Книга: Ренегат. Империя зла
Назад: Глава 8 Юзверь
Дальше: Глава 10 Я всегда буду против

Глава 9 Тринадцатый барак

Первого мента Тарсус завалил без проблем, играючи. Кулаком сломал челюсть, тот и вырубился. А вот не надо позволять подходить к себе столь близко. Это же опрометчиво и беспечно, так лишь полные идиоты себя ведут. Ну да насчет ментов у него никогда сомнений не возникало — идиоты и есть.
Правда, со вторым повозился. Самую малость, но все-таки. Только его товарищу поплохело, мент сразу открыл огонь из «калаша» — гранатами стал из подствольника гатить. И ладно бы в цель, так ведь человек тридцать на танцполе клуба положил. Так что этого мудака в форме Тарсус завалил раз и навсегда без сожаления — таким нервным нечего делать на улицах столицы.
Он выскочил из заведения в ночь, под струи ливня. И скрипнул зубами.
Обложили со всех сторон.
Лучи прожекторов с неба, дроны в воздухе, мокрая броня панцеров, киборги с пулеметами от бедра… Шансов не попасться попросту не было. Точнее, не было для нормального человека. А Тарсус вот ушел, с боем проследовал в город союзников — через кордоны и блокпосты, прячась от заградительного огня беспилотников. Задницу и мышцы чуть себе не порвал, суставы истер, а уж кости как хрустели, присоске на правой передней лапке хана, но ведь ушел! Почти целый и невредимый, а три огнестрельных — в спину, в живот и в ногу — ерунда, неприятность эту мы переживем.
Наверное.
Швырнув чугунный люк в киборга, который никак не отставал, Тарсус нырнул в канализацию, около часа плыл в вонючей жиже, то и дело погружаясь с головой там, где уровень стока достигал потолка. Как переполз в подвал небоскреба, не помнил. Прижавшись к трубе — теплая, отлично, — вырубился. Очнулся вот — и трясет теперь всего, будто в холодильник засунули голышом. Во рту сухо. Кровь не желает останавливаться. Нанохрени, что засела в организме, не хватает строительного материала и энергии. Запас витаминов кончился, а сока апельсинового нет. Тарсус сейчас ногу отдал бы за пару пакетов. А за три так обе…
По собственным подсчетам он валялся здесь уже сутки. Ждал, пока наверху все поутихнет — тогда можно будет выползти и найти супермаркет. Нужна жратва, нужен сок. Удалось ли уйти Серпню? Он не знал.
Кровь все сочилась из ран. Нанозиты восполняли ее потери за счет самого организма. Закатав рукава комбеза, Тарсус взглянул на свои руки — одни кости, он очень похудел. Если так дальше пойдет, то смысла ждать уже не будет. Некому будет ждать. Подохнет гражданин подпольщик, да и все.
И потому — сначала встать на колени.
Потом выпрямиться.
Держась за шершавую на ощупь трубу, сделать шаг, другой — молодец, Тарсус, давай, братишка!
И тут в глаза точно плеснули черной краской. Последнее, что он услышал, — звук падающего тела.
Своего тела.
* * *
«Найди Барса».
Иван успел обернуться за миг до того, как его ударили обрезком трубы по голове.
Удар пришелся вскользь — борцовские навыки помогли уклониться, но в глазах все же вспыхнул фейерверк почище того, что в День Революции. По шее потекло из рассеченного затылка. На ногах он устоял, не вырубился и даже, развернувшись, сумел уронить того, который с трубой.
Да это ж картежник! Узнав нападавшего, Иван удивился, что тот не на работе, ведь за столь серьезный проступок сурово накажут. Впрочем, за то, что атаковал со спины, картежник уже поплатился, врезавшись мордой в чугунную тропу и разукрасив ее багрянцем из расквашенных носа и губ. Труба, звеня, укатилась.
Жаль, попутчик из поезда не один устроил засаду.
Только что Жуков был среди людей, устало бредущих к баракам по лабиринту меж цехами, подсвеченному прожекторами. А в следующий миг — пусто вокруг, куда только делись все. Зато еще двое агрессоров преградили дорогу. Мерзкие ухмылочки. У одного, который повыше и плотнее, — арматурный прут. У второго, с глазами навыкате и с платком, скрывающим нижнюю половину лица, — кастет. Видать, решили познакомиться поближе, встретить новичка хлебом-солью.
Что ж, их гостеприимство Иван оценил по достоинству.
Свистнула в воздухе арматура. Он уклонился от удара и, шагнув навстречу плотному, обнял его за талию. Смешно — мужчины будто бы вальсировать собрались. Ладонь Ивана зафиксировалась на запястье плотного, не давая ему вновь ударить прутом, вторая рука вцепилась в робу на уровне пояса. Сам же Иван, резко крутнувшись, повернулся к противнику спиной и, оттопырив задницу, рывком оторвал плотного от чугунных плит и уложил на себя. Только вот долго разлеживаться тому не пришлось — запястье дернулось, тело взвилось в воздух и, развернувшись в полете, добротно грохнулось на горизонталь. Затылок стукнулся о чугун.
Бросок через бедро — что может быть проще?
Плотный закатил глаза и замер, не пытаясь больше наладить с Жуковым отношения.
— Ах!.. — Простреленный бок пронзила боль.
Единственный из троицы, кто оставался еще на ногах, огрел-таки кастетом по больному месту. Да еще и замахнулся вновь! Увы, не суждено ему было раскроить висок Ивана. Ухватив глазастого за плечи, сгруппировавшись, Иван опрокинулся на спину и, уперев ногу ему в живот, увлек за собой, после чего с силой отправил его в полет. Посадка получилась жесткой. Кувыркнувшись, Жуков встал на ноги и пригнулся в ожидании следующей атаки.
Неужели показательное выступление закончилось? Жаль, не в Новом Кремле, аплодисментов тут не дождешься. Да и чего их ждать, если на помощь утихомиренной, медленно приходящей в себя троице спешат еще четверо.
Один бежал с багром, второй — с топором, а третий — с ведром. Видать, обнесли пожарный щит. Четвертому, бедолаге, ничего не досталось.
— Ща мы тебя удалим! — Плотный оклемался, встал на ноги. — Ответишь за Вареза.
Выплюнув зуб вместе со сгустком крови, картежник потянулся за трубой. Глазастый помог ему подняться.
М-да, положение, мягко говоря, и было не очень, а стало еще хуже, когда Жукова окружили. Пожарный инвентарь и прочее выставили, тяжело дышат.
Чуть согнув в коленях ноги, он наклонился вперед. Нельзя упускать рабов из виду. Кто первый атакует? Вряд ли те, кто познакомился уже с хваткой Жукова, решатся повторить свой подвиг. Хотя если любят причинять себе боль…
— Ша, хакеры! — послышалось откуда-то сверху. — Я с этим ламерком початиться хочу!
