно букве закона, а не прихоти людей, может стать темой для отдельного исследования»⁶⁶⁰.

Эта распространенная и пагубная одержимость неоконсерваторов национальной «волей» обнаруживается в поразительном отрывке из статьи Чарльза Краутхаммера: «Америка – не просто часть мира. Со времен Римской империи в мире еще не было подобной мировой силы, более могущественной, чем любая другая. За счет этого Америка может перекраивать правила, менять ожидания и создавать новую реальность. Как? Путем безапелляционной и неумолимой демонстрации воли»⁶⁶¹.

Эти слова опять же были написаны не как реакция на теракты 11 сентября 2001 года и не как призыв к жесткому отпору кровожадным террористам. Они прозвучали в марте 2001 года, когда их автор приветствовал суровый подход Буша-младшего в отношениях с Россией, которая с 1991 года не представляла для Соединенных Штатов никакой непосредственной угрозы.

Ни трагедия 11 сентября 2001 года, ни кровавая оккупация Ирака не возымели особого эффекта на фундаментальное психологическое состояние этих кругов. В их глазах эти события лишь расширили круг врагов и усилили потребность в том, чтобы Америка проявила волю и твердость, проводя свой собственный курс. Опубликованная в 2003 году книга «Конец Злу» (авторы – Ричард Перл и бывший спичрайтер Буша Дэвид Фрам) в той или иной степени выражает озлобленность и враждебность по отношению не только к мусульманскому миру, но и к России, Китаю, ООН и любой стране либо организации, которая как-либо ставила под сомнение военные действия США в Ираке или сопротивлялась им.

Авторы этой книги рекомендуют Соединенным Штатам противостоять европейскому единству. По их словам, бо́льшая часть Западной Европы погрязла в «той же ревности и обиде, что движет террористами», – поразительно радикальное и провокационное заявление для человека, который по-прежнему служит старшим государственным советником. Исключений не делается ни для каких террористических движений, не проводится различий между их политическими и военными структурами. Исключение представляет лишь ситуация с Россией. По словам авторов, она сама выдумала свою террористическую угрозу и сама подстроила теракты на своей территории. Единственной достойной положительного отношения страной стала Великобритания, к чьим взглядам и интересам сами же авторы в последующем относятся с пренебрежением и презрением⁶⁶².

Будет совершенно неверным полагать, что такие представители неоконсерваторов, как Перл и Фрам, служат собирательным образом всего руководства американских служб безопасности, не говоря уже об американском народе в целом. Напротив, они смогли добиться широкой поддержки своих империалистических программ, исключительно представив их в облике национализма и оборонной стратегии. Более того, к 2004 году предложенная ими экстремистская программа, кажется, была задвинута даже администрацией президента Буша.

Американский историк К. Ванн Вудвард, публиковавшийся в 1960-х годах, назвал американский народ традиционно «воинственным, но чуждым милитаризму». Он будет с охотой, если не сказать с избыточном рвением, сражаться, в случае если Америка подвергнется нападению или даже оскорблению, но не готов к постоянному прославлению и манифестации военной мощи и военных ценностей⁶⁶³. Даже после отпечатка милитаризма времен холодной войны это высказывание во многом остается верным и по сей день. Это тесно связано с тем фактом, что многих американцев также можно назвать «воинственными, но не склонными к империализму» – они действительно совершенно не готовы признать, что их страна является пусть косвенной, но империей⁶⁶⁴. Открытое восхищение империализмом и подчеркивание параллелей с Великобританией и другими империями – удел некоторых неоконсерваторов и их сторонников⁶⁶⁵.

Другое дело воинственный национализм, который действительно широко распространен. Инстинктивная воинственность, принцип «не наступай на меня» и ура-патриотизм, а также возникающие отсюда возможности для политических манипуляций и эксплуатации были с поразительной откровенностью подытожены Ирвингом Кристолом в 1989 году: «Если президент США пойдет к американскому народу, завернется в американский флаг и позволит Конгрессу обернуться белым флагом капитуляции, то президент победит… Американцы никогда не слышали о Гренаде. Да и с чего бы. Заявленная нами причина вторжения – угроза для американских студентов-медиков – была фиктивной, но реакция американцев была всецело и решительно положительной. Они понятия не имели о происходящем, но поддерживали своего президента. И всегда будут поддерживать»⁶⁶⁶.

