БУНТ НА КОРАБЛЕ
Корабль — не мачты, не палуба и не корма.
Это то, из чего корабль состоит.
А корабль — это свобода.
Джек Воробей,
к/ф «Проклятие „Черной жемчужины“»
Новогодний утренник получился необычный, хотя малышам очень понравился. Корень беды заключался в том, что утренник был бесплатный, в студенческом театре, для детей студентов и сотрудников университета. Режиссировал спектакль Кир. Не то чтобы он задался целью испоганить всем светлый праздник Новый год, однако беспокойная натура не позволяла криптонянину ограничиться обычными зайчиками, ежиками и снеговиками на роликах.
Родителям вход в зал запретили, и понятно почему: всем ребятишкам у дверей вручали по гнилому помидору из огромного, дурно пахнущего ящика. Когда зрители наконец расселись, занавес взвился под меланхоличный напев пастушьей свирели и звон колокольцев. На сцене обнаружилась пещера. В пещере сидела Снегурочка — почему-то бородатая и облаченная в хитон, зато с кокошником на голове. Снегурочка угрюмо смотрела в стену пещеры и бормотала, что весь мир — это темная конура. Затем на сцену выступил Дед Мороз с мешком подарков и принялся громко вызывать внучку. Снегурочка на его призывы никак не реагировала, ибо пещера была непроницаема для света и звука. Дед Мороз позвал на подмогу Бабу-ягу и Кощея, однако и тем до Снегурочки докричаться не удалось. Пришлось засылать в пещеру Чеширского Кота, который, в силу своей нематериальной природы, проник сквозь стену. Точнее, проникла лишь его Улыбка (ловкий трюк осветителя) и принялась убеждать красавицу, что мир вокруг прекрасен, полон снега, сосулек, скрипящих полозьев и ждущих подарков детей. Снегурочка на Улыбку смотрела неодобрительно, теребя длинную бороду. Наконец Улыбка сумела рассеять недоверие дедморозовой внучки, но лишь частично.
— Наверное, мир существует, — сдалась Снегурка. — Только одна беда: он целиком и полностью мной придуман. Вот ты ведь, Улыбка без Кота, ненастоящая?
— Еще какая настоящая, — сказала Улыбка и растаяла в воздухе.
— Я так и думала, — вздохнула Снегурочка, окончательно уверившаяся в своих худших предположениях.
Пещера обвалилась в столбах пыли, и Дед Мороз наконец-то сумел обнять любимую внученьку. Внученька, однако, энтузиазма не проявляла.
— Я тебя придумала, дедушка, — печально сказала она, — ты совсем ненастоящий. Вот и борода у тебя приклеенная.
Тут она дернула дедулю за бороду, которая оторвалась с громким треском. Под бородой обнаружился девственно гладкий подбородок первокурсника. Детишки в зале восхищенно завизжали.
После этого конфуза Баба-яга попыталась убедить девушку в том, что она самая настоящая и летает на настоящей ступе, однако Снегурка покачала головой, и ступа, привязанная к канатам, с громким треском обрушилась на подмостки. Кир, сидящий в глубине сцены в огромном и жестком кресле, подумал, что тут он уже слегка переборщил, свалил в кучу две совершенно разные философские концепции. Между тем не поверила Снегурка и в существование Кощея Бессмертного, заявив, что образ смерти в игле — всего лишь иносказание для пропаганды против наркотиков. И наконец (чудо работы свето— и пиротехников) на сцену с ревом двигателей опустился космический корабль, откуда выскочили инопланетяне. Они предложили свозить девушку в космос и доказать ей, до чего он, космос, настоящий. Снегурочка, однако, не без резона заметила, что, если уж все в этом мире придумано ею, то, конечно, придумала она и космос. Поэтому тот космос, в который она полетит, — ничуть не настоящий, а умозрительный. Отчаявшись, Дед Мороз, Баба-яга, Кощей и инопланетяне обратились к залу. «Дети, — сказали они хором, — давайте докажем упрямой Снегурке, что мир наш — совсем не придуманный».
Собственно, ради этого момента Кир и затеял всю бодягу. Ему было интересно, кто же первый из этих большеглазых, розовощеких карапузов допетрит, в чем состоит лучшее доказательство реальности. И дети не подвели. Вот девчонка в третьем ряду — из будущих завсегдатаев школьных сортиров-курилок, где в страшном плафонном свете особенно четко виден на лицах дешевый грим, где убивают не то что матерным словом — взглядом. Эта самая девчонка, такая же розовая и парадная сейчас, как и остальные дети, подняла ручку с зажатым в ней томатом и запустила в Снегурку. Залепила хорошо, прямо в кокошник. Следующий помидор размазался по Снегурочьему хитону. А потом уже полетели десятки овощей сразу. Досталось от мазил и метких стрелков и Деду Морозу, и остальным персонажам. Кир в глубине сцены тихо радовался, что не вылез со своим креслом вперед, как вначале намеревался.
Под тяжестью аргументов Снегурочка быстро согласилась, что мир таки да, настоящий, настоящей некуда. После чего, оскальзываясь на томатных шкурках, герои завели хоровод вокруг вознесшейся из-под сцены елочки, запели песенку и начали раздавать подарки. В целом, спектакль очень и очень удался. Убедившись, что овощи больше не летают, Кир вышел на авансцену и раскланялся.
Сделал он это, как выяснилось чуть позже, зря. Спустя восемь часов они, разбойная труппа, вывалились после вечернего спектакля и легкой пьянки, веселые, сами тоже легкие, в предчувствии ударного празднования. Шел снег. Белые мягкие хлопья делали небо неотличимым от земли, как будто лицедеи угодили в центр огромного сахарного драже. Кир говорил:
— Конечно, мораль нашей сказки простовата: боль как надежное средство диагностики реальности происходящего. Но боль ведь тоже можно вообразить, и чем эта воображаемая боль… Черт!!
