Глава восьмая
Ложь и правда
I
– Райгород, – сказал полковник Дюбуа.
– Что? – не поняла Джессика.
В унилингве не существовало такого слова: «райгород». Был рай, был город. Вместе они сочетались разве что в художественных образах, столь ценимых дедушкой Лукой: город, прекрасный как рай… Ничего подобного вокруг не наблюдалось. Деревья и деревья: стволы, ветки, листья.
– Монахи! – полковник сделал широкий жест, словно это все объясняло. – Монахи, мадмуазель! Они такие затейники!
– Вы не могли бы выражаться яснее?
Они ехали по ухоженному саду. Ряды апельсиновых деревьев выстроились солдатами на плацу. На грушах уже завязались плоды, и не дичка, годная лишь на сушку, а сортовые шедевры, формой похожие на разжиревший контрабас. Вишни, яблони, фиги; клумбы с пионами, миндаль… Вечер кутал сад в дымчатую вуаль, мантилью из темного кружева. Еще чуть-чуть, и мантилья станет черной, траурной. Подробности, детали, милые пустяки – все сгинет, утонет в сумерках.
– Сад – подобие рая, мадмуазель. Монастырские сады называют райгородами, – вне сомнений, Дюбуа гордился собой. Вызвать недоумение у инопланетницы, да еще и у гематрийки? Об этом подвиге будут слагать легенды. – Если так, мы слегка подпортили здешние кущи. Тут был бой, мадмуазель, и славный бой, замечу. Мои гвардейцы – ангелы, мадмуазель! Они изгнали отсюда…
Дюбуа задумался. Аллегория завела его в тупик.
– Ангелов, – любезно подсказала Джессика. – Из рая можно изгнать только ангелов.
– Почему не людей?
– Все истории изгнания, о каких я слышала, сходятся в главном: людей в раю было двое. Мужчина и женщина. Ваша крылатая гвардия сражалась с жалкой парой смертных? Если нет, то я вижу лишь один вариант: ангелы сражались с ангелами. Победители изгнали побежденных за пределы сада, во тьму кромешную.
Маэстро, подумала Джессика. Вот кто оценил бы.
– Вы совершенно правы! – полковник хлопнул в ладоши от восторга. – Ангелы изгнали ангелов! В самом деле, не чертей же… Мы их вышвырнули вон, и теперь герильяс – падшие ангелы. Их удел – прозябать во тьме, а мы обустроим в монастыре преотличную казарму. Дня через три, уверяю вас…
– Казарму?
– Монастырь пустует. Часть монахов убита во время боя, часть подалась в горы, в партизанские отряды, остальные сбежали. Горстка стариков? Они не в счет. Им просто некуда идти, да и сил нет. Мы даже не станем их выгонять, пусть живут. Сада жаль – мои ангелы превратят его в дым. Вечера холодные, парни будут греться у костров…
Джессика огляделась повнимательней: груши, яблони, миндаль. Сегодня она настояла на том, чтобы ехать верхом. Было бы нелепо появиться перед доном Фернаном в громоздком рыдване. Дюбуа галантно предложил разделить с ним седло, но это было бы еще нелепей. В итоге Джессике подобрали замечательную лошадку: маленькую, грациозную, с золотым сердцем. Девушке даже показалось, что она умеет ездить верхом. Шагом, разумеется. Рысь, не говоря уже о галопе, выматывала из нее все кишки.
За спиной, в рюкзаке, возилась Юдифь. Кобра не одобряла верховую езду.
– И вы так спокойно говорите об этом, полковник?
– А чего вы ждали, мадмуазель? – Дюбуа улыбнулся. Интерес спутницы нравился ему, вопросы забавляли. – Я солдат императора. Мне не чужда гуманность. Но мои люди нуждаются в крыше над головой, и я поселю их в монастыре. Им надо согреться, и сад пойдет на дрова, а здешняя библиотека – на растопку. Если кто-то расколотит скульптуру или сшибет лепнину с потолка трапезной – я стану разбираться. Случайно? Я закрою на это глаза. Нарочно? Я отмечу, что это произошло случайно. Сержант изобьет болвана в хлам, чтобы в следующий раз не попадался, тем дело и кончится. Да, я превращу сад в дым, а монастырь в казарму. Да, это вряд ли прославит мое имя. Но Бравильянка падет, император одобрит, а я стану генералом. Ваши соотечественники воюют иначе?
Джессика кивнула:
– Иначе.
– Милосердней?
– Рациональней. Вы слышали о шагающих танках? Они не нуждаются в постое и зимних квартирах. Стены Бравильянки пали бы за четырнадцать минут, гарнизон сдался бы через двадцать шесть минут плюс-минус минута. Я бы спрогнозировала более быструю сдачу, учитывая момент устрашения при падении стен. Но примем во внимание человеческий фактор: гарнизоном может командовать герой. Восемь минут я даю на панику, бунт солдат и гибель этого дурака.
– Дурака?
– Командира. В любом случае, жертв было бы меньше.
– Со стороны бравильянцев?
– Со стороны моих соотечественников.
– Танкисты тоже не нуждаются в постое? Они не едят, не спят?
– «Нефилим» полностью автоматизированы. Управление с орбиты, операторами военного корабля. Один оператор на батальон. Многопотоковое мышление позволяет курировать до сорока машин одновременно.
Полковник перестал улыбаться. Разговор свернул на скользкую дорожку. Особенно не понравилась Дюбуа точность времени, отведенного для штурма: четырнадцать минут, двадцать шесть минут. Плюсы, минусы, дьявол их забери! Крылось в этой точности что-то, что делало высокого, статного, широкоплечего Дюбуа мелочью, пылинкой, статистической погрешностью, которой можно пренебречь.
– Сменим тему, – предложил он. – Мне вполне хватает войны в походах, чтобы обсуждать ее на прогулке с мадмуазель. Нет, но каков вечер? Не будь я человеком чести, я бы не отдал вас маркизу. Ей-богу, не отдал бы!
– Взяли бы в плен?
– В любовный плен, мадмуазель! Я – ваш пленник…
Замолчав, Дюбуа придержал коня. Жестом он приказал гвардейцам эскорта умерить прыть. Узкие дорожки сада позволяли ехать бок о бок двум, максимум, трем всадникам. К счастью, здесь дорожки пересекались, образуя перекресток. Последовал другой жест, и четверка гвардейцев, попарно обогнув полковника с Джессикой, заняли места на «поперечине». Остальные ждали в тылу. Ладони легли на рукояти пистолетов и сабель. Уши чутко ловили каждый звук. Раздувались ноздри: не обладая собачьим нюхом, молодые люди так проявляли темперамент.
Чуя театральность момента, Дюбуа взял с собой только офицеров. Учитывая шанс угодить в засаду, он взял только младших офицеров: боялся обезглавить полк. Пришлось бросать жребий – ехать хотели все, назревал целый букет дуэлей.
– Нас ждут, – привстав на стременах, полковник вгляделся в сумерки. – Десять пехотинцев, один конный. Ваш кумир, мадмуазель, меня не разочаровал. Как и я, он – человек чести.
II
– Пожалуйста, не надо.
