ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР

Великого Инквизитора некогда звали Карлсоном. Он жил на крыше, у него было шесть пальцев на левой руке (на правой — четыре и перепонка), моторчик и деревянный дружок Пиноккио по прозвищу Малыш. Сейчас остались только пальцы. Карлсон сидел у Пруда, в Котором Герасим Утопил Муму, и играл грустную мелодию на потыренной у Марсия свирели. Мелодия называлась «Плач малютки-инопланетянина». В пруду поплескивала змеями Медуза и отражались редкие и некрупные звезды.

Карлсону в некотором роде не повезло с рождения. В госпитале сестер-бенедиктинок, куда угодила не доносившая его два месяца матушка, шестипалого младенца с моторчиком приняли, естественно, за Онтихреста. Матери сказали, что дитя скончалось при родах. Суровая настоятельница решила, что если отпрыска нечистого с младых ногтей воспитывать в строгом духе католической церкви, то и вреда с него будет немного. Возможно, даже польза. Так, Карлсону запрещали летать, кроме тех случаев, когда надо было доставить корзину яблок из сада прямиком к столу настоятельницы. Или когда сестры предлагали метнуться в круглосуточный за сигаретами и бухлом. Распевать песни, лазать по крышам, ловить голубей и стрелять из рогатки мальчику тоже не разрешали, зато требовали заучивать наизусть псалмы и знать имена всех апостолов. Псалмы Карлсон, впрочем, даже любил, поскольку с детства был музыкален. У него был чудный голос. Петь в хоре ему, конечно, не разрешалось, но Карлсон прятался в закутке за бесконечно манящими трубами органа и тихонько подпевал. Голос Карлсона был настолько хорош, что послушать хор бенедиктинок съезжались издалека.

Когда Карлсону исполнилось семь лет, мать-настоятельница сочла, что дальнейшее проживание его в сугубо женском монастыре непристойно, и мальчишку отдали в военную школу. Я бы в летчики пошел, подумал обрадованный Карлсон, когда суровый дядька в погонах протолкнул его на заднее сиденье старенького «форда». Позади остались монастырь, и мать-настоятельница с крупным носом, и орган, и «Отче наш» семь раз после обеда, и горгульи по стенам, и распятый Христос под куполом. Горгулий Карлсону было жалко. С горгульями он успел подружиться и узнать многое о дождевых стоках и об охоте на голубей.

Военная школа оказалась еще хуже монастыря. Во-первых, Карлсона дразнили пончиком, жирнягой, толстожопым и чмошником. Во-вторых, он оказался последним на построении, самый маленький на своем курсе. В-третьих, никаких полетов не было, а надо было ползать под колючкой в грязи. Колючка цеплялась за пропеллер, и полосу препятствий Карлсон всегда заканчивал последним. За это его не брали ни в одну команду и вообще никуда не брали. И иногда мочили в сортире башкой.

Поэтому, когда их повезли с экскурсией на военную базу НАТО в Албании, Карлсон сбежал. Он поселился на задворках базы, недалеко от забора. Забор охраняли бегающие по периметру овчарки, но с ними мальчик быстро подружился. Вечерами он любил посиживать на вращающейся антенне радара и поигрывать на губной гармошке. С наблюдательной башни он, в своем длинном не по росту хэбэ, казался особенно толстым и растрепанным вороном. Подружился он и с сарычем Виктюком, злой и вечно голодной птицей, охраняющей базу от голубей, а больше всего — со старым списанным Апачем. Вертолет обучал его военной премудрости намного успешней, чем ефрейторы в академии. Рассказывал, как рассыпаться при приближении вертушек противника, как заходить в хвост, соблюдать преимущество в высоте, опасаться ушастых КА и острозубых Мигов, плеваться ракетами, обманывать радар, как отрадно опрастываться напалмом над камбоджийскими джунглями. Карлсон слушал с восхищением. Ему тоже хотелось бы опростаться напалмом. А поскольку камбоджийских джунглей он не видел никогда, воображение рисовало ему монастырский сад и мать-настоятельницу, с визгом перебегающую от горящего ствола к стволу.