Губы и щеку его словно обварило кипятком. Он шарахнулся, и второй камень, чуть обернутый свежим снежком, просвистел мимо. В круге фонарного света стояла небольшая девочка в плохом полушубке и шапочке с поникшими помпонами. Она лепила третий снежок. Кир сплюнул кровь и присел на корточки.
— Как тебя зовут, милый ребенок? Зачем ты кидаешься камнями в добренького дядю?
Милый ребенок поднял злое, напряженное личико.
— Зато теперь и ты знаешь, что наш мир — не придуманный. Хорошо как, правда? — И снова швырнула камнем, зараза малолетняя.
— …Вообще, я недоумеваю, — заметил Кир, глядя на стоящего перед ним Ангела, — почему у вас, ангелов, всегда такая стандартная внешность? Почему бы ангелу не быть шестидесятилетней теткой, с распухшими от артрита суставами, геморроем и плоскостопием от вечного топтания в очередях, с двумя оставшимися талонами на водку и одним на сахар, зятем в командировке, племянником на зоне, с неисправным журчащим толчком, в котором вечно плавает раскисший окурок «Примы»? Или, скажем, сааабааачкооой? Или резиновой женщиной?
Сейчас Кир следовал одному из заветных правил Джентльмена: если смерть улыбается тебе, плюнь ей в глаза и нагадь в супницу. Бывшая Ирка, а ныне Ангел смотрел на Кира с присущим его племени безразличием.
— На вашем месте я бы не стал так активно артикулировать. У вас на макушке почти полная чаша с ядом.
— Ну так сними ее.
Ангел обдумал эту возможность. Потом, протянув тонкую руку, снял чашу. Яд вылился на камни, которые тут же зашипели и начали плавиться. Параллельно Ангел ухватил свисающую с ветвей гадину за шею и придушил. Кир, тихо ругаясь, выпутался из вялых колец змеееииинооогооо тела и размял запястья. Запястья распухли, плечи ныли. Вдобавок немилосердно болела поясница, в которую упиралось что-то твердое. Кир пошарил за спиной и вытащил напрочь забытую дудочку Царя Царей.
С трудом встав на ноги, Кир пошатнулся и рухнул бы на гальку, если бы Ангел не поддержал его дланью хрупкой, но мощной. Кир тут же сомкнул ладони на ангельской заднице.
— Наконец-то, любимая, мы можем вволю потискаться.
Ангел равнодушно расцепил объятья Кира и отступил назад.
— Нашли время скоморошничать. Вы обещали…
— Знаю, что обещал, — скривился Кир. — Пятиминутки на танцы и крики «гип-гип», значит, не запланировано? Ладно, милейший. Для начала нам надо выбраться с этого гнусного островка, ибо, как можно заметить, Бенжамена здесь нет. Как будем это осуществлять, вплавь?
Ангел отступил еще немного, и Киру открылся вид на пустынный берег. На пустынном берегу стоял восьминогий конь Слейпнир. Хоть и благородное животное, а что-то в нем сохранилось от первой-второй клячи. Слейпнир меланхолично хрустел галькой. Из пасти его сыпалась каменная труха.
Кир оглянулся. Все так же столбенел неподвижный Лешак, все так же свешивался с ветвей ни живой ни мертвый Джентльмен. Чааайкиии проели в его грудной клетке основательную дыру — кажется, под гнездо. Здесь живем, здесь и питаемся, пробормотал Кир и отвернулся. С этим тоже надо было что-то делать, но не сейчас. Дальше по берегу виднелась черная проплешина недавнего костра. Из кострища торчали ступни в оплавившихся ботинках. Здесь много и сытно ели, подумал Кир, возможно, даже цыкали зубом и ковыряли в зубах куриной — или еще какой — косточкой.
Ангел уже сидел в седле. К седлу приторочена была сумка, небольшой, весь во вмятинах от метеоритных ударов щит и длинный, узкий, в потертых кожаных ножнах меч. Киру ничего не оставалось, как пристроиться позади Ангела, обхватив тонкую ледяную талию руками.
«Пошел, шалый!» — гикнул белокрылый ездок и вогнал пятки в тощие бока скакуна.
Первые шаги конь еще несся по гальке, а затем копыта его, пропоров жадные прибережные волночки, зазвенели по воздуху. Все выше и выше взвивались они. Вниз рухнул злосчастный островок, вниз полетела плоская тарелка океана с гжельской росписью льдин, вниз отправились пухлые клочья облаков. Впрочем, облака уже были потом — на границе ночи сияли они, пропитанные малиновым сиропом заката.
«Э-ге-ге!» — заорал Кир.
Волосы развевал ветер, дыхание занималось от скорости. Они промчались над изогнутым луком побережья, с редкими огоньками городов и нескончаемой бледной каймой прибоя.
— Куда дальше? — прокричал Ангел, обернувшись.
Его слова унес ураган.
— Нам надо догнать Ковчег кризоргов! — проорал в ответ Кир.
— Почему вы уверены, что Хранитель там?
— Это не я уверен, красавица, а ты! Езжай потише, невозможно же так голосить.
Ангел натянул поводья, и Слейпнир пошел размеренной рысью. Кир подпрыгивал на конском крупе, как мешок с брюквой.
— Н-н-надо было брать уроки в-верховой езды, пока давали.
Ангел вздохнул, и лошадь перешла на шаг. Они медленно планировали над плоской, заросшей лесом равниной, где единственным источником света было поблескивающее тело широкой реки. В реке отражалась полная луна. Когда конь спустился ниже, луна погналась за ездоками, будто хотела подслушать их разговор.
