Красный ночник
В комнате было душно. Коммунальщики, как всегда «в своем репертуаре», усердно топили, не обращая внимания на то, что на улице установилась ранняя весна. Вероятно, грели впрок, чтобы всем хватило осенью терпения не умереть от холода до долгожданной подачи тепла.
Петрович смотрел в потолок. Накопившаяся усталость, вместо того чтобы сморить в сон, наоборот – не давала уснуть. Все мысли были в управлении, там его ребята проводили затянувшиеся оперативно-розыскные мероприятия, а он решил поспать перед взбучкой от начальства за недозволенные методы работы.
Показания опрашиваемых не давали желаемого результата. Борис Ким вполне правдоподобно не мог понять, о каком самопроизвольном открывании двери в гостевом домике идет речь. Назира представлялась как взбалмошная, истеричная девица, которая проходу не давала одному из работников усадьбы своими домогательствами из-за неразделенной любви. Этот сотрудник подтвердил, что из жалости имел с ней несколько раз связь, но потом отказался от близости, так как не испытывал к ней никаких чувств, а та, в свою очередь, грозилась, что покончит с собой и, вероятно, реализовала свою угрозу после нервного потрясения. Похоже, что рабы свято сохраняли тайну своих патрициев, – возможно, под страхом какого-то наказания.
Петрович почувствовал в своей ладони холодный нос Бонифация. Пес стоял около кровати, помахивая хвостом.
– Тебе тоже не спится, дружище? – Петрович ласково потрепал собаку за ухом. – А пойдем, прогуляемся. Может, пройдемся, и спать захочется?
Воздух был наполнен влажной прохладой. Где-то хохотала полуночная молодежь. Около входа в общежитие стояла служебный Москвич. Оглядев его со вздохом, Петрович прижался ладонью к железному боку машины. Холод металла напомнил ему такие же ощущения, как от гранита, которым была отделана стена около места, где был убит Габриэль Каре.
Почему они с Саламатиным решили, что убитый что-то рассматривал на стене? Быть может, под гранитными плитами есть тайник, и ему показывали его содержимое. Удобный момент для убийства, но тогда должно быть два участника преступления. Тот, кто отвлекает жертву, и тот, кто непосредственно совершал убийство. Надо бы рассказать эту версию Егереву.
Но ждать до утра не хотелось. От общежития до усадьбы Бжозовской каких-нибудь пятнадцать минут по ночным дорогам. Хозяев в доме нет, прислуга спит. Наверняка, сигнализацию трогать побоялись, и она не включена. Внешнее наблюдение ФСБ его не беспокоило, а наоборот – вселяло спокойную уверенность в себе. Завтра он задним числом оформит рапорт о необходимости несанкционированного проникновения в жилище, – все равно по шее получать. Желание еще раз рассмотреть гранитную стену было таким сильным, а ситуация и возможности такими заманчивыми, что логика перестала удерживать его поступки.
– Поехали, – скомандовал Петрович Бонифацию, открывая пассажирскую дверцу автомобиля.
Остановившись около знакомого забора усадьбы, он достал карманный фонарик из бардачка и, приказав Бонифацию ждать, направился к воротам.
Ворота усадьбы, как и рассчитывал Петрович на женскую «смекалку», были не заперты. Справиться с дверным замком входной двери помог богатый опыт оперативной работы.
В холле было тихо и темно. Притворив входную дверь, он постоял немного, чтобы убедиться в правоте своих соображений в отношении сигнализации.
«Соображения» себя оправдали, и он двинулся в сторону зала. Поравнявшись с лестницей, прислушался – показалось, что слышится тихая речь на французском языке.
Петрович шагнул в направлении голосов. Да, это был французский. Но откуда? Все основные действующие лица, связанные с французской эмиграцией, были доставлены в управление. Может, кого-то пришлось срочно отпустить? Выяснять было поздно. Идти на голоса, значит – обнаружить себя и не попасть к стене. И еще эти странные мягкие блики из-под лестницы. Возможно, что это был отблеск на мраморном полу от света, падающего из открытой двери, ведущей в помещения прислуги, и голоса были оттуда же, – больше неоткуда.