Иван поднял голову. Не принимая участия в драке, Костыль с высоты, так сказать, наблюдал за действом — с лестницы, ведущей на крышу цеха, возле которого делегация радушно встретила новичка. Значит, все-таки месть за брата. Вряд ли теперь Костыль познакомит Ивана с Барсом.
Спрыгнув с лестницы, кровник сбросил с себя фуфайку и, разминаясь, точно борец перед выходом на татами, пообещал, глядя мимо Жукова:
— Я сделаю шнурки из твоих кишок. У живого вырву почки и заставлю сожрать.
Сказано это было вовсе не для красного словца. Не игра на публику. Брат покойного Вареза выполнит свои обещания. Если сумеет, конечно, справиться с противником, что еще не факт.
Работяги расступились, пропуская Костыля. Иван приготовился к драке не на жизнь, а на смерть.
Вот только Костыль не собирался махать кулаками. Зачем так сложно? Он поступил проще: вытащил из-за спины пистолет — такой древний, что Иван ничего подобного даже в симуляторе не держал.
— Ламерок позорный, начинай рыдать, сейчас мой «макар» продырявит тебе колени.
С пулей не поборешься, не уложишь ее на лопатки.
Молить о пощаде? Хоть ты хакер, хоть кто — не дождешься. Жуков понимал, что не успеет. И все же мышцы напряглись, вдох и…
Сигналя, из-за поворота выскочил электрогрузовик. Небольшой, одна фара разбита, кузов из прочного оранжевого пластика, кабина тоже из пластика, но прозрачного. Ругаясь, работяги едва успели отпрыгнуть, иначе их сшибло бы, точно кегли. Взвизгнули тормоза. Грузовик вильнул, встав между Иваном и Костылем. Дверца открылась, оттуда высунулась лысая голова, гаркнула:
— Чего стоишь, дурной?! Запрыгивай!
Жуков ринулся к кабине. Вскочил на подножку — и грузовик сорвался с места, чуть не сбив Костыля, которого настолько ошеломило внезапное появление транспорта, что он даже не выстрелил по колесам. А ведь мог и в кровника пулю всадить.
Сунувшись было в кабину, Иван получил отлуп:
— Ты шо, дурной совсем?! Тут место одно, в кузов дуй!
Костыль все же выстрелил, пуля вжикнула у виска — и Жуков сразу перескочил куда велели и распластался на кусках брезента, которыми застлан был кузов. Что-то выпячивалось из-под брезента у самой кабины, ящик, что ли… Оранжевый борт прикроет немного цель, хоть пластик, конечно, не защитит от стальных сердечников в свинцовых рубашках.
Костыль что-то крикнул, потом опять выстрелил, продырявив борт сантиметрах в двадцати от головы Жукова. Черт, слишком близко! Меж тем грузовик мчал по прямой, не сворачивая. Какова прицельная дальность у пистолета?.. Грохот. Еще одна дырка. Значит, пока что достаточная. Эх, выпрыгнуть бы из кузова и подтолкнуть машину, чтоб ехала быстрее и увезла Ивана от убийц. Едва удержался, честное слово.
На ходу дверца приоткрылась, вновь высунулась лысина:
— Брезентом накройся!
Накрылся без разговоров, не переча и не спрашивая зачем. В дыру, проделанную пулей, увидел, как к шайке Костыля бегут вэвэшники, как сам Костыль мечется, не зная, куда направить оружие — на уезжающий грузовик или на вертухаев, явившихся подозрительно вовремя — для Ивана вовремя, не для раба-мстителя. А потом грузовик тряхнуло на колдобине, Иван ударился лицом… Опять сунулся к дырке. Работяг как раз уложили мордами в плиты. Костыля в том числе. У того хватило мозгов не сопротивляться властям и не стрелять в охранников при исполнении.
Кстати, откуда взялись вертухаи? Просто мимо проходили? Подозрительное совпадение. Ивана вычислили, ведут за ним наблюдение? И что это за грузовик? Зачем водиле понадобилось лезть под пули ради спасения незнакомца?
Не понравилось все это Жукову.
Электрогрузовик притормозил у блокпоста. Вэвэшники зацепились с водилой — мол, хрена ты тут катаешься, и мало ли что в путевке указано, а что за груз везешь, а если досмотреть, а чего так грубо отвечаешь, а если обыскать… И так далее, и в том же духе.
Наконец грузовик покатил прочь. Несколько раз свернул. Остановился.
Вдалеке кто-то с надрывом кричал. Едва-едва слышался плач далекой сирены. А так — тихо, спокойно. Иван выглянул из-под брезента. Высоко в черном вечернем небе проплывал подсвеченный прожекторами дирижабль с гербом Союза на толстом боку. Почти как дома, почти как в Москве… Что-то протяжно заскрипело. А потом грузовик опять тронулся. Неба над головой не стало. Вместо него — стальные балки и стеклянные панели потолка метрах в двадцати от уровня пола. Грузовик вильнул и вновь затормозил. Хлопнула дверца. Жуков осторожно выбрался из-под брезента, выглянул в пулевое отверстие. Хм, стеллажи с пластиковыми ящиками, помеченными маркировками и пиктограммами — зонтик небось означает, что содержимое не стоит окунать в воду и кислоту.
— Ты шо, так и будешь там сидеть? Вылазь уже!
Сказано было явно ему. Иван поднял голову над кузовом. Тусклый свет ламп. И стеллажи, заставленные ящиками… На склад, значит, приехали.
И никого рядом. Только водила стоит, уперев кулаки в бока.
Жуков спрыгнул на плиты пола.
— Меня зовут… — он запнулся, — Маршал. А ты кто такой?
— Сам ты такой. А я такая. Ириской меня звать. Смешно?
Иван улыбнулся:
— Как конфету.
— Мама конфеты эти любила, вот и назвала. Любила конфеты больше, чем доцю. А ты б хоть спасибо сказал. А то неблагодарный вообще, как все мужики.
— Спасибо… — пробормотал он. Только сейчас сообразил, что перед ним не мужчина, не парень, но девушка. Девчонка еще. Ярко-зеленые глаза. Веснушки. Миленькая, в общем. Даже отсутствие волос не очень-то ее портило. — Спасибо большое!
— Та не за шо. Ты ж понял, шо то я натравила вертухаев на Костыля поганого и его шестерок?
Иван на всякий случай кивнул. А то ведь назовет дурным, что обидно все-таки.
— Удачно так натравила. Костыля поганого взяли с волыной на кармане, теперь ему не поздоровится. А может, вообще до смерти продержат его в морозилке. Я б сама на него ведро вылила.
— Где-где продержат? — перебил ее Жуков.
— Тю! В твоем лагере шо, морозилки не было?
— Ну-у… Не было.
