Глава 13
Пятый день кряду шел снег.
Пушистый и легкий, он ложился сугробами, норовя затянуть и без того слепые зимние окна дома. В снежных разливах тонули уцелевшие кусты роз, и темные плети плюща, на которых сохранились еще редкие ягоды. Снежные шали ложились на плечи яблонь, старый вяз и тот спешил укутаться, чувствуя близость морозов.
Ийлэ держалась каминов.
Пламя дарило тепло и еще спокойствие, которое было ложным, но Ийлэ позволяла себе верить, что эта зима… нет, на прошлую она не будет похожа, она просто будет.
С камином вот.
И с отродьем.
Оно пыталось держать голову.
— Смотри, получается, — Райдо лежал на боку, наблюдая за отродьем. Иногда он подавался вперед, но не прикасался. — Упрямая…
Оно не плакало.
Даже теперь, когда у него хватило бы сил и на слезы, и на крик, отродье предпочитало молчать. Оно лежало на животе и ноги елозили по толстой шкуре, которую Райдо принес для тепла, ручонки в эту шкуру уперлись, и походило на то, как если бы отродье пыталось подняться. Оно с немалым трудом отрывало слишком тяжелую для него голову, держало ее секунду, а то и меньше, и падало, замирало, отдыхая, чтобы вновь повторить…
— Ничего, научится… и еще поползет… поползешь ведь?
Отродье отвечало кряхтением.
Забавное.
И странно теперь думать, что вот оно могло исчезнуть.
— Поползет… они когда ползают — смешные очень… но имя все равно надо придумать, — Райдо перевернул отродье на спину, и оно закряхтело, задергало ручонками. — И зарегистрировать ребенка… а то ведь не дело.
Наверное.
Ийлэ отвернулась к окну.
Почему сама мысль о том, что нужно придумать имя отродью, вызывает у нее такое отторжение? Не потому ли, что с именем отродье перестанет быть отродьем, а станет… кем?
Младенцем.
Розовым младенцем, который уже почти похож на обыкновенных розовых младенцев, разве что слишком тих и слаб пока, но это ведь временное. К весне отродье и вправду научится, что голову держать, что сидеть… или вот ползать даже…
Наверное.
Ийлэ отвернулась к окну.
Почему сама мысль о том, что нужно придумать имя отродью, вызывает у нее такое отторжение? Не потому ли, что с именем отродье перестанет быть отродьем, а станет… кем?
Младенцем.
Розовым младенцем, который уже почти похож на обыкновенных розовых младенцев, разве что слишком тих и слаб пока, но это ведь временное. К весне отродье и вправду научится, что голову держать, что сидеть… или вот ползать даже…
— Ийлэ, послушай, — Райдо переложил его в корзину и сунул бутылочку с козьим молоком. Отродье пило жадно, наверное, тоже не верило пока, что голод не грозит.
Интересно, будь у нее возможность, она бы прятала молоко?
— Это уже не смешно… точнее, я неправильно выразился, за мной есть такое, выражаться неправильно, и вообще я в словесах хреново разбираюсь. И душевной тонкости от меня не дождешься, потому и… прекрати… она-то ни в чем не виновата…
— Я не виню.
— Винишь, — Райдо держал бутылочку двумя пальцами, и пальцы эти казались огромными, или напротив, бутылочка крохотной. — Ты же на нее лишний раз взглянуть боишься…
— Нет.
Вот сейчас Ийлэ на отродье смотрит.
Круглое личико… глаза серые… у альвов не бывает серых глаз… и родинок… Ийлэ пробовала их стереть, но родинки не стирались, напротив, становились темнее, ярче.
Брови эти… слишком светлые. И волосы тоже светлые, с каждым днем светлее становятся. Полупрозрачные коготки на полупрозрачных же пальцах, которые обняли бутылочку. Отродье уже почти насытилось, но пьет, вздыхая и причмокивая.
Почти уснуло.
И почти поверило, что теперь в ее жизни всегда будет, что эта корзина с толстым пледом, что бутылка с молоком… Райдо…
— Винишь, но все равно любишь, — со странным удовлетворением в голосе произнес пес.
— Нет.
— Да… иначе почему ты осталась тогда? И позже?
Неприятный разговор.
Не тот, который должен быть у камина, когда за окном почти уже метель и сумерки, свинцово-лиловые, тяжелые, с бледным пятном луны, которая заглядывает в окна. Подсматривает?
— Он ведь прав был, наш добрый доктор… она умирала… и сама не выжила бы… молоко, тепло… льняное семя… это все хорошо, но недостаточно. А вот твоей силы… если ты ее не любила, то почему позволила жить?
— Чего тебе надо?
— Многого, — он высвободил бутылочку из вялых рук и корзину качнул. — Мне надо, чтобы ты перестала прятаться… и чтобы у нее появилось имя… чтобы она росла, а ты жила… быть может, вновь научилась улыбаться… мне кажется, раньше ты легко улыбалась и улыбка тебе шла… мне надо, чтобы ненависть ушла…
— Многого, — согласилась Ийлэ.