Диего осекся. Он и рот толком не успел открыть. Сегодня – Господи помилуй! – Карни была тихой и печальной. Изумление, праведный гнев, требования вызвать на дуэль очередного хама и лжеца – все ушло, сгинуло, истерлось в космическую пыль. С минуту девушка просто ехала рядом. Казалось, каждый шаг, сделанный белой кобылой, старит ее на год. Вот они с Диего ровесники, вот она годится ему в старшие сестры, в матери; вот, не оглянувшись, Энкарна де Кастельбро уходит в бездну времен, становится воспоминанием. Оробев от столь разительной перемены, маэстро понуждал себя заговорить с ней, начать беседу, сказать что-нибудь, важное или пустяковое, лишь бы не молчать… Решимость его таяла, едва с губ грозило слететь одно-единственное слово. Позади тащился безгласный конвой: все как онемели. Горите в аду, предатели! Когда же сеньор Пераль собрался с духом…
– Бедный мой, бедный ястреб! Представляю, какого труда тебе все это стоило. Ты ведь совершенно не умеешь врать.
И что тут возразишь? Маэстро вздохнул, да так тяжко, что его жеребец с тревогой покосился на всадника: эй, ты в порядке? Символ символом, а жеребец нервничал.
– Хочешь, я все скажу за тебя? Мы угодили в червоточину. Нам мешает аномалия. Мне мерещится черт знает что. На нас напали фаги…
Ни нотки сарказма. Издевайся Карни над ним, унижай она маэстро – Диего было бы легче. Тот, кто насмехается, вооружает тебя; тот, кто сочувствует, обезоруживает. Радуйся, несчастный! Учителя фехтования станут заучивать твой афоризм наизусть.
– Да, – с усилием выдавил Диего.
Он закашлялся. Карни терпеливо ждала. Ждал весь коллант, пытаясь угадать, во что превратится это жалкое, это позорное «да». Да, аномалия? Да, мерещится?
– Да, я лжец. Я думал…
– Ты думал, – пришла на помощь Карни, – так будет лучше?
– Какая разница, что я думал? Все становилось только хуже…
Проселочная дорога, пыля, забирала вправо. Кавалькада огибала осенний лес. Безнадежная каторга: лес тянулся и тянулся, ему не было ни конца, ни края. Вековые дубы, темная бронза крон с прожилками зеленой патины. Трепетный, даже в безветрии дрожащий багрянец осин. Зелень редких елей. Медовое золото вязов. Прозрачное до звона небо. Грусть уходящего лета. Горький аромат опавших листьев. Почему листья осенью заранее пахнут дымом? Еще нет никаких костров, а они уже что-то знают…
Дорога закручивалась широкой спиралью, пряталась за краем леса. Там, в невидимой дали, она стремилась к горизонту. По левую руку тянулась серо-желтая степь, изрезанная оврагами, вздыбленная странными асимметричными холмами, пологими с одной стороны и косо срезанными с другой. Срезы обнажали грязно-белое меловое нутро.
По спирали коллант уходил от центра звездной системы, скользил вдоль пояса астероидов.
– Я не хотел тебя пугать. Боялся, ты запаникуешь…
– Что с нами?
Она устала, сказал себе Диего, как пощечину отвесил. Устала от лжи, беготни, смены декораций, от неведения и непонимания. Она хочет знать правду. Живая или мертвая, она имеет право все знать ничуть не меньше любого из нас.
Листья знают, а она и подавно.
Геккон, вспомнил маэстро. Геккон по кличке Убийца. Визг на все побережье. В курином бульоне проварить корень галангала. Красные глаза по утрам. Походы на рынок, наука торговаться. Здесь Хиззац, здесь пляшут. Это было вчера. Нет, это было сегодня. Нет, это было всегда.
– Мы не можем высадить тебя на планету.
– На Хиззац?
– Да хоть на какую-нибудь!
– Совсем не можете?
– Совсем не можем.
– Стая бесов, мой брат… Это не наваждение?
Банк, вспомнил маэстро. Она открыла нам счет в местном банке. Я бы не смог. Деньги Васко д’Авилькара, ее жениха. Я требовал вернуть их дону Васко. Она спорила до хрипоты. И вдруг уступила. Почему? Сейчас мне известно, почему. Если бы она настояла на своем, я бы сломался. Вряд ли мои обломки приползли бы друг к другу, чтобы воссоединиться. Девчонка, мотылек, вечный победитель, она понимала, что дон Васко не примет возврата. Она сдалась и победила: мы сохранили деньги, она сохранила меня, целого и невредимого. И я, даже не догадываясь об итогах этой дуэли, поплелся в Унихрам: «Из костра пылающего взываю к Тебе, из сердцевины пламенной…» Она уговорила меня оплатить полчаса молитвы. Скидки по понедельникам, утром, с семи до десяти…
– Нет, это не наваждение. Дон Фернан тоже побывал здесь. Это долгая история, дитя мое, – впервые в жизни Карни выслушала «дитя мое» без скандала. Слабая улыбка, и больше ничего. – Однажды мы вернемся домой, и я все расскажу тебе. Все-все, до конца. Ты веришь мне?
– Если мы вернемся?
Щелчок пальцами-кастаньетами. Призрак ритма. Намек на мелодию. Актриса, игравшая Кончиту в «Колесницах судьбы», обладала прекрасным грудным контральто. Но и Энкарна де Кастельбро, звезда домашних спектаклей, тоже справилась:
Скачет всадник
к горам далеким,
Сеньорита
глядит с балкона,
Скачет всадник
назад к балкону,
Сеньорита
спешит навстречу…
Будь у Диего гитара, а к ней все мастерство Шуко Кальдараса, доктора изящных искусств и любителя ходить без штанов, он не стал бы подыгрывать. Пятачок земли, вспомнил маэстро. Сырой, курящейся земли. Веер тропинок. Живые изгороди. Таблички на занозистых столбах. Камни с эпитафиями. Люки в жиденькой траве. Вниз, прямо в ад, ведут ржавые скобы. Вирт, личный уголок Карни. «Стиль ретро, – сказала она. – Возврат к природе.» И спросила: «Поменять дизайн?» Я учился пользоваться виртом. Она была готова поменять что угодно: дизайн, Эскалону на Хиззац, дворец на бунгало. Лишь бы я научился. Чему я учился на самом деле? Чему я учусь до сих пор?
Вспоминалось легко, ярко, болезненно. Черточки, нюансы, подробности. Вторые планы. Цвета, запахи, звуки. Доктор Танидзаки была мастером своего дела.
«Ты права, маленькая женщина в синем шелке. Теперь мне будет больно до конца моих дней. За этим я пришел к тебе.»
– Когда мы вернемся, – сухо отрезал маэстро.
Он хватался за сухость, раздраженность тона, как матрос с разбитого корабля, барахтаясь в воде, хватается за скользкую крышку от ларя. Так Диего вел уроки с талантливыми балбесами, видя, что не получается, и зная, что получится.
– Пока что, извини, у нас не очень-то выходит. Всадник скачет, сеньорита глядит с балкона.
– У нас? В каком смысле?
– В обычном.
– Тебя-то они могут высадить на планету? Или… О Господи!
Коллантарии отстали, тащились позади. В разговоре, похожем то ли на ссору, то ли на исповедь, им не было места. Диего Пераль взял всю вину на себя – тут им тоже не было места. Разве что в стыде – сколько стыда ни брал на свою долю маэстро, его хватало на всех.