— Морозилка — то яма такая, метров шесть глубиной, два на два. Туда раба провинившегося опускают голого, крышкой закрывают, и он там сидит, пока вертухаи не смилостивятся. Оно и летом не шибко там приятно, а зимой так вообще…
У Ивана мороз прошел по коже — он представил себе, каково это, сидеть голым в яме на морозе, ведь зимой тут в отличие от Москвы не очень-то жарко.
— А чего ты с ним так? Ну, с Костылем?
Ярко-зеленые глаза прищурились:
— Угрожал он мне. Говорил, если не отдамся, убьет меня, а потом мертвую все равно того-этого… А правда, шо ты его брата убил? Все только о том и говорят!
Вот оно как. Слухи быстро распространяются по лагерю.
— Правда. Только я не хотел убивать, так получилось.
— Тю! Будто стесняешься. Мне это нравится.
Вот так у Ивана Жукова появилась поклонница.
— А ты ж еще не только смелый и сильный, но и красивый!
Он хмыкнул. Ага, хоть сейчас на конкурс красоты: рожа опухшая, если не черная, так фиолетовая, двух резцов нет, лысый, с татуировкой-номером над виском. Впрочем, у девушки прическа аналогичная, и состояние ее зубов озолотило бы стоматолога. Но миленькая. Говорушка.
— Красивый? — Впервые ему такое девушка сказала. Захотелось услышать еще раз.
— Ага. Но дурной.
Он снова хмыкнул. Бог с ними, с его умственными способностями. Перевел разговор на другую тему, спросил, что за склад такой, почему сюда приехали. В ответ услышал нечто маловразумительное о спецдоставке, и вообще — надо выбираться отсюда, до отбоя полчаса.
— После отбоя на территории собаками затравят, если не в цеху, конечно. Или расстреляют. Или повесят. Или…
Список оказался длинным. Они уже выбрались из здания по пожарной лестнице, а Ириска все перечисляла.
Чуть попетляв меж складов, они пролезли в дыру в заборе — и оказались почти у самых бараков.
— Тринадцатый вон тот, — указала Ириска. — Но еще время есть, можно прогуляться. — Взяла его под руку, прижалась худеньким тельцем. — Будешь моим кавалером. Пусть все видят.
Иван не возражал — пусть видят, чего уж. Видят, а потом расскажут Костылю. Хуже не будет. Подумаешь, сначала брата убил, а потом объект вожделения увел. Обычное дело, с кем не бывает.
Он смотрел по сторонам. За высотками было разбито подобие парка. По дорожкам из асфальта, в трещинах которого скопился снег, неспешно прогуливались парочки — вот как местная молодежь развлекается. Вместо деревьев в «парке» — бетонные столбы с разными знаками. Вот круг из толстой жести, полметра диаметром, выкрашен белым, по краю красная кайма. В центре черным нарисована дымящаяся сигарета. Сигарета перечеркнута красной полосой под углом в сорок пять градусов. Странный знак, чем-то похож на дорожный.
— Шо уставился, Маршал? Не знаешь разве, шо в лагере курить запрещено? И пить тоже. Ты бухаешь вообще? Так нельзя у нас. Алкоголь вредный для здоровья. У столовки стенд, там написано. А из-за курева — рак. У Маньки, подружки моей, киндер народился, так у него сразу рак легких был, прикинь. Наверное, у Маньки в животе он не взатяжку, помалесику. А Манька просто не просекла, шо сигареты к ней в пузо кто-то сует.
Ириска еще что-то щебетала про наркоту, за которую сажают на час в морозилку, а если попался под кайфом опять, то… А Иван вспомнил, что курил на рабочем месте с Ильей Степановичем на виду у всех и никто им слова не сказал. Что-то тут не сходится…
Знаки с перечеркнутыми сигаретами, бутылками и шприцами были натыканы везде, чуть ли не через каждые метров пять. Много плакатов с текстом. «Добросовестно трудись на благо Родины!», «Перевыполнить план на 10 % — этим можно гордиться!», «Девушки любят работящих!» Особенно понравился рисунок, на котором схематически изобразили раба с перевязанной рукой: «Соблюдай технику безопасности!»
— Ириска, а чего так много этого всего? Как-то уж очень…
— Тю, ты дурной. Ты дурной, да? Типа не знаешь, шо министр Бадоев заботится о здоровье восстанавливаемых ресурсов. Мы ж ресурсы, вот и заботится. Дольше протянем — больше это… как его… произведем для него, для страны то есть, материальных благ. Понял, дурной? У вас шо, в лагере не так было?
— В лагере?.. — Иван задумчиво смотрел по сторонам. — Я не был никогда в лагере, это мой первый…
— Как не был? А де ж ты был? На небе, чи шо? — Ириска расхохоталась, будто он сказал что-то очень смешное.
А Жуков вдруг понял: конопатая девчонка представить даже не может, что люди где-то иначе живут, вне бетонных стен периметра, и спят вовсе не в бараках, и в цеху никогда не бывали.
Ну вот не может она!
Есть лагерь. Есть много лагерей. И там живут и работают люди. Рабы. И министр Бадоев тоже живет в лагере, обычном таком Московском лагере, где в особом бараке стоят койки прочих министров, а кто попроще, зам какой, тот на нарах в пять этажей спит. А с утра министры встают к станкам. А как же. И охраняют министров киборги и вэвэшники и, если что, сажают в специальную министерскую морозилку. Министры — это те же рабы. И начлаг у них, в Москве, тоже есть, Председателем кличут…
И от понимания этого защемило в груди. Заволокло взгляд злыми слезами. Он отвернулся, чтобы не заметила Ириска, смахнул скоренько, закашлялся для виду.
— Ну, кавалер, пока. — Она убежала чуть ли не вприпрыжку. — Увидимся!
А Иван двинул к зданию, на торце которого было выведено черным «13».
Мимо промчался грузовик, из кузова которого торчали чьи-то ноги, свисала рука. Кожу на конечностях покрывали белесые волдыри. «Опять в литейке новичков ошпарило», — послышалось сзади.
Жуков ускорил шаг.
Возле барака на легком ветру покачивалось белье. Подойдя ближе, он увидел на простынях въевшиеся пятна крови. У входа в барак все еще играли дети. Перекошенные уродливые лица, ручки без пальцев, замедленные и, наоборот, слишком резкие, угловатые движения… С десяток уродцев окружили Ивана, завыли, запричитали без слов на своем особом языке. Ему стало тошно. Но не отвернулся, стоял и смотрел на них, виноватых лишь в том, что родились не в самое счастливое время в самой, быть может, несчастной стране.
Белье и дети — признак нормальной жизни?!
…На нарах не оказалось ни тюфяка, ни одеяла. Дежурный по бараку глаза отводил — мол, завхоза нет, завтра все выдадут.
Что ж, понять его можно: после случившегося новичок — не жилец. Прирежут его после отбоя, да и все. Только новый тюфяк запачкается, который по случаю можно приберечь.