— «В хрустальном дворце, на вершине самой высокой горы», — процитировал Кир. — На дворец мой кораблик не тянет, однако именно горы и именно самой высокой. Венька вернулся в капсулу. А капсулу заодно с Самой Высокой Горой прибрали кризорги. Они же прикарманили и Самый Длинный Каньон и Самую Глубокую Океаническую впадину и все погрузили на Ковчег.
— А на что им Гора и Каньон?
— Для производства неорганических удобрений. Как бы то ни было… — Кир оторвал замерзшую руку от ангельской талии и ткнул пальцем в луну. На самом краю ее диска виднелась чуть более яркая точка Ковчега. — …Нам туда. Но для начала мне надо заехать еще в одно место. Поворачивай на юго-восток.
Луна не успела проползти еще и четверти своей извечной параболы, а они уже неслись над горами. С такой высоты Кир легко прозревал все планы бытия. В физическом плане вершины окутывала тьма, лишь изредка поблескивали огоньки аулов на склонах, да то тут, то там вспыхивали светлячки канонады. До скачущих выстрелы доносились смутно, и можно было принять их за что угодно — к примеру, за залпы шампанского или скороговорку салюта. В плане эфирном и особенно астральном над горами творилось что-то непотребное. Цепь вершин, тянущаяся от равнины и до самого моря, на юг и вдоль побережья другого моря, наливалась кроваво-красным.
— Зачем вы, люди, вечно воюете? — спросил Ангел.
— Ну, во-первых, человек ли я — вопрос философский. Во-вторых, на данную тему существует масса теорий. К примеру, одна гласит, что человечество — это такой вид болезнетворных микробов. Земля мечется в горячке, и для сохранения статуса-кво иногда необходимо кровопускание.
— Чушь, — ответил Ангел, — человечество — это…
Но что такое человечество в ангельской трактовке, Киру так и не довелось узнать. Внизу их заметили.
— Ассалям алейкум, — пробормотал Кир, когда мимо просвистела ракета.
Вторую ракету Ангел принял на щит, третью разрубил мечом. На боку ракеты отчетливо виднелась надпись: «Харьковский завод по производству неорганических удобрений», так что следующую Кир уже приветствовал кличем: «Здоровэнькы булы!» Пятая ракета разорвалась позади, а потом Кир ткнул в залитое лунным светом ущелье.
— Сюда.
Слейпнир, фыркнув, пошел на посадку, и скоро его копыта вновь зацокали по камням. В серебристом свете, что будто поволокой окутывает поля и рощи в низинах, здесь, на холодной высоте, все виделось резче. Кир спешился и велел Ангелу ждать. Сам он неслышно заскользил по узкой тропке вниз, мимо сонного селения, вниз, мимо дома Рахмада (кто-то теперь там живет? и живет ли?), мимо давно отцветшей алычи к достопамятной яме. Стенки ямы обрушились и заросли колючим кустарником и травой. В яме самка шакала устроила нору для своего нового выводка. Отец отправился на охоту, а мать, утомленная кормежкой, сонно наблюдала за резвящимся в пыли семейством. Шакалята боролись, щеря едва прорезавшиеся зубки, грызли древнюю овечью кость, дергали мать за пушистый хвост. Один забрался старой шакалихе на загривок и расположился там гордо, мня себя царем горы — или, вернее, Царем Царей. Кир подобрался поближе и вытащил из-за пояса флейту. Поднеся ее к губам, он дунул, произведя неслышный человеческому уху, но внятный любому собакообразному звук. Расшалившийся шакаленок насторожился. Он скатился с матери и зашагал к кустарнику на толстых, плохо гнущихся лапках. Отважно преодолев осыпающийся склон, он сунул в кусты любопытную мордочку — и угодил в руки Кира. Зажав пасть щенка, чтобы не скулил, Кир спрятал флейту и поспешил обратно. В доме Рахмада звучала музыка. Кто-то выводил под сурдинку: «Ой, мороз, мороз» на мотив «Дунайских волн». Кир осторожно заглянул в окно и удивился. В сакле, при свете керосиновой лампы, на кошме сидел живой, хотя почему-то рыжебородый и в черкеске Рахмад, толстый, голый до пояса хохол с татуировками под левым соском и молоденький русский лейтенант в гимнастерке, здорово смахивающий на юного, до всех еще историй Старлея. И хозяин, и гости топили светлую печаль в самогоне, которого перед ними высилась едва початая бутыль.
— Чого я нэ сокил? — завыл Бандеровец и яростно почесал волосатое брюхо. — Хрена ль не летаю?
— Толстый ты слишком, — резонно заметил лейтенант. — Вот я, смотри, какой худой. А летается мне вольно. Ну, будь!
— Будьмо!
— Гаги марджос!
— Гаги марджос — это ж вроде по-грузински?
— А я теперь у них на общевойсковой должности Гордого и Независимого Воителя Гор. Потому мне и пить разрешается. Гамарджоба, генацвале!
Звякнули стаканы.
Подивившись такому празднику дружбы народов и особенно воскресению Рахмада, Кир сунул шакала за пазуху и зашагал вверх по тропе. У кизилового, а может, и другого куста белел Слейпнир. Упорно отказываясь принимать нормальную лошадиную пищу, скотина жевала осколки противопехотной мины. Рядом нетерпеливо переминался Ангел.
«Ну, поехали, что ли», — сказал Кир, запихивая скулящего шакаленка в седельную суму.