– Я больше не пассажир. Я теперь коллантарий, как они. Взлет, посадка – за меня не тревожься. Это еще одна долгая история. Я бы поменялся с тобой местами, но в этом мне отказано.
– И вы не садитесь на планету из-за меня? Скитаетесь по космосу, воюете с бесами – из-за меня?! Если бы я знала… Сколько же вы натерпелись!
– О, сеньорита! – Пробус подъехал ближе. – Как вы правы! Мотаемся, мотаемся… Пол-Ойкумены избороздили, и все никак! Я и забыл, как выглядит твердая земля…
Гневным жестом маэстро прервал его монолог:
– Молчите! Хватит лжи! Карни, мы высаживались на Хиззац. Высаживались на Сечень. Взлетали с Китты. Большое тело, малое – нам все равно. Нам – да, а тебе – нет. Ты…
Коллантарии замерли, забыли дышать. Варвар обезумел! Сейчас он откроет ей все! Скажет: ты погибла, ты похоронена на Хиззаце. Ты – призрак. Волновой клон, неприкаянная душа. И что тогда?
Что?!
Над верхушками деревьев плыло облако листьев, сорванных ветром. В нем, словно в зеркале, отражался лес: кармин, охра, зелень, ржавчина… Впрочем, ветра не было. Лес замер, как перед грозой, а облако все равно двигалось, следовало за коллантом параллельным курсом.
Рой.
Диего не сразу его узнал. Рой изменился: встревожен, растерян, он менял цвет подобно хамелеону, угодившему в калейдоскоп. Это выше моих сил, сказал Диего рою. Я не хочу лгать Карни. Но открыть ей всю правду?! Ложь во спасение, спасение во лжи. Во лжи нет спасения. В смерти нет покоя. На кладбище Сум-Мат Тхай корни дерева заливают кислотой, а святые люди отделяют мясо покойника от костей. Нет, она ничего не узнает про кладбище.
– Бедный ястреб, – Карни тронула маэстро за рукав. – Глупый верный ястреб. Зря стараешься, зря крыльями машешь. Это я во всем виновата…
– Неправда! Ты ни в чем…
– Я спорила с тобой. Дурочка! Ты был прав, а я нет. Дьявольское наваждение, говорил ты. Я смеялась, кивала на энциклопедию. Какая энциклопедия, если мы трижды дали согласие? Сатана любит, когда мы три раза соглашаемся с его предложением. Я настояла на своем, и вот – ты выводишь меня из преисподней. Ястреб, нам не выйти вместе…
Внезапная религиозность Карни стала для маэстро кинжалом, вогнанным под ребро. Она не сказала «мой», вздрогнул Диего. Она сказала просто: «ястреб». Я терпеть не мог это прозвище; я ненавижу его в усеченном виде. Вторая, роковая ошибка. Да, я помню. Я помню так ясно, словно это произошло вчера. Банкет по случаю юбилея, «Гусь и Орел», звон посуды, и Карни произносит, глядя на моего отца: «Вторая ошибка – это финал. У Монтелье главный герой накладывает на себя руки. В эскалонских постановках герой остается жив. Вы считаете такой финал более выигрышным?» И мой отец уходит от ответа: «Я считаю его традиционным.»
Вторая ошибка. Десятая. Сотая.
Будь ты проклята, доктор Танидзаки! Будь благословенна…
– Отставить! – мастер-сержант, военная косточка, в тычки погнал хлюпика-маэстро прочь. – Приказы не обсуждаются. Возвращаемся, и точка!
– Возвращайся сам. Боишься оставить меня здесь? Не бойся, все в порядке. Тут не так уж плохо: ни котлов, ни смолы, – взмахом руки Карни обвела лес, степь, холмы. – Будешь навещать меня. Иногда, по выходным.
Шутка, понял Диего. Такая вот шутка.
– Со мной же ничего не происходит, пока тебя нет? Совсем-совсем ничего? Ну и хорошо. Стану жить одним днем – вечным выходным…
– Разговорчики! – окрик насквозь провонял фальшью, но у мастер-сержанта была дубленая шкура. – Донья Энкарна, вы отказываетесь мне помочь?
– Помочь? Как?!
– Кто из нас всегда добивается своего?
Он подхватил Карни: удивительно легкую, почти невесомую. Опустил на седло впереди себя, даже не заметив, что вынуждает девушку сесть по-мужски. И зашептал, забормотал в ухо, умоляя, заклиная, требуя:
– Хочешь вернуться? Хочешь?! Мало хочешь, слабо! Желание и действие – одно и то же. Я тебя тащу, а ты тащись, ладно? Вместе, вдвоем! У меня не получается, надо вместе…
Никогда в жизни Диего Пераль не говорил так много. Больше смерти он боялся остановиться, запнуться, умолкнуть. Следуя за маэстро, коллант перешел с шага на рысь, ударился в галоп.
– Мы поселимся в бунгало, на берегу океана. Я наймусь на верфи, охранником. Ты купишь мне полчаса молитвы. Сваришь суп, острый суп. Ты веришь мне?! Молчи, не отвечай. Молчи! Скачет всадник назад к балкону, сеньорита спешит навстречу…
Белая кобылица – рядом, не отстает. Лес смазался в полосу. Дорога бьется под копытами. Хвостом кометы уносится назад пыль. Вот и каменистая тропа. Глыбы базальта. Рой в небе. Синица в руках. Дрожит, просится на волю. Нет уж, мы хотим в клетку, это наша любимая клетка, мы в ней родились…
…потеряв равновесие, он упал на четвереньки, ударился коленями. Боль была ничтожной по сравнению с той, что жила у маэстро внутри, которую доктор Танидзаки извлекла на свет божий, очистив от всего наносного, как днище корабля – от ракушек.
Хиззац.
Вторая, десятая, вечная ошибка.
Энкарна де Кастельбро не вернулась с небес.
III
– Зачем вы приехали? – спросил дон Фернан.
– Прилетели, – исправил Пшедерецкий. – Зачем вы прилетели?
Не отвечая, Джессика смотрела на них обоих. Здесь, в монастырском саду, дон Фернан, маркиз де Кастельбро, и Антон Пшедерецкий, звезда спорта Ойкумены, менялись местами так быстро, что даже изощренный рассудок гематрийки опаздывал, стараясь уловить момент перехода. Я никогда не выиграю у него, подумала Джессика. У этого? Нет, никогда. Вот, я уже объединяю их в одного человека, как раньше. А он бьет без промаха, в самое уязвимое место.
– Зачем? – переспросила она.
– Выигрываете время? – дон Фернан улыбнулся. – Не надо, прошу вас.
Он едва держался в седле, но Джессике не казалось, что дон Фернан ранен. Поза, осанка, жесты говорили о другом. Контузия, предположила она. Сотрясение мозга. Ему надо лежать в постели. Тысяча таких, как я, не уложат его в постель.
– Хорошо, – кивнул Пшедерецкий. – Давайте, я сам. Выдвигать версии поведения гематрийки, выстраивать логику за нее… Есть ли лучший способ потешить гордыню? Начнем же! Вы намерены убедить меня прекратить игры в войну? Отказаться от сопротивления? Выйти в отставку? Вряд ли, вы слишком хорошо меня знаете. Итак, этот вариант отпадает.