Ряды нар уходили вдаль, вдоль пронизывали весь этаж. Рабы храпели, стонали, плакали во сне, звучно исторгали кишечные газы, а Жуков с открытыми глазами лежал на голом пластике и ждал, что вот-вот придут.
И будут убивать.
* * *
Били тебя долго. Потому что умело.
Босс вообще уважает профессионалов. Да, орет на подчиненных, да, матерится, но ему служат только лучшие. Если кто вытирает в бункере пыль, будьте уверены — иной не справится с этой работой компетентнее. Боссу вообще в этом плане везет. Единственный его прокол — что взял тебя на работу. Пригрел на груди змею, как говорили до Революции.
И потому Босс брызгал слюной, наполовину состоящей из спирта, в твое лицо — гематому на все сто процентов. Во рту у тебя не осталось целых зубов. Те, что не сломаны, вырваны клещами. На пальцах — на ногах тоже — больше нет ногтей. Ногти — это рудимент, остаток когтей, предназначенных рыть норы, держаться за ветки, убивать и защищаться. Об этом рассказали твои палачи. Ногти не нужны, уверили тебя. Возражений не последовало. Тяжело спорить с кляпом во рту. И не кричал ты по той же причине.
Очень хотелось потерять сознание, но никак не получалось. С тобой работали профи, не повезло.
Знакомая, кстати, комнатка. Знакомый стол. В нем много ящиков, в которые удобно складывать чужое оружие.
Тут всегда сыро. Тут часто делают влажную уборку, потому-то в полу есть отверстия для слива, как в душевой кабинке. Это одна большая душевая. Ванная комната для омовения трупов.
Ты — следующий. Готовься, Григор Серпень, к водным процедурам.
Да чего там, ты уже готов. Тебе искренне хочется умереть.
Уже расслаблял мышцы, чтобы, резко дернув головой, сломать себе шейные позвонки. Жаль, с профи этот номер не прошел. Тебя закрепили так, что пошевелить теперь можешь только членом, если вдруг случится эрекция. Но профи не в твоем вкусе. И почему Босс не нанял для заплечных дел парочку блондинок с роскошными формами?..
Как только стало ясно, что ты вляпался, и суд в лице Босса уже состоялся, и приговор вынесен, а сбежать не получится, ты почти сумел перегрызть себе вены на руке — выдрал знатный шмат мяса. Но кровотечение остановили. Врачи у Босса самые лучшие.
Дознавателей интересовало лишь одно: «Где Иван Жуков?»
Они улыбались, выдирая тебе ногти. Они жевали бутерброды с ветчиной, отрезая тебе нос. Профи. Шоу должно продолжаться. Матч состоится при любой погоде. Раскаленный паяльник в анусе. Электроды в паху. Рутина. Это неблагодарная работа, но кто-то ведь должен ее делать, верно?
А потом в «ванную комнату» заглянул лично Босс. И вот он окропил твои гематомы спиртом, слегка разбавленным слюной.
— У меня для тебя подарок, — сказал Босс. — У меня для тебя сюрприз.
Чего сейчас меньше всего хотелось, так это сюрпризов от Босса. Кто-нибудь, пристрелите Григора Серпня, сделайте одолжение. Хотя… А вдруг он принес тебе сигарету? Курить хотелось сильнее, чем сдохнуть.
Жаль, толстая скотина одарила тебя вовсе не табаком.
Босс поднес к твоему лицу нечто угловатое, накрытое простыней. Отличной, надо сказать, шелковой простыней. Небось из личных запасов.
— Серпень, ты сломал моей дочери палец, — сказал он. — И ты предал меня.
Из-за спины Босса показался тот осназовец, которого ты разжаловал. Теперь у него на погонах полковничьи звезды. Ты бы поздравил его с повышением, но во рту кляп.
— Намеренно! Точно намеренно! Объект предупредили, не иначе! И шумели там специально! — На усах осназовца блестели капли пота.
Босс сдернул простыню — под ней оказалась клетка, а в клетке…
Крыс ты ненавидишь.
Ничего нет хуже крыс.
Там, в лагере, у тебя была семья. Когда началась ядерная война, которую потом назвали Революцией, все вокруг умирали. А ты остался жив. Тебя и твоего младшего брата подобрал Дед. Дед — так его звали, просто Дед. Он заботился о вас. Однажды вас хотели съесть каннибалы, но он не дал, хотя мог погибнуть. Вместе вы попали в лагерь для беженцев. Это потом сотни, тысячи подобных лагерей превратились в трудовые поселения для рабов. Тогда еще, не требуя работы взамен, в лагерях кормили жидким супом — вонючая вода, чуть гнилой картошки, чуть пшена. Это потом выживших отрезали от мира колючей проволокой. Сказали, что страна нуждается в самоотверженном труде, страну нужно поднять с колен и потому работайте, граждане, от зари до зари. А вышки с пулеметами — чтобы охранять вас от сволочей снаружи. От тех, кто не хочет жить во имя всеобщего блага…
Трупов везде много валялось, крыс расплодилось много. Очень много. Страна превратилась в крысиный рай. Если б крысы могли, они, наверное, раз в пару лет устраивали бы ядерные удары, а потом пировали радиоактивным мясом.
Тогда не было еще бараков. Не было цехов. Тогда не приковывали к станкам. Не вешали еще посреди лагеря за отказ выйти на работу — и мало ли что у раба воспаление легких и он не может встать с нар.
Тогда жили — выживали, надеялись! — в землянках. Нору каждый рыл себе сам. Дед два дня ковырял землю пехотной лопаткой.
Однажды ночью, когда вы спали, прижавшись друг к другу, чтобы хоть немного согреться, на лагерь напали крысы. Полчища крыс. Миллионы серых тварей. Они заполонили землянку. Они кусали тебя, они ели тебя живьем. Ты до сих пор помнишь их когти на своей коже, их шерсть, хвосты у твоих глаз и крохотные острые зубы. Обезумев от боли и страха, ты выбрался из землянки. Ты бежал. Ты срывал с себя серые тельца, топтал их, уничтожал, плакал.
А твой брат и Дед… Они так и остались в землянке. Брат — ты души в нем не чаял — был слишком маленьким, он еще толком ходить не умел. А Дед… Наверное, он отбивался до последнего, он защищал твоего брата…
Твою семью съели крысы.
А ты выжил, ты испугался и убежал, оставив родных, бросив их умирать.
Тогда, в темноте, ты споткнулся и упал, раскроив лицо о пехотную лопатку — одну из сотен, тысяч лопат, какими выжившие рыли себе могилы. Страшный шрам — вечное напоминание о твоей трусости.
С тех пор ты не боишься никого и ничего.
Разве что…
…терпеть не можешь крыс.
Ненавидишь их.
А в клетке, которую принес Босс, как раз сидела здоровенная серая крыса. Не хомячок, не канарейка, а крыса! Красные глазки ее не сводили с тебя взгляда.