Когда Карлсон слегка подрос (но все еще сильно напоминал бочонок с пропеллером), он решился присоединиться к боевым вылетам. И не стало для него большего наслаждения, чем следовать за тройкой блэкфайтеров, становясь обтекаемым, уклоняясь от лучей радаров, осыпать позиции противника цветочными горшками, навозом и строительным мусором. Блэкфайтеры над молодым спутником посмеивались, но покровительственно. Приглашали его несколько раз даже на свои дикие партис в колхидских горах, под самыми ледниками, где приятно отведать дизельного топлива с добавлением электросварки, для пущей шипучести. В горах Карлсон познакомился и с козами, и козы ему понравились. Иногда он залетал и в маленькие балканские деревушки, слушал песнопения длиннобородых попов в часовнях и сам подпевал вполголоса. Приятная размеренная жизнь.

Как-то раз, возвращаясь с задания, он не нашел на базе Апача. Старика то ли отправили на переплавку, то ли продали боевикам Нигерийской освободительной армии за груз бананов. Эта потеря сильно подкосила юного Карлсона. Он даже похудел и реже играл теперь на губной гармошке. Одинокий, барражировал он над укрытыми ночной тенью городами. Однажды, когда тоска особенно сильно сдавила его пухлое горло, он подлетел к окну многоэтажного дома в Стокгольме. Окно было полуоткрыто. На подоконнике, в банке из-под консервированных томатов, горела свеча. Огонек задувало сквозняком. Рядом со свечой на коленках стояла неловкая, будто из одних шарниров состоящая деревянная кукла. Кукла вглядывалась в темноту круглыми пуговичными глазами. Карлсон подобрался поближе. Кукла моргнула и сказала:

— Ты кто?

— Я — Карлсон, который живет на крыше, — ответил Карлосон и сам удивился. Жил он вовсе не на крыше, а на верхушке старой сторожевой сосны. Подумав, Карлсон добавил: — Я — умный, красивый, в меру упитанный мужчина в самом расцвете сил.

Пуговичные глаза смотрели на него по-детски доверчиво. Карлсон удивился. Обычно на этом этапе знакомства собеседники либо смеялись, либо, пожав плечами, крутили у виска пальцем.

— А ты кто?

— Я — настоящий мальчик по имени Пиноккио. У меня был папа Карло, но его посадили в долговую тюрьму. И теперь я живу один.

Карлсон почесал в затылке. Собственного родителя он не знал, но более чем вероятно, его тоже звали Карлом. Это их с Пиноккио роднило.

Деревянная кукла спросила:

— Ты будешь со мной дружить?

Карлсон задумался. То есть первым побуждением его было сразу согласиться: кроме старика Апача, у него никогда не было настоящих друзей, — но долгий и горький жизненный опыт научил Карлсона, что во всем следует искать подвох.

— А нет ли у тебя плюшек с корицей? — коварно спросил летун.

— Плюшек нет. Но есть луковица. Будешь?

Лука Карлсон не любил, предпочитая свежую голубятину, но отказываться было неудобно. Они сидели вдвоем с Пиноккио на подоконнике, болтали ногами, жевали честно разделенную луковицу и смотрели на мигающие огни сонного города.

Свирель Карлсона испустила особенного громкую и заунывную трель, и Медуза сердито зашипела змеями из пруда. Вода забурлила, и на поверхности показалась сначала поросшая пресмыкающимися голова, а потом и все пышное и щедрое медузье тело.

— Ну ты, музишн, катился бы отсюда колбаской, — недружелюбно предложила инопланетянка.

— Сама катись, — вяло огрызнулся Карлсон.

Медуза присмотрелась к музыканту поближе.

— Ух ты, мутантик. Молоденький. Хочешь, мутантик, женской любви?