Он сказал «меня», подумала Джессика. Вы слишком хорошо меня знаете. А прозвучало как «нас». Он все понял. Он понял, что я поняла, что он… Но почему он сказал «меня»? Чужие игры, чужая война…
– Вы хотите, – Фернан подъехал ближе, – спасти чемпиона? Уберечь талантливого спортсмена от кровавой бани? Я тоже этого хочу. Вы даже не представляете, сеньорита, как я этого хочу! Но спортсмен, осел драный, уперся, и все. Сперва он отказывался лететь на Террафиму, и нам пришлось устроить дуэль без секундантов. Теперь он отказывается покидать Бравильянку. Наотрез! Честное слово, лично у меня уже накопился десяток веских поводов бросить город к чертовой матери. Отпраздновать труса? Мне, маркизу де Кастельбро? Да сколько угодно! Я – очень прогрессивный маркиз, гранд нового поколения. Но спортсмен… Короче, и эту тему мы закрываем, как бесперспективную.
Позор, вздохнула Джессика. Он делает меня одной левой.
– Вы хотите, – сам того не замечая, Пшедерецкий массировал ладонью затылок. Шляпу он сдвинул на лоб. Похоже, его мучили головные боли, – воззвать к моему разуму? Вернуть мне здравомыслие? Объяснить, что в масштабе Галактики эта война – ноль, мизер?
Перо, украшавшее шляпу, защекотало дону Фернану нос. Маркиз выхватил платок из-за обшлага со скоростью, удивительной для контуженного человека, и чихнул согласно приличиям, в батист и кружева.
– Я согласен, – продолжил дон Фернан, восстановив равновесие. Манеры манерами, но чих едва не сбросил его с коня. – Рейтинг эскалонской кампании в топе гала-новостей ничтожен. Праздник для исторических реконструкторов, мучение для сеньора Пераля. Он смотрит новости? Часто? Я рад.
– Чему? – спросила Джессика.
– Пусть мучится. Такие друзья, как мы, радуются страданиям друг друга. Это вполне в духе комедий Пераля-старшего. Зачем вы прилетели сюда, Джессика Штильнер?
– Ну, хотя бы для этого, – она расстегнула пояс.
Пояс, вернее, поясную портупею она купила сразу по прилету в космопорт Сан-Федрате, в оружейном салоне «Espada», освобожденном от таможенных пошлин. Наверняка в Эскалоне портупея обошлась бы дешевле, но Джессика не хотела тратить лишнее время на поиск магазина. Два кожаных ремня: первый служил поясом, второй был подшит к первому. Трубка, куда вдевались ножны. Дублирующее крепление на середине спины. Удобная вещь: тяжесть оружия почти не ощущалась.
– Вот, возьмите, – Джессика протянула дону Фернану шпагу вместе с портупеей. – Возьмите, она ваша.
– Говорите громче, – попросил Пшедерецкий. – Я плохо слышу.
– Вы оглохли? Вам надо в больницу.
– Ерунда. Лекари говорят: через неделю пройдет. У них, коновалов, большой опыт. Вы просто говорите громче, и все.
Шпаги он не взял. Джессика держала все хозяйство – клинок, ножны, портупею – на весу, бросив поводья. Только бы лошадь не заартачилась, подумала она. Только бы не лошадь. Я чувствую себя полной идиоткой. И он, скотина, это знает. Он радуется. Такие друзья, как мы, продолжение следует.
Полковник Дюбуа, человек чести, вместе с гвардейцами отъехал назад, к перекрестку. Сдал назад эскорт губернатора осажденной Бравильянки. Джессика не сомневалась, что позже они вернутся. Комедии Пераля-старшего? Любимая мужская комедия: «Благородные враги, или Тысяча поклонов».
– Нет, не возьму, – нарушил паузу дон Фернан. Казалось, вняв совету говорить громче, Джессика все это время умоляла его принять шпагу обратно. Кричала, знаете ли, во всю глотку. – И не просите.
– Подарки не отдарки? Что за ребячество?!
– Отдарки. Я бы взял шпагу, пришли вы ее почтой. Посылка на мое имя, и я забираю подарок без колебаний. Но вы летите на Террафиму, ищете меня в оккупированной Эскалоне, едете в Бравильянку… Вы бессмертны? Неуязвимы? Или всего лишь безмозглая? Я, варвар, взываю к гематрийке, которую дикарка упрятала под сто замков! О да, паспорт, гражданство, вся мощь Лиги… Кто обидит дочь могучей, влиятельной, высокоцивилизованной расы? Да кто угодно! Случайная пуля, банда мародеров, лошади понесли, карета летит в пропасть…
Пшедерецкий наклонился вперед:
– Пороть вас некому!
– Некому, – согласилась Джессика. – Отец порет фундаментальную науку. Это так эротично! Мать умерла, я ее совсем не помню. Знаю лишь, что она, гематрийка под сотней замков, однажды сбежала из-под покровительства могучей, влиятельной, высокоцивилизованной семьи Шармалей… Сбежала, и к кому? К бородатому прожектеру, посмешищу среди ученых мужей. У мамы не было шпаги. Я да мой брат Давид – вот и весь подарок, который она сделала этому варвару. Зачиная нас, мама рисковала больше, чем я, разгуливая у стен Бравильянки.
– Вы немедленно…
– Хватит, – попросила Джессика обоих: маркиза и чемпиона. – Что за семейная сцена? Такое впечатление, что мы тыщу лет прожили в законном браке. Я взываю к вашему рассудку, вы – к моему… Вы глухой, я глухая, да? Забирайте вашу фамильную шпагу и…
– И что? Что дальше?!
Туше́, призналась Джессика. Я понятия не имею, что дальше.
– Позвольте мне, – вмешался полковник Дюбуа. – Я знаю, что дальше.
IV
– Вы в курсе, который час? – сварливо поинтересовался профессор Штильнер.
Гиль Фриш даже не взглянул на браслет:
– Четверть первого.
– Ночи! – уточнил Штильнер. – Да-с, ночи!
– Мы дико извиняемся за вторжение, – зрелище смущенного Пробуса было настолько чуждым всей логике бытия, что Штильнер попятился. Воспользовавшись оплошностью профессора, координатор колланта бочком протиснулся в апартаменты. – Простите, что тревожим, но нам… Поговорить бы нам, а? Потолковать, посудачить? Вы не спите?
– Уже не сплю!
– Ну вот, вы все равно не спите! Это, конечно, не оправдание…
– Как вы узнали, что я бодрствую?
– Полы, Адольф Фридрихович. Здесь очень скрипучие полы.
Ответ прозвучал дуэтом – от дверей и с дивана, стоявшего у окна. Гиль Фриш и Идан Яффе секунд тридцать смотрели друг на друга, потом Фриш отвел взгляд и заученным движением кивнул своему спутнику: все в порядке. Мар Яффе нам не помешает. И вообще, он в любом случае никуда не уйдет.
– Заговорщики! – рассмеялся профессор, наслаждаясь пантомимой. – Садитесь, будем чай пить. Ну-с, я вас слушаю, господа полуночники!
– Спасибо, душа моя! Большое человеческое спасибо! Я бы на вашем месте нас и на порог не пустил! В тычки бы, взашей, поганой метлой…
Пробус молол языком, как заведенный. Он сунул нос в чайник для заварки:
– Черный? Крупнолистовой? Высокогорный? На Хиззаце рай для чаеманов. Главное, места разведать, лавочки, и непременно на развес…
– Вы пришли обсудить торговлю чаем?
