Часть 3
Хиззац-Террафима
Глава седьмая
Я освежу вам воспоминания
I
– Вина! Я хочу поднять бокал…
«Это, лапочка, – решила Джессика, глядя на разгоряченного лейтенанта, – все, что ты хочешь. А главное, все, что ты можешь.» Лицо девушки, впрочем, не отразило никаких чувств: ни насмешки, ни симпатии. Когда Джессике Штильнер того хотелось, она быстро превращалась в Джессику Шармаль, то есть в истинную гематрийку. На мужчин такой переход от страстей к равнодушию действовал с неотвратимостью дубины, обмотанной пыльным тряпьем. Дубина прилетала на темечко, и все, пишите маме: я женюсь.
Штабная палатка была размером с хороший гараж. Правда, в гараже не устраивают банкетов с сервизами из фарфора и столовым серебром. Всем нашлось занятие по вкусу: полковник Дюбуа учил Джессику пользоваться вилкой для рыбы, майор Тулен рекомендовал соловьиные язычки в маринаде, капитан Брайлендар – красное десертное. Лейтенант де Фрасси специализировался на тостах:
– …за нашу прелестную, нашу очаровательную гостью!..
Нашу, отметила Джессика. А звучит, как «мою».
Всю дорогу от Эскалоны к Бравильянке ее передавали из рук в руки. Ценный груз! Теперь Джессика не удивлялась, каким образом фарфор выжил при перевозке. Это началось в столице: после разговора с Пералем-старшим, когда Джессика безуспешно пыталась арендовать аэромоб, уже согласная на самую плохонькую, самую первобытную модель, ее нашел посыльный от маршала Прютона. Юный су-лейтенант, образец манер, вежливо ждал снаружи, пока Джессика билась в стену непонимания:
– Ну почему же?
– Умоляю простить меня, сеньорита, – владелец прокатного пункта, темпераментный пузанчик в длиннополом камзоле, разводил руками. Ручки были пухлые, жест выходил до крайности потешным. В иной ситуации Джессика рассмеялась бы, но не сейчас. – И рад бы, да не могу. Хоть на мне летите, а не могу!
– Ну почему, почему же?!
– Полеты над территорией, где идут бои, запрещены.
– Кем?
– Распоряжение представительства Лиги.
– Ну почему, почему, почему же! Тысяча чертей! – ругательство она подхватила у маэстро, в числе прочей науки. – Вы что, боитесь, что пушечное ядро собьет аэромоб? Пуля из мушкета?! Надо быть самоубийцей, чтобы снизиться над артиллерийской дуэлью! Я пойду на безопасной высоте, до самой Бравильянки…
– Я не боюсь, сеньорита.
– Боитесь!
– Ни капельки. Как по мне, летите на здоровье хоть в зубы к сатане. Я боюсь потерять лицензию. Если я сдам вам аэромоб, юристы Лиги нашинкуют меня ломтями…
– Я договорюсь с представительством!
– …а маршал Прютон повесит меня на площади. Вы же натуральная шпионка! Летите в осажденный город, везете секретное оружие…
– Я?!
– Так напишут в приговоре. И уже будет все равно, везете вы оружие или пламенный привет… Вы и с маршалом договоритесь?
– Уже, – подал голос су-лейтенант, красавец в ярко-синем мундире. – Разрешите представиться, мадмуазель: Анри д'Обрие, адъютант его высокопревосходительства. Все улажено, милейший!
– Так что, сдать ей моб?
– Ни в коем случае! Мадмуазель, прошу следовать за мной.
– Шпионка, – с удовлетворением отметил пузанчик. – У меня глаз – алмаз! Сеньорита, когда вас повесят, я куплю у палача обрезок веревки!
– Зачем? – изумилась Джессика.
– Помогает от лихорадки! От запора тоже…
– Это суеверие!
– Эх, сеньорита! Не страдали вы от запоров…
К маршалу Джессика не попала. Собственно говоря, его высокопревосходительство и не планировал личной встречи с энергичной гематрийкой. У Прютона хватало забот: маршал держал Эскалону в кулаке, а та, чертовка, ерзала и выскальзывала. Джессику отправили в Бравильянку под конвоем (простите, в сопровождении!) эскадрона гусар, по чистой случайности (согласно приказу!) выступившего в направлении Сонти.
– Вы ездите верхом?
– Если надо…
– Тогда не надо. Мы обеспечим вас каретой.
«Запоров тебе на месяц! – злорадно подумала Джессика, вспомнив владельца проката и его медицинскую надежду на обрезок веревки. – И лихорадки в печенку!»
Карету она прокляла на первом километре. Трясло немилосердно: рессор на Террафиме еще не изобрели, а если изобрели, то в целях издевательства над пассажирами. Джессика отбила задницу, заработала головную боль, а когда рискнула сменить карету на смирную кобылку… Ей пророчили ужасную крепатуру ног, мышцы, завязанные узлами, боли в спине – и ошиблись, не взяв во внимание опыт фехтовальщицы. Но Джессика едва ли не до крови растерла себе бедра, да еще в самой чувствительной, извините, части.
Пришлось вернуться в карету, где ждала язвительная Юдифь. Ехать в рюкзаке на спине всадницы кобра отказалась наотрез. Джессика всерьез опасалась, что ее лихой эскорт сочтет змею детищем сатаны, а хозяйку змеи – ведьмой, но к Юдифи гусары отнеслись с мальчишеским восторгом. Каждые пять минут кто-нибудь заглядывая в карету, цокал языком и заявлял что-то вроде: «Вот так крошка! Господа, я влюблен!» Все это очень напоминало тягу детворы к лигру Додика. Юдифь наслаждалась общим вниманием, шипела в ответ на комплименты – и даже позволяла себя трогать, но только офицерам.
На привалах кобра мышковала (с большим успехом), а гусары пили (с большим энтузиазмом). Из тостов и здравиц Джессика узнала много нового. Она, Джессика Штильнер, была жертвой пылкой страсти. О-о, любовь! Чувство настолько захватило ее, что изменило расовую природу: холодная как лед гематрийка превратилась в живой огонь, фейерверк эмоций. Господа! Наполним бокалы! Сгорая от любовного жара, девица ринулась к возлюбленному, презрев тьму космоса и опасности войны. Еще вина! Да, маркиз де Кастельбро – наш враг. Но он мужчина, как и мы! Он дворянин! Ваше здоровье, мадмуазель! Однажды Луис Пераль сочинит пьесу, как эскадрон рыцарей охранял прекрасную даму на ее пути к утолению жажды…
Если бы вы еще не брили голову, мадмуазель…
Упоминание Пераля-старшего насторожило Джессику. В происходящем чувствовалась рука, верней, перо хитроумного драматурга. Вероятность? Да ну ее к черту! И без расчетов Джессика не удивилась бы, узнав, что историю любви запустил в народ el Monstruo de Naturaleza собственной персоной. Вызов к маршалу Прютону, большому поклоннику таланта Пераля, вполне мог быть результатом этой авантюры. Если так, дон Луис попал в «яблочко»: легенда служила девушке щитом и пропуском. Привычка брить голову, нонсенс для патриархальной Эскалоны, легла в сюжет, как родная. Обет, господа! Наша спутница дала обет ходить наголо бритой до тех пор, пока Господь не позволит ей воссоединиться с кумиром сердца! Вина! Мы выпьем море…
В Крахатене гусары сдали ее с рук на руки отряду партизан. Сперва Джессика не поверила своим ушам. Гусары империи? Местные герильяс? Это еще что за контакты с врагом?! Командир партизанского отряда, седой идальго с роскошными усами, успокоил ее: война войной, а любовь любовью. Мужская солидарность, страсть вертит мирами, гусары – тоже люди, и все такое. Горные тропы – по нашей части, сеньорита. Вдруг гусары попадут в засаду? – а они попадут, уверяю вас… С нами вы будете в полной безопасности. Мои парни – кабальеро, честь для них не пустой звук. Кобра? Ваша кобра станет нам сестрой. Ей нравятся молочные козлята?