Петрович принял решение идти сначала к стене – для осмотра, а потом разбираться со всем остальным. Тихо, почти не дыша, он продолжил путь к залу, из входного проема которого лился тусклый красный свет. Чертовщина какая-то…
Прижимаясь всем телом к стене, он аккуратно заглянул внутрь. В тусклом свете крохотного красного ночника, стоявшего на полу, в глубине помещения, он никого не заметил. Зато на стене, к которой он так стремился, переливались маленькие разноцветные огоньки. Не было никаких сомнений, что это – подсветка электронного замка сейфа, встроенного в стену, и сердце бешено заколотилось. Кто-то ввел код и, пока электроника совершает хитроумные операции, оставил это место по своим делам. Надо было действовать.
Сжав в одном кармане табельный пистолет, а в другом ручной фонарик, Петрович еще раз пристально оглядел огромный зал и пошел к стене. Обогнув красный ночник в виде пластмассовой божьей коровки, так нелепо смотревшейся среди убранства из золота и мрамора, он остановился около стены. Две гранитные плиты были раздвинуты влево и вправо, а в углублении между ними мигали кнопки электронного замка сейфа. Раздался глухой щелчок, и все погасло. Петрович потянул за ручку сейфа, и тяжелая дверца нехотя подалась в сторону.
Сейф осветился изнутри, и взору представился ларец, плетенный из ажурных серебряных нитей и украшенный круглыми разноцветными камнями.
Петрович только протянул к нему руку, как услышал шорох за своей спиной. Резко обернувшись, он нос к носу столкнулся с женским лицом. Испуганные глаза смотрели на него, как будто заранее прося прощения. В следующее мгновение он почувствовал боль от удара по голове, и сотни светящихся божьих коровок сначала резко вспыхнули в глазах, и сразу же одновременно погасли.
Ему показалось, что он падает в черную бездну.
* * *
Когда Жан Поль Батиста был студентом первого курса теологического факультета Парижского университета, открывающиеся ему знания были столь гармоничны, и так просто объясняли все мироздание, центром которого был Всевышний, что труды отцов церкви казались ему конечной истиной. И стоит только донести до как можно большого количества людей простые церковные догмы – и мир изменится, он станет лучше на его глазах.
Библия, которая не содержит в себе никакой систематической философии, с лихвой восполнялась ее мудрыми толкователями; Никейский собор 325 года, установивший официальную догматику христианства, облегчил задачу теологов на целое тысячелетие вперед:
– Григорий Нисский развил представление о Боге как о сверхприродном и непознаваевом существе, а также о нематериальной и бессмертной душе. Он отвергнул идею Платона о предсуществовании душ, за которую в свое время был осужден и поплатился жизнью Ориген;
– Августин Блаженный определил путь праведников через признание Бога – высшей ценностью, а любовь к нему и презрение к себе – целью всей жизни верующего;
– Ангельский Доктор – Фома Аквинский – спустя столетия приводит пять косвенных способов доказательства Бога и обосновывает абсолютное превосходство веры над знанием. Он подводит основание под христианский догмат воскресения из мертвых, утверждая, что нематериальная душа создается Богом для конкретного тела и является неповторимой индивидуальностью, которую она сохраняет, будучи бессмертной до Страшного суда. Он уточняет, что праведный путь добра указывает человеку Всевышний Благодетель, тогда как за выбор грешного пути он несет ответственность сам.
И в один прекрасный день, точнее – вечер, в этот мир божественной гармонии, так легко и просто уложенный в сознании талантливого студента, ворвались, преображая все на своем пути, идеи гуманизма кардинала римско-католической церкви Николая Кузанского. Его исходные положения космологии о том, что Земля не является центром Вселенной, а имеет такую же природу, как и другие планеты, и находится в постоянном движении, ошеломили Жан Поля. Кузанец ограничил всемогущество Бога и представил природный мир как живой организм, одушевленный мировой душой. Он назвал человека очеловечившимся Богом, то есть творцом, который обладает полной свободой воли, указав, что человеческая сущность есть вписанный в круг многоугольник, где круг – божественная природа. Он признал за человеком право познавать этот мир, преодолевая догмы своего рассудка и божественного откровения.