Мотив «не наступай на меня» в Конгрессе США наиболее характерен для сенаторов и представителей из южных штатов: Джесси Хелмса (бывшего сенатора от Северной Каролины), Трента Лотта (Миссисипи), Джеймса Инхофа (Оклахома), Тома Делэя (Джорджия) и Дика Арми (Техас). Среди них еще встречаются демократы с жесткой позицией вроде Зелла Миллера из Джорджии. Но в целом сторонников такого подхода можно найти на всей территории Соединенных Штатов.

Хотя эта тенденция зачастую компрометирует внешнюю политику Соединенных Штатов, она крайне полезна любому американскому лидеру, размышляющему о начале войны. Многие из этих политиков непременно поддержат практически любую войну, стоит лишь убедить их в том, что противник напал на США или каким-то образом задел их. Показательным примером служит отношение некоторых консервативных республиканцев к военной операции в Косово.

Многие противились этой войне из-за неприязни к администрации президента Клинтона и несогласия с гуманитарными войнами, которые напрямую не затрагивали национальные интересы США. (Они не принимали во внимание важность сохранения НАТО как инструмента американского влияния на европейскую политику, а следовательно, и необходимость как-то задействовать этот альянс.) Можно было ожидать, что после бомбардировки китайского посольства в Белграде и ответной резкой критики Китая в адрес Соединенных Штатов эти политики восприняли бы фиаско как урок того, к каким опасным, более масштабным, «непредвиденным последствиям» могут привести, казалось бы, мелкие, ограниченные военные операции. Но этого не произошло. Напротив, они пылали яростью, щедро приправленной традиционным отношением к Китаю. Член Палаты представителей Том Делэй явно дал понять, какого отношения заслуживают жители Востока и представители «низших народов»: «Хотя бомбардировка посольства стала неудачным примером побочного ущерба от войны, которую ведет Клинтон, престиж Соединенных Штатов сильнее пострадал от постоянных извинений и заискиваний президента после этого инцидента. Кажется, стоит включить телевизор – и там вновь президент, приносящий извинения коммунистическому Китаю… Неудивительно, что правительство КНР возомнило, будто может помыкать США. Лидеры коммунистического Китая не признают слабости в руководстве. Они уважают неоспоримую мощь, твердость в стремлении к цели и решительное проявление силы»⁶⁶⁷.

Эта инстинктивная воинственность часто бросалась в глаза после 11 сентября 2001 года и в своем роде сильно навредила борьбе против исламистского терроризма. Президент Буш лично пытался избегать таких суждений и стремился уважительно отзываться об исламе как о религии и о мусульманах в целом. Но в стане правых американских националистов расцвел агрессивный шовинизм, направленный не только против «Аль-Каиды» и движения «Талибан» или даже Саддама Хусейна, но в целом против ислама и мусульманского мира⁶⁶⁸.

Конгрессмен-республиканец Питер Кинг заявлял как раз в духе такого национализма, будто бы «во главе 85 процентов американских мечетей стоят экстремисты». Газеты вроде «Вашингтон таймс» и радиопередачи правого толка в своих высказываниях перешли к пугающей глубокой ненависти. В феврале 2004 года радиоведущий Дон Имус радовался гибели иранцев при крушении пассажирского самолета и добавлял: «Жаль, что самолет не был набит жителями Саудовской Аравии»⁶⁶⁹.