Карлсон сплюнул. Монастырское детство повлияло на него нехорошо, и любил он разве что коз и Малыша-Пиноккио — да и того сожгли тушканчеги в первые же часы после падения шведской столицы. Объявили хитрым боевым роботом хумансов. Что касается самого Карлсона, то ему все никак не хотели поверить, что он обычный хомо сапиенс, а шесть пальцев и пропеллер — так это причуды генетики после взрыва на Чернобыльской АЭС. Законопатили в лагерь для инопланетян-бунтарей. В лагере было неплохо, кормили, во всяком случае, прилично. Свиная тушенка — это вам не голубятина, сухая и жилистая. Карлсон на сытном хавчике заметно подрос, возмужал, полые косточки заполнились кальцием и хондриотинсульфатом. Табачок у тушканчегов, опять же, оказался отменный. А что компания темная, так избегать товарищей по общежитию Карлсон насобачился едва ли не с младенчества. Вот и сейчас, спровадив Медузу — та, удивленная отказом, фыркнула, оправила хелицеры, подвела радиоактивным илом челюстные пластины и поскакала на свиданку с Жуком, — Карлсон снова остался в одиночестве. Он приложил к губам свирель и заиграл печальную и трогательную песню «Спокойной ночи, Малыши». Спи, Малыш, спокойно, думал Карлсон. Никто не потревожит твои угольки. А я уж как-нибудь отплачу ушастым захватчикам, ну и безухим с ними заодно.

Размышлял Карлсон, впрочем, недолго. От печальных мыслей его отвлекло некое движение на противоположной стороне пруда. Отложив свирель и вытащив из-за пояса здоровенную узловатую дубинку — мало ли чего от этих алиенсов ожидать, — Карлсон бесшумно снялся с берега и полетел через пруд. У стелсов он научился летать почти невидимкой и стлался над водой подобно сигарообразной тени. Карлсон пересек водное пространство и завис над камышами. В камышах было неспокойно. В камышах долговязый полупрозрачный субъект в обширной рубахе тащил на полупрозрачной веревке полупрозрачную шавку. Шавка повизгивала, будто спрашивая: а что это ты такое недоброе задумал, хозяин? С тяжелым вздохом субъект подхватил шавку заодно с веревкой и швырнул на глубину. Шавка забила по воде лапами. Субъект хлопнул себя полупрозрачной ладонью по лбу и отчетливо произнес:

— Эх, опять забыл камень привязать! Иптыть твою…

— Ну вот, а говорили: немой, немой, — прокомментировал Карлсон с высоты полета летучей мыши.

Субъект задрал башку, выпячивая волосатый кадык. Заметив Карлсона, он сказал просительно:

— Ты это, братишко, подсобил бы, а? Шестом ее в глубину пихай, сучку эдакую, шестом!

Шеста у Карлсона не было, поэтому он просто спустился пониже и огрел животное дубинкой по голове. С прощальным воем собака пустила пузыри и затонула. Субъект — видимо, сам Герасим — отер рукавом пот со лба, опустился на траву, достал из кармана кисет и принялся сворачивать цигарку. Карлсон приземлился рядом и вытащил пачку тушканчеговых сигарет. Закурили.

— И давно вы… так? — вежливо спросил Карлсон. С потенциальной добычей он всегда был отменно вежлив: мало ли чем она способна укусить или сделать еще какую-нибудь гадость.

— Да вот уж третий, кажись, век пошел, — меланхолично ответил Герасим.

— Это ваш личный вариант чистилища? — поинтересовался искушенный в вопросах религии Карлсон.

Герасим хмыкнул вонючим дымом:

— Чистилище. Лять. Ну вы тут, люди, совсем соображение утратили. Смерти, говорю я вам, нет, но есть жизнь вечная, хотя и препоганая.

Карлсон в смущении покачал головой. Присутствие на этом пропахшем солидолом берегу Герасима противоречило тем основным принципам, которые мать-настоятельница вбивала в голову нерадивому ученику тяжелым латинским словарем.

— Ну и как оно там… за гранью бытия?

— А нет никакой грани. Ни рая, ни ада нет, мой шестипалый друг с пропеллером. Все это позорная выдумка мракобесов. Есть лишь смерть временная, которая повсюду, и смерть вечная, желанная, но недостижимая. И есть те, кто может подарить жаждущим эту смерть. Как, например, ты, о жужжащий лопастями воин Армагеддона. То, что течет в жилах твоих вместо крови и питает мотор, то и придает тебе священную силу.