Нравятся, уведомила Юдифь.
Все это не значило, что война и Джессика Штильнер шли разными путями. Война тащилась вослед, дышала в затылок. Хитрая плутовка, война принимала обличья скорее неудобств, чем трагедии. Спутники Джессики мылись при каждом удобном случае, но случай выпадал редко. От них пахло. От лошадей пахло. От еды, весь день пролежавшей в седельных сумках, на солнцепеке, пахло. Пахло от сумок, пропитавшихся конским потом. Наконец, пахло от самой Джессики! Она и не знала, что это за мучение – запахи. Даже в ужасный – по счастью, краткий – период рабства у помпилианцев она была чистой. В отношении своих «живых батареек» помпилианцы давали фору гематрам, то есть не испытывали к рабам никаких эмоций. Но рабовладельцы знали, что гигиена продлевает срок жизни рабов, а значит, выгодна хозяевам. Занятия фехтованием? Запах разгоряченного тела на тренировке – совсем другое дело, особенно если тебя ждет душ!
Кроме запахов, в арсенале войны были звуки. Как ни странно, отдаленные залпы пушек или выстрелы из ружей тревожили Джессику меньше всего. Это напоминало приближение летней грозы и страха не вызывало. Пару раз с безопасной высоты горных троп девушка видела, как в лощине или на краю ущелья палят из орудий. Суетились бойкие муравьишки, пушки забавно подпрыгивали, изрыгали облачка дыма. Ухало, бахало, хрипело. Умом Джессика легко увязывала баханье и хрип с ранениями и смертями, но сердце отказывалось верить уму. Куда страшней симфония ночного привала: хруст, шорох, кулдыканье, вскрик зверька в когтях пернатого хищника. Тут сердце и вовсе гнало разум прочь, заходилось бешеным стаккато:
«Опасность!»
Ближе к цели путешествия война вспомнила, что у нее есть видеоряд. Пепелище на месте деревни. Скелет церкви, обглоданной огнем. Павшая лошадь со вздутым брюхом. На ветке дерева – повешенный. Босые ноги с желтыми ступнями. Табличка на груди. «Мародер,» – переводит для Джессики седой идальго. За поворотом коллеги висельника раздевают убитого офицера. При виде отряда они бегут. За крысами гонятся, но крысы катятся вниз по склону. Обдираются в кровь, теряют добычу. Лошади ржут: здесь им не спуститься. Отряд догоняет измученный всадник, что-то докладывает идальго. Тот слушает и вдруг кричит, обратив лицо к небу. Проклинает, догадывается Джессика. Кого? За что? Идальго успокаивается, едет дальше. До вечера он не произносит ни слова.
Кто-то скачет. Кто-то стреляет. Кто-то бежит. Кого-то казнят. У кого-то отбирают провиант. Кто-то марширует. Кем-то командуют. Все они чужие для Джессики. Кто-то, кем-то, кого-то. Она отгораживается от войны неопределенными местоимениями. Ограда дырявая, но другой нет. Война пропитывает все насквозь. Это дождь, но не летний ливень или весенняя гроза. Стылая, вездесущая морось – ты дышишь ею, живешь в ней, и вот одежда обвисла рыхлой грудой тряпья, а в груди завелся мерзкий червь-кашель.
Такой арт-транс провалился бы в продажах при любой рекламе.
Ближе к Бравильянке, на границе осадного кольца, Джессику со всеми приличествующими церемониями вверили полковнику Дюбуа. Десять гвардейцев полковника и дюжина герильяс, выбранных в качестве сопровождения для переговорщиков, ужились лучше лучшего. Они играли в кости и пили вино, передавая бурдюк по кругу, а идальго – за все время пути он так и не представился Джессике – обменивался с полковником соображениями о любви и чести. Общий язык, господа! Два дворянина всегда найдут общий язык, не правда ли? Джессика не слушала, о чем говорят отцы-командиры. Она уже знала, что изменись ситуация, и герильяс с гвардейцами без паузы вцепятся друг другу в глотки, идальго выхватит саблю, полковник – шпагу, и война равнодушно пожмет плечами: было так, стало этак. Расслабься, девочка, ты в домике. Паспорт, выданный на Элуле; романтическая история, сочинение Пераля-старшего. Тебе-то о чем беспокоиться? А они все пусть поубиваются вдребезги…
– Вина! Мы пьем за костер, пылающий в наших сердцах…
В штабной палатке война переоделась к банкету. Эполеты с канительной бахромой. Ремни, обшитые галунами. Шевроны над обшлагами. Кисти в углах шляп, на темляках сабель. Поясные шарфы. Шитье на стоячих воротниках. Сукно, шелк, атлас. Пьеса дона Луиса близилась к финалу, актеры нарядились перед кульминацией.
Напьюсь, решила Джессика, глядя на лейтенанта де Фрасси. Напьюсь и хорошенько высплюсь. Лейтенант станет набиваться ко мне в палатку. Я вежливо откажу, а может, вызову де Фрасси на дуэль. Нет, он не согласится. Сегодня утром, с улыбкой указывая на шпагу Кастельбро, висящую у меня на боку, он спросил: «Подарок? Красивая вещица…» И предложил дать мне пару уроков. Когда уроки закончились, де Фрасси, красный как рак, вызвал на дуэль всех офицеров, кто хохотал над ним. Их вызвал, а мне откажет: не дурак же он, верней, не настолько дурак. Еще одна монетка в копилку драмы о любви, правящей миром. Я бросила ее, понимая, что делаю…
«Зачем?» – спросило сердце.
Рассудок промолчал. В последнее время он чаще молчал.
В цивилизованной Ойкумене живут дольше, а значит, взрослеют позже. Фактически Джессика Штильнер вряд ли была старше Энкарны де Кастельбро. Дочь своего отца, она совмещала буйный темперамент с развитым интеллектом. Дочь своей матери, она сочетала гематрийскую логику со способностью бросить семью Шармалей ради профессора-инорасца, автора безумных гипотез. Чем не поступок дочери гранда Эскалоны, оставившей семью де Кастельбро ради бедного учителя фехтования? Дочь своих родителей, феномен волей судьбы и гения Адольфа Штильнера, Джессика представляла собой такой бурлящий коктейль, что не всякий допьет до конца.
Завтра Бравильянка, думала Джессика. Завтра придется отвечать на вопрос, который мучил меня всю дорогу. Знать бы еще, что я отвечу! Напьюсь, честное слово, напьюсь…
II
– Доктор Юсико Танидзаки.