Ему вторили некоторые правительственные советники. Так, Кеннет Эделман из Консультативного комитета по оборонной политике объявил, что «чем пристальнее изучаешь эту религию [ислам], тем больше находишь в ней милитаризма»⁶⁷⁰. Бывший ответственный редактор «Нью-Йорк таймс» А. М. Розенталь призвал дать правительствам Афганистана, Ирака, Ирана, Ливии, Сирии, Судана и «любых других стран, стремящихся к уничтожению Соединенных Штатов или непрерывному разжиганию вражды в отношении США», трехдневный ультиматум для передачи США как террористов, так и глав своих государств. В случае отказа их столицы и крупнейшие города «на четвертый день следует разбомбить до основания»⁶⁷¹. Впоследствии с аналогичным призывом в отношении афганских городов выступил Чарльз Краутхаммер: «Сдерживание наших военных ради успокоения наших дипломатов – это прискорбное повторение Вьетнама»⁶⁷². Комментатор телеканала «Фокс ньюс» Билл О’Райли в ходе первого этапа войны в Ираке заявил: «Некоторые считают, что мы должны были дать жителям Багдада 48 часов на эвакуацию, разбросав листовки, объявив по радио, и все такое. У вас есть 48 часов, чтобы убраться, а затем мы сравняем это место с землей. Тогда война бы закончилась… Всех жутко злит то, что мы сражались в этой войне не на полную мощь»⁶⁷³.

По мере того как в 2002–2003 годах разногласия между Соединенными Штатами и рядом стран Западной Европы (а также большинством других стран мира) усиливались, жгучая ненависть американских националистов распространилась на все страны, отказавшиеся поддержать США в этой войне⁶⁷⁴. Поддавшись этим настроениям, Палата представителей США проголосовала за то, чтобы название «картофель по-французски» (French fries) в ресторанном меню было заменено на «картофель свободы» (Freedom fries). Общие тенденции не миновали даже обычно сдержанных и здравомыслящих американских аналитиков⁶⁷⁵.

Даже традиционные приверженцы умеренных взглядов не устояли перед общей истерией: Томас Фридман заявил в «Нью-Йорк таймс»: «Франция не просто опостылевший союзник. Она даже не просто завистливый союзник. Франция превращается в нашего врага». Мнение французов на эту тему для американской стороны было в любом случае бесполезным, поскольку «Франция никогда не проявляла интереса к продвижению демократии в современном арабском мире».

Фридман придерживался более сдержанной версии той позиции, которую отстаивали Краутхаммер и прочие: раз другие страны ненавидят США из низменных, злокозненных и необоснованных побуждений, то их мнению грош цена, и мы вольны делать все, что заблагорассудится. Фридман написал это в сентябре 2003 года, причем к тому времени предупреждения Франции о последствиях войны во многом уже нашли свое подтверждение. Эта ситуация наглядно иллюстрирует как ту степень, в которой даже центристы могут оказаться во власти националистических настроений, так и убежденность националистов в том, что единственным приемлемым источником критики в адрес США могут выступать лишь сами американцы⁶⁷⁶.

Во время войны в Ираке не только приверженцы крайних взглядов наподобие «Вашингтон таймс», но и такие издания, как «Вашингтон пост» и «Нью-Йорк таймс», стали рупором для «четко продуманной кампании недомолвок, искажений и лжи с целью подорвать доверие не только к аргументам Франции, но и к самой Франции в целом»⁶⁷⁷. В их статьях Франция обвинялась в укрывательстве беглых представителей правящей иракской партии «Баас», в сокрытии фактов владения Ираком запрещенным биологическим оружием и в поставках вооружений в Ирак. Впоследствии было доказано, что все эти обвинения были абсолютно безосновательны⁶⁷⁸.

Среди населения США и его представителей во властных структурах прочно укоренились традиции инстинктивной воинственности в отсутствии империалистических амбиций. Однако бо́льшая часть американского военно-промышленного комплекса, а также связанных с ним институтов и научных сообществ по крайней мере со времен войны во Вьетнаме представляет собой империализм и милитаризм в отсутствие воинственности. Как писал Стэнли Хоффман (в рецензии на биографию Рейгана авторства Гарри Уиллса), «как с ужасом обнаружил [Александр] Хейг, внутриполитическая программа [Рейгана] препятствовала активным мероприятиям США на внешнеполитическом направлении. Внешняя политика строилась лишь на вооруженном сдерживании («Уайнбергер закупал вооружение везде и препятствовал его использованию где-либо»), либо на обеспечении эпизодических быстрых и необременительных вооруженных переворотов (по типу Гренады), либо на устных нападках на Империю зла»⁶⁷⁹.