Смешной.
Ненависть не способна уйти. Не сама по себе… и наверное, Ийлэ могла бы рассказать.
…о том, как пряталась. О боли. О крови. О страхе — она все-таки умирала, и лес, который до того делился силой щедро, вдруг отступил, замер, ожидая, когда Ийлэ умрет. Лес готов был принять ее тело, опутать корнями, укрыть полями зеленых мхов.
Рассказала бы о слезах.
И растерянности.
Красном грязном комке, с которым она оказалась связана толстой веревкой пуповины, и о том, до чего мерзко ей было прикасаться к этой пуповине… и к комку…
— Я… я подумаю, — ответила Ийлэ, отворачиваясь.
В конце концов, у нее есть еще время.
До весны.
— Подумай, — Райдо встал. — И еще… тут Нат передать просил, а все как-то случая подходящего не было… но вот… держи.
Тонкая цепочка и подвеска-капелька, черная жемчужина, мелкие алмазы, граненые квадратом.
— Это ведь твое, верно?
Ийлэ кивнула.
Ее.
Она знает каждый камень, и что на третьем — крохотная трещина, которую разглядеть можно лишь в отцовскую лупу… и трещину он эту сам показал… и пообещал камень заменить, но Ийлэ не разрешила. А на пятом лапки зажаты были плохо, и отец дожимал, а Ийлэ сидела рядом, глядя за тем, как он работает. Было в этом что-то завораживающее…
…и жемчужину она выбирала сама.
В коробке была сотня их, крупных, идеальной формы, но разного оттенка… белые, бледно-голубые и розовые, насыщенного оттенка… желтоватые, словно вылепленные из масла… еще вот лиловые, гиацинтовые… вся палитра, в которой эта, темная, почти черная, выделялась.
Теплая.
И тогда была теплой, пусть и тепло это было собственным, Ийлэ, а нынешнее — пса. Он носил подвеску в кармане своей дурацкой клетчатой рубашки, вот и нагрелась, что она, что металл… папа делал удивительные цепочки, тонкие, но прочные, с рисунком, который переползает со звена на звено.
Лоза и терний.
…по праву…
Он так сказал, а когда Ийлэ попросила объяснить, что это значит, отец отшутился, мол, не стоит хорошенькой девушке забивать голову всякой ерундой. А ведь не ерунда… полустертая лоза и яркий терний… алмазы сияют, словно ничего не произошло. И жемчужина, кажется, стала темнее, чем прежде.
Ложь.
Жемчуг цвет не меняет.
И эта подвеска…
— Она… дорого стоит, — сказала Ийлэ.
— Возможно, — пес смотрел прямо. — Некоторые вещи стоят дорого, а другие и вовсе цены не имеют. Все относительно в этом мире.
— В философию ударился?
Ком в груди растаял.
Откуда он взялся? Зимний. Холодный. Не снег, но старый серый лед, который и под солнцем не тает… ведь не было же, но вот… Ийлэ трогает грудь.
Ничего.
Рубашка. Свитер нелепый, который она носит, пусть бы в доме уже и не холодно… упрямство… мама всегда говорила, что Ийлэ непозволительно упряма. А отец смеялся, дескать, семейная черта…
…и подарил жемчужину.
…сказал:
— Ты в своем праве носить черный…
…еще одна деталь. Сколько их было, потерянных памятью секунд и слов, которые возвращались, причиняя почти физическую боль?
— Ударился, — Райдо коснулся локтя. — Со мной бывает. Ийлэ… можно тебя попросить?
Просить?
Конечно… подвеска-капля, жемчуг и алмазы… подарок из прошлого, вот только подобные подарки бесплатными не бывают.
Ийлэ сжала подвеску в руке, понимая, что расстаться с нею не сможет.
— Что… надо?
— Ничего особенного. Не сбегай с обеда, ладно? Эта дура опять приедет. И я знаю, что ты не хочешь с ней встречаться, но пожалуйста… я с ней в одиночку не справлюсь. От Ната помощи никакой. А ты…
Дура? Он говорит о Мирре… Ийлэ не хочет с Миррой встречаться, но и отказать в просьбе не способна. Пес знает.
Он нарочно.
И не раскаивается ничуть. Стоит, осклабился широко, радостно.
Сволочь.
— Хорошо, — ответила Ийлэ, надеясь, что голос ее звучит ровно.
— Вот и умница…
К счастью, требовать, чтобы Ийлэ переодевалась к обеду, он не стал, то ли знал, что откажется, то ли знал, что переодеваться не во что.
А и плевать.
Мирра как-нибудь переживет…
Переживать Мирра не собиралась.
Она, настроенная весьма решительно, вошла в дом, который уже мысленно полагала своим, и бросила шубку Дайне.
Мило улыбнулась хозяину.
Присела в реверансе. Ната одарила кивком — не столь уж важная он птица, чтобы расшаркиваться… и вовсе, после свадьбы надо будет выслать его… матушка о том упоминала не единожды, и Мирра всецело была с ней согласна.
…и не только с матушкой.