Жан Поль хорошо запомнил ту ночь, когда он прочитал «Трактат об ученом незнании» Кузанского, и то смятение, которое охватило его душу. Он запомнил навсегда, как его волнение умножалось с каждой минутой, и окружавшие стены стали тягостно малы, они буквально выдавили его в промозглое серое утро парижских улиц. Он шагал по мостовым, сам не зная – куда, с ощущением рождения чего-то нового внутри себя. Он заглядывал в лица ранним прохожим с одним лишь вопросом: осознают ли эти люди, в каком мире они живут? А те лишь шарахались от него на противоположную сторону мостовой, не понимая значения пристального взгляда всклокоченного юноши, встретившегося на их пути. Только под лучами высоко вставшего солнца он опомнился и почувствовал усталость от ночных волнений.
Проснувшись в своем убогом студенческом жилище, он испытал невероятное счастье от произошедшего этой ночью преображения и почувствовал непреодолимую силу желания умножать свои познания. Теперь он хотел испытывать это волнение многократно, и труды мыслителей эпохи возрождения заполнили все его свободное от учебы время. Он со многим не соглашался, а что-то, вроде мировоззрения Никколо Макиавелли, отвергал полностью за неприкрытый цинизм и воспевание выгоды и силы.
После окончания Парижского университета жажда познаний не была утолена, напротив, она многократно увеличилась. Те ответы, которые он мог еще вчера дать на поставленные вопросы утвердительно, сегодня вызывали сомнение именно потому, что его знания стали еще глубже и обширнее.
Поиски истины привели его в Рим, где он вступил в Орден Святого Доминика, и ему открылись двери библиотеки Ватикана. Бессмертные труды Аристотеля и Платона в первозданном виде и свободные от церковной схоластики; запрещенные работы Джордано Бруно – все они открывали Жан Полю новые грани человеческого существа и вселенной.
Но изо дня в день, отрываясь от книг и обращаясь к повседневной жизни, Жан Поль обнаруживал несовершенство человеческой природы, в отличие от божественного мира. И в тот момент, когда он был готов усомниться во взглядах гуманистов, ему в руки попали труды соотечественника и современника Рене Декарта, в которых мыслитель объяснял причину несовершенства человека – несовершенством общества, в котором он живет. Уверенность Декарта в том, что человечество со временем обретет новые идеальные формы, снова поманила светом познания, и вернула желание идти вперед и искать ответы на новые вопросы.
Это было время, когда религия только начала утрачивать свое господствующее влияние, и на науку – в том числе. Теория Коперника о вращении планет вокруг солнца уже нашла свое подтверждение в наблюдениях астрономов 17-го века; Исаак Ньютон открыл закон всемирного тяготения и сформулировал основные законы классической механики; Уильям Гарвей сделал открытие кровообращения в организме с помощью сердца, а не печени, как это было принято думать раньше. Развитие механики, физики, математики такими выдающимися философами, как Декарт и Лейбниц, буквально переворачивают этот мир и определяют новый путь прогресса цивилизации.
Приору Ордена святого Доминика – Жан Полю Батиста – было неведомо, что Франция и весь образованный мир стоит на пороге эпохи просвещения, которой предстояло ответить на многие вопросы и развить многие науки лишь для того, чтобы поставить перед человечеством новые и более сложные задачи. Но самая главная миссия этой эпохи будет заключаться в том, что европейская цивилизация перестанет воспринимать религиозное мировоззрение как единственно правильное, и научная мысль займет главенствующее положение став доступной для простых обывателей.
Это будет век сокрушительных перемен, наступление которого Жан Поль ощущал всем своим существом, но он был служителем пока еще всемогущей церкви, и помнил об этом каждый день. Он никогда не противопоставлял свои истинные взгляды церковным догмам, объясняя это себе как уважение к делу, которым занимается. Его собеседники проявляли такие неглубокие и поверхностные знания о предметах обсуждения, что не могли вызвать в нем ни малейшего желания спорить с ними. И чаще всего он соглашался с собратьями во всем лишь для того, чтобы быстрее закончить разговор.