– Диего Пераль.
– Присаживайтесь, прошу вас.
– Благодарю.
Она нисколько не походила на врача. Платье диковинного кроя: широкий пояс, широкие рукава. В небесной голубизне парят радужные стрекозы. Когда доктор Танидзаки двигалась, стрекозы оживали. Диего почудилось, что он слышит шелест крыльев. Секундой позже стало ясно: нет, не чудится. Шелестел шелк платья. Замысловатую прическу скрепляли три длинные шпильки: черный лак, золоченые головки. Будь шпильки сделаны из металла, их можно было бы использовать в качестве стилетов.
Доктор встретила пациента босиком. Маэстро замялся на пороге. Наверное, надо снять сапоги?
– Сапоги снимать не нужно: покрытие самоочищается. Проходите в кабинет. И нет, я не читаю ваши мысли.
– Знаю, – буркнул Диего. – У меня на лице всё написано.
Он сел в кресло:
– Мне все говорят про лицо. Вы телепат?
– Да, Диего-сан. Но без вашего позволения я не начну сеанс.
– Надо сказать «да» три раза? И мы взлетим?
– Я не понимаю, о чем вы.
Кресло зашевелилось, подстраиваясь под сидящего. Маэстро вздрогнул. Тысяча чертей! Ты, эскалонский варвар! Когда уже ты привыкнешь к чудесам прогресса? И знал ведь, сиживал в своевольных креслах… Почему ты избегаешь смотреть сеньоре Танидзаки в лицо? Платье, прическа, изящные босые ступни…
– Вы доктор, в смысле – врач? Или в смысле – ученая степень?
Дурацкий вопрос. Грубая, недостойная формулировка. Маэстро рискнул взглянуть на лицо женщины. Высокий, даже чрезмерно высокий лоб. Бровей, считай, нет, отчего лоб и кажется больше обычного. Темные, чуть раскосые глаза. Припухшие веки. На губах – тень улыбки, едва заметный намек. Сколько ей лет? Тридцать? Сорок? Пятьдесят?! Жители Ойкумены обманчивы на вид. Встреть Диего сеньору (сеньориту?) Танидзаки в Эскалоне – не дал бы ей больше тридцати…
– Я – все сразу. И врач, и доктор пси-медицины.
– Будете взламывать мне голову?
– Нет, – намек превратился в полноценную улыбку. – Хотя вы делаете все возможное, чтобы мне этого захотелось. Диего-сан, вы когда-нибудь брились у парикмахера?
– У цирюльника? Разумеется.
– Что он предлагал вам после бритья?
– Он доставал флакон с фиалковой водой и предлагал освежиться.
– Считайте меня цирюльницей. Я освежу ваши воспоминания.
* * *
– Психир?
Слово Диего не понравилось. Хищное, кусачее словцо.
– Это еще что за зверь?
– Это не зверь. Это человек.
– Наемный убийца?
– Врач-телепат.
– Всего лишь сокращение, – профессор Штильнер ринулся на подмогу Яффе. – Психический хирург. Пси-хирург – психир.
– Как д.т. к/б.? – съязвил Диего, с трудом выговорив языколомное сочетание букв.
Штильнер смутился:
– В целом, да. Обзовут, и живи теперь…
– Что же ваш психир делает? Потрошит людям головы?
Коллант торчал на Хиззаце пятый день. Верней, три колланта: «группе прикрытия» Яффе велел быть под рукой. Все равно с Хиззаца стартовать, а эскорт, как выяснилось, отнюдь не лишний. Однако выход в большое тело откладывался. Зверея от безделья, оттаскивая себя за уши от эскалонских новостей, Диего решил выбить клин клином – и отправился на кладбище Сум-Мат Тхай. Мар Яффе похода не одобрил, но и отговаривать не стал. Наверняка рассчитал до десятой доли процента, куда пошлет его маэстро, вздумай гематр ставить ему препоны.
Дни слились в серое пятно: от зари до зари, от заката до заката. Диего спрашивали – он отвечал. Зазвали на дружескую попойку: коллант Пробуса проставлялся спасителям. Маэстро сидел за столом, пил. Произнес тост, чествуя коллег. Вскоре ушел спать. Во сне разговаривал с Карни; не запомнил, о чем. Они летели, ехали, брели пешком по космосу: вдвоем, без колланта. Кто-то заступал им путь. Ангел? Дьявол? Легион звездных бесов? Удалось ли прорваться? Спастись бегством? Он просыпался и не знал, чем дело кончилось, и не хотел знать. Нырял в вирт, в далекую войну, глотал репортаж за репортажем – и тут же забывал все увиденное и прочитанное.
Жизнь превратилась в мутную грезу без начала и конца. Сумерки души́. Лимб, где ду́ши, не заслужившие ни рая, ни ада, ожидают решения Вышнего суда. В редкие моменты просветления Диего обнаруживал, что Яффе со Штильнером отсутствуют. Эти двое что-то обсуждали, планировали, обдумывали. Их планы, вне сомнений, включали в себя Диего Пераля.
Диего Пералю было все равно.
– Потрошит? Скорее, лечит.
– Вы шутите?
– Вправляет мозги на место, если вам так угодно.
– Если я разнесу себе череп из пистолета, он соберет мои мозги обратно? Склеит, слепит? Я буду как новенький?
– Телепаты работают не с веществом мозга. Их объект – память, эмоции, переживания. Заново склеить ваш мозг после выстрела не сумеет самый лучший пси-хирург.
Диего кивнул:
– Это хорошо. Это очень хорошо. Потому что если ваш психир залезет ко мне в голову, я пущу себе пулю в лоб.
– Вы хоть дослушайте, что вам предлагают!
– Вы намерены запустить ко мне в голову мозгоправа. Вы хотите, чтобы он там все перекроил. Я правильно понял?
– Боже мой! – Штильнер схватился за голову, словно это в нее намеревался залезть зловещий психир, причем сию же минуту. – Ну кто, скажите на милость, кто внушил вам такую чушь?!
– Вы.
– Моя вина, – внезапно произнес Яффе. – Психир – расхожий термин. Краткий, звучный, привычный. Сеньору Пералю не нужен пси-хирург. Ему нужен пси-терапевт. Никакого оперативного вмешательства, только корректировка. Маленькая аккуратная корректировка. Мы ведь об этом с вами говорили, профессор?
– Ну да!
– И воспользовались словом, привычным для нас обоих. Сказали «психир», подразумевая пси-терапевта. Мы опростоволосились. Впредь следует придерживаться точных терминов, даже когда оба собеседника прекрасно понимают, о чем идет речь. Появляется третий – и конфуза не избежать.
«Опростоволосились», «конфуз» – и это говорит гематр?! Впрочем, маэстро успел привыкнуть к маскам мар Яффе. Сеньор полковник менял их по ситуации с ловкостью записного паяца.
– Хирург, терапевт… Какая, по большому счету, разница?! Я благодарен вам, сеньоры. – Диего раскланялся с мрачной иронией. – Мои многострадальные мозги не станут кромсать. Их вымоют, выкрутят и развесят сушиться на солнышке. Благодарю за заботу, но шли бы вы к черту, а?