– Нет-нет, что вы! Это я к слову. Не знаю, как начать… Поймите, душа моя: все дело в нас, коллантариях. Не лично в нас с мар Фришем, а в тех нас, которые остальные. Мои коллеги места себе не находят! Шепчутся по углам! Планы строят, безумные планы…
– Они боятся?
Профессор вцепился пятерней в собственную бороду. Когда Штильнер начал мерить шагами комнату, каждый шаг сопровождался жалобой рассохшихся половиц.
– Боятся продолжать эксперимент? Выходить в волну? Да, я понимаю: девушка застряла, стая рыщет поблизости… Вот ведь закавыка! Повышение гонорара решит проблему?
– Вы неверно нас поняли.
Предоставив Пробусу возможность продолжить, мар Фриш извлек из буфета комплект чашек из грубой пористой керамики и занялся чаем.
– Совершенно верно! В смысле, неверно! Можно сказать, точь-в-точь наоборот!
– Не надо повышать гонорар?
– Надо! Это всегда надо. Но, душа моя, дело-то не в гонораре!
– В чем же тогда?
Пробусу удалось удивить даже алама Яффе. Ушлый помпилианец, меркантильный до мозга костей, вдруг заявляет, что дело не в гонораре?! Воистину, Ойкумена перевернулась!
– Они… мы… Мы же тоже люди! У нас же тоже нервы! Маэстро, бедолага, с его деточкой… Не были вы на орбите, профессор! А вот слетали бы, полюбовались – и содрогнулись бы! У нас сердца кровью обливаются! Да-да, сердца! У всех, даже у моего Якатля!
Пробус закашлялся. С опозданием до него дошло, как звучит упоминание астланина и сердца, обливающегося кровью, в одной фразе. Чай, поданный Фришем, пришелся кстати. Жадно припав к чашке, обжигаясь, давясь и булькая, Пробус выхлебал половину содержимого – и упал на стул, отдуваясь.
– Старый я дурак! Не обращайте внимания: меня, случается, заносит. Так вот, маэстро… Это ж такая пара! Это ж такая любовь! Вы засмейтесь, профессор, и я вас задушу, клянусь, задушу насмерть! Он ее с того света возвращает, она за него – с саблей на фага! Да что там сабля! Я думал, она ту дрянь голыми руками порвет… Нет наших сил смотреть, как они мучаются! Он ее тянет-потянет, а мы? Отвези-привези, стой, не отсвечивай. Стоим, не отсвечиваем. А душа-то болит! Душа мается! Боюсь я, профессор, наломают наши дров. У них же идеи! Они же в бой рвутся! В любовь, в самую середку!
– Идеи? – в глазах профессора зажегся интерес. – Ну-ка, с этого места в деталях…
Приняв из рук Фриша чашку, Штильнер сделал глоток, кивнул с одобрением и устроился в кресле.
– Ну, вы же сами говорили про целое? Про единое целое? Дескать, маэстро должен ощутить… Говорили?
– Говорил. Но не вам, – Штильнер нахмурился: седой грузный сыч. – Откуда вам это известно?
– Ой, да бросьте вы, профессор! Телепаты мы, телепаем как умеем… Короче, Сарош и предложил: надо бы маэстро сознание расширить! Ну, знаете, философия: я – не я, личное-безличное… Расширим, значит. Так, чтобы он ее от себя не отличал!
– Расширить сознание? Каким же образом?
– Есть, мол, средства. И Джитуку туда же: есть! Еще какие!..
– Средства? Выражайтесь яснее!
– Наркотики, – уточнил мар Яффе.
– Вы предлагаете накачать Диего Пераля наркотиками?!
– Не я! Сарош, болван, его идея! А мы с Фришем – бегом к вам! Только он «накачать» не предлагал. Сказал: подберем и препаратик, и дозировочку…
На лице Штильнера метровыми буквами было написано все, что профессор думает по поводу препаратиков, дозировочек и методов, предложенных Сарошем.
– Вы когда-нибудь ходили в волну пьяным? – с опасной вкрадчивостью поинтересовался он.
– Пьяным? – смешался Пробус. – Нет, душа моя, не хаживал. Так, выпивши: кружечка пива, рюмочка «Егерской»…
– В большом теле для вас что-нибудь менялось?
– Выходили медленней. А там, в волне… Нет, ничего! Как и не пил!
– Вот и ответ. Препаратики ничего не дадут, только выход замедлят. Это уж как пить дать, извините за каламбур! Я категорически запрещаю любые идиотские эксперименты! Так и передайте вашему Сарошу…
– Сами ему скажи́те, профессор! Они от нас с Гилем прячутся, секретничают. Видят, что мы не одобряем. Мы чего ночью приперлись? Ждали, пока народ спать уляжется…
– И скажу! Я ему так скажу, что чертям в пекле тошно станет! Ойкумена с овчинку покажется! А что еще за идеи предлагали ваши коллеги?
За такой интонационный переход Луис Пераль рукоплескал бы актеру целую минуту – или прогнал бы взашей, в зависимости от сценической ситуации.
– Глупости всякие! Глупости!
– Конкретизируйте!
– Магда предлагает ревность, – лаконично уведомил мар Фриш. – Анджали с ней согласна.
– Ревность? – Штильнер задумался. – Это как?
– Ну что вы, как маленький! Магда, значит, с маэстро шуры-муры, на глазах у деточки. А потом мы на планету, и деточка за нами. Чтобы, значит, Магде в волосы вцепиться, отбить своего…
– В волосы? Нет, не годится.
– Вот и я говорю: не годится! А еще они рой хотят к нам затащить! Ну, в коллант…
– Рой? Как?! А главное, зачем?!
Похоже, на последний вопрос у профессора имелся ответ, но он желал сперва выслушать версию коллантариев. Штильнер выбрался из кресла, сунулся к заварничку. За время разговора остатки чая настоялись так, что жидкость, льющаяся в профессорскую чашку, походила на смолу. Штильнера это более чем устроило: он предпочитал крепкие напитки и концентрированные вкусы.
– Зачем? – вздохнул Пробус. – Сотрудничество, гори оно огнем! Джитуку с Сарошем к нашим спасителям с утречка намылились. Ну, к другим коллантам… Мириться пойдут.
– Мириться? Вы успели поссориться?!
– Наши носы задирают. Мы же при любви, при великой, соучастники мы. А эти – боком, на подхвате. Ну, эти завидуют. Тоже хотят к любви поближе. Разругались в хлам…
Развивать тему ссоры помпилианцу не хотелось. Судя по всему, в задирании носов он принимал деятельное участие.
– Рассказывайте, – велел Яффе.
– Я лучше покажу, – Фриш выложил на стол коммуникатор. – У меня есть запись.
Гематр активировал сферу в режиме обзорника.
V
– Луна взошла.
Улыбаясь, полковник Дюбуа смотрел на небо:
– Сегодня полнолуние. Не правда ли, светло как днем?
– Вы правы, – с суховатой вежливостью согласился дон Фернан. – Чудесный вечер.