— Где Иван Жуков?
Ты не скажешь им. Ни за что не скажешь!..
— Где Иван Жуков?
Пальцы-сосиски коснулись защелки на дверце клетки.
Ты должен молчать.
Отпущенная на свободу серая тварь прыгнула тебе на грудь. Тебя бы выгнуло дугой, если б не путы. Зубы стучали, в висках гудело. Тварь жрала тебя живьем, ты чувствовал ее на своем горле.
— Где Иван Жуков?
Струя крови из прокушенной артерии окропила Босса, он брезгливо отпрянул.
И вот тут действительно стало страшно. Ты не должен был так глупо умереть, не зная даже, напрасна твоя жертва или нет. Ты — боец, ты можешь принести пользу подполью, ты нужен миллионам рабов. Что ценнее — жизнь опытного борца за свободу, которого вот-вот убьет мерзкая серая тварь, или жалкая душонка мальчишки-союзника?!
Тебя прорвало:
— Уберите крысу!!! Уберите!!! Я все скажу!!! Я… Иван Жуков!!! Он находится на Х-х-х… — Ты захрипел, ты не мог произнести ни слова, хотя желал этого сильнее всего в жизни — просто мечтал выдать пацана, тем самым избавившись от грызуна.
Грызуна, который, похоже, съел твои голосовые связки. И перекрыл своим телом доступ воздуха.
* * *
Убийцы все не приходили, и Жуков сам не заметил, как забылся тревожным сном.
Утром на него смотрели как на нечто потустороннее. Не ожидали увидеть живым.
Потом выяснилось, что Костыль и его подручные избежали морозилки, но их рассовали по соседним секторам спецшарашки, передвигаться между которыми можно лишь по специальному разрешению начлага.
Когда вечером, после смены, Иван вернулся в барак, на его нарах лежали тюфяк и одеяло.
…Лагерная жизнь затягивает. Подъем, работа, перед сном домино или нарды под киношку по ящику, отбой. Все просто. Раз в две недели, говорят, бывает полдня выходных, уйма свободного времени, не знаешь, чем заняться.
В столовую строем. Разобраться по пятеркам и надеяться, что не очень-то опоздает начальник цеха, в обязанность которому вменялось водить рабов на прием пищи. То, что опоздает, — факт. Причем, если сильно опоздает, от расстройства чувств и комплекса вины заставит свернуть к плацу, чтобы кружочек промаршировать. Его трижды пытались зарезать, дважды — повесить, разок плеснули в рожу кислотой, потому он такой жуткий, еще страшнее, чем Иван. Но живой, хоть с мозгами и не дружит. У начлага начальник цеха на особом счету, его ценят, но в персы не переведут — такая скотинка нужна на передовой союзного производства.
В столовку, гордо именуемую пищеблоком, следует входить колоннами по одному, затылок в затылок. Возвращаться на рабочее место нужно, ни в коем случае не выпятив животы и горланя замшелую песенку, восхваляющую прозорливость Председателя.
— Москва сильно изменилась? — Старик ковырнул парующую баланду в алюминиевой миске. — Мавзолей с Красной площади не убрали еще?
— С какой площади? — не понял Жуков, что, в общем, неудивительно, ибо в столовой с ним неизменно происходила невероятная метаморфоза: ему будто вскрывали череп и вынимали мозг, а возвращали на место, лишь когда пустела миска с баландой. — Что еще за мавзолей?
Илья Степанович застыл с открытым ртом, моргнул.
— Арбат хоть на месте? Лубянка? Ну, улицы такие…
Иван пожал плечами. Эти названия ему ни о чем не говорили. Площадь Революции, проспект Героев, улица Сидоровича — это да, это понятно. Но Ар-р… чего-то там…
Старик отвернулся.
— Так вы это, Илья Степанович, есть будете?
Старик пододвинул Ивану свою миску.
Они вообще много разговаривали, когда начальство не видело. О всяком-разном. Старик оказался очень умным. Пожалуй, как настоящий союзник умным. То есть почти, конечно.
— А Крыма действительно больше нет? — однажды спросил Жуков, вспомнив, как поспорил с Тарсусом.
— Ядерные бомбардировки там все отутюжили так, что… Причем надобности в том не было. Поговаривали, что революционера одного отвергла девушка родом из Севастополя, вот за это и…
Все попытки выйти на хозяина зоны по кличке Барс обрекались на неудачу. Даже Ириска не захотела на эту тему разговаривать. Рассмеялась, покрутила пальцем у виска и, назвав дурным, убежала, что-то пряча под фуфайкой — это что-то подозрительно напоминало робопса, собранного у них в цеху. А в следующий раз она даже обиделась и сказала, что знаться с Иваном не будет, если не перестанет над ней издеваться.
Илья Степанович тоже отказался говорить на эту тему. Категорично отказался, чуть ли не назвал провокатором.
Отчаявшись, Ивана поинтересовался насчет Барса у дежурного по тринадцатому бараку. И тот так побледнел и сгорбился, что стало страшно за него. А после отбоя пришли вэвэшники и сопроводили раба СЗ М АТ 01245 1201 к заму начлага. В кабинете зама рабу устроили допрос с мордобитием, раз и навсегда отвадив от самой мысли спрашивать об авторитетах у незнакомцев.
Но черт побери, нужно связаться с Барсом!
Как же это сделать?! И на что он, Иван Жуков, надеялся, приняв решение двинуть по этапу?! Что спросит у первого встречного, где тут заседают авторитеты и враги режима, и его сразу, в сопровождении салюта и духового оркестра, отведут в схрон, постелив предварительно дорожку?
Если бы можно было все переиграть и вернуться… И пусть себе голос отца твердит что хочет. В Москве есть хорошие психиатры… Правда, кто возьмется лечить террориста № 1, да еще с личным номером на лысой башке? И все же Иван всерьез подумывал о побеге.
Отправившись якобы по естественной надобности, он нашел в цеху лазейку — в лакокрасочном отделении, где все автоматизировано и присутствие людей нужно, лишь чтобы запрограммировать определенный режим, обнаружилась дыра в стене, прикрытая листом жести, едва прихваченным сваркой. «Швы» после первого же рывка разошлись…
Робопсы оскалились, когда перед отбоем Жуков подошел к внутреннему контуру периметра — сетчатому забору под током. И ведь даже если сеть вырубится, с собачками не договориться. Да и с вышек недобро поглядывали вертухаи…
— Куда собрался? Ты что вообще творишь?! — Старик больно ткнул Ивана тростью в грудь после смены. — Будешь крутиться у периметра — ко мне больше не подходи, понял?!
— Илья Степанович, что вы, я просто осматриваюсь. Недавно ведь на острове… — пробормотал Иван.