И вдруг, эта девушка – Авелин Дангон – с таким чистым рассудком и не похожая ни на кого. Так смело мыслить ее мог научить только очень незаурядный человек, поверивший в то, что женщина способна на истинно глубокие знания.
Каждый раз, помогая епископу проводить службу в соборе, Жан Поль украдкой отыскивал глазами Авелин в толпе прихожан и слушал, как усиленно бьется его сердце при виде ее образа. Он объяснял себе свое волнение приятным воспоминанием о встрече на холме Фурвьер с девушкой незаурядного ума. Оставаясь в одиночестве, он мысленно наслаждался разговорами с ней, обретя в ее образе все понимающего собеседника. Вспоминая ее умные и любопытные глаза, он переносил их в свои мечты, где наконец-то мог изложить свои взгляды на мироустройство человеку, который был способен оценить их.
В то утро, когда Авелин первый раз не пришла на службу, Жан Поль справился со своей досадой, и весь день старался не думать о ней. Вечером он мысленно журил себя за свои бесплодные мечты и беседы с выдуманным образом девушки, но было уже поздно сопротивляться самому себе. Пытаясь уснуть, он закрывал глаза и сразу же видел ее, – то с растрепанными на ветру волосами, то склонившуюся над молитвенником. И наконец, ему пришлось признаться себе в том, что страх не увидеть ее завтра в соборе держит его за горло и не дает ему думать больше ни о чем, а только о ней.
Его опасения подтвердились, Авелин не пришла на утреннюю службу во второй раз, и он смутно ощущал свою вину. У приора ордена не было достаточного опыта общения с женщинами, ему казалось, что его жизненный путь был предопределен самим проведением. Однажды Всевышний подверг его испытанию, навсегда отвратив в нем стремление к плотским наслаждениям.
Это случилось на студенческой пирушке, посвященной окончанию учебы в университете. Долгие годы изучения теологии, ощущение своего нового качества и головокружительные надежды смешались с терпким вином в головах молодых служителей церкви. Сначала новоиспеченные богословы демонстрировали свои познания в божественном писании. Затем, с увеличением выпитого вина, начались скабрезные шуточки на тему целибата и откровенные рассказы о том, что уже давно все они потеряли свою телесную чистоту. И неоднократно, и с удовольствием нарушили обеты, данные своим наставникам перед лицом Господа Бога.
Дошла очередь и до Жана Поля. Он попытался отшутиться, перевести тему на другой разговор, но из этого ничего не выходило. Под удивленные возгласы своих однокашников он глупо отмахивался и густо краснел, ощущая свою ущербность в данной ситуации. И кто-то предложил громко, через весь стол:
– Этот день нашего освобождения от заточения в учебных классах должен быть отмечен символичным освобождением от телесного заточения нашего друга! Долой наставников! Долой обеты! Долой девственность!
– Долой! – и глиняные кружки сотрапезников, наполненные кислым вином, взмыли над их головами.
– Эй, Жюль! – стали все наперебой звать хозяина кабака. – Ты же знаешь, старый развратник, где можно найти порядочную вдовушку, которая за награду лишит девственности нашего друга.
– Есть такая, – услужливо хихикая, наклонился к столу Жюль. – Я и сам к ней захаживал, пока моя старуха отлучалась по делам из города. Но она берет дороже, чем портовые девки и, к тому же, капризная. Может не согласиться, если не будет настроения.
– От такого красавчика, как наш Жан Поль, не откажется. А за ценой мы не постоим! Говори – сколько? – все улюлюкали и хохотали, выкидывая на стол медяки.
Жюль жадно вытирал ладони об засаленный фартук, считая в уме сумму медяков.
– Этого достаточно, – накрыл своей волосатой ладонью горстку монет хозяин кабака. – Готовьте своего агнца к встрече. Здесь недалеко.