…он обещал, что поможет Мирре. А он никогда не давал пустых обещаний.
— Надеюсь, вы соскучились по мне так же, как и я… — она не стала дожидаться, пока Нира справится с шубой. Сестрица вечно копалась, на сей раз наверняка нарочно, желая Мирру позлить.
Пыхтит. Дергает несчастные пуговицы.
— Соскучился. Очень, — ответил пес, предложив руку. Показалось, что в словах его мелькнула насмешка, но… показалось, конечно, показалось…
У лестницы Мирра обернулась: Нат, присев на корточки, возился с пуговицами, а сестрица, вместо того, чтобы от помощи отказаться, как то положено приличной девушке, что-то тихо и настойчиво говорила.
Вот же…
Впрочем, так даже лучше, пусть с этим щенком возится, зато мешать не станет…
Райдо тоже обернулся.
— Не волнуйтесь, Нат о вашей сестре позаботится. К слову, у вас здесь приняты помолвки?
— Вы говорите… — Мирра порозовела.
— О людях. Ну, то есть, о людях, которые здесь живут. Я не очень хорошо знаю местные порядки. Как это происходит?
— Свадьба? — Мирра бросила взгляд на расчерченное шрамами лицо.
Урод.
Почему жизнь настолько несправедлива? Ей совершенно не хотелось выходить замуж за урода, но… дом… поместье… и маменька намекнула, что поместье с секретом… и этот секрет сделает Мирру не просто богатой…
…и хорошо, если так.
…он не отпустит Мирру сам, да и она не захочет уйти, но иногда ей нравилось думать, что однажды она уедет.
Сбежит.
От матушки с ее нравоучениями, от отца. И от него, конечно. Скорее даже от него, чем от матушки и отца. Мирра отправится за Перевал… быть может, попадет ко двору… а если нет, то в городе Камня и Железа найдется место для очень состоятельной и красивой вдовы… и вдовам многое прощается… это ведь свобода, а ради свободы Мирра потерпит общество этого недоразумения, которому суждено стать ее мужем.
И зря Нира злословила.
Псы ничем-то от людей не отличаются… разве что размерами.
Мирра потупилась. Почему-то сегодня маска, привычная уже, родная почти, раздражала неимоверно. Все эти взгляды в пол, трепет ресниц, робость и вздохи, прикосновения украдкой… почему никто не видит, насколько это все обманчиво?
— У нас… у нас… принято, чтобы… если девушка нравится молодому человеку… и он имеет серьезные намерения, то эти намерения он должен изложить ее отцу или же старшему брату… опекуну… тому, кто представляет интересы этой девушки, — Мирра наблюдала за псом сквозь ресницы, пытаясь по лицу его прочесть, что он думает о человеческих обычаях.
К сожалению, если пес что-то и думал, то лицо его было для чтения непригодно.
— И тогда, если у отца девушки нет возражений, то он дает свое согласие на помолвку… Жених и невеста обмениваются кольцами, о помолвке объявляют в газетах, чтобы все знали… вот… после помолвки необходимо выждать некоторое время… месяц или два… на случай, если вдруг окажется, что у кого-то имеются возражения… к примеру, девушка была ранее обещана другому человеку. Или же жених связан обязательствами… к сожалению, такое порой случается.
Пес кивнул.
— Но обычно… обычно… — Мирра запнулась, но нашла подходящее слово. — Обычно все проходит обычно…
Райдо улыбнулся.
Отвратительно. И клыки эти… папенька, конечно, утверждал, что псы — хищники, но не людоеды, однако в городе говорили иное…
Мирра сплетням не очень верила, но ведь клыки…
…и обращаться они умеют…
…и в лесу охотились, не этот, но прежние, которые засели в поместье надолго… правда, о тех отец упоминать не любил. И получается, что о женихе своем Мирра знает до отвращения мало.
Или все-таки достаточно?
Она мило улыбнулась в ответ на улыбку, и продолжила:
— Во время помолвки готовятся к свадьбе… платье там, украшения… дом опять же в порядок приводят… составляют список гостей… рассылают приглашения… много суеты…
— Понятно, — оборвал Райдо и, почесав черным когтем — с виду тупым, но неприятным — кончик носа, задал следующий вопрос. — А как долго эта ваша… помолвка длиться может?
— По-разному… иногда годами… например, если обручают детей, то приходится ждать, пока эти дети не вырастут.
— Удобно.
— Что?
— С детьми…
— Да, конечно, — Мирра не очень поняла, но вновь улыбнулась. — Но мы с вами уже не дети…
— Это точно… не дети…
— …и если необходимо поторопить, то всегда можно получить особое разрешение… оно, конечно, обойдется в приличную сумму, но с другой стороны избавит от прочих хлопот… да и пышная свадьба… кому она нужна?
Здесь Мирра покривила душой.
Свадьба была нужна ей, но… матушка права. Вряд ли родичи пса обрадуются невесте-человеку. А потому лучше, если все будет тихо и быстро.
Помолвка.