В беседах у конвейера и в столовке старик частенько поминал каких-то Че Гевару, Ленина, Бакунина. Жуков понятия не имел, о ком речь, но всякий случай важно, со значением кивал. Для него это были просто чьи-то имена. Он никогда раньше не слыхал об иных революциях, случившихся задолго до Революции.
Но тут, как бы между прочим, прозвучало заветное слово «подпольщик».
— А не надо осматриваться. А то прям подпольщик. Слишком загадочный.
Иван замер. Не послышалось ли? Пожалуй, за такую соломинку стоило схватиться.
Уставшие после смены рабы обтекали их с двух сторон. Жуков сделал вид, что ему все равно. Нельзя выказывать интерес, а то старик замолчит — слова из него не вытащишь.
— Ага, подпольщик. Тот, что под полом. Я, кстати, бывал в подземелье — в московском метро.
Брови Ильи Степановича удивленно взметнулись. Иван решил развить первый, незначительный еще успех:
— Общался кое с кем. В метро. На станции. Там еще бюст на платформе стоял… Очень меня там уважают, «подвеску» даже подарили. Это штука такая, чтобы бегать. Экзоскелет, переделанный под обычного человека.
Старик куснул губу, но промолчал, а у Жукова хватило ума на этом закончить.
Спустя пару дней Илья Степанович сам затеял разговор на заданную тему.
Электрогрузовик Ириски носился по цеху, конкретно превышая ограничение в пять километров в час. Лицо девчонки раскраснелось, она была возбуждена до крайности. «Найди Барса», — привычно уже твердил в голове отец. Начальник цеха прохаживался в отдалении, наблюдая за сборочным процессом. Все как обычно. Почти. Какое-то неуловимое напряжение витало в цехе. Нервное предчувствие чего-то нехорошего.
— С каждым годом в лагерях все хуже. — С щелчком передние лапы терьера воткнулись в паз; отточенное до автоматизма движение. — Не так плохо пока, как в самом начале, но все равно.
— Да уже, все не сахар, — поддакнул Жуков и, оглянувшись по сторонам, добавил: — Давно пора сломать периметр. И вообще все периметры всех лагерей. И поставить вертухаев и союзников на место.
Он был уверен: старик смолчит, как обычно. И потому приятно удивился, когда тот заговорил, выплескивая из себя слова, обильно приправленные душевным надрывом:
— При утвердившемся тоталитаризме, который проник буквально во все — не только в социальную, но и в личную жизнь граждан, — попросту невозможно хоть какое-нибудь ощутимое сопротивление режиму.
— Спорное утверждение, — парировал Иван. — В любой монолитной стене найдется щелка, попадет влага, а зимой лед сделает щелку больше, и так за годом год…
Илья Степанович скривился:
— Воздержись-ка от дешевых аналогий. Но если тебе так понятней, то… Обязательно придет кто-то послушный, кто забетонирует щель вместе с влагой.
Кивнув, Иван отвлекся на Ириску. Той передал что-то рабочий с соседнего конвейера. Какой-то сверток. Ириска быстро спрятала его под фуфайку, затем шмыгнула в кабину грузовика.
— Система действует превентивно. — Илья Степанович подхватил с конвейера очередную тушку. — Система «ослабляет гайки», позволяя образоваться оппозиции, то есть как бы конденсирует недовольных режимом, а потом уже всех вместе… Как вариант: любое проявление недовольства пресекается в зародыше. Единственная борьба с режимом, которую трудно обнаружить и подавить, — это самая примитивная, личная борьба, такая как отлынивание от работы и разворовывание союзной собственности. Инакомыслие может быть только личным, даже с близкими нельзя им делиться, ибо сдадут родственники — как врага народа, как психа. Были у нас тут, в лагере, создавали подполье. И где они теперь?..
Ириска направила грузовик к воротам цеха. Там, поигрывая электрошоковыми дубинками, дежурили двое вэвэшников — один низкий и толстый, второй высокий и худой. Обычно охрана свободно пропускала машины — лень тратить время на обязательные, согласно уставу, досмотры. Но не сегодня. Взмахнув дубинкой, толстый велел Ириске притормозить.
— Как рабы вообще могли позволить заточить себя в трудовых лагерях? — Ивана действительно интересовал этот вопрос. — Ведь их много, а элиты — чуть.
— Все просто. Когда начались ядерные бомбардировки, люди обезумели от страха. Новое правительство организовывало для выживших временные лагеря, в которых людям предоставляли еду, воду, теплые шмотки и какую-никакую надежду на будущее. Люди не знали, кто на них напал, они были благодарны правительству. А потом кто-то шибко умный решил, что хватит кормить дармоедов, пусть отрабатывают. Людям объяснили, что надо восстанавливать страну, лежащую в руинах. Год-два поработайте бесплатно, для всеобщего блага, это вынужденная мера… А потом вокруг временных лагерей возвели заборы, натянули колючку и выставили охрану. — Старик замолчал.
Надо было что-то спросить, как-то поддержать беседу, ведь это очень важно, но Жуков замешкался. Он смотрел, как Ириска препирается с вэвэшниками, как им надоело слушать девчонку и они вытащили ее из грузовика и уложили лицом в пол, покрытый слоем опилок, замешанных на машинном масле. Толстый вэвэшник полез в кабину.
— И что нас ждет? К чему мы все идем? — выдавил из себя Иван.
Илья Степанович пожал плечами:
— Я отвечу, как помню, словами одного умного человека: «Между диким, голодным пролетариатом, обуреваемым социально-революционными страстями, стремящимся создать иной мир на основании справедливости, свободы, равенства и братства, и между пресыщенным миром привилегированных классов, отстаивающих порядок государственный, юридический, богословский и военно-полицейский, всякое примирение невозможно».
— Пролетариат — это персы и рабы? А привилегированный класс — союзники. Причем не все, лишь элита, — сказал Жуков, только чтобы не молчать. Мысленно он находился рядом с Ириской, которой не очень-то приятно небось было лежать на холодном полу.
Толстый выбрался из кабины. Прижимая одной рукой к груди брезентовый сверток, другой он сбросил с головы капюшон, снял очки, затем стянул с лица респиратор. Вообще-то охране положено ходить в противогазах, но это слишком утомительно для многих. Толстый склонился над Ириской и принялся орать на нее. Из-за шума работающих механизмов в цеху Иван не слышал ни слова. Его руки привычно выполняли незатейливую операцию, с которой справился бы полный идиот.
И тут толстый с размаху, точно футболист по мячу, ударил Ириску ногой в голову.
И все сразу стало не важно. Барс и подполье, обещание, данное отцу, пережитые страдания… Все-все-все. В мире существовала лишь девчонка, которую тупой жирный жлоб пинал так, будто она — надувная кукла для его извращенных фантазий.
Как же легко здесь, в лагере, забыть, что ты человек, и принять роль крышки унитаза, а потом действовать соответственно.
А вот хрен вам всем!
— Стой! Куда! — Старик неожиданно крепко схватил Жукова за руку, но тот вырвался.