В нижних, теплых еще слоях атмосферы было пустынно — возможно, всех распугала пальба. Уже на рассвете Киру с Ангелом встретился клин диких гусей. Со спины вожака, жирного серого гусака с отливающим синькой горловым оперением, всадникам помахал маленький человечек Нильс Бор. Следом за гусями, чуть погодя, пронеслась Дикая Охота на «хаммерах» и кроссовых «ямахах». Повыше было оживленней. Слейпнир чуть не врезался в густую толпу Челноков. Челноки, тащившие огромные клетчатые сумки, попытались уверить путников, что не нужен им берег турецкий, — однако Кира не проведешь. Берег турецкий Челнокам был нужен, и еще как. С трудом пробившись сквозь пыхтящее скопище, всадники пришпорили скакуна и вырвались из облаков. Над облаками, в морозной ясности, предвещающей близость стратосферы, летел «Oceanic-815». Фюзеляж и кабину самолета окутывал столб черного рычащего дыма, в котором то и дело вспыхивали электрические зарницы. Заприметив ездоков, дым бросил аэробус и погнался за ними. Фюзеляж и хвост самолета тут же с треском отломились друг от друга и рухнули вниз, куда-то в район Фиджи. Тягаться со Слейпниром тяжело, и вскоре дым отстал, только злобное ворчание еще слышалось некоторое время. И наконец, когда небо затемнело уже в предчувствии открытого космоса и перестало быть небом, им встретился Первый Советский Спутник. Спутник смахивал на четырехногую табуретку. Он подкрался к копытам Слейпнира и униженно попросил взять его с собой, мол, скучно ему тут, одиноко, — однако просьбе не вняли. Отстал и спутник. Никого не осталось — лишь сырная голова Луны, изрытая кратерами, делалась все ближе и ближе. Подковы Слейпнира выбивали серебряные искры из лунного луча, да звездный свет отражался в ангельских доспехах, да поскуливал в седельной сумке молодой шакал.
Ковчег выглядел, как и полагается ковчегу, — огромное летающее блюдце или, скорее, консервная банка с бесчисленными червоточинками иллюминаторов. Чем-то это напоминало жилой комплекс на тысячу квартир в стиле позднего соцстроительства. Вдоль всего борта тянулась надпись масляной краской: «Пейте пиво „Жигулевское облегченное“ — всего 200 калорий на бутылку!» Подлетев поближе, Кир заметил, что симметрию конструкции нарушают кое-где аккуратные балкончики и лоджии, явственно пристроенные позже, уже самими жильцами. Балкончики были украшены комнатными растениями в горшках и велосипедными покрышками. Под балкончиками нашлись и аккуратно застекленные палисадники, да что там — целые оранжереи с грядками овощных и плодово-ягодных культур. Правда, при ближайшем рассмотрении обнаружилось, что стекла в большинстве оранжерей поколоты, парниковая клубника завяла, лук-порей вялыми стеблями стелился по трубам неработающей гидропоники. Поверх «Жигулевкого» виднелись более свежие и яркие надписи: «Бей всех — спасай всё, а лучше сам спасайся!», «На Рейхстаг!», «Смерть оккупантам!», «Люська, верни три рубля!», «Мормышки на щуку, оптом и в розницу».
Слейпнир подлетел вплотную к изрытой иллюминаторами стене, и Кир заколотил по стеклу. Ответом ему было молчание. Кир перебрался к соседнему иллюминатору и забарабанил еще яростней. Из-за перегородки решительно, но глухо проорали:
— Пароль?
— На горе король. Голый, — мрачно буркнул Кир.
— Неправильно. Пароль у нас сегодня: «Пораженческая идеология является признаком незрелости классового самосознания». Может, ты хоть отзыв скажешь?
— Система ортогона является дериватом диффузного плексуса? — наугад попробовал Кир.
За иллюминатором помолчали, а потом сказали неуверенно:
— Кирюха, ты, что ли?
— Максик?!
Дверь воздушного шлюза с шипением разгерметизировалась, и донесшийся изнутри каюты шум оглушил путешественников. Когда облако пара и антисептика рассеялось, глазам Кира, Ангела и коня предстал бумажный Содом, схлестнувшийся не на жизнь, а на смерть с полиграфической Гоморрой. Грохотали прессы. Всюду летали разрозненные листки, на которых крупными, броскими буквами значилось: «Истребим!», и «Долой!», и даже «Смерть!», и что-то про космическую чуму. Носились курьеры, стайками и поодиночке, с кипами свободной прессы в руках. Лихорадочно отстукивали конспекты речей машинистки. Над всем этим реяло многополосное знамя с трудно различимой символикой.
— Кирюха! Ну ты вовремя! — заорал Макс прямо в ухо приятелю.
И правда, говорить нормально в этом бедламе было невозможно. Ухватив Кира за руку, Максик потащил его мимо станков, мимо машинисток, мимо столов, на которых листовки были навалены вперемешку с сухарями, яблочными огрызками и винтовками. Отперев неприметную дверцу, Макс протолкнул приятеля внутрь, проскочил сам и быстро заперся на ключ.
— Уфф! — выдохнул он. — Что творится!
— А что? — спросил Кир, спотыкаясь о стопку ученических, в линейку, тетрадей. Одна из тетрадок шлепнулась на пол, и на развороте Кир прочел: «Тема сочинения: „Образ Вечной Женственности в произведениях классиков“».
Поэт деловито протиснулся к столу, увенчанному древним компьютером и тоже засыпанному грудами бумаги. Махнул рукой на тетради:
— Не обращай внимания. Я тут учителем литературы на полставки подрабатывал.
— А здесь у вас и школы есть?
— А как же. Все путем, при тушканьей-то власти. Пить будешь?
Максик пробился сквозь бумажную метель и открыл ящик стола. В ящике обнаружилась бутылка. Поэт извлек бутылку и, подняв на уровень глаз, взболтнул. Со дна воспарило что-то коричневое. Кир покачал головой:
— Нет, спасибо.
— А я налью. Последняя, млин. — Плеснул в кружку, опрокинул пойло в глотку, крякнул. Плюхнулся на стул и кивнул на заваленный листовками кожаный диван: — Садись. Это у меня что-то вроде кабинета, в редакции вздохнуть невозможно.