Эта же схема вырисовывалась и в политике администрации Буша в отношении России и Китая до событий 11 сентября 2001 года. Террористические акты, несомненно, привели к радикальному изменению американской политики относительно России и Китая, причем эта перемена стала еще более явной после вторжения в Ирак и выявления реальной военной слабости США, когда дело дошло до мобилизации крупных сил для продолжительной военной кампании. Огромный стресс, которому подверглись резервисты Вооруженных сил США, угрожал кризисной ситуацией в призыве новобранцев и поддержании боевого духа войск. Всем военным специалистам, а также большинству (хотя и необязательно всем) гражданских руководителей и политических обозревателей было очевидно, что США просто не могут позволить себе одновременно еще одну крупную военную кампанию на другом фронте⁶⁸⁰. Эти люди могли быть сколь угодно амбициозными и безжалостными империалистами, однако они не были сумасшедшими.

В некотором смысле характерное для американской администрации высокомерное и враждебно-надменное отношение к России (и в менее выраженной степени, но в более двусмысленной форме к Китаю) стало более взвешенным за несколько месяцев до терактов 11 сентября 2001 года и за два года до начала войны в Ираке. Кризис в американо-китайских отношениях, возникший после того, как 1 апреля 2001 года в результате столкновения с китайским истребителем поврежденный американский самолет-разведчик EP-3E был вынужден совершить посадку на китайском острове Хайнань, похоже, охладил пыл американской администрации.

Этот кризис повлек за собой осознание того, что намеренное обострение напряженности в отношениях с Китаем может вылиться в реальный конфликт или же как минимум привести к прекращению американо-китайских торговых связей, что было чревато катастрофическими последствиями для экономики Азии, Америки и мира в целом. Журнал «Тайм» сообщил, что, хотя «противники Китая в Белом доме на прошлой неделе активно обсуждали планы возмездия, Буш, скорее всего, решит, что ответные меры не стоят потенциального ущерба для, возможно, одних из самых важных двусторонних отношений в мире»⁶⁸¹.

Эта новая уравновешенность в отношении Китая сочеталась с пониманием того, что если нарастание военной напряженности с КНР вполне реально, то будет безумием в то же время беспричинно злить Россию. В результате этого, хотя по некоторым вопросам (в частности, относительно расторжения договора об ограничении систем противоракетной обороны) ее позиция и осталась неизменной, Америка во многом проявила гораздо бо́льшую готовность помочь России, по крайней мере спасти свою репутацию, и резко убавила тон враждебных высказываний в ее адрес⁶⁸². Эти перемены заметны при сравнении комментариев администрации США и придерживающихся ее позиции средств массовой информации в адрес России в марте, до проблемы с американским самолетом-разведчиком, и в начале мая, когда инцидент был исчерпан⁶⁸³.

К концу 2003 года администрация президента Буша пошла еще дальше. Что касается Китая, то Буш лично внес коррективы во внешнеполитический курс США, решительно воспротивившись идее независимости Тайваня⁶⁸⁴. Несмотря на продолжающиеся призывы таких сторонников жесткой политики, как Джона Болтона, к недопущению разработки ядерного оружия в Северной Корее, администрация США негласно признала несостоятельность своей прежней односторонней стратегии и исключила возможность следовать «доктрине Буша» в вопросе превентивной войны в Восточной Азии.

Вследствие этого администрация США, хотя и вновь отказалась от прямых переговоров с Пхеньяном, была вынуждена положиться на помощь Китая в сдерживающем воздействии на Северную Корею. Этот новый подход предполагал не только невозможность развязывания войны против Северной Кореи, но и признавал влияние и мощь других близлежащих стран – Южной Кореи, Японии и прежде всего Китая. Каждая из них по-своему была более сильным государством, чем ничтожные диктатуры на Ближнем Востоке.