Руки друзей подняли Жан Поля со скамьи, на которой он сидел, и понесли к выходу. Друзья пели и шутили, неся его по улице на своих плечах, а он смеялся, не веря в серьезность их намерений.
– Пришли. Тихо! А то прогонит, – скомандовал Жюль.
В темноте послышался стук уличной калитки – это Жюль нырнул в дверной проем каменной стены, отделявшей улицу от внутреннего дворика. Через какое-то время все услышали его приглушенный голос:
– Сюда!
Руки друзей толкнули Жан Поля в темноту, и он попал в цепкие объятия сводника. Спотыкаясь о каменные ступени, он был втянут в дом, а затем и в комнату, где на грубо сбитом столе горела свеча, растекаясь по кривой глиняной плошке. В слабом свете он разглядел пышногрудую женщину со смеющимися карими глазами и распущенными черными волосами.
– Оставляй, – царственно приказала вдовушка и, поднявшись, направилась в сторону возвышения, выстланного козьими шкурами.
– Повезло, – хлопнул по спине Жана старый сводник.
Жан Поль сел на скамейку за стол и уставился на пламя свечи. Ситуация была удручающая – на козьих шкурах лежала посторонняя женщина, а за дверями поджидали хихикающие друзья. Хмель молниеносно улетучился, и захотелось пить.
– И долго ты будешь разглядывать свечу? – в голосе вдовушки была слышна усмешка.
– Я посижу и уйду, – промямлил он. – Деньги оставьте себе.
Вдовушка зашуршала козьими шкурами, затем неслышно появилась в свете свечи.
– Встань, – скомандовала она.
Жан Поль как ошпаренный вскочил со скамьи, оказавшись лицом к лицу пусть и с немолодой, но очень красивой женщиной. В следующее мгновение он почувствовал, что подол его шерстяной рясы пополз вверх. Он схватил рясу ниже бедер, сжав грубую ткань в кулаках.
– Не мешай, – прошептала она, властно перекинув его руки на свои обнаженные плечи.
А дальше – теплые женские ладони с его бедер медленно поползли на живот и замерли, дав ему представить себе то, чего бы он захотел испытать в следующие минуту. И, в точности угадав все его желания, наполнили живот ощущением какой-то легкости. Ноги стали деревянными и перестали слушаться.
Жан Поль даже не понял, как оказался около высокого ложа. Колючая ряса упала с него на пол, и он распластался на пахучих шкурах, придавленный мягким и сладким телом своей любовницы.
Удовольствие накрывало толчками с головы до ног, наполняя физической радостью все ощущения и подведя их к высшей черте безумного желания; вдруг, сжалившись, сбросило его в блаженство, оставив приятную боль и чувственное счастье.
Стоило ему шевельнуться, как руки и живот снова почувствовали мягкость женской кожи и новое желание. Он жадно погрузился в ее груди, вдыхая доселе неизвестный запах плотского греха.
Вдовушка с легкостью оттолкнула от себя юношу, соскочив с возвышения, подбежала к кувшину с водой и стала быстрыми движениями омывать внутреннюю часть бедер.
Несчастный Жан, увидев все это, воспринял женскую осмотрительность за отвращение к нему, и ощутил обиду так сильно, как это бывало с ним лишь в детстве, пока он не обрел с возрастом черствость к людской несправедливости.
Резко поднявшись, он натянул через голову рясу и бросился к дверному проему. Темнота и накатившие слезы не давали разглядеть дорогу. Нащупав руками распахнутую калитку, он возблагодарил Всевышнего, что она была открыта, и его друзья не услышат ее скрип. Прижавшись к стене, обдирая рясой острые камни, он прошмыгнул мимо веселящейся компании незамеченным.
Задыхаясь от слез, он вбежал в свою каморку и, прямо в мокрой и забрызганной от быстрого бега грязью одежде повалился животом на топчан. Уткнувшись лбом в сжатые кулаки, он беззвучно проплакал всю ночь, забывшись сном лишь под утро.
На следующий день однокашники, поджидавшие его во дворе университета, дружески хлопали своего товарища по спине с рассказами о том, как они так и не дождались новоиспеченного обольстителя. И уже под утро отправились по домам, решив, что утомительная ночь сморила в сон и его, и проказницу вдовушку.