Свадьба. И похороны… нет, еще завещание где-то между свадьбой и похоронами…
…несколько месяцев траура…
…и свобода…
…настолько, насколько он позволит ей быть свободной.
Мечты и чаяния маленькой человеческой девушки были незамысловаты и по-своему обыкновенны. Райдо читал их сквозь маску дружелюбия, которую она нацепила, надеясь обмануть его.
Маска была хорошей, вот только…
Он слишком долго жил на грани, чтобы обманываться улыбками, взглядами нежными, этим вот фарфоровым румянцем… пальцами трепетными в его ладони…
На руках ее перчатки, пожалуй, несколько более плотные, чем обычно. И само прикосновение к нему девушке неприятно, оттого, если и прикасается она, продолжая игру, то исключительно к одежде… и пальцы вытирает о юбки.
Морщится.
Хмурится.
И вновь улыбается. Гримасы мелькают. И не гримасы даже — тени их… но Райдо довольно и теней. Сейчас Мирра удовлетворена.
Ей кажется, что Райдо готов сделать предложение, и она, несомненно, предложение это примет.
Почему?
Ей так нужен дом?
Или то, что прячется в доме?
Мирра щебетала, что-то о людях, ей знакомых, о городке, в котором давным-давно не случалось ничего-то интересного, о новостях и сплетнях, газетах, погоде… Райдо слушал в пол-уха, не забывая кивать в нужных местах…
…матушка была бы довольна…
— К слову, дорогая, у меня для вас сюрприз, хотелось бы думать, что вам понравится, — он поцеловал руку Мирры, с удовольствием отметив, как та вздрогнула, а на лице появилось выражение величайшей гадливлости.
На мгновенье Райдо показалось, что стоит отпустить эту руку, и Мирра немедленно вытрет ее надушенным платочком, а то и вовсе выбросит перчатку.
Но нет, ей удалось справиться с собой.
— Я совершенно уверена, что понравится, — ответила она, дав себе зарок в следующий раз надеть перчатки поплотнее.
Мир-р-ра.
Мирра.
Ми-и-р-р-а.
Ийлэ никогда не нравилось это имя. Слишком резкое, угловатое. И она вновь и вновь катала его на языке, пытаясь стереть эти углы, а они не стирались.
Мирра не изменилась.
Забавно. Ийлэ ведь предполагала, что так и будет, но предполагать — это одно, а увидеть… фарфоровая кукла в платье из красной шерсти.
Красный — яркий цвет, вызывающий, но Мирре идет.
Она знает, что красива… нет, не так, она знает, что теперь во всем этом растреклятом городке не осталось никого, кто бы мог бросить вызов ее красоте.
Ей ведь этого хотелось.
Когда?
Тогда, раньше. Ийлэ помнит. Она бы с радостью обменяла эти воспоминания на другие, а то и вовсе избавилась бы от них.
Не дано.
…дорогая, познакомься, это Мирра… надеюсь, вы подружитесь…
…фарфоровая девочка, похожая сразу на всех кукол, которых Ийлэ видела в городе. Куклы были круглолицы и кудрявы, облачены в роскошные платья…
…эта живая. Она смотрит на Ийлэ с непонятным возмущением и хмурится. Глупость. Куклы не имеют права хмуриться, им вообще не положено испытывать эмоций.
— Я самая красивая! — говорит кукла и топает ножкой в атласной туфельке, расшитой стеклярусом. Он блестит, как и бусины ожерелья на шее куклы, и такой же, стеклянный браслет. Ийлэ тот блеск завораживает. — Слышишь?
— Почему это ты? — Ийлэ не хочется быть самой красивой, это скучно, но кукольная обида смешна.
Ийлэ дразнит куклу.
Играет.
…она виновата… сама виновата, ведь и вправду играла… и ладно, в детстве, но ведь и взрослея, Ийлэ не менялась… поддразнивала… и бессознательно, и сознательно…
…бал в ратуше… и белые платья… тафта и атлас… шелк альвийский, который слишком дорог, чтобы Мирра позволила себе платье из него. Но она позволила и, собираясь на тот бал, предвкушала и свое появление, и восторг… и поклонников, которые всенепременно влюбятся с первого взгляда и до самой смерти…
…ей так хотелось быть самой красивой…
А Ийлэ… она ведь могла остаться дома, но не осталась… и появилась на том треклятом балу именно для того, чтобы заклятую подругу позлить.
Не только платье, но и жемчуг.
Серебро.
Папина работа. Она стоит дороже шелка, Ийлэ гордится отцом… и собой тоже, глупая девчонка. Все казалось игрой, такой вот увлекательной игрой… разрушить чужой песчаный замок.
Отступить.
Позволить возвести новый.
И снова разрушить.
И наверное, в свое оправдание Ийлэ могла бы сказать, что она не понимала, насколько эта ее игра болезненна для Мирры.
Или нет, понимала?
Тогда почему… что заставляло ее вновь и вновь поступать подобным образом? И удовольствие получала преогромное… странное такое удовольствие… не от слез, нет, Мирра никогда не плакала, она притворялась, что все замечательно, правда, притворялась не очень удачно, но…
…та Мирра тоже осталась в прошлом.