Кир, однако, не сел, а вместо этого подошел к столу. На видном месте обнаружился манускрипт, с крупными буквами на лицевом листе: «М. Э. Белецкий. „Падение Вавилона“. Роман-Апокалипсис».
— Ах, это, — пробормотал Максик, проследив взгляд Кира. — Это меня Вован убедил. Говорит, плохо тебе, брателло, стихи даются, так давай уже прозой валяй.
— Что, и Вовка здесь?
— А куда ж ему?
Кир открыл рукопись на одной из первых страниц и прочел:
Старлей орал. Он никак не желал умирать и все бегал по снегу, как обезглавленный петух. Махал руками, хлопал себя по капюшону, пытаясь потушить огонь. Гудение сбоку усилилось, и, обернувшись, Игрек увидел странное: от радара, казалось, тянулась раскаленная белая струна, связывающая Старлея, его снегоход и уходящая в снежную муть. Но и в метели струна не терялась, а расширялась, как полоса света, бьющая через диафрагму. Линза, успел подумать Игрек, и тут снегоход взорвался…
— Что же ты Старлея с Игреком прибил, и так сразу?
— Игрека нет, не прибил. А Старлея… че ему сделается, он живучий. Посмотри там дальше.
Кир перелистал еще пару десятков страниц и прочел следующее:
В падении Вавилона под названием Стена Старлей увидел Бога. У Бога был простенький нимб и желто-голубой адидас с логотипом «Ukraine». Бог повелел Старлею зажечь сердца жителей Города.
— Всех? — спросил Старлей.
— Всех, — ответил Бог и протянул Старлею початую пачку «Мальборо»…
Киру стало как-то не по себе. Пролистав рукопись почти до конца, он наткнулся на фразу: Ни живых, ни мертвых уже не будет. Это его доконало окончательно. Оглянувшись на Макса — тот как раз выцеживал из бутылки последние капли, стараясь не зачерпнуть коричневое, — Кир прибрал рукопись и запихнул в седельную сумку, которую прихватил с собой. Шакал в суме приглушенно вякнул. Максик, кажется, пропажи своего труда не заметил.
Опустошив бутылку и помотав головой, поэт, а ныне уже вроде бы и прозаик, оживился:
— Да, так вот, ты очень вовремя, Кирюха. Вместе народ поднимать будем.
— Куда поднимать?
— Не куда, а откуда. Из покорности и оголтелого рабства. Ты что, ничего не знаешь?
— Я, Максик, знаю многое, — задушевно ответил Кир. — Но насчет того, что у вас тут творится, — без понятия. Давай рассказывай.
И Максик рассказал.
— Поначалу все крутилось, как полагается, — повествовал литератор, — тушканчеги нам жрачку, удобства и развлечения, мы им — харчок в рыло. Потому как народ наш, Кирюха, неблагодарный очень. С другой стороны, а чего это благодарить шерстистую бестию, лишившую тебя родного крова? Пиндосы с тушканами коллаборационировали, а мы — ни-ни, иначе сцукой будешь. Однако жили. Уживались даже. А завертелось все с того, как они выпивку поставлять отказались. Вы мол, нам, хромо сапиенсы позорные, весь корабль заблевали, палубы драить некому. Ну и правда, кто тут чучмек палубу драить? А тушканов мало, дюжины две — вот и весь экипаж. Им тоже ишачить на влажной уборке помещений некозырно. Ладно, хохлы нашлись — они из гидропонной брюквы спирт производить начали и гнать по всему кораблю через канализационные трубы. Оно бы и прекрасно, да русские взбеленились: спирт гонят через нашу обширную территорию европейцам, пиндосам и канадцам, те, слышь, уже электростанции и автотранспорт под него переоборудуют, а нам, братскому народу, шиш без масла? Нехорошо! Президент украинского сектора, сволочь еще та, грит: платите за спирт, тогда и вам поставлять будем. Наши в ответ: какое платить, налоги-то за эксплуатацию канализационных труб на территории суверенного российского сектора никто не отменял. Просверлили нафиг все трубы и стали спиртягу качать нелегально. Пиндосы в вой: недопоставки, коррупция в эшелонах власти! И пошло… Тушканы едва-едва писмейкерами и слезоточивым газом народ утихомирили. Не без жертв, конечно. Но главное не это, а то, что канализацию вообще всем отрезали, и толчки в каютах досками заколотили. И опять же, нашим обидно, что спирта больше нет, а европейским и прочим цивилам — что в говне по колено плещешься. Они, вишь, непривычные к этому. И стало в народе нарастать неудовольствие. Ситуация, понимаешь, революционная почти. Ну, мы с Вовкой перетерли и решили, что грех этим делом не воспользоваться. И начали людей поднимать. На борьбу с инопланетным извергом. А что? Их мало, нас много. Ковчег, опять же, оченно благоустроенный. Если тушканов отсюда выжить, то и дышать можно. А то на Землю вернуться. Свобода, мать твою. Я сначала от руки листовки строчил, потом команда подобралась, оборудования натащили, станки печатные поставили. Сейчас работаем в промышленных масштабах. Я речи пишу. Вовчик, он представительный, их с броневика зачитывает. Народ бурлит, тушканам бить морду хочет.
— Ну и? — нетерпеливо перебил Кир.
— И ни фига, — огорченно развел руками Максик. — Нету в людях единства. И главное, решительности нет пойти на последний шаг. Потому как, с одной стороны, жрачка и теплые постели, с другой — черт знает что. Всех ведь положить могут, бог знает, какое у них там сверхсекретное оружие.
— А в других секторах?