Все хотели подробностей, но Жан Поль только улыбался, скрывая, какой пронизывающей болью отзываются слова друзей в его сердце.
Когда он собрался в долгое путешествие к несметным сокровищницам человеческой мысли Ватикана, ноги сами привели его на улицу, где жила его первая и единственная полюбовница. Он встал на противоположной стороне от калитки и стал жадно вдыхать утренний воздух, пытаясь уловить запах козьих шкур и ее тела. И в какой-то момент ему показалось, что он почувствовал сладкий аромат той ночи, и желание снова поползло вверх, обнимая за колени и грудь.
Скрип железных петель вывел юношу из оцепенения. На мостовой, воровато озираясь, стоял пожилой богато одетый господин. Он скользнул взглядом по Жан Полю и засеменил в сторону набережной.
Еще раз уязвленный в самое сердце, Жан Поль накинул капюшон монашеской накидки и побрел к ближайшему храму, чтобы посидеть в тишине и развеять душевную тяжесть.
С Авелин все было иначе, она не манила его своими запахами, – Жан Поль их просто не помнил; и не притягивала своими прикосновениями, – их просто не было. Но ее взгляд, казалось, проникал во все его мысли, он молча испытывал ощущения, а они отражались в ее глазах. Как такое возможно?
Потянулись липкие безрадостные дни, так сильно отличавшиеся от времени одухотворенных мечтаний. Ощущение было такое, будто Жан Поля отлучили от животворящего источника, без которого он больше не мог существовать, и однажды решение пришло само собой – надо увидеть Авелин. Это мысль сначала обрадовала, потом испугала, но отказаться от нее уже не было сил.
Был поздний вечер. Ласковый весенний дождик стучал по молодой листве, наполняя воздух запахом цветущих трав и деревьев. Радостная тревога от предстоящей встречи не давала Жан Полю уйти с каменных ступеней открытой террасы, он вдыхал этот упоительный воздух, вглядываясь в темноту, где возвышался холм Фурвьер. Он не мог себе объяснить почему, но он точно знал, что Авелин будет его ждать именно там.
На следующее утро по сердитому взгляду епископа Жан Поль понял, что он что-то серьезно напутал во время мессы, но это его нисколько не смутило. Все его волнения были поглощены предстоящей встречей. За ночь его страхи обрели осознанные формы, и он боялся быть отвергнутым, или не встретить ее, или узнать о несчастье, случившемся с ней.
С трудом дождавшись окончания молитвы в конце богослужения, Жан Поль сопроводил старого епископа в его покои на отдых и, торопливо извинившись перед ним за невозможность остаться для богословских бесед, которые стали ежедневной традицией, удалился с вежливым поклоном.
Ласковая прохлада, оставшаяся в деревьях и траве после ночного дождя, гуляла по склонам холма, раскачивая ветки деревьев. Жан Поль шел тем же маршрутом, который он проделал в тот незабываемый день вместе с Авелин по петлистой козьей тропе. Он озирался по сторонам, и очень скоро среди деревьев увидел женский силуэт, такой узнаваемый и щемящий.
Легко ступая по земле, он приблизился к девушке со спины и замер, не смея даже вздохнуть полной грудью.
Авелин сидела на камне неподвижно, склонив голову, и только локон волос, выбившийся из-под чепчика и спустившийся кольцами по спине, шевелился от дуновения ветерка. Жан Поль заворожено смотрел на этот локон, как будто это было самое удивительное явление, которое он наблюдал в своей жизни.
Сделав еще один нерешительный шаг, Жан Поль услышал хруст ветки под ногой. Плечи девушки вздрогнули и она обернулась.
– Я ждала тебя здесь каждый день, – ее голос и объятия были блаженным сном, который снился наяву.
Она говорила какие-то смешные слова о своей обиде на него, а он хохотал, как ребенок.
– Пойдем, – потянула она его за рукав.
– Куда?
– К амфитеатру. Мне надо с тобой поговорить и кое-что показать.