Луна и впрямь удалась на диво. Млечно-желтая красавица, она припудрилась звездной пылью, скрыв оспины кратеров. Едва касаясь вершин деревьев, сияя алмазной диадемой, королева ночи плыла над садом: выше, еще выше. Лучи-труженики выбелили стволы вишен и груш, лучи-богачи швырнули в траву сотни золотых монет. Ночные птицы затянули свои псалмы, славя Господа и свободную любовь. Хор распевался, ширился, набирал силу: щелчки, рулады, трели. По белым накрахмаленным полотнищам ринулись тени. Они спешили, торопились наиграться в салки, пока луна не ушла в зенит, укоротив им прыть.
– Я домосед. Я не бывал нигде, кроме Террафимы, – эту реплику полковник адресовал Джессике, присовокупив к словам изящный поклон. В седле это было непросто сделать, но Дюбуа справился. – У вас в театрах сцены освещаются прожекторами? Турелями софитов?
– «Солнышками», – уточнила Джессика.
Она отвечала, не думая. Все внимание уходило на анализ поведения Дюбуа. Жестикуляция, поворот головы, пальцы левой руки небрежно играют поводьями. Будь они соперниками на фехтовальной площадке, ученица Эзры Дахана уже сделала бы выводы. Но беседа велась в саду, в вечернем монастырском саду… Вот, поняла Джессика. Вот зацепка! Мы беседуем в саду, на глазах публики – двух десятков вооруженных людей. Но для Дюбуа они – не публика. Дюбуа ведет себя, словно премьер-актер в окружении массовки, перед финальным монологом – нет! – актер перед выигрышной мизансценой, отработанной на репетициях до мелочей – нет! – он не актер, он притворяется актером, не играет, а наигрывает…
– «Солнышками» с регулируемым спектром и фокусом. Я читала об этом в вирте. Увы, полковник, я никогда не была в настоящем театре.
– Неужели? Примите мои соболезнования!
Он притворяется актером, напомнила себе Джессика. Он в театре, даже если это театр войны, он наслаждается сценой – нет! – предвкушает скорое, более острое наслаждение – да! – он спланировал сцену до мелочей, выстроил в воображении, расписал по нотам. Я знаю, что дальше, сказал он. Знаю, что дальше. Нет, он не актер. Кто же вы, полковник Дюбуа? Драматург? Режиссер?
Какова ваша сверхзадача?!
– Примите мою благодарность, полковник, – эхом откликнулся Пшедерецкий. – Я не забуду того, что вы сделали для меня и госпожи Штильнер. До свиданья! Уверен, мы скоро встретимся опять…
– Да мы и не расстаемся, – благодушно рассмеялся Дюбуа. – Куда вы спешите? Думаете, со стен Бравильянки луна еще прекрасней?
– Предлагаете остаться? Любоваться луной до утра?
– Светло, маркиз. Ах, как светло! В театрах Эскалоны жгут свечи, в театрах Рипража – газовые рожки. На просвещенной родине мадмуазель – солнышки с регулируемым спектром. Отчего бы нам с вами не воспользоваться услугами луны?
И спустя две с половиной секунды после того, как Джессика все поняла, прочитала в книге под названием «Полковник Дюбуа», полковник небрежно заметил:
– У вас десять спутников. У меня – тоже. Не скрестить ли нам шпаги, маркиз? Уверяю вас, об этой дуэли напишут поэмы.
– Вы же и напишете?
Дон Фернан не скрывал сарказма.
– Я? Ни в коем случае. У меня другой интерес, сугубо практический.
– Шпаги, полковник? Может, лучше стреляться?
– Вы меня разочаровываете, маркиз. Я был лучшего мнения о ваших стратегических талантах. Начни мы стрельбу, и сюда сломя голову примчатся желающие принять участие в спектакле. Караулы поднимут тревогу, начнется свалка, резня. Подключится артиллерия… Благородный эпизод? Грязь и дичь. Он превратится в заурядность.
– Звон клинков?
– Чепуха. Звон клинков слишком тих. Он никого не привлечет в Сан-Бернардино.
Дон Фернан откинулся на заднюю луку седла:
– Святой Господь! Полковник, вы романтик!
– Ошибаетесь. Я практик, человек дела. Во мне нет ни капли романтичности, и мадмуазель наверняка уже сообразила, к чему я клоню. Вы же гематрийка, мадмуазель? Или меня ввели в заблуждение насчет фантастической расчетливости гематров?
– Слишком мало данных, – сказала Джессика. – Вас отзывают в штаб?
– Браво!
Дюбуа захлопал в ладоши:
– Да, меня отзывают в штаб. Зачем?
– Вас хотят снять с командования полком.
– Почему?
– Сражаетесь вы, как я понимаю, достойно. Чрезмерная самостоятельность? Конфликт с начальством? Политические разногласия?
– Все сразу, мадмуазель. Я имел несчастье заявить вслух, что мы не возьмем Бравильянку. А если возьмем, то цена победы будет равна поражению. Генерал Лефевр недоволен. Генерал утверждает, что я подрываю боевой дух. Я – паникер, мадмуазель! Я, самый молодой из полковников императора! Меня сошлют командовать гарнизоном инвалидов в глушь, в провинцию у моря. Там я сопьюсь и умру от тоски. Вы сочувствуете мне, мадмуазель?
– Предпочитаете умереть на дуэли? – настал черед смеяться дону Фернану. Смех гранда Эскалоны звучал тихо, холодно, страшно. – Мне нравится такой подход к делу. Право, барон, я почти готов принять участие в вашей судьбе.
Барон, отметила Джессика. Он впервые обратился к Дюбуа по титулу, не по званию. Дюбуа с самого начала зовет его маркизом. Шаг за шагом, полковник ведет его на бойню, как бычка на веревке.
– В моей? – удивился Дюбуа. – Разве что опосредовано, маркиз. Я не знаю, насколько хорошо вы владеете клинком. Но в любом случае, я не собирался драться с вами. Повторяю, романтизм мне чужд. Для вас я припас капитана Роше, а если милашка Альбер оплошает, его сменит капитан дю Рамбуе. Их я видел, им доверяю. Кстати, мадмуазель, вы обратили внимание, что я не взял с собой лейтенанта де Фрасси? Мальчишка – забияка, но его гонор не подкреплен твердой рукой. Вы имели удовольствие убедиться в этом лично.
– Вы дрались с де Фрасси? – ахнул Пшедерецкий. – Без нейтрализатора?! Джессика, вы сошли с ума! Завтра же вы отправитесь в космопорт!
– Пешком? – съязвила Джессика. – Верхом?
– Мой «Кримильдо» ждет в Сан-Федрате, на стоянке. Мой личный кучер, – чемпиона сменил аристократ, утративший всю манерность, злой как сатана, – человек отчаянной храбрости. Запрет на полеты? Лига? Ему плевать на все, кроме моего приказа. Один звонок, и он пригонит «Кримильдо». Пушки? Осада? Если понадобится, он сядет на маковое зернышко! Лётные права пилота первого класса – вам это о чем-нибудь говорит? Завтра?! Нет, сегодня! Я немедленно…
В течение этого монолога Антон Пшедерецкий и дон Фернан толкались локтями, менялись местами, без очереди вырывались на первый план, забыв о правилах общежития – так они были взбешены, а скорее, испуганы безответственным поведением Джессики Штильнер.