– Разуй уши! – взорвался Штильнер, переходя все границы приличий. – Сопляк! Паникер! Напридумывал себе страшилок – и сам в них поверил!
– Позвольте мне, – Яффе шагнул ближе, навис над маэстро. – Сеньор Пераль, квалифицированный телепат мог бы вторгнуться в ваш мозг без вашего ведома. Вы бы ничего не заметили.
– Это законно?
– Нет. Это многих останавливало?
– Нет.
– Я хочу, чтобы вы доверяли мне. У нас с вами общая цель: воскрешение вашей женщины, – Яффе так и сказал: «вашей женщины». – Мотивы разные, но цель – одна. Если вы откажетесь от сеанса пси-терапии, я не пойду против вашей воли.
– Как вторжение в мой мозг поможет вернуть Карни?
– А мы о чем толкуем? – громыхнул профессор. – Уперся, как осел: ах, мозги, мои бедные мозги! Откуда у вас мозги, голубчик?!
– Хорошо, я вас слушаю.
– Благодетель! Ну наконец-то!
– Представьте себе, – медленно, как для умственно отсталого, произнес Яффе, – что вы начали хуже видеть. Такое с возрастом случается. Представили?
Диего угрюмо кивнул.
– Если вам предложат лекарство, которое вернет вам зрение, вы согласитесь его принять?
Было ясно, как день, куда клонит сеньор полковник. Но врать не хотелось. Господи, подумал Диего. Как же я устал от лжи!
– Соглашусь.
– Пси-терапия – это лекарство. Никакого вмешательства в вашу память, личность, чувства. Просто ваши воспоминания о донье Энкарне станут более яркими, более зримыми.
– Я прекрасно помню Карни!
Диего вскочил с кресла, чуть не сбив Яффе с ног. Заметался по номеру: рассохшиеся половицы жалобно скрипели.
– Мы расстались пять дней назад! В космосе…
Он замер у окна, спиной к Яффе и Штильнеру, уперся руками в подоконник. Светло-кремовое дерево, отполированное ладонями постояльцев, было теплым на ощупь. Шорея, всплыло из памяти слово. Это дерево называется шорея. Из него на Хиззаце делают мебель. Двери, оконные переплеты… Супруги Тай Гхе рассказывали. Тай Гхе, у которых они с Карни снимали бунгало. Подгоревшее жаркое с соусом из жидкого огня. Закат на веранде. Карни пробует местное вино, смешно морщится…
– …ты не бросай меня, ястреб. Не бросай, ладно? Я без тебя пропаду.
Он задохнулся. Ткнулся лбом в оконное стекло. Сколько месяцев прошло? Четыре? Пять? Он старался – видит Бог, старался! это казалось очень важным… – и не мог вспомнить. Лицо Карни расплывалось перед глазами. Слезы? Ты плачешь, ястреб?
– Я не хочу, чтобы чужой человек копался в моей памяти.
Голос звучал глухо. Стон пленника из глубокого подземелья, грешника из адской бездны…
– Не хочу, чтобы он…
– Он? Почему – «он»? Доктор Юсико Танидзаки – специалист высочайшей квалификации. Она крайне деликатна, поверьте. Сякконки – идеал обходительности. Все, что она сделает…
– …Я освежу ваши воспоминания.
Мар Яффе меня купил, вздохнул Диего. Купил на врача-женщину. А я дал себя уговорить. Окажись телепат мужчиной, я бы ни за что…
– Я согласен. Надо где-то расписаться?
– Не надо, Диего-сан. Устного согласия достаточно.
– И повторять трижды не нужно?
– Я уже поняла, что вы имели дело с невропастами. Нет, одного раза хватит.
Юсико взяла с дивана маленькую подушечку – голубое небо, вместо стрекоз облетают лепестки сливы – и устроилась напротив Диего на полу, подобрав под себя ноги. Маэстро смутился: восседая в кресле, он нависал над хрупкой женщиной, словно языческий идол над молящимся просителем.
– Не беспокойтесь, Диего-сан. Мне так удобнее. А вам будет удобней в кресле, поверьте мне. Если вам неловко смотреть на меня сверху вниз, можете закрыть глаза. Расслабьтесь и вспоминайте. В любом порядке, что угодно. Захотите что-нибудь сказать – говорите. Не захотите – не говорите. Я здесь, с вами, я вас слушаю, даже если вы молчите. Я очень хорошо умею слушать.
Маэстро закрыл глаза.
III
…Калейдоскоп образов, теней, шляп, камзолов, платьев. Они сменяют друг друга, наслаиваются, застывают, складываются в узнаваемую картину. Эскалона, Королевский театр, юбилейная постановка «Колесниц судьбы». Актеры выходят на аплодисменты…
– Мы – лишь пылинка в замысле Творца…
Шквал аплодисментов. Боковая ложа. Пальцы дона Фернана шевелятся морскими водорослями. Не аплодисменты – намек. В отличие от старшего брата, донья Энкарна хлопает от души, вплетая свой звонкий голос в восторженный хор зрителей.
– Да, театр. Впервые я увидел ее в театре. Или не впервые? Я смотрел на нее. Не на отца, актеров, публику в зале – на нее. Ложа за бархатным барьером, лицо в полупрофиль. Она была такой юной, такой счастливой. Нельзя быть такой счастливой, опасно. Теперь я это понимаю…
– …Герой вознагражден, враги героя частью наказаны, частью примиряются со вчерашним оскорбителем. Народ ликует и славит владыку. Вы считаете такой финал более выигрышным? А если в конфликте участвуют высочайшие особы? Короли и королевы? Кто тогда имеет право разрешить конфликт?
– Бог. Господь – опора наша среди бури.
– Вы так думаете?
– Я в этом убежден.
– Она говорила с моим отцом, но обращалась ко мне. Я ответил. Господь – опора наша среди бури! Наша, значит, общая. Одна на двоих…
…ширмы – атласные полотнища, расписанные в восточном стиле. Черти с высунутыми языками с увлечением бьют в барабаны. В просвете между ширмами мелькает голое плечо…
– Поставьте саблю на место.
– Почему? Это же гусарская сабля!
– Для вас она тяжеловата.
– Она всегда добивалась своего. Тогда я настоял, чтобы она репетировала с легкой шпагой. А теперь у нее снова сабля. Та самая! И белая кобыла… Карни собиралась играть в «Гусар-девице». Домашняя постановка, пьеса моего отца. Комедия! В ней счастливый финал…
– …Господи! Живой… Мой. Ничей больше.
Мягкие губы тыкаются в щеку, в усы, подбородок, шею. Тонкие руки превращаются в стальные обручи.
– Только мой. Мой ястреб…
– Она всегда была… Как это правильно сказать?
– Свободней? Раскованней?
– Да, свободней меня. Но я о другом. Я говорю: «она была»… Это правильно?
– А вы сами как считаете?
– Не знаю. Я говорю, что она была, и не верю себе.
– Ее не было?
– Она есть.
…Берег Бахиа-Деспедида. Карни – живой костер. Карни в дорожном платье, верхом. Сияют украшения – крошечные созвездия, сияют восторгом глаза, сияют небесные светила, окружив всадников кольцом огня…
– Какая красота!
Радужные сполохи флюорензий.