От быстрой ходьбы волнение улеглось, оставив ощущение безмятежного счастья.
– О чем ты хочешь поговорить со мной? – спросил Жан Поль, когда они остановились на одной из площадок амфитеатра.
Вместо ответа Авелин направилась в сторону кустов, обступивших каменную террасу.
– Еще немного вниз, – позвала она его за собой.
Пробравшись через кусты, они оказались около большого надтреснутого камня.
– Мы пришли, – серьезно сказала Авелин и положила руку на камень. – Сделай так же.
Жан Поль беспрекословно подчинился, положив ладонь на глыбу.
– Ты должен сказать мне правду, какой бы страшной она ни была, – и, помолчав, продолжила: – По городу ходят слухи, что ты здесь для того, чтобы… – девушка запнулась, подыскивая нужные слова, – чтобы зажечь костры инквизиции с мирными гражданами Леона на них.
Эти слова Авелин больно кольнули Жан Поля.
– Это не так. Я всего лишь посланник Папы. По сообщению епископата Леона, казна Ватикана недополучила большую сумму денег из-за сокращения паствы верующих этого города. Необходимо понять, что случилось с горожанами, число которых, и их доходы, только умножаются год от года благодаря шелковым мануфактурам. Если есть виновные, то они должны ответить за случившееся и вернуть в казну все сполна. У меня лишь полномочия на проведение расследования, а зажечь костры, хоть они и называются кострами инквизиции, могут только светские власти, и только после суда над виновными.
– И честные горожане никогда не пострадают от твоего расследования?
– Никогда! – Жан Полю самому хотелось верить в свои слова.
– Я знала… Я была уверена… Просто, мне надо было услышать это от тебя.
Сияние ее глаз во время рассказа о переживаниях разлуки так приятно ласкали сердце Жан Поля! Он давно заметил для себя, что человеческая жизнь проходит в двух состояниях – внутреннем и внешнем. Внешнее состояние не так богато событиями, которые были бы интересны окружающим. Внутреннее, напротив, всегда изобилует фантазиями, изменчиво и переполнено переживаниями, но ими не всегда и не со всеми хочется делиться. Страх быть не понятым, неинтересным приучают человека их не показывать, а в ответ ими так же не делятся те, кто находятся рядом с тобой. И человек погружается в состояние неразделенных переживаний и тайно желает найти того, кто готов услышать его и понять, но при этом прилагает все усилия к тому, чтобы никто не догадался о его истинных мыслях. Замкнутый круг разрывается только тогда, когда человек находит в себе силы и веру в того, кому он готов открыть свою душу, будь то друг, наставник или родитель. Но какое это блаженство – распахнуть свое сердце любящим глазам и сопереживать все свое тайное, делясь и получая в ответ все богатство внутреннего мира любимого человека.
И они долго разговаривали, наслаждаясь сказанным и услышанным друг от друга.
Когда солнце коснулось горизонта, Авелин весело встрепенулась:
– Отец скоро вернется домой, а я не смогу объяснить ему, где пропадала так долго. Да и матушка может объявиться в любой момент.
– А чем она занимается, если не домашним хозяйством?
– Она у меня необыкновенной душевной доброты человек, и приходит на помощь ко всем тем, кто в ней нуждается, а у людей всегда найдется для этого повод: смерть, рождение, женитьба и просто ссора. Ее мудрость смягчает боль, окрыляет радость, вразумляет отчаяние – так про нее говорит мой отец.
– Твоя матушка, судя по всему, необыкновенная женщина, и поэтому у нее столь необычная дочь.
Они смеялись и радовались, сбегая по склону холма.
– Не нужны мне твои монахини в провожатые, они боятся трабулей, а это самый короткий путь до моего дома.
– А ты их не боишься?
– Не боюсь, я знаю всех их обитателей, а они знают меня и мою семью. Там безопасней, чем во дворе любого монастыря.
Жан Поль смотрел, как ее фигурка исчезает за поворотами улиц, погруженных в сумерки вечера. При расставании он не просил Авелин о новой встрече, он знал, что теперь в них весь смысл и его, и ее жизни.