— Да то же самое почти. Кипятятся, митингуют, а не делают ни хрена. Если бы один кто начал, все бы подтянулись, а так — ни туда ни сюда. Нам бы сигнал какой нужен. Чтобы подтолкнуть инертные массы. Вроде выстрела с «Авроры» — только где нынче та «Аврора»? — Максик пригорюнился.
Кир задумчиво засвистел, а затем, хмыкнув, оглянулся на давно уже материализовавшегося у него за плечом Ангела.
— Будет тебе выстрел. Объявляй общее собрание русского сектора. Сколько сможешь пригони. Собери побольше церковников, и чтобы с хоругвями, с хоругвями.
— Ты чего задумал, а?
— Не скажу, — ответил Кир.
Услышав о плане Кира, Ангел поморщился. Гримаса на бесстрастном лике выглядела слегка пугающе.
— Это обязательно?
— Обязательно, милая, обязательно. Гора на складе, а иначе до склада не доберешься никак.
— Но ведь это обман? — неуверенно предположило крылатое существо.
— Конечно, обман. Но, скажем прямо, выстрел с «Авроры» был обманом не меньшим.
Народу собралось много, и самого разношерстного. В сторонке, на возвышении, стояло несколько отцов церкви в торжественных облачениях, рядом священство попроще. В толпе переговаривались:
— Опять с утра митингуем. Совсем жизни не стало. Бывалочи, как проснешься, сразу в сортир шасть, пока благоверная дрыхнет. Зачерпнешь, опохмелишься, и дальше жить можно. А сейчас не то…
— А вот Марья Петровна говорила…
— Пошел ты со своей Марьей Петровной.
— Вчера гуцулов на границе сектора поймали. Они вроде бы овец гнали, а на тех по три шкуры накручено, а под шкурами…
— В колючку впоролся, до сих пор свербит…
— А ты, Васек, тушкана хоть раз видел?
— Дык. Куртка кожаная, на боку маузер, на фуражке — звезда комиссарская.
— Сам ты ***зда. У него на лацкане пиджака депутатский значок.
— Какой значок, люди? Сам видел, врать не буду, рожки на голове, на ногах — копыта, сзади хвост голый и раздвоенный болтается. Черт и есть.
— Тьфу на тебя, не видишь — поп на нас зыркает.
— Ша! Вон длинный какой вылез, говорить будет.
Кир взобрался на броневик. Броневик был склепан вкривь и вкось, из содранных листов обшивки. Видно, поработали умельцы с танкового завода. Кир подышал в рупор и заорал в лучшей джентльменской манере:
— А ну цыц! Разговорчики в строю. Равнение на середину, башку держать, винтовки — к но-ге!
Народ затих. Под давлением тысячи внимательных глаз броневик просел на заднюю ось.
— Доколе, — приступил к делу Кир, — доколе Отец наш Небесный будет терпеть бесчинства ваши? Доколе, спрашиваю я, нерешительной своей теплохладностью будете вы отвергать заветы Пастыря? Разве не сказано: «Не мир принес я вам, но меч»?! И еще: «Кто погиб для мира, тот трижды славен в царстве горнем?»
— Что он там несет? — волновались в толпе.
— А, проповедует. Мол, Господь велел нам с тушканчегами воевать. Знаем мы этих проповедников, голосить они горазды, а чуть до дела дойдет, раз — и в кусты.
Кир понял, что самодельными цитатами из Писания этих не пронять, и быстро перешел к главному:
— Узрите! — взвыл он. — Всевышний отправил к вам небесного ангела, чтобы поддержать вас в праведной борьбе против инопланетной нечисти. Чу — горит нимб его, блещут крыла, вздымается меч, тот самый, коим Воитель на самой заре времен поразил Нечистого!
Ангел выступил из-за башни броневика, и свет прожекторов многократно отразился в больших крыльях. Толпа ахнула, однако так просто не поддалась.
— А что, — закричали откуда-то справа, — нацепили на девку костюм маскарадный. Знаем мы эти штучки!
Слева полетело надкушенное яблоко.
— Крыльями помаши, дура! — яростно шепнул Кир.
Ангел медленно поднял голову. Обвел сборище спокойным взглядом сияющих глаз, воздел над головой меч и, взмахнув крыльями — ветер пробежал по первым рядам, — воспарил к потолку, сопровождаемый верным лучом прожектора. Да и не надо было прожектора, потому что и меч, и доспехи Ангела, и сама его плоть бледно светились.
Толпа, после секундного молчания, разноголосо завыла. Сообразительный Максик в радиорубке врубил трек церковных колоколов, отбивающих набат. Кто-то бухнулся на колени.
— Последние дни настали, — прошелестело над собранием, — только отринувший власть нечистого спасется, остальным гореть в геенне огненной. К оружию, братья!
Духовенство подняло кресты и хоругви, гулко запели дьяконы. Протоирей собрался было служить молебен за победу православного воинства, но не надо было уже и молебна — подхватив кто винтовки, кто лопаты, а кто и выломанные тут и там доски и арматуру, народ хлынул по широкому коридору в направлении командного отсека, где заперлись агрессоры. Мимо Кира промчался радостный Максик. Кир подхватил его за шиворот и зашвырнул на броню, чтобы хилого поэта не затоптали. Броневик дернулся, зарычал, Вовка из глубин адского механизма проорал: «Поехали, что ли!» — и они поехали. Из боковых коридоров валили прослышавшие о восстании жители соседних секторов: рослые хохлы с обрезами и дробовиками, красная китайская конница, многоцветные, в веселеньких набедренных повязках африканцы, ковбои на Боливарах и без, гнавшие стада тяжело отдувающихся буффало, парижане в беретах и с триколорами, впереди — с обнаженной грудью Свобода, позади — панцеры, «Тигры» и «Пантеры», разудалый военный марш, где что-то про тринкен, фройляйн и фюрера, — стройными колоннами и поодиночке, они печатали шаг, наступали, летели, шли, и не было от них спасения и пощады.