Опершись ладонью о движущуюся ленту, рискуя, что пальцы затянет под каток, в одно движение перемахнул через конвейер. Просто некогда было обходить. Рабы, что трудились по соседству, отпрянули — Иван повторил трюк. И опять. За его акробатикой наблюдали удивленно, а то и с восхищением — лагерная жизнь разнообразием не отличается, тяга к зрелищам у народа обострена. В объектив камеры наблюдения, направленной в середку цеха, он не должен был попасть, но художества его станут известны руководству через минуту-две. Донести на ближнего своего — почетно. Разок стукнул, второй (главное, чтобы свои не узнали, а то в нужнике утопят), авось лет через десять в персы переведут… Следующий конвейер. Содрало кожу с кончика мизинца. А ведь могло и фалангу оторвать. Мышцы, отвыкшие от серьезной физической нагрузки, молили о снисхождении.
Ириску подняли с пола, схватили за руки-ноги и, качнув пару раз, швырнули в кузов грузовика.
Иван задохнулся от ярости. Прыжок.
Ему бы «подвеску», уже добрался бы до ворот, которые разъехались в стороны, повинуясь пульту в руке высокого охранника. Тот неуклюже залез в кузов. Толстый сел на водительское место, дверца захлопнулась.
Еще одна сборочная линия позади.
Просигналив, грузовик выехал из цеха, ворота за ним принялись закрываться.
Прыжок. Еще прыжок. Еще… Жуков помчал по чугунным плитам напрямую. Щель между створками все меньше, и не протиснуться уже. Но скорости он не сбавил. Наоборот — заставил тело выложиться по максимуму и сверх того.
Створки гулко схлопнулись. И лишь две секунды спустя Иван всем телом с разбега ударил в ворота. И стоит ли молотить в сталь кулаками, расшибая их в кровь? Конечно, нет. Так почему тогда молотит? Рычит, лупит, костяшкам больно!..
Опускает руки.
Грудь вздымается.
Все напрасно.
Но ведь должен быть выход… Дыра в красилке! Сорвался с места, и плевать, что все смотрят, не до того. Он — человек, а не придаток станка. Он не даст сволочам в форме растерзать другого человека. Что рабы, что союзники — все одинаковые. Будут стоять и смотреть, как уничтожают того, кто достоин быть свободным. Еще и помогут, подадут пыточные инструменты и захлопают в ладоши, заслышав стенания бунтовщика.
Примирение невозможно? Как бы не так, старик, уже давно все примирились.
Пригнувшись, чтобы не удариться лбом о крюки, на которых висели хребты сотен йоркширских терьеров, Иван ворвался в красилку, метнулся к листу жести в дальнем углу. Лист плохо закреплен. Приподняв его, можно выбраться из цеха через дыру в стене. Он успеет, он перехватит грузовик и…
Черт! Лист заново приварили к стальной балке!
Провожаемый сотнями взглядов, Жуков вернулся на рабочее место. В горле пересохло, его трясло.
— Куда ее увезли?
Старик пожал плечами. Судьба Ириски его ничуть не заботила.
— Что с ней будет?
— Ее поймали на краже. Вывозила из цеха продукцию. Сбыть, наверное, хотела дальнобойщикам или обменять… Если повезет, ее убьют сразу. Но в наше время никому не везет. В наше время восстанавливаемые ресурсы расходуются по максимуму. Экономика должна быть экономной.
— Что это значит?
Старик говорил непонятно, а у Ивана не было желания вникать в его ребусы.
— Тела рабов используют. Либо перерабатывают, либо… Из костей и плоти получается отличная рабочая смесь для матрикаторов. Сочные бифштексы в элитных ресторанах в этом смысле мало отличаются от лагерной баланды. — Илья Степанович смотрел куда-то за спину собеседнику.
Жуков обернулся. К их конвейеру быстро приближались четверо вэвэшников. И по соседнему проходу еще двое.
По Ива́нову, значит, душу.
* * *
В бутылке пусто, в баре тоже. Коньяк закончился крайне не вовремя.
— Живо ящик французского. Что? Сам выбери. А будет гадость — тебе не поздоровится.
Угрозы, конечно, излишни — секретарь сделает все по высшему разряду, не ошибется. Вкусы начальства он знает. Гурген Аланович брал на работу только профессионалов, ему с этим неизменно везло.
Вот только недавно везение засбоило.
Серпень… Кто бы мог подумать… Бадоева передернуло от самой мысли, что подпольщик подобрался так близко. Надо же, долгие годы не могли выявить врага — настолько успешно тот скрывал свою подрывную деятельность… Невидящими глазами Гурген Аланович смотрел на экран коммуникатора, в тысячный раз прокручивая запись казни. Крыса была голодна. Очень голодна. Она прогрызла Серпню горло слишком быстро. Предатель попросту не успел сообщить нужные сведения. Не повезло.
Опять не повезло!
Этой черной полосе пора бы уже прерваться.
«Уберите крысу!!! Уберите!!! Я все скажу!!! Я… Иван Жуков!!! Он находится на Х-х-х…» — выдали динамики коммуникатора.
Лали вскочила с дивана:
— Может, выключишь уже?!
— Свет моих очей, конечно, не переживай.
Бадоев убрал звук совсем, картинку оставил. Ему нравилось смотреть, как умирают враги.
Впрочем, Лали права: не стоит зацикливаться. У него есть задача: выяснить, где скрывается сын Жучары. Задача непростая, учитывая, что пацану помог исчезнуть покойный Григор Серпень, умелец еще тот.
Завибрировал коммуникатор. Гурген Аланович выключил видео, прочел сообщение — и едва удержался, чтобы не швырнуть девайс в стену. Общая рассылка. Приглашение на заседание Совета министров, которое состоится завтра. Явка обязательна. Обычная, в общем, повестка дня. Но один пункт особый: «Соответствие занимаемой должности министра восстанавливаемых ресурсов Гургена Алановича Бадоева в связи с превышением им служебных полномочий». А потом — презентация нового символа возрождения Союза и увеселительный банкет.
Сначала они избавятся от дорогого и любимого нашего Гургенчика, а потом будут жрать шампанское, оценивая креативность отдела пропаганды.
Скоты! Суки!
Он взглянул на циферки в верхнем правом углу экрана. До заседания считаные часы — и ровно столько же у него, чтобы решить вопрос с сынком Жучары. Вопрос жизни и смерти не только пацана, но и министра восстанавливаемых ресурсов. Его семьи.
Еще раз просмотреть все записи, прослушать все аудиоролики по делу. Или не терять времени и попытаться покинуть страну?
Но как? Личный вертолет Бадоева, на котором без дозаправки можно долететь хоть до Парижа, собьют по первому же приказу Первого…
Гурген Аланович в задумчивости открыл очередную папку с файлами — своими собственными заметками годичной давности. На кой они сейчас?.. Стоп. Одна запись, выделенная красным с кучей вопросительных знаков, кинулась в глаза: «Жучара ТРИЖДЫ!!!!! за последние два года посещал с комиссией один и тот же трудовой лагерь — на острове Хортица. СТРАННО??????»