– Где включается, знаешь? Смотри: я запускаю тандем… И нечего меня трогать, сеньор. Не в борделе! Я буду показывать, а ты повторяй за мной…
Руки Карни. Кожа Карни. Запахи корицы, манго и горького шоколада. Карни только что с кухни: готовила пирог по рецепту мамаши Тай Гхе…
– Она училась готовить. Она старалась! К сожалению, у нее не получалось. В Эскалоне она привыкла к другой жизни. А здесь Хиззац, здесь…
– Да, я знаю эту поговорку.
– Простите, я болтаю всякие глупости. Я лгал ей, говорил: вкусно. Я совершенно не умею лгать! Я виноват перед ней. Она достойна лучшего…
…хлипкая, будто игрушечная веранда. Легкомысленный стол из пластика. Плетеные кресла. Ярко-розовый диск солнца. Черные силуэты пальм и глициний. Облака, подсвеченные снизу…
– Мне снилось, что я лечу в космосе. В большом теле, только одна.
«Тхе Лунг», местное вино. Кислятина. Пальцы ветра играют с волосами Карни.
– Будто всю жизнь тут жила, понимаешь? Скольжу по волнам, пью звездный свет… Ты пил «Аффектадо роса»? Не лезь целоваться, зеленый дракон! Ты огнем дышишь, ты сожжешь принцессу…
– Одна. В космосе. Всю жизнь… «Радуйся, – требовала она от меня. – Радуйся и благодари Господа за чудо!» Она свято верила в Господа и чудеса Его. О, если бы я умел так верить, как она! А еще она всегда добивалась своего. Я умею только биться. Я бьюсь, бьюсь, как в стенку, и ничего не добиваюсь. Что вы делаете? Больно!
– Я знаю.
– Но ведь больно же!
– Боюсь, Диего-сан, вам теперь часто будет больно. Может быть, до конца ваших дней. Вы ведь за этим пришли ко мне?
IV
В дыму свистели осколки.
Камень плясал в обнимку с металлом. Защитники Бравильянки, оглушенные взрывами и беспрерывной канонадой, ослепшие от дыма и пыли, не слышали этого свиста. Мало кто успевал разглядеть посланцев смерти, что вреза́лись в стены домов и брусчатку мостовых, выбивали черепицу из крыш. Те же, кто успевал, ничего не могли рассказать остальным: осколки косили людей, что твою траву. Единственное спасение – укрыться за каменными стенами. А там сиди, обхватив голову руками, и моли Создателя, чтобы очередная бомба не угодила прямиком в твое убежище.
Генерал Лефевр подтянул дальнобойную артиллерию. Теперь его канониры, пьяные и веселые, расстреливали Бравильянку с закрытых позиций за холмами. Ответного огня канониры не боялись. Маломощные пушки бравильянцев не добивали до их позиций.
– Первая и вторая батареи – беглый огонь по стене! Ядрами! – распорядился майор Бурже, командир отдельного артиллерийского дивизиона тяжелых гаубиц. – Третья и четвертая батареи – беглый огонь по ближним кварталам! Бомбами!
Майор Бурже свое дело знал туго. Приказ канонирам по всей форме отдадут командиры батарей. Его дело – поставить задачи и определить тактику. Бомбы должны рваться внутри города, уничтожая живую силу противника. Стены лучше ломать ядрами. Еще майор Бурже не жаловал стрельбу залпами, приберегая ее на крайний случай – такой, как массированная атака вражеской пехоты, а особенно конницы. И заряжать – картечью. По городу следует вести беглый огонь, корректируя прицел по ходу дела.
Тактика майора себя полностью оправдала. Корректировщиков выставили на гребнях холмов и вооружили подзорными трубами. Они самым отменным образом сообщали поправки. Тридцать пять минут, и все четыре батареи артдивизиона пристрелялись. Бурже извлек коммуникатор, подарок супруги на сорокалетие, и активировал конфидент-режим. Не из соображений секретности – чужих ушей рядом не было – а чтобы грохот канонады не мешал докладывать командующему.
– Ваше высокопревосходительство! На связи майор Бурже. Докладываю: пристрелка успешно завершена, безопасная дистанция от стен города – двести шагов.
Он поручился бы и за сто шагов, но решил перестраховаться.
– Хвалю, майор. Продолжайте обстрел до моего приказа.
– Слушаюсь!
Бурже ждали в мирном, процветающем Версейле жена, две дочери и актриса-любовница. Он рассчитывал вернуться к ним генералом. А что? Многие возвращаются.
Не прошло и получаса, как к городу на рысях выдвинулся драгунский полк графа д'Орли. Следом, печатая шаг как на параде, маршировала пехота. Позавчерашний штурм Бравильянки закончился неудачей, имперским войскам пришлось отступить, но все уцелевшие защитники, включая этих бешеных, этих психопатов герильяс, укрылись за стенами. Сейчас стены, окутанные дымом и пылью, взрываясь крошевом щебня от поцелуев ядер, пустовали. Остановить драгун было некому.
По крайней мере, так казалось со стороны.
Внезапно над городскими воротами вырос рыже-черный гриб. В воздух взлетели куски дерева и металла, кровавые ошметки тел. Когда тщедушный ветерок, надрываясь из последних сил, оттащил в сторону черно-серый саван, на треть состоящий из копоти, сделалось видно: ворот больше нет. Исковерканные обломки, лежащие вповалку мертвецы; сплющенная взрывом пушка ткнулась стволом в землю, оторванное колесо бежало прочь, да не добежало…
– Докладываю: ворота уничтожены! Путь в город открыт!
– Благодарю за службу, майор! Прекратить огонь.
И секундой позже:
– Трубите штурм! Драгуны – в атаку!
Запела труба. Топот копыт обрушился на притихший город рокотом горной лавины, эхом отразился от выщербленных стен. В ответ навстречу драгунам ударили выстрелы. Бойницы окутались облаками порохового дыма, гаркнула, прочищая чугунную глотку, двенадцатифунтовая пушка слева от разрушенных ворот. Ей отозвалась подруга справа. Казалось, никто не выжил бы в том аду, что минуту назад бушевал на стенах и за ними. Но бравильянцы уже выбирались из щелей и укрытий, занимали свои места у бойниц и орудий. Взмахнув руками, заваливались назад, сползали с седла красавцы-драгуны, зеленое сукно мундиров пятнали багровые разводы. Кувыркались через голову лошади. Еще немного, и…
Нет, они не повернули. Защитников оказалось катастрофически мало. Последние пули вылетели из стволов, желая остановить, повернуть вспять конную лаву. Но у лавы, раскинувшей орлиные крылья-фланги, стремительно вырастал клюв, длинный и хищный, устремленный в ворота Бравильянки.
В ворота, которых больше не было.
Над этой пушкой потешались все, кому не лень. Пушка уже лет тридцать стояла на площади дель Пилар, у входа в базилику де-Нуэстра – здесь по традиции проходили народные гуляния. Кто ее привез? Откуда? Зачем установил на площади? Поймай бравильянца за край плаща, спроси об этом, и девять из десяти пожмут плечами. В лучшем случае с трудом припомнят, морща лоб: «Трофей, сеньор. С войны. С какой войны? С какой-то. Тогда все со всеми воевали. Вам-то не все ли равно, сеньор? Вы ей в дуло загляните лучше. Увидели? Вот ведь потеха!»