В таких условиях националистическая односторонность просто не срабатывала. Проблемы США, связанные с вторжением в Ирак, лишь множились. Это заставило администрацию Буша резко изменить свою позицию в отношениях с ООН и попытаться выискать законные основания, подкрепленные своим сотрудничеством с ООН, для поиска альтернативы изначальным планам в отношении Ирака в интересах нейтрализации растущего возмущения шиитского меньшинства. К 2004 году ведущий эксперт-историк по вопросам международных отношений Джон Айкенберри мог с уверенностью писать о «конце неоконсервативных настроений» во внешней политике и политике безопасности США. Уход Ричарда Перла из Консультативного комитета по оборонной политике в марте 2004 года стал своего рода вехой в падении влияния неоконсерватизма⁶⁸⁵.

Этот более многомерный подход к ряду задач, который стала проявлять администрация США в последние месяцы 2003 года, считался ограниченной победой видения сложившейся ситуации и стратегии государственного секретаря Колина Пауэлла и Госдепартамента США. Вместе с тем он напоминал «реализм» Дика Чейни и Дональда Рамсфелда, а также политических институтов и направлений, которые те представляли. Даже если этот вариант «реалистического» подхода и не был лишен описанных выше изъянов, он тем не менее строился на рациональных соображениях о власти, интересах и риске и был близок к мировоззрению, характерному для дипломатов и стратегов всего мира начиная еще с XVIII века.

Политика в отношении России и Китая, принятая на вооружение администрацией Буша после 11 сентября, отлично вписывалась в эти традиции. По существу, администрация США все так же питала острое недоверие к мотивам и намерениям обеих стран. В то же время она признавала, что конфронтация с этими государствами противоречит интересам США, а риск войны с Китаем может повлечь за собой катастрофические последствия. В этой связи Вашингтон предпочел выстраивать прочные партнерские отношения, не слишком поступаясь собственными интересами⁶⁸⁶.

Подобные «реалисты» также могут совершать чудовищные ошибки, как в случае с вторжением в Ирак. Они также оказываются беспомощными и сбитыми с толку, сталкиваясь с трудностями, которые выходят за рамки традиционной для «реалистов» системы взглядов: так было с Меттернихом, когда ширился идеологический национализм, так было с Чейни и Рамсфелдом при угрозе глобального потепления. Вместе с тем они заметно отличаются от идеологов-неоконсерваторов, а тем более от правых христиан. А поскольку их взгляды также отражают позиции и интересы стоящего за ними комплекса политических институтов и организаций, они обладают огромным авторитетом, которого недоставало неоконсерваторам. Триумф «реалистического» подхода в конце 2003 года заставил наиболее непримиримых неоконсерваторов испытывать жестокие страдания, причем истерические нотки в их высказываниях отражали всю глубину испытываемой ими горечи поражения⁶⁸⁷.

Эта относительная осторожность «реалистов» в правящих кругах США отчасти характеризует природу и интересы военно-промышленной элиты страны и высших чинов в службе безопасности. Очевидно, что эти слои общества были заинтересованы в поддержании и расширении военной мощи США на мировой арене хотя бы потому, что от этого зависели их карьера и доход. Должности и покровительство в отношении большей части Конгресса также обеспечивают поддержку с ее стороны: конгрессмены зачастую включают в бюджет военных расходов не запрошенные Пентагоном и вовсе ему не нужные системы вооружения, чтобы поддержать сенаторов и конгрессменов из штатов – поставщиков этих систем⁶⁸⁸. Как уже говорилось, чтобы поддерживать градус широкой поддержки в средствах массовой информации и обществе, в Соединенных Штатах так же важно подпитывать представление о ряде иностранных государств, как об угрозе для США, и сохранять определенный минимальный и неизменный уровень международной напряженности.

Но жажда постоянной международной напряженности отличается от желания войны, в особенности крупной международной войны, способной обрушить мировую экономику. Как писали в прессе, американские генералы эпохи Клинтона «вели себя агрессивно лишь в том, что касалось их бюджета»⁶⁸⁹. Система власти в США не копирует стиль Наполеона или Монгольской империи. Ей не присуще откровенное стремление к масштабным войнам, поскольку ее выживание не связано с крупными победоносными войнами – такие конфликты стали бы угрозой для страны, даже выйди она из них победителем. Совсем другое дело – мелкие войны.