Странно. Что могло интересовать Владлена Жукова на днепровском острове? Какие-либо комиссии трудовых лагерей вообще вне его компетенции. И заявки были оформлены по линии Министерства здравоохранения. Причем подписаны не Сидоровичем, который в то время был в отпуске, а его замом.
Хортица… Хм… Рука сама потянулась к бутылке. Пустая. А секретарь, похоже, заснул, не спешит осчастливить Босса нектаром богов.
Хортица… Недавно топоним где-то всплывал и как раз по делу пацана.
Вспомнил. Больница! Так-с, включить звук, найти файлы оттуда.
«— Ты это слышал?
— Что слышал?
— Ну, про Хортицкую трудовую зону?..»
— Отец, ты же обещал! — вновь взвилась Лали.
— Заткнись! — Гурген Аланович впервые в жизни повысил голос на дочь. — Сиди молча, дрянь!!!
Он побагровел от ярости. Слишком много позволял любимой доченьке, вот она на шею и села, ни во что не ставит отца. Если б не кокетничала с ублюдком Жучары, они бы горя не знали! Все из-за маленькой паршивки!
Лали опустилась на диван, скрестила руки на груди.
Бадоев чуть прокрутил. Вот, опять!
«— Хортица — это где?»
Нажал на «стоп», откинулся в кресле. Посидел так чуть, взял коммуникатор, запустил ролик с казнью Серпня.
«— Уберите крысу!!! Уберите!!! Я все скажу!!! Я… Иван Жуков!!! Он находится на Х-х-х…»
«Он находится на Х-х-х». Это «х» четко слышно. И это не предсмертный хрип, но слово «Хортица». Сына Жучары надо искать на острове. И не просто искать, но найти. И принести его голову на заседание Совета министров.
Голову — в прямом смысле. Это жест, и еще какой. Только серьезный поступок спасет Гургена Алановича от расправы коллег-революционеров. Да и не зря ведь Жучара так активно интересовался именно островным лагерем. Что-то тут нечисто. Надо узнать, что именно. Владлен был той еще сволочью, мог провернуть какие-то свои делишки, что-то вопреки всеобщим интересам, но лишь себе во благо. Не зря ведь Первый дал добро на его арест.
Проще всего отдать приказ начальнику Хортицкого лагеря, чтобы прошерстил новичков, нашел нужного. В иной ситуации Бадоев так и поступил бы, но сейчас не иная ситуация, а очень даже конкретная. Так что сам, лично.
Он связался с секретарем:
— Внеочередная проверка Хортицкого лагеря. Дай запрос Первому, срочно, по факту многочисленных нарушений. Пусть приготовят вертолет, вылет через час… Что?.. А-а, коньяк. Сразу на борт… Да, весь ящик. — Повернулся к дочери: — Ты летишь со мной, свет моих очей.
— Зачем это?
— Я так хочу. Пора тебе входить в курс дела, ты же займешь мое место. Потом. Когда придет время.
Не объяснять же ей, что в Москве небезопасно. От Хортицы до польской границы не так уж далеко, больше шансов прорваться, если что-то пойдет не так.
Только бы Первый дал добро. Может ведь и не отпустить. Даже скорее всего не отпустит. Выпить бы…
Разрешение на вылет пришло удивительно быстро.
* * *
Вэвэшники приближались.
Иван огляделся в поисках чего-либо, что помогло бы в схватке. Желательно поувесистее. Увы, самым грозным оружием поблизости были лишь передние лапы йоркширского терьера. Зато их было много. Очень много.
Вертухаи отдубасят его дубинками-электрошокерами. То есть попытаются. А если не сумеют, им займется группа быстрого реагирования. У Жукова было время, чтобы выяснить порядок действий внутренних войск в случае неповиновения отдельных рабов, массовых волнений и даже бунтов целых трудовых лагерей. Бунт поспособствовал бы побегу — под шумок ведь проще улизнуть.
— Эй, парень, не дури! — Кто из вертухаев хотел его образумить, непонятно, под респираторами не видно шевеление губ.
Не дурить? Не собирался даже. Разве это глупо — не позволить причинить себе вред?
Пока же он соображал, как быть, чем встретить служивых, Илья Степанович вовсю работал за двоих. Наверное, уже вычеркнул напарника из списка живых.
Вэвэшники все ближе. Не торопятся, сбавили шаг. Жертва в ловушке, окружили, не уйдет — так чего бегать-то?
«Найди Барса».
«Ага, сейчас. Уже бегу, отец, уже ищу».
Иван поежился, представив, как шокеры касаются кожи, и тело его, изогнувшись в конвульсиях, падает. Если не повезет, сердце остановится. Поэтому важно не дать вообще прикоснуться к себе. И все равно шансов на победу нет. Предположим, раскидает он вэвэшников и вырвется из цеха. Дальше-то что? Перепрыгнет два забора и переплывет брасом Днепр? Нет шансов. Но кто сказал, что безнадега помешает ему сражаться?
Ну, кто самый смелый?!
Взвыла сирена. Тревожно взвыла, с надрывом.
Вэвэшники застыли с дубинками в руках, только переглядывались из-за солнцезащитных очков. Моргнул свет. Конвейеры на миг встали, вырубились компрессоры. Весь цех на долгую секунду затих. И в тишине этой вой сирены показался просто оглушительным. Снаружи, за цехом, кричали, давили на клаксон.
Потом электроснабжение восстановилось, все загудело разом, заработало. И это словно послужило сигналом для вертухаев, они разом загомонили:
— Тревога! Надо на базу! Тревога! Вернуться!..
Раб, ради которого они сюда примчались, их больше не интересовал. Появились дела поважнее. Опустив дубинки и развернувшись, вэвэшники заторопились к выходу из цеха.
— Что случилось? — Иван встал у конвейера.
Старик пожал плечами.
Почти до самого конца смены они не перекинулись больше ни словом. Каждый думал о своем, наблюдая за странной суетой, что творилась вокруг.
Визит лагерной охраны отрезвил Жукова. Нелегко было принять неизбежное. Увы, Ириске уже не помочь. А вот себя он мог загубить, так и не отомстив ни за отца, ни за всех рабов Союза, обреченных на каторжный труд в нечеловеческих условиях. И за себя не отомстив, за свое уничтоженное счастье. За обман, в котором всегда жил. За мать. За землю, обратившуюся радиоактивным стеклом. Он больше не ощущал себя союзником. Не надо ему светлого будущего, замешанного на лжи и горе.
Он — отверженный.
Раб, не желающий быть рабом.
Назад: Глава 8 Юзверь
Дальше: Глава 10 Я всегда буду против