Кризорги — существа практические — быстро осознали, что шансов на победу нет. Когда броневик достиг рубки управления, хвост последнего тушканчега мелькнул в дверях.
— Уходят! — заорал Максик.
— А нехай уходят, — отозвался высунувшийся из чрева машины Вовка. Сдвинул кожаный шлем на затылок и обтер рукавом потный лоб. — Пусть сваливают, твари дрожащие. Ковчег теперь наш.
— Куда они? — спросил Кир.
— Так к шлюпке спасательной. Тикать.
Кир соскочил с броневика и понесся за тушканчегами. Кризорги были быстры, летели на всех парах, на турбореактивных двигателях, окутавших узкий коридор перед шлюзом клубами ядовитого дыма. Кир закашлялся, однако преследование не остановил. Он почти опоздал — кризорги суетливо задраивали люк, когда Кир вывалился в шлюз и, размахнувшись, швырнул в отваливающую шлюпку взвизгнувшего шакаленка. Потом отскочил от автоматически захлопнувшейся двери и кинулся к иллюминатору.
Шлюпка, задрожав столбами многоцветного пламени, отчаливала от борта. Сине-зеленый диск Земли внизу был виден отчетливо, как на ладони, — и сквозь эту ладонь тянулась глубоко прорезанная линия жизни. Рушащаяся Стена. Отсюда, из космоса, не слышен был грохот, однако поднявшиеся в атмосферу клубы пыли на мгновение замутили сияние диска. А затем… из-под развалин, из шлака, из железобетонной арматуры, алюминия и титана вырвалось худое гибкое тело. Огромная, с пол-Европы, а может и больше, пепельно-серая поджарая сука отряхнулась и навострила уши. Она подняла треугольную башку и прислушалась к тонкому, едва различимому визгу щенка, доносившемуся из шлюпки. Присела на задние лапы, напружинилась, оттолкнулась — и взвилась в воздух, и гигантскими скачками понеслась за шлюпкой. Кир не стал смотреть, как острые зубы распороли обшивку суденышка, как едва различимыми блохами посыпались кризорги, и как мать облизала найденное наконец-то дитя, — и так все было ясно. Он отвернулся от иллюминатора и встретился взглядом с холодными глазами Ангела.
…Склад Ковчега оказался огромен, необъятен, бездонен, как небо. Последнее сравнение погрузило Кира в мало относящиеся к делу размышления. Почему, думал он, небо именно бездонно, а не, скажем, бескупольно? То ли люди чаще смотрят под ноги, чем вверх, то ли, напротив, с самого начала подозревали, что распростершаяся над ними голубизна — не крышка хрустального гроба, а путь в иные бесконечные миры.
Как бы то ни было, склад впечатлял. Наворовали кризорги от души. Слева обнаружился Empire State Building заодно со статуей Свободы и проливом Гудзон, справа — пустыня Сахара.
— Как же мы все это на место возвращать будем? — ужаснулся хозяйственный Вовка.
— А и не возвращайте. Берите себе, — щедро предложил Кир.
Самая Высокая Гора, ужатая, впрочем, до размеров небольшого холма — чтобы меньше места занимала, — нашлась в заднем ряду, недалеко от Каньона и Впадины. В тусклом свете электрических фонариков, которые заботливо прихватил в бэтээр Вовка, вершина горы стеклянно поблескивала. Капсула. Ангел шагал следом за Киром. Преодолев небольшой подъем, они подошли к капсуле, и Кир набрал код на передней панели. По хрусталю побежала трещина, и открылся люк.
Венька лежал на полу капсулы и спал. Он спал, свернувшись в неуютной позе эмбриона, подрагивали его ноги и ресницы, дыхание было частым и неровным. Наверное, ему снился кошмар. Кир отступил в сторону, пропуская Ангела. Ангел занес меч.
— Е, — сказал Вовка и отвернулся. Еще с давешней охоты он не терпел кровопролития.
Кир отворачиваться не стал, а потому увидел, как дрогнула рука Ангела. Медленно крылатое существо опустило меч и присело на корточки рядом с Венькой. Провело узкой ладонью по мокрым от пота, спутавшимся волосам.
— Чего это он?.. — вякнул Максик.
Венька проснулся. Распахнул глаза цвета горчичного семени, сел торчком, оглянулся диковато, щурясь на неожиданный свет. Потом он заметил Ангела, и лицо его просияло улыбкой:
— Ирка. Вот здорово. А мне снилось, что ты умерла.
— Ирка?! — Вовка крутанулся и уставился на небесного посланца. Кир покачал головой и приложил палец к губам.
— Я не умерла, — тихо сказал Ангел. — Я тебя искала. Столько лет искала и вот — нашла.
— Мы теперь всегда будем вместе? — с надеждой спросил Венька.
— Конечно, Венечка. Мы теперь будем вместе. Всегда.
Ангел поднял голову и протянул Киру меч.
— Я не могу, — неслышно, одними губами проговорило существо. — Я не могу убить его. Пожалуйста, сделай ты.
Кир сжал пальцы на холодной рукояти. Все остановилось. Ждали недоумевающие Максик и Вовка, ждал Ангел, поддерживающий Веньку за плечи, ждал бедный безумец в обсидиановой пирамиде, ждал Джентльмен в своей подвальной конурке, заставленной примусами, ждал сумрак под потолком и мрак за стенами Ковчега. Все ждали, и только Венька не ждал. Он счастливо улыбался. У него все — в кои-то веки — было просто замечательно.
Кир помахал мечом и, легонько прикоснувшись лезвием к Венькиному плечу, сказал:
— А я что? Другие зятья тещ бывало тиранят и уксусной кислотой травят. Я ж тебя отпускаю. — И, подумав, добавил: — Летите себе, голубки. Вселенная велика, авось больше не встретимся. — И еще подумав, Ангелу: — А теперь давай то, что мне было обещано.