Нынешняя, буквально повисшая на руке пса — видеть это оказалось достаточно неприятно, хотя Ийлэ и не мола понять причин этой внезапной своей неприязни — не дала себе труда скрыть брезгливость.
Недоумение.
Злость.
Злость ей не идет. Самая уродливая из всех масок ее лица.
— Это… — у Мирры даже голос сорвался. — Это… что?
— Кто, — поправил ее Райдо. — Сюрприз…
Сюрпризы Мирра ненавидела, пожалуй, еще с тех далеких детских времен, когда дорогая сестрица, стащив матушкину коробку из-под пудры, сунула туда дождевых червяков. Мирра прекрасно помнила и предвкушение, с которым она открывала эту самую коробку, всю такую глянцевую и нарядную, и затаенную надежду, и ужас, и отвращение…
Да она после того сюрприза руки скоблила куском пемзы, до крови, все казалось, что черви оставили на коже слизь, и теперь эта слизь никогда не смоется.
— Мне подумалось, что раз уж вы были так хорошо знакомы… дружили… — Райдо не позволил сбежать, как и остановиться на пороге столовой. Он переступил этот треклятый порог, вовсе его не заметив, а Мирре только и осталось, что следом идти.
Дружили?
Она и Ийлэ? Вот уж глупость несусветная… это матушке хотелось, чтобы Мирра с ней дружила… альва… древний род… почетно…
И где, спрашивается, теперь этот древний род? А про почет и матушка не заговаривает…
— Здравствуй, — сказала Ийлэ.
Изменилась.
Нет, странно было бы, если бы она не изменилась, после того, что было… точно Мирра не знает, но слышала достаточно, пусть бы и не полагалось ей вовсе слышать вещей подобных, однако Мирра предпочитала быть в курсе происходящего.
— Ийлэ… — она все-таки остановилась и руку убрала.
— Я.
Молчание.
И что сказать? Слов не требуют, и Ийлэ молча занимает место за столом, впервые, пожалуй, радуясь тому, что стол этот столь огромен.
Райдо во главе.
Мирра по правую руку его.
Ийлэ на другом конце.
Обед в молчании. Дайна подает, она все еще обижена, пожалуй, полагая, что именно ей должен принадлежать и стол этот, и сама усадьба.
Райдо?
Смешно, но и для нее он — приложение к усадьбе, временное неудобство. И пожалуй, Ийлэ вновь радуется, что и Мирра, и Дайна не представляют, сколь надолго оно затянется.
Он.
Пес.
Райдо. Имя рычащее, чужое, но Ийлэ привыкла и к имени, и к его хозяину, и наблюдая за ним исподтишка понимает, что он недоволен. Кем? Ею, не проявившей должного почтения к Мирре? Или Миррой, которая вовсе не обрадовалась этой встрече.
Зачем он вообще устроил ее?
Не из прихоти, а…
— Мирра, все хорошо? — Райдо ел мало, ему вновь было нехорошо, хотя он и старался скрывать дурноту, которая то и дело подкатывала к горлу. Райдо сглатывал слюну часто, а мясо разжевывал тщательно, едва ли не рассасывая каждый кусок. Как старик, право слово.
Стариком он себя и чувствовал, желая одного — добраться до постели, которую, быть может, разнообразия ради перестелили. И тогда простыни будут свежими, с запахом зимы.
Упасть.
Уснуть. И не думать о выпивке. С каждым днем это становилось сложнее…
Альва наблюдает. Ей кажется, что ее внимание незаметно, и Райдо притворяется, будто бы не видит настороженного ее взгляда. А по лицу не понять, расстроена ли она этой встречей. С человеческой девушкой проще. Она злится. И злость пытается скрыть, у нее почти выходит, но она не знает, что у злости резкий запах, а запахи Райдо еще способен ощущать.
— Хорошо? — ее голос раздражен. Она сама раздражена почти до предела, и предел этот близок. Еще немного и вспыхнет, но нет, справляется с собой. — Да… пожалуй, все хорошо… но мы могли бы побеседовать наедине?
Она бросает выразительный взгляд в сторону альвы, которая притворяется безразличной.
Но ведь задевает!
Не может не задеть… и наверное, Райдо сволочь, если притащил ее сюда.
— Конечно, — он отодвигает блюдо. — Идем.
— Куда?
— Говорить. Наедине.
Мирра встает, пожалуй, излишне поспешно, а Ийлэ откидывается на спинку стула. Вид расслабленный, слишком уж расслабленный, чтобы поверить…
…надо бы одежды купить…
…и вообще выбраться в город, послушать, о чем люди болтают. Райдо Нату доверял, но… Нат все-таки мальчишка и опыта у него маловато.
В кабинете камин дымил и запах дыма, острый, тяжелый, мешался с запахами бумаг, чернил и старой кожи. Пива. Полироли.
Старый стол. Старое кресло, обивка которого потерлась и покрылась кракелюрой мелких трещин. Они наверняка помнят старого хозяина, но жаль, что не расскажут о нем.