И добавят сальную шуточку.
Дульное отверстие у пушки было примечательное: не круглое, а овальное. Даже, считай, прямоугольное – углы скруглены чуть-чуть, самую малость. «Из нее что, кирпичами стреляют?» – пошутил записной остряк Хорхе Наваха. И пошло-поехало! Кирпичами! Из пушки! Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! Потеха! Кости бойкого на язык Хорхе, зарезанного через год в пьяной драке, еще не истлели на кладбище Тореро, а в народе закрепилось: «кирпичная пушка». Понятное дело, не кирпичная – чугунная, как положено, но уж если народ обозвал – пиши пропало.
На веки вечные.
Кое-кто, правда, не смеялся. Например, отставной супериор-канонир Дорадо, которого соседи полагали свихнувшимся на старости лет. Он и показал «кирпичную пушку» новому губернатору Бравильянки – дону Фернану, маркизу де Кастельбро. Губернатор, даром что молодой, из павлинов-грандов, сроду не нюхавших пороху, оказался человеком с понятием.
– Картечь. Рассеяние по горизонтали. Фунтов восемнадцать, я полагаю?
– Так точно, восемнадцать фунтов! – отрапортовал Дорадо.
Надо же, а у маркиза-то глаз – алмаз!
– Восемнадцать фунтов картечи, – размышлял маркиз вслух. – На ста шагах роту выкосит под корень.
– Так точно, выкосит! Особенно ежели на улице, а не в чистом поле.
– Очень хорошо. Отмыть, почистить, привести в порядок. Произвести испытательный выстрел – и установить напротив городских ворот. Назначаю вас старшим расчета. Позицию определите сами. Людей в расчет подберете сами. Все – сами, ясно? Справитесь?
– Так точно, ваше сиятельство!
С этого момента, еще вчера полоумный старик, Энрике Дорадо вновь стал супериор-канониром – старшим расчета «кирпичной пушки». После пробного выстрела, когда восемнадцать фунтов картечи посекли вдребезги оливковый сад на западной окраине Бравильянки – не жалко! все равно под порубку определили! – над «кирпичной пушкой» больше никто не смеялся. И рубить оливы не пришлось – знай собирай готовые дрова да щепу. Сарай? Черт с ним, с сараем! Развалюха-развалюхой, туда ему и дорога! И забору тоже…
Сейчас «кирпичная пушка» притаилась в тени трехэтажного доходного дома Сальгадо и нацелилась на ворота. Забавная уродка, она ждала своего звездного часа и дождалась.
Жаль только, расчет не дождался.
Медленно оседала пыль над доходным домом Сальгадо. Было три этажа – осталось два, и то неполных. Кругом валялись обломки белого сонтийского камня. Под завалами лежали люди. Мертвые люди, весь расчет «кирпичной пушки» в полном составе. Вяло дымился фитиль на длинном древке. Рядом шевелилась, вздрагивала груда обломков. Трудно, как во сне, прилагая титанические усилия, тянулся к фитилю супериор-канонир Дорадо. Грязные, иссеченные крошкой пальцы скребли землю. Какая-то пядь до держака. Пядь, не больше. Ну же! А потом еще надо будет встать.
Встать…
В дверном проеме изувеченного дома возник призрак. Пыль в растрепавшихся волосах, пятна копоти на лице – война превратила молодую женщину в старуху-нищенку, взвалила на плечи три десятка лишних лет. Как она выжила в этом аду? Бог весть… Простоволосая, в испачканном, разорванном на боку платье, женщина стояла в дверях. Пустой взгляд, застывшее лицо. Похоже, несчастная не могла поверить, что жива. Напротив женщины, в двух шагах от пушки, жила своей жизнью – умирала своей смертью? – груда обломков. Женщина моргнула, с трудом сфокусировала взгляд и пошла вперед на негнущихся ногах. Когда она начала разбирать каменную могилу, руки ее мелко дрожали.
– Фитиль… – прохрипел старик. – Пушка…
Приближался, нарастал грохот копыт. Со стен били редкие одиночные выстрелы. Вот драгуны перед воротами, которых больше нет. Вот – в воротах, которых больше нет.
– Фитиль, – повторила женщина. – Пушка.
Она смотрела на драгун. Всадники были уже в Бравильянке, по эту сторону городских стен. Шагов сто, не больше.
– Да, – сказала женщина.
Она склонилась перед захватчиками в земном поклоне. Когда женщина выпрямилась, в руке она держала дымящийся фитиль.
– Вот, – сказала женщина.
Не колеблясь ни мгновения, она ткнула фитилем в запальное отверстие. Ее рука больше не дрожала.
«Кирпичная пушка» ахнула так, что если в ближайших кварталах и оставались еще целые стекла – сейчас они вылетели. Ослепительный сноп пламени. Звон в ушах. Дым. Плотный рой свинцовых шершней вынырнул из дыма, ударил вдоль по улице, вымел ее начисто – от развалин дома Сальгадо до ворот, которых… Да, конечно. Хватит о воротах.
Крику было немного: со ста шагов картечь разила наповал.
Женщина улыбнулась. Женщина рассмеялась. Женщина начала хохотать. Словно зритель на одной из тех уморительных комедий, что так хорошо удаются Луису Пералю, она хохотала, вынимая тяжелый артиллерийский тесак из пальцев мертвеца. Хохотала, идя к кровавой груде тел. Хохот прекратился лишь тогда, когда драгуны, оставшиеся в живых лишь потому, что не успели войти в трижды проклятую Бравильянку, развернули коней прочь и ударились в галоп.
Женщина обернулась.
За ней живой стеной стояли вооруженные бравильянцы.
* * *
– К вам парламентер, ваше сиятельство.
– Впустите.
Дону Фернану стоило труда подняться из кресла. Требовательная донья Контузия давала себя знать. Бомба разорвалась в трех шагах, от осколков маркиза спас угол дома, но в голове до сих пор гудело.
Когда в залу вошел лейтенант-гвардеец, дон Фернан встретил его, как подобает.
– Де Фрасси, – светски представился лейтенант. – Вам послание от полковника Дюбуа.
– Я к услугам господина полковника.
– Господин полковник велел дождаться ответа.
– Ответ будет. Подождите в гостевой комнате, вас проводят.
Конверт плотной вощеной бумаги. На лицевой стороне – аккуратная наклейка. «Маркизу де Кастельбро от полковника Дюбуа, барона де Брассер». Каллиграфический почерк, вязь завитушек у заглавных букв. Прежде чем распечатать письмо, дон Фернан распорядился отнести парламентеру вина и закусок. Голод держал Бравильянку за горло, смыкая костлявые пальцы все теснее. Но лейтенанта следует угостить так, чтобы он уверился: провианта горожанам хватит на сто лет осады.
Вчера лихие парни дядюшки Торреса устроили ночную вылазку, распотрошив вражеский склад. Шесть мешков хлеба, десяток головок сыра, четыре копченых окорока. Угощение де Фрасси соберут из трофеев, но знать об этом лейтенанту ни к чему.
«…назначаю встречу в девять часов пополудни, в монастырском саду Сан-Бернардино, что в восточном предместье. Цель встречи – передача Вам известной нам обоим благородной дамы. Безопасность гарантирую. Со мною будут десять гвардейцев. Вас в сопровождении не ограничиваю.