Ангел улыбнулся. Он протянул Киру сжатую в кулак руку. Медленно разжал пальцы. Ладонь Ангела была абсолютно пуста — если не считать сухого репейного шарика, попавшего туда, наверное, из Венькиной шевелюры.
Кир рассмеялся.
Когда хрустальная капсула, уносящая Веньку и Ангела, с легким щелчком проскочила сквозь переборки, отделилась от туши Ковчега и шалой звездочкой исчезла за поворотом Млечного Пути, Кира засыпали вопросами. И он ответил: кое на что честно, но в основном как всегда. Потом они с Максиком и Вовкой пробились в рубку управления. Народ на Ковчеге праздновал вовсю, дым стоял коромыслом. По такому делу растаможили украинскую горилку, хозяйственные немцы поделились колбасой и сосисками, выкатили бочки квашеной капусты. Все стратегические запасы тушканчегов пустили на фейерверки, расцветившие пустоту вокруг судна голубым, зеленым и красным. Пили «Жигулевское», простое и облегченное. Плясали камаринского, польку-бабочку и канкан, а в американском секторе чуть не подрались, обсуждая ключевые отличия рэпа, хауза и хип-хопа. Звенели тамтамы. Били колокола. Сходились и вновь распускались комитеты самоуправления и комиссии по борьбе. В общем, все шло своим чередом.
В рубке Вовка удобно устроился в неудобном, по тушканской фигуре деланном, пилотском кресле. Положил звездой растопыренные пальцы на приборную панель. Собственно, никакой панели и не было, лишь по гладкому черному экрану бежали замысловатые иероглифы.
— Куда теперь? — спросил Кир.
— Обратно, на Землю-матушку, — радостно ухнул Максик.
— Вы хоть представляете, как этой штукой управлять?
— Знаем, — уверенно пробасил Вовка. — Чай, и не на таких летали.
— Точно, — подтвердил Максик. — У меня и мантра подходящая имеется. И, задрав башку к потолку, завыл:
И родина вечно поила меняяяя
Березовым соооком, береезовым соооком!
Нос Ковчега задрался и уставился куда-то в район Проксимы Скорпиона.
— Ага, — сказал Кир. — Ну, счастливо долететь.
— А ты разве не с нами?
— Да я как-нибудь своим ходом.
Он сунул два пальца в рот и заливисто свистнул. По коридорам простучали восемь копыт, и в рубку ворвался великолепный Слейпнир. Кир взлетел в седло и помахал астронавтам рукой. Уже выбравшись из Ковчега в привычную черноту, он увидел, как пространство вокруг корабля схлопнулось с жадным чавком и размотанной на сотни биллионов световых лет нитью Ковчег умчался в черт знает куда.
— Вселенная велика, — повторил Кир, — а впрочем, ни фига она и не велика. Не больше наперстка на пальце умелого Ткача. Хм. И зачем это Ткачу понадобился наперсток? Разве что заштопать прохудившиеся портки…
Луна подевалась куда-то — наверное, закатилась за Землю. Обратно Слейпнир шел по темному бездорожью, ориентируясь лишь на фонарный свет диска внизу. Конь подустал, подустал и всадник, и медленно тащились они сквозь первичную тьму, которой никто так и не потрудился дать названия. Меч висел у Кира на поясе, причиняя неудобство и заставляя задуматься о том, что ситуацию с Криптоном все же придется как-то решать. Ну и решу, думал Кир. Что мне, слабо, что ли? Примотаюсь проволокой к Лешаку рядом с Джентльменом или попрошу Старлея меня примотать — вот уж чувак от счастья уписается. Скормлю сердце чааайкааам, зависну между берегом тем и этим и отправлюсь на родину. Вершить суд скорый и правый. Вот и меч у меня имеется, думал Кир, а с мечом Ангела Смерти что мне Зод и все его козни? Ничего, раз плюнуть. Свергну диктаторскую хунту, отдам власть ремесленникам и пейзанам и обратно махну. Главное, чтоб чааайкиии меня совсем не обглодали. Кир представил, как острые чаааяяячьиии клювы впиваются в его лодыжки — выше представлять не хотелось, — и поморщился. Еще ему живо представилось почему-то, как к каменному дубу с болтающимися на нем скелетами является школьная экскурсия. Как школьнички чинно выгружаются из катера и попарно подходят к кассе, хрустя загаженной машинным маслом галькой. А в кассе, конечно, расселся Старлей и торгует брошюрками «Композиция № 1428 „Тяжкая смерть моих боевых товарищей“». И выручку загребает, гад. М-да. Нет, сделать придется, без вариантов, но можно с этим и подождать. Недельку-другую. А там уж конечно, деваться некуда. Вот они, горькие плоды милосердия…
Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, Кир пошарил в сумке и нащупал страницы Максикова романа. Страницы были изрядно пожеваны и изгажены шакальей мочой, так что большую часть пришлось выбросить. Кир встряхнул оставшееся и принялся читать при умирающем свете электрического фонарика.
Ни живых, ни мертвых уже не будет, — читал Кир, — ни любимых, ни любящих, ни работящих, ни ленивых, ни дома, ни воды, ни камня, ни дерева и ни песка. Потому что, в конечном счете, все это: и живые, и мертвые, и камень, и вода, и дерево, и песок — все это слова и только слова, сеющиеся сквозь дырявое решето нашей речи в бездонную пустоту…
«А пошел ты сам в бездонную пустоту со своими дурацкими пророчествами!» — в сердцах сказал Кир и разжал руку.
Страницы выпорхнули, разлетелись, закружились по земной орбите.
Кружатся они там, наверное, и теперь.