— Слушаю, — сказал Райдо, проведя по столешнице ладонью. Дерево на ласку не отозвалось, все еще не принимает чужака?
Или Райдо вновь сочинил себе сказку.
Мирра не торопилась говорить. Она застыла посреди кабинета, вцепившись в крохотный ридикюль, расшитый ленточками и перьями. Перья желтые. Ленточки красные. Красота неимоверная, и сама она, пусть человек, но красива… наверное, в другое время Райдо обратил бы на нее внимание.
— Я… я допускаю, что ваши обычаи отличаются… — печальный взгляд, и скорбь в голосе. — И что наши вам… не известны… и вы, устраивая эту встречу, исходили из лучших побуждений…
— Исходил, — Райдо смотрел на пальцы.
Аккуратные пальчики, спрятанные в красный атлас перчаток.
Неподвижные.
Цепкие.
— Вам сказали, что мы были… подругами…
— А это не так?
— Нет, конечно, — она фыркнула, и впервые, пожалуй, сказала правду. — Помилуйте, кто я такая, чтобы со мной дружить? Я… я была всего-навсего подходящей компанией для дочери самого ар-найо… живой игрушкой… меня привели в этот дом, потому что Ийлэ стало скучно играть с обыкновенными куклами.
А ведь обижена.
По-настоящему обижена, и обида прорывается в раздражении, в том, что пальчики оживают, начинают щипать перья, вымещая на сумочке раздражение.
— Мама сказала, что я должна понравиться. И я пыталась! Господи, чего я только не делала… точнее, делала все, что ей хотелось… поначалу я ведь и вправду верила, что мы подружились…
Она выдохнула резко и ридикюль отложила.
— Буду с вами откровенна, — Мирра стянула перчатки. — К шестнадцати годам я ее тихо ненавидела. Ей нравилось портить все, что было для меня важно. Видите ли, наш городок не так и велик, и люди здесь хорошо знают друг друга. Да что там, друг друга… тут знают все и обо всем… и Альфред сначала ухаживал за мной… да, мне было лишь шестнадцать, но я верила в любовь! Глупость какая…
— Почему?
— Потому что любви нет. Ни с первого взгляда, ни со второго… есть расчет… похоть… вожделение… я понимаю, что девушке моего воспитания не пристало говорить о подобных вещах, однако, мне кажется, с вами я могу быть откровенна.
Райдо кивнул: на откровенность он и рассчитывал.
И еще на ее злость, которая все-таки прорвалась, заставляя Мирру говорить, пусть пока она и не сказала ничего более-менее стоящего, но это пока…
— Альфред… был бы хорошей партией… очень достойный молодой человек, — Мирра обошла кресло. Спинки она касалась кончиками красных пальцев, осторожно, не то боясь испачкать перчатки, не то напротив, опасаясь разорвать это прикосновение, а с ним и нить памяти. — Матушка моя так говорила, а ей сложно угодить… единственный сын мэра… и у его отца состояние… он сделал на поставках альвийского масла… меда… не важно, главное, что тогда я была влюблена по-настоящему, так, как может быть влюблена шестнадцатилетняя дурочка, уверенная, что эта любовь взаимна.
Она вздохнула.
И повернулась спиной.
Райдо проследил за ее взглядом: смотрела Мирра не на полки, опустевшие — знать бы, какие книги стояли на них, а может и не книги вовсе — но на пятно. Темно-зеленое пятно на светлых выцветших обоях.
Картина?
Портрет?
Чей? Хозяина дома? Хозяйки? Или самой королевы Мэб в венце Лоз и Терний?
— Он писал мне нежные письма и уверял, что намерения его серьезны. Мы собирались объявить о помолвке, когда… на Весеннем балу… представляете, я шла на этот бал, уверенная, что скоро все люди в городке узнают…
…а Райдо предполагал, что все люди в городке и без того знали, стараниями ли самой Мирры, или же матушки ее, уверенной, что дочь ее сделала хорошую партию… главное, знали.
И тем больней был удар.
— Вы ведь понимаете, что произошло? Она появилась на том балу… вся такая воздушная… в платье этом… с драгоценностями, которые… мои родители не бедствуют… у мамы хорошее приданое, да и отец не из бедной семьи… мне казалось, что у меня есть все, а оказалось, что имею я ничтожно мало… но кому жаловаться?
Не вздох — всхлип.
И губы кривятся, Мирра моргает, пытаясь сдержать те давние, давно перекипевшие, казалось бы, слезы. Справляется с собой.
— Украшения… ее отец творил удивительной красоты вещи… для самой королевы…
…а вот это уже любопытно.
— Говорили, что поэтому он и жив остался… сослали только…
Райдо замер, боясь спугнуть девушку, которая была увлечена собственным давним горем. Атласные пальчики коснулись ресниц, снимая горячие слезы.
— Королевская кровь… много она ему помогла… или вот ей… один взгляд и Альфред… он сказал, что ошибался… что принял симпатию за любовь… что я всегда останусь его другом… но Ийлэ… он смотрел лишь на нее… видел лишь ее… говорил о ней… если бы вы знали, как я ее ненавидела.