– Вернемся к дуэли, – мягко перебил его Дюбуа, не заметив, что перебивает двоих. – Вы заняты, маркиз, заняты делом чести. Слово «немедленно» для вас сейчас может относиться лишь к одному, очень важному делу.
– Дуэль? Убирайтесь к дьяволу!
– Браво! Оскорбляйте меня, мы на верном пути.
– Никаких дуэлей!
– Ошибаетесь. У вас нет выбора.
– Мы уезжаем, – дон Фернан кончиками пальцев коснулся шляпы. – Ваш покорный слуга, барон!
– Разумеется, – согласился Дюбуа. – Мой покорный слуга.
И привстав на стременах, точно так же, как вставал получасом раньше, желая разглядеть в сумерках отряд дона Фернана, полковник громко закричал, обращаясь к эскорту губернатора упрямой Бравильянки. Он сменил унилингву на эскалонский, Джессика не поняла ни слова. Да и зачем? Гематрийская логика, умножить на представление о нравах варварской знати, плюс знание мужчин в целом, коэффициент поправки «три Г» – гордость, горячность, глупость…
Взрыв ликования подтвердил ее расчет.
VI
Пожалуй, комедиограф Луис Пераль, прежде чем оформить черновик благородными стихами, изобразил бы этот диалог так:
Сцена затемнена. Движение теней.
Гул голосов, звяканье вилок. Булькает, льется в стаканы йа-донг – травяная настойка, самое приличное пойло из той дряни, что продается в поселке. Вокруг стола идет призрак со свечой – служитель сцены. Для зрителей его нет, он – ходячий канделябр. Дрожащий огонек выхватывает из груды закусок, громоздящихся на столе, собранном из пяти столиков поменьше, то одно блюдо, то другое. Рис с карри, мидиями, креветками. Обжаренная лапша. Рыбные салаты. Огненно-острый пхрик с чесноком. В бесчисленных плошках – соусы всех цветов радуги.
Проявляются люди: не полностью, фрагментами. Лица раскраснелись, блестят от пота. Рты жуют. Рты говорят, плюются непрожеванным. Кто-то отчаянно жестикулирует. Яблоку негде упасть: три колланта втиснулись в буфет, гордо именуемый банкетной залой «Королевского приюта».
Диего: Прошу меня извинить, сеньоры. Честь имею.
Резкий поклон: словно голубь склюнул зерно. Голубь? Ворон. Диего Пераль, весь в черном, покидает шумную компанию. Вослед несется:
– Наливай!
– За него!
– За них!
– Чтобы все срослось!
– До дна!
– …кто она вообще такая?!
– А вам Яффе не сказал?
– Что не сказал?
– Ха! Ничего не сказал!
– Ты думаешь, мы даром по космосу мотаемся?
– Приказали, вот и мотаетесь. Не даром, за бабки. А мы – за вами.
– Спасаем вас, бездельников!
– Бездельников?! Ты маэстро видел?
– Ну, видел. Я их таких тыщу видел.
– Маэстро он, понял? Мастер! Невесту свою с того света вытаскивает!
– Из-под шелухи, что ли?
– Сам ты шелуха! Кони она двинула, понял?
– Куда двинула?
– В ящик сыграла! В натуральный ящик!
– А он тянет! Надрывается! И мы за компанию…
– Врешь!
– Я?!
– Ты!
Два невропаста. Рыжий скандалист и черный мачо. Оба пьяней пьяного. Кричат, орут, силятся переорать весь мир.
– Ты такой любви сроду не видел! И не увидишь!
– А ты видел?!
– Я видел!
– Где?
– Я каждый день вижу! Понял?!
В перепалку вплетаются голоса коллантариев:
– …насчет бездельников я бы попросил!..
– Это вы за нами хвостом таскаетесь…
– Мы хвостом?!
– Вы хвостом!
– Кто вас от фагов спас?!
– …спасибочки, по гроб жизни…
– …любовь! Я думала, ее нет уже…
Шум нарастает. Все тонет в какофонии. Хмельная похвальба. Хмельная обида. Хмельная зависть: у них – да! А у нас…
Служитель уходит. Свет гаснет.
Темнота. Тишина.
Когда свечи зажигают вновь, вдоль всей рампы, зритель видит апартаменты профессора Штильнера. Мар Фриш выключает коммуникатор, лежащий на столе.
Пробус: Гиль, ты монстр! Как ты все это записал?
Фриш (скромно): Привычка. Профессиональное.
Пробус: Ты знал?! Знал, что мы разосремся?
Фриш: Предполагал.
Пробус (внезапно мрачнеет): И часто ты нас пишешь?!
Фриш: Иногда.
Штильнер: Вернемся к коллантам, друзья мои! Итак, ссора. Вы похвастались, они позавидовали. Что дальше?
Пробус: Рыжий кричит: пусть рой нам помогает! Что это, мол, за контакт? Болтается в стороне, как дерьмо в проруби! Мы жилы рвем, а он и в ус не дует!
Штильнер: Грандиозно! Как быстро люди привыкают к чудесам! Давно ли вы роя, как огня, боялись? Продолжайте, я весь внимание!
Пробус: Короче, он хочет затащить рой в наш коллант. Пусть участвует, гадюка! Но для этого нужны два других колланта. Вот утром наши и пойдут мириться.
Штильнер: Боже правый, зачем вам еще два колланта?!
Пробус (с возмущением): Как это зачем? Рой загонять! Вроде охоты: они – загонщики, а мы – эти… Копы, да? Они рой на нас выгонят, а мы его примем, как родного! Будет помогать, никуда не денется. Ну, в смысле, это рыжий так считает, и Анджали…
Штильнер: Восторг! Действительно, бесконечны две вещи: Вселенная и человеческая глупость. Впрочем, насчет Вселенной я не уверен. Нет, идея флуктуации, как участника колланта, блестяща! (Профессор срывает с головы воображаемую шляпу, раскланивается). Но все остальное! Методика, если здесь применимо это слово… Контакта вам, значит, мало? Рой, значит, бездельничает?
Пробус: Мне? При чем тут я?!
Он открещивается столь рьяно, что у профессора возникает серьезное подозрение насчет авторства идеи охоты на рой. Принуждение к дружбе, загонщики и копы – тут попахивает умом острым и парадоксальным.
Пробус: Но они-то правы, профессор! Разве это контакт?
Штильнер: Вы кто по образованию, голубчик?
Пробус: Я? Наладчик навигационных систем. Инжертех на Квинтилисе…
Штильнер (в ужасе): Кто?!
Пробус: Не кто, а что. Инженерно-технический, имени Тита Суллы.
Штильнер: Вам физику читали?
Пробус: Теоретическую, прикладную, спецкурс квантовой…
Штильнер: Вы в курсе, извините за каламбур, эффекта квантовой спутанности?
Пробус: Я?! На чем, по-вашему, системы гиперсвязи работают? На керосине?! Я их, красавиц, за свою жизнь отладил… У вас волос на голове меньше!
Штильнер: Тогда вы легко поймете: для флуктуаций расстояние роли не играет. Не важно, находится рой в колланте, рядом или на другом краю Ойкумены. Квантовое сопряжение – основа существования флуктуаций. Аналог нейронных импульсов в нашем организме. Рой и так все время в контакте с вами. Он и сеньорита Энкарна – одно целое. Она ведь возникала в колланте, когда роя не было поблизости?
Пробус: Да, но… Погодите! Для этого нужна матрица сопряжения. Откуда она взялась в нашем колланте?!
Фриш (стоит у окна): Первый контакт с роем. Атака комаров. То, что мы приняли за атаку. Обмен матрицами: рой считал наши, в первую очередь, сеньориты Энкарны, и подсадил нам свою.
Штильнер: Браво! Две возлюбленные сеньора Пераля – сеньорита и рапира – это «органы контакта» роя. А вы что думали? Сесть с флуктуацией за стол переговоров, обменяться верительными грамотами? Выпить по чашечке кофе?!
Пробус: Зачем он тогда вообще появляется? Если расстояние не важно?
Штильнер: Это не просто контакт. Это – сотрудничество! Высшая ступень! Для роя вы, коллант – рой. Иной, специфический, но все же рой. Подобное тянется к подобному. Он вас, извиняюсь, опекает. Вы утратили часть коллектива? Он вернул вам донью Энкарну, восстановил вашу полноценность, как он ее понимает. На вас напала стая фагов? Он увел вас в безопасное место. Будь рой за тридевять парсеков, что бы с вами стало? Теперь, как честные и благородные люди…
Пробус (мрачно): Мы обязаны на нем жениться.
Штильнер: Мне не нравится ваша ирония.
Пробус: Мне тоже. А во второй раз? Где он шлялся, зараза?
Штильнер: Вас прикрывали колланты. Рой решил: их хватит, чтобы одолеть стаю. А вы его загонять вздумали! Проще решетом море вычерпать… Или вы желаете уподобиться стайным фагам?
Пробус: В смысле?
Штильнер: Они охотятся на рой. От них он и пытается сбежать на планету. Да он жаждет белкового тела для сеньориты еще больше, чем сеньор Пераль! Фаги время от времени ошибаются – или не ошибаются! – и налетают на ваш коллант. Сеньорита и рапира пахнут роем! Фаги – волки, они чуют запах, идут по следу…
Фриш: Эффект квантовой спутанности. Стая раньше уже встречалась с роем. Вероятность семьдесят семь с половиной процентов.
Штильнер: Они запомнили запах – комбинации полей, частиц, квантов. Сохранили матрицы сопряжения. Но рой умнее, если так можно выразиться. Убежище на планете – идеальный выход. Туда фагам хода нет. Сотрудничество, господа! Баш на баш, мы – ему, он – нам…
Яффе (с дивана): Лекция профессора Штильнера?
Штильнер: Что?!!
Яффе: Извините, профессор. Литературный термин, из области фантастики. Ученый просвещает героев накануне похода.
Штильнер: Это юмор, черт бы вас побрал?!
Яффе (хладнокровно): Юмор? У гематра? Профессор, вы меня удивляете.
Штильнер: Вот так всегда! Только войдешь во вкус, и кто-нибудь обязательно испортит тебе праздник. А я как раз хотел поделиться гипотезой о «флуктуативной матке» или матричном репликаторе… Все, молчу, молчу! (обращаясь к Пробусу). Завтра, душа моя, я вставлю вашим коллегам самый большой пистон, какой существует в Ойкумене. Самодеятельность? Рыцари любви? Трубадуры?! Они у меня попляшут… Мар Яффе, проверьте, пожалуйста, свой уником. Нет ли сообщений от Джессики?
Яффе достает коммуникатор. Это особая модель со встроенным блоком гиперсвязи. Блок рассчитан на прием и передачу текстовых сообщений – максимум для карманного устройства. У Джессики Штильнер есть такой же уником, в память которого вбит номер алама Яффе. На этом настоял профессор.
Яффе (открывает список сообщений): Нет.
Штильнер: И раньше не было?
Яффе: Не было. Ваша дочь отключила функцию гиперсвязи. Даже в «спящем» режиме блок потребляет слишком много энергии.
Штильнер (с чувством): Засранка! Ну что стоит черкнуть отцу пару слов?! Жива-здорова, не волнуйся, папа… Ну почему я не флуктуация? Одной лишь силой мысли перенестись…
Пробус: Мыследействие?
Штильнер (оборачивается к помпилианцу так резко, что едва не падает): Что? Что вы сказали?!
Пробус: Мыследействие. Это маэстро сказал.
Штильнер: Маэстро?
Пробус: Ага. Прямо как вы: если бы я мог, как флуктуация…
Штильнер долго молчит.
Штильнер: Сын своего отца. Мыследействие? Чертовски точное слово! Архиточное! Он бьет без промаха, наш маэстро. Что еще он сумел понять? Почувствовать? Хотел бы я знать… Нам стоит ждать от него сюрпризов, господа.
Пробус (с надеждой): Приятных?
Профессор молчит.
А в стихах это было бы вообще великолепно. Но увы, не ко всякому диалогу прилагается гений битого палками Луиса Пераля…
Контрапункт
из пьесы Луиса Пераля «Колесницы судьбы»
Герцог:
Он мне не друг. Какие тут друзья?
Свет не одобрит, родственники взвоют –
У герцогов в друзьях сидят князья,
И то не каждый. Воевать нельзя
С маркизом! Выдать парня головою?
Зачтется ль мне поэта голова,
На правеже Господнем? Черта с два!
Призрак Федерико:
(мерещится герцогу у окна)
Мой принц, я вам не друг,
Я – тля из ваших слуг,
Пускай мои стихи
Отпустят вам грехи!
Бесы:
(по углам)
Ха-ха! Хо-хо! Хи-хи!
Герцог:
Он мне не сын. Мне хватит сыновей
Без всяких низкородных щелкоперов!
Пусть он – щегол, синица, соловей,
А я одним движением бровей
Казню, прощаю и решаю споры.
Кто, как не я, воздвиг его судьбу?
Мне и велеть: «Поэт, лежи в гробу!»
Призрак Федерико:
(мерещится герцогу возле кровати)
Мой принц, я вам не сын,
Бегут мои часы,
Господь вам судия –
Не я, не я, не я…
Бесы:
(по углам)
Хо-хо! Ко-ме-ди-я!
Герцог:
Он мне никто. И звать его никак,
И все, что было – не было ни разу.
Да, я еще держу себя в руках,
Но мне витать не должно в облаках,
Рискуя подхватить войны заразу!
Слаб человек, душа его и плоть…
Господь простит, на то он и Господь!
Призрак Федерико:
(мерещится герцогу у платяного шкафа)
Мой принц, я вам никто,
Точнее, черт-те-что,
Пустяк, пузырь, фигня…
Забудьте про меня!
Бесы:
(по углам)
Хи-хи! Ха-ха! Ням-ням!
Герцог:
Так кто ж он мне? Никто, не сын, не друг,
Пузырь, пустяк, а я не сплю ночами,
Уже готов отдать его, и вдруг
Опять иду на сотый адов круг,
Опять сомненья входят палачами,
Хотят нарезать из души ремней…
Ну кто ты мне? Ответь же, кто ты мне?!
Призрак Федерико:
(мерещится герцогу на пороге)
Мой принц, мне очень жаль,
Да я б давно сбежал
Из вашей спальни прочь,
Чтоб только вам помочь,
Но я же ваш – вот-вот! –
Воображенья плод!
Бесы:
(по углам)
Ха-ха! Он плод, он плод!
Нам душу, вам же плоть!