Даже в последние десятилетия холодной войны, когда общественная тревога накатывала волнами, разбиваясь брызгами о лопасти политической пропаганды, высшие чины служб безопасности зачастую чувствовали себя вполне умиротворенно. Как указано в последней Стратегии национальной безопасности, «в ходе холодной войны и особенно после Карибского кризиса мы обычно сталкивались с противником, избегающим риска и поддерживающим статус-кво. Оптимальной обороной было сдерживание»⁶⁹⁰.

Как с горечью замечает Чалмерс Джонсон, жаль, что ведомственные аналитики США умалчивали об этом, пока шла холодная война⁶⁹¹. И действительно, в знаменитой «длинной телеграмме» и последовавшей статье Джорджа Кеннана в 1947–1948 годах, где была изложена принципиальная логика американской доктрины холодной войны против советской экспансии, также четко отмечалось, что прямое вооруженное противостояние Советского Союза с Западом маловероятно⁶⁹². Однако на протяжении холодной войны влиятельные лица в США утверждали не только то, что Советский Союз представляет серьезную угрозу для Запада (что соответствовало действительности), но и то, что идеологический фанатизм и пренебрежение жизнью собственных сограждан отчасти лишали советских лидеров рациональности, поэтому те вполне способны развязать безрассудную войну, даже заплатив за это собственным возможным крахом.

Эти рассуждения ожили вновь в 2002 году при характеристике правящего в Ираке баасистского режима и оправдании войны как способа его низвержения, причем президент Буш неоднократно называл Саддама Хусейна «безумцем»⁶⁹³. Эта же логика использовалась для оправдания решительных действий против Ирана и Северной Кореи. Как заявляли перед войной с Ираком профессора Джон Миршаймер и Стивен Уолт, такой образ Саддама Хусейна почти наверняка был столь же ложным, как и изображение советского руководства при Брежневе, которое сейчас уже признано искаженным⁶⁹⁴.

Такие преувеличения по крайней мере в последние годы в целом стали менее характерны для определенной части костяка военно-промышленного и военно-научного комплекса: судя по всему, профессиональные военные остаются под более мощным впечатлением от поражения во Вьетнаме, чем все остальные слои американского общества⁶⁹⁵. Ведь это не военнослужащие агитировали за войну в Ираке в 2002 году, а небольшая группа назначенных сверху гражданских чиновников в Пентагоне, закостенелых в своей идеологии. Начальник штаба Сухопутных войск США генерал Эрик Шинсеки предупреждал публично (а другие офицеры – в частном порядке), что за вторжением последует кровопролитная война, требующая большого количества войск, однако Пол Вулфовиц и другие сторонники Рамсфелда открыто высмеяли генерала Шинсеки⁶⁹⁶.

Когда речь заходит о реальной возможности конфликта с ведущими державами, стоит помнить, что сам Рамсфелд, только вступив в должность, призывал создать более компактные и мобильные вооруженные силы с акцентом на экспедиционные войска и их возможности. Эти планы, по-видимому, основывались на убежденности в том, что по меньшей мере одно поколение проживет без сухопутной войны с другим государством, обладающим мощным военным потенциалом⁶⁹⁷. Несмотря на все разговоры о российской и китайской угрозах, мало кто из американцев действительно жаждет открытого конфликта с этими странами. В них говорит лишь потребность в напряженности, а не конфликте, желание крупных военных расходов, а не полномасштабной войны. Конечно, вопрос о независимости Тайваня может очень легко ввергнуть США и Китай в состояние вражды, но это почти наверняка станет результатом вмешательства третьей стороны – Тайваня – и просчетов в Пекине и Вашингтоне, а не сознательным решением администрации США развязать войну⁶⁹⁸.

Ближний Восток – огромное исключение из общего преобладания «реалистических» взглядов в американской политике. В этом случае в действиях США прослеживается националистический и религиозный пыл, который по своему накалу не имеет ничего общего, например, с ситуацией в Восточной Азии. Ужасающие воспоминания о холокосте в сочетании с давней борьбой с палестинцами и арабскими странами разожгли национализм не только в сердцах американцев еврейского происхождения, но и в широких народных массах. Вытекающее из этого воздействие на американское мировоззрение и политику разительно отличается от реалистического (действительно разумного) мышления.