За порушенную любовь?
Или за раненое самолюбие, ведь город знал о помолвке, которая не состоялась.
Смеялись? Наверняка. Сочувствовали, правда, сочувствие это было лживым, и Мирра точно знала, что злословят. Обсуждают. И ее неудачный роман, и рухнувшие надежды…
— А самое смешное, что он ей не был нужен. Она позволила ему ухаживать, надеяться на большее… ведь знали, что Ийлэ не примут при дворе… королева злится… она позволила ей жить… им всем жить, но и только… сидели в этом городке, будто на цепи… он сам отцу рассказал про ссылку… про ее гнев… про условия… им нельзя выезжать… только в город и все… королева терпела их только потому, что он делал чудесные вещи… а он делал, чтобы они жили…
Она говорила путано, пересказывая то, чего знать не должна была.
И похоже, что доктор и вправду сумел стать другом альву, иначе откуда подобная откровенность? Райдо прикусил язык: не время для вопросов. Мирра же, кажется, не замечая ничего и никого, продолжила:
— Альфред решил, что почему бы и нет… если она здесь… если уехать не позволят… он лучшая партия в этом захолустье… ей всего пятнадцать было! Она не должна была быть на том балу! А она появилась! Специально!
Она замолчала, вцепившись в спинку кресла.
— У него не получилось? — Райдо знал ответ.
Не получилось.
Человек и альва? Случались прецеденты, но… где был этот влюбленный Альфред, когда в город пришел Бран.
Или любви не хватило, чтобы рискнуть собой?
А может, прошла к тому времени?
С любовью такое, говорят, бывает. И дела эти прошлые, сердечные, Райдо вовсе не касаются.
— Отчего же… она принимала его ухаживания… и найо Луари позволяла думать, будто за ними есть что-то серьезное… а потом война… и все завертелось, — Мирра взмахнула рукой, вялый жест, бессильный. — И… и да, мне жаль, что все так произошло… найо Луари была милой дамой… и супруг ее… они с отцом дружили, во всяком случае, отцу казалось, что это — дружба.
— А на самом деле?
— На самом деле… на самом деле, местное общество не отличается особым разнообразием… отец… шериф… мэр еще… пара-тройка состоятельных людей… ему просто больше не с кем было общаться, а одиночество, надо полагать, тяготило. Ссылка лучше смерти, но она не перестает быть ссылкой…
— За что его сослали?
Мирра приподняла бровь.
Успокоилась.
И кажется, спохватилась, что сказала слишком многое. Но сказанного не вернешь, и Мирра пыталась сообразить, как использовать собственную оплошность. Она морщилась. Ей неприятно было вспоминать, но на плохую память сослаться не вышло бы. И Мирра смотрела искоса, оценивающе. Во взгляде ее мелькало раздражение…
— За своеволие, — она все-таки садится и со вздохом просит. — Вы не могли бы попросить… чай… в горле пересохло… эти волнения…
И Райдо соглашается, что столь очаровательной девушке не следует волноваться из-за событий давних. Эти события интересны ему исключительно с точки зрения истории… он всегда историей интересовался.
Мирра не верит.
Кивает.
Улыбается. И ждет чая. Молчит, только пальцы ее выдают нервозность. Что она задумала? А Райдо чая не хочется совершенно. Снова мутит. И сидеть тяжело, он склонился, оперся на широкий подлокотник, надеясь, что выдержки хватит на этот разговор.
Он ведь скоро закончится.
Должен.
Чай подали. Дайна мрачна и, кажется, ненавидит его. Ну или почти ненавидит. Будь ее воля, ушла бы, да и не просто ушла — сбежала бы из дома… почему тогда держится?
Упрямится.
Слуг так и не наняла, неужели думает, что Райдо забудет? Или нет, не забудет, но вернется в прежнее свое существование, когда его мало что интересовало, помимо виски и боли.
Она ждет.
И дождется, если дальше так пойдет… нет… есть Ийлэ… у него есть Ийлэ… и надо просто потерпеть. Она наверняка тоже не обрадовалась встрече… и дождавшись конца нелепого этого обеда, сбежала на свой чердак.
На чердаке Ийлэ чувствовала себя в безопасности.
А рядом с ним…
Мысли путались. И чашку Райдо принял машинально. У чая был горький тяжелый запах, который показался смутно знакомым.
— Это… очень печальная история, — Мирра вернулась в образ печальной леди… ей идет… фарфоровая кукла? Из тех, с которыми Ийлэ устраивала чаепитие на чердаке… которая, интересно? — Мама мне рассказывала… правда, я не знаю, сколько в рассказе правды… он был королевским ювелиром… и кажется, родственником королевы, но об этом предпочитали помалкивать… не то родство, которое могло бы принести выгоду.
Она говорила, и голос ее убаюкивал.
— Пейте чай. Вам следует пить больше жидкости. Мой отец так полагает. А он хороший доктор, хотя вы ему не доверяете, но… пейте… это и вправду помогает… жидкость выводит из организма яды, которые образуются при болезни.