С неизменным к Вам уважением,
Огюст Дюбуа, барон де Брассер.»
– Ультиматум? – не выдержал полковник Агилар.
Прожженный вояка, ветеран четырех кампаний, ныне он был правой рукой маркиза в Бравильянке.
– Полковник Дюбуа предлагает мне встречу в саду Сан-Бернардино. Он намерен передать мне некую даму.
– Вы знаете, о ком идет речь?
– Не имею ни малейшего представления. Хотя полковник утверждает, что сия особа известна нам обоим. В подписи к письму он не упоминает своего воинского звания, обходясь фамилией и титулом. Намек на чисто светские отношения между двумя дворянами?
– Это ловушка! Монастырь расположен вне стен города. Вас будет ждать засада!
Дон Фернан молчал. Полковнику Агилару было хорошо знакомо это молчание. Маркиз размышлял, ему не следовало мешать. В тишине громко тикали напольные часы, изготовленные в виде за́мка из красного дерева. В гостевой комнате ждал ответа лейтенант де Фрасси.
V
– Доктор Юсико Танидзаки.
– Крисп Сабин Вибий.
– Присаживайтесь, прошу вас.
– Благодарю.
Хорошенькая, оценил Крисп. В годах, но еще даст прикурить. Сякконки поздно стареют, а эта из самых-самых. Зачем она попросила меня разуться? Пол-то на самоочистке! Иди пойми их, эстеток: то ли меня унизили, то ли оказали уважение, то ли намекнули на тень листа в тени куста… Сижу в носках, она – босиком. На левом носке – дырка. Стыдно!
Какой в этом тайный смысл?
– Моя секретарь записала вас на пятнадцать тридцать шесть.
– Я что, не вовремя?
– Вовремя. Минута в минуту. Благодарю вас за пунктуальность. К сожалению, я вынуждена отменить сеанс. Моя секретарь понесет суровое наказание. Это непростительная оплошность с ее стороны.
– Наказание? За что?!
– Я не работаю с помпилианцами.
Слово было сказано. Изображая смертельную обиду, Крисп в душе ликовал. Он прекрасно знал, что редкий медик-телепат соглашается на ментальный контакт с уроженцем Великой Помпилии. Это требовало высочайшей квалификации. При малейшем признаке агрессии, даже если помпилианец эту агрессию придумал на пустом месте, срабатывал рефлекс: клеймо возбуждалось и пыталось взять врача в рабство. В лучшем случае, это заканчивалось госпитализацией доктора или пациента; в худшем – похоронами. Требовалась исключительная, ювелирная деликатность, чтобы вторжение в мозг классифицировалось помпилианскими инстинктами как сотрудничество, косвенный аналог армейского корсета.
Все-таки оскорбление, подумал Крисп. Эта куколка – мастер деликатности. Ветер в ивах, змея в траве – на Сякко обожают вязать из слов кружева. Она бы справилась шутя. Прошла бы по волоску с завязанными глазами. И все же отказ – значит, мне плюнули в лицо. Отлично, так и запишем.
– Это не имеет значения, Юсико-сан.
– Почему?
– Я не нуждаюсь в ваших врачебных услугах.
– Если вам не нужен телепат, зачем вы записались на прием?
– Я не сказал, что мне не нужен телепат, – Крисп отметил, что «Юсико-сан» сработало: невозмутимость сякконки дала трещину. Привычное вежливое обращение в устах помпилианца обернулось вызовом, если не угрозой. – Нужен, очень даже нужен. Я нуждаюсь в ваших услугах, Юсико-сан, но они не носят медицинский характер.
– Я не работаю с помпилианцами, – повторила доктор Танидзаки. Она сидела с идеально прямой спиной, поджав ноги под себя: статуэтка в синем шелке. – Всего доброго, господин Вибий.
Крисп не двинулся с места:
– Я оплатил первичный осмотр. Согласно прейскуранту он занимает двадцать пять минут. Прошло две минуты. У меня есть еще двадцать три.
– Вам вернут ваши деньги.
– Я их не приму. Двадцать три минуты, или готовьтесь к проблемам. У меня зубастые адвокаты.
Он блефовал. С другой стороны, если обер-центурион Вибий отправит на Октуберан депешу с просьбой выделить адвоката – неужели родина не обеспечит его юристом с тигриными клыками? Может и отказать. Родина, она такая. Вчера, сразу после того, как секретарь доктора Танидзаки приняла его запрос, у Криспа было прозрение. Смутные догадки брезжили в мозгу еще раньше, во время перелета на Хиззац, и вот: паззл сложился. Свобода действий, чрезмерная для центурионского звания, односторонняя связь с начальством – лаконичное «Действуй, боец!» не в счет! – отсутствие всяких попыток руководить и направлять, учить жизни и давать ценные указания… Иному это послужило бы славным топливом для мании величия, но только не Криспу. Там, наверху, получили все, что требовалось. Дело о пассажирском колланте, считай, закрыто. Сейчас большие шишки решают большие шишечные вопросы, переваривают информацию, зашитую в горстке плесени куим-сё. Усваивают полезные вещества, сбрасывают в сортир шлаки. Ведут переговоры, согласовывают нюансы, строят планы на сто лет вперед. Слоны бодаются со слонами, а он, Крисп – муравей под ногами гигантов. Коллант Пробуса сам по себе уже не представляет стратегической ценности. Вертится юлой на орбите? Меняет спектр, летит на Хиззац? Чем бы дитя ни тешилось… Бойкому щенку подбросили трех орлов в петлицу, вооружили Шваброй с Веником – и махнули на сопляка рукой: валяй! Ковыряйся в отработанном материале, ищи, выгрызай остатки. Будет польза – хорошо. Не будет пользы – затраты мизерные, плюнуть и растереть.
Дерзай, малыш!
Крисп дерзнул. Щенок вцепился в объект «Маэстро» мертвой хваткой. Трепал, как бобик тряпку, рычал, капал слюной. Затворничество в отеле. Посещение кладбища Сум-Мат Тхай. Разговор с пожилой ныряльщицей, в прошлом – соседкой по бунгало. Визит к доктору Танидзаки. Все объяснялось простыми мотивами: объект тоскует по жене, или кем там приходилась объекту убитая девчонка, ищет успокоения, идет к психиру: подрезать памяти слишком острые края… Сходится, кивала логика. Фигушки, огрызалась интуиция. Кого они подбирали на орбите? Объект, между прочим, коллантарий! Пассажира, давила логика. Пассажира в скафандре, высаженного с челнока в открытый космос. Чем не цель эксперимента? Приняли, полетали, высадили обратно в малом теле. Куда высадили? В скафандр! А на планету вернулись в исходном составе…
Вот тебе, дура, говорила интуиция. И показывала, что именно вот тебе. Логика обижалась, умолкала, шла спать.
– Двадцать три минуты, – повторила доктор Танидзаки. – Уже двадцать две. Хорошо, продолжим осмотр. Зачем я вам понадобилась? Хотите купить врачебную тайну? И нет, я не читаю ваши мысли.
– Знаю, – буркнул Крисп. – У меня на лице всё написано. И да, я собираюсь купить врачебную тайну. У вас на приеме был некий…
Он чуть не сказал: объект.
– …Диего Пераль. Я хочу знать, зачем он приходил.
– Я хочу знать, – ласково повторила доктор. – Великая Помпилия хочет знать! Я польщена. Мне хорошо заплатят? Не отвечайте, господин Вибий, я знаю, что хорошо. Сущие пустяки за удачный гонорар. Я смогу погасить ипотеку за дом. Я куплю новый мобиль. Я слетаю на Китту отдохнуть. Догадываетесь, с какой целью я все это перечисляю?
– Нет, – Крисп улыбнулся. – Я же не телепат!
– Время, господин Вибий. Когда говоришь, время идет быстрее. Осталось меньше двадцати минут. Скоро вы уйдете, и я забуду о вашем существовании. И нет, я не расскажу вам ничего о Диего Перале. Таким, как я, опасно продаваться. Можно потерять шестой зубец от шестеренки, а это болезненно.
Зубец, подумал Крисп. Что за ерунда? Наверное, какое-то сякконское суеверие. В докторе Танидзаки не было ничего общего с Эрлией Ульпией. Но то, как она разговаривала с Криспом: насмешка, едва ли не презрение… Шалишь, шестеренка! Ты не Эрлия, и я уже не тот молокосос, который унюхал запах объекта «Маэстро»…
– Я очень прошу вас пойти мне навстречу, Юсико-сан. Так будет лучше для нас обоих. Информацию можно купить, а можно получить иным способом. Мне было бы проще заплатить.
– Угрожаете?
– Предлагаю варианты. Это ведь вы меня осматриваете, а не я вас. Первичный осмотр, общее представление о пациенте.
Доктор встала: хрупкая, изящная, в синем шелке. Крисп не понял, что изменилось в докторе Танидзаки, но ему стоило большого труда справиться с нервами.
– Я чуть-чуть ослабила блоки, – объяснила сякконка. – Сейчас вы меня лучше слышите, а значит, лучше понимаете. Никогда не угрожайте пси-хирургу, в особенности, пси-хирургу, прошедшему школу Сякко. Помпилианец? Это не имеет значения. Психиров нельзя убивать. Психиров нельзя принуждать. Насилие над психирами недопустимо. Ни прямое, ни опосредованное. Это правило. Любой, кто рискнет попробовать это правило на зубок, будет наказан. Понимаете? – любой. Нищий дикарь с Кутхи, владелец верфей на Хиззаце, сатрап Тира – без разницы.
Криспа трясло. Эта женщина… Она говорила чужим голосом! Стояла иначе, двигалась иначе – самую малость, но вполне достаточно, чтобы в кабинете объявился призрак. В унилингве Юсико-сан пробился слабый ларгитасский акцент. В жестах – резкость, несвойственная сякконцам с их округлой пластикой.
– Случись что со мной – начнется расследование. Скорее всего, полиция ничего не сможет вам предъявить. Но клан примет решение, и Скорпионы выйдут из банки. Если же вы возьметесь за моих близких – я сама перешлю энграмму нашей беседы Скорпионам, не колеблясь ни секунды.
Она замолчала.
– Благодарю вас, – после долгой паузы произнесла доктор Танидзаки прежним мягким тоном. – Мне было приятно освежить это воспоминание. Моей подруге угрожали: давно, очень давно. Все, что вы услышали, она сказала одному бандиту. Позже она поделилась энграммой конфликта со мной. Вам понравилось?
– Я…
В прихожей Крисп обувался дольше обычного. Его качало, он боялся наклониться, боялся перенести вес с ноги на ногу. Пальцы закаменели, сандалия выпала, когда Крисп взял ее с пола. По лицу текли крупные капли пота. В кабинете мурлыкал уником, доктор здоровалась, отвечала кому-то – Крисп не слышал, не разбирал слов.
– Задержитесь! – крикнула Юсико-сан. – Идите сюда!
Крисп вернулся, дрожа всем телом.
– Я передумала, – реплика встретила Криспа на пороге, молотом ударила в переносицу. – Верней, меня хорошо попросили. Скажите спасибо аламу Яффе, моему близкому другу. И еще одно спасибо Диего Пералю, давшему согласие на раскрытие врачебной тайны. Могу ли я, слабая женщина, отказать, когда такие люди просят?
Опустившись на колени, доктор Танидзаки склонилась перед молодым человеком в поклоне. Ее лоб коснулся пола: раз, два, три.
– Вы хотели знать, зачем приходил ко мне господин Пераль? Он просил освежить воспоминания о его покойной жене. Это любовь, господин Вибий. Иногда она нуждается в помощи врачей. Вам известно, что на свете существует любовь?
– Д-да, – пробормотал Крисп. – Я в курсе.
– Я рада. Всего доброго, сеанс закончен.
КОНТРАПУНКТ
из пьесы Луиса Пераля «Колесницы судьбы»
Кардинал-советник:
Сын мой, я вызвал вас тайно. Считаете, странно?
Вовсе не странно! Как честную Божью овцу,
Зная вас…
Санчо:
Падре, уж лучше скажите «барана» –
Божьим бараном мужчине быть больше к лицу!
Кардинал-советник:
Сын мой, оставим крестьянам пастушьи сравненья!
Вы – горожанин, торговец. Считай, вы – народ!
Санчо:
(подбоченясь)
Да, я народ! Я – народный народ, без сомненья!
Трижды народный народ!
Кардинал-советник:
И народное мненье
Мне интересно узнать, так сказать, тет-а-тет.
Друг ваш – поэт…
Санчо:
Да, поэт!
Кардинал-советник:
Вы – поэта сосед,
Значит, культурная личность, знаток, театрал….
В курсе ли вы, что есть мнимо счастливый финал?
Санчо:
Ясное дело! Представьте, что вы у ней дома,
Дело дошло… Ну, короче, дошло! Крепче лома
Ваш…
Кардинал-советник:
Да, я понял.
Санчо:
И в самом финальном конце
Вы понимаете: дело не в нем, подлеце,
Дело-то в ней!
Кардинал-советник:
Я не понял.
Санчо:
Она засыпает!
Морщится, кривится, чешется, сладко зевает,
И засыпает! А ты хоть долбись до камней…
Это есть мнимо счастливый финал, как по мне.
Кардинал-советник:
Вы мне открыли глаза на сценический казус!
Поговорим о политике.
Санчо:
Жду лишь приказа!
Кардинал-советник:
В городе зреет побоище, смута дворян
Из-за поэта. Скажите мне, Божий баран,
Если поэта тихонько спровадить в канал…
Санчо:
(с пониманием)
Будет ли это нам мнимо счастливый финал?
Кардинал-советник:
Слышал, гуляет он вечером возле канала…
Санчо:
Он не гуляет!
Кардинал-советник:
А вы пригласите, каналья!
И незаметно прижмитесь к поэту бочком,
И по-соседски, могучим народным толчком,
Мнимо счастливый финал обеспечьте-ка мне,
Так, чтобы плач на поминках, но счастье в стране.
Я же подброшу редисочки в ваш огород…
Санчо:
Знаете, падре, что скажет на это народ?
С этакой дичью идите к убийцам-ворам,
Я хоть и Божий баран, но совсем не баран!