Карлсон усомнился:

— А не врешь ли ты?

— Бля буду! — поклялся призрак. — Век воли не видать. Ты, Карлсон, наследник славы викингов, ты — последний из рода валькирий. Твое дело — вырвать душу грешника из гнилых оков плоти и спалить ее в очистительном, все уничтожающем пламени Вальхаллы. И лишь тогда мир этот станет совершенен.

— А не дьявол ли ты, посланный мне во искушение? — снова усомнился Карлсон.

Герасим пожал плечами:

— Конечно, я и есть дьявол. А ты мой сын. Вот наконец мы и встретились, сынуля.

— Папа! — радостно завопил Карлсон и обнял Герасима за шею.

Объятие было крепким и долгим. Герасим некоторое время трепыхался и дергал кадыком в цепких пальцах Карлсона, а потом затих. Карлсон опустил убитого на траву. Через некоторое время из воды показалась Муму. Перебирая лапками, она подплыла к берегу. Отряхнула брызги, обнюхала неподвижное — навеки уже неподвижное — тело хозяина — и ушла в камыши.

— Иди, иди, Жучка, — задумчиво сказал Карлсон.

Теперь он знал, что делать.

Святое дело обращения он начал прямо в лагере, и начал так успешно, что к моменту освобождения выживших осталось немного. Точнее, всего четверо. Игрека Карлсон, как единственного представителя сапиенсов, решил оставить для последнего решающего эксперимента. К Саламандру особо не подберешься, топливо в баках взорвет. Как извести Лешака, летучий вестник Апокалипсиса пока не придумал. Ну и сатира пожалел: больно уж тот хорошо играл на свирелке. Любовь к музыке — вот, пожалуй, единственное, что осталось в душе бывшего Карлсона, а отныне и навсегда — Великого Инквизитора. Для пущей солидности он нацепил черную робу и смотрелся теперь почти зловеще. Выпирающие лопасти можно было принять за сложенные за спиной крылья.

«Покайтесь, дети мои! — взывал Инквизитор. — Ибо Бог иудеев есть бог карающий, и извергнет он вас из уст своих в озеро, кипящее огнем и серой! Лишь тот, кто порвет всяческую связь с миром плоти, миром бренным, лишь тот и угоден Создателю».

Затем, вне зависимости от результатов проповеди, на голову слушателя обычно обрушивалась дубина. И вправду, ни один из причащенных Инквизитором так и не воскрес. Устав от индивидуальных проповедей, тот перешел к популяризации массовых самосожжений. Успех был столь неожиданным и грандиозным, что, если бы вовремя подоспевшие оккупанты не затушили пожар, выручать Старлею с его бригадой было бы уже некого.

Когда облако наркотика окутало лагерь и наполнило легкие Инквизитора тончайшим аэрозолем, пастырю увиделся бог. У бога было лицо Папы Карло и крепкие руки матери-настоятельницы. Бог шутливо погрозил Инквизитору пальцем и сказал: «Ну ты, однако, не зарывайся». За плечом у бога стоял настоящий мальчик Пиноккио и радостно улыбался брату.

Покинув лагерь с годовым запасом Е-1428 и решимостью, жгущей душу, Инквизитор добрался до Стокгольма. В их с Малышом доме ничего не изменилось, только в прихожей пованивало тушканчегами и килькой в томате. Пройдя в гостиную, Инквизитор сорвал со стены холст, на котором изображен был камин и котелок с похлебкой. Под холстом обнаружился сейф, а в сейфе — базука, ошейник без щенка и бутылка чачи. Той самой жидкости, что заменяла Инквизитору авиационное топливо.

Инквизитор шел по городам и весям. За ним следовала толпа учеников, впереди него бежало очистительное пламя пожаров.

«Еретики, — говорил Инквизитор своим чудным голосом, от которого птицы замирали на лету (то-то на них, бедных, и мор пошел) и восторгом полыхали человеческие сердца. — Еретики — это те, кто предпочитает грязную жизнь чистой и честной смерти. Так личинка, живущая в падали и падалью питающаяся, ничего