Горький чай.
И сладкий, до того сладкий, что слипаются губы.
Райдо пьет. Допивает до дна чашки, а Мирра подливает вновь.
— Он создавал вещи удивительной красоты. Говорили, что он гений… был гением… гениальность еще никого и никогда не спасла… он встретил найо Луари и женился на ней. Королева была против… думаю, она не хотела делиться. Я бы тоже не захотела делиться своим ювелиром… она могла бы казнить его… или ее… но поняла, что тогда останется без украшений, а ведь он и вправду был гением… и тогда она отправила его сюда. В ссылку. И запретила покидать этот растреклятый городок.
Поэтому они остались.
Когда шла война.
Когда стало очевидно, что альвы проиграли.
Когда открылись пути к Побережью…
…королева не простила изменника…
…ему некуда было бежать…
Мерзко. Почти так же мерзко, как чай, который Райдо пьет, потому что… почему? Мутно все. Непонятно. Но сладость склеила губы…
— И вот они здесь жили… отец говорил, что найо продолжал работать… он надеялся выслужить прощение… и если бы не война, у него бы получилось… наверное… или нет?
…королевский ювелир.
…королевские драгоценности.
…сколько они стоят? Много… альвийская работа дорога, а уж такая…
…Бран знал.
…Бран глупец, если убил… он не нашел драгоценности и потерял того, кто мог бы их создать… скотина этакая… жаль, что сдох, Райдо вызвал бы его… вызвал бы и убил… Бран…
Мысль кувыркнулась и выскользнула из обессилевших рук.
Или не мысль, но чашка. Расплескались остатки чая, расплылись по рубашке, по ковру. И Райдо мрачно подумал, что его рубашка, впрочем, как и ковер, без того достаточно грязны.
Он хотел встать, но тело стало непослушным, его словно выпотрошили и набили шкуру влажной соломой. Колется.
Изнутри.
Чушь, конечно, но ведь колется и изнутри.
Встать надо… ноги не держат, а кресло удобное… и на сон клонит… и все равно кто-то помогает.
— Обопритесь на меня…
Опирается.
Он слишком тяжелый для девушки, и та едва ли не падает. Ругается. Леди не должны ругаться, впрочем, эта — не леди… маска… он помнит.
Два шага до диванчика, на который ему позволяют упасть.
И мутит… качает на волнах, точно диванчик — это не диванчик, а колыбель… все из-за чая… конечно, из-за чая… не стоило его пить.
— Спите, — говорят ему.
И Райдо проваливается в сон. С другой стороны это даже хорошо, он давно не высыпался нормально, а потом, на свежую голову, и думать будет легче.
О королевском ювелире.
О королевских драгоценностях… об Ийлэ… альва… глаза зеленые и сама дикая-дикая… она позволяет Райдо жить, потому что от его жизни зависит ее собственная. И в этом есть высший смысл, правда, Райдо пока не понял, какой именно… но ведь есть же… есть…
Надо дышать.
И выбираться из сна.
Мирра несколько секунд сидела, прислушиваясь к дыханию пса. Она надеялась, что отец не ошибся с дозировкой. Он вечно все делал не так.
Слабый.
И матушка при всей ее кажущейся хитроумности ничуть не сильней.
Мирра подошла к двери.
— Спит? — поинтересовалась Дайна.
— Спит. А второй?
— С твоей сестрицей… чай уже подала.
Она все-таки заглянула в комнату.
— Сам дошел?
— Сам, — поморщилась Мирра, потирая плечо. Неподъемным он оказался. Неповоротливым.
— Повезло. Не перетянули бы. Он тяжеленный, как… иди сюда, — Дайна склонилась над телом. — Подержи… раздеть надо, иначе не поверят…
Мирра прикрыла дверь: в доме нет лишних людей, не считая дорогую сестрицу, которая совершенно ненадежна, но вместе с тем не особо умна. Однако Мирра не любила рисковать.
Ключ повернулся в замке.
— Помоги, говорю, — прошипела Дайна, которая отчаянно пыталась стянуть с пса рубашку…
— Оставь. И так сойдет. А вот штаны лучше снять… и ботинки.
Дайна нахмурилась, но возражать не стала. Правильно. Молчание — золото… а золото Дайна умела ценить, впрочем, как и собственную жизнь. Мирра дернула за ленту и поморщилась от боли… ничего, немного боли не повредит… в боли есть своя прелесть, которую не каждый способен оценить.
— Ударь меня, — велела она Дайне, и та не стала медлить, отвесила звонкую пощечину.
— Еще…
Разбитые губы.
И сладкая кровь, которую Мирра слизала, зажмурилась от удовольствия… жаль, зеркала нет… она сунула пальцы под жесткий воротничок, рванула с неожиданной для самой себя силой. И ткань затрещала, разрываясь…
— Корсаж… — подсказала Дайна, которая наблюдала за представлением. — И юбки тоже…
— Сама знаю.
Мирра улыбнулась: все будет так, как хочет матушка… почти так… она даже поверит, что план этот сочинила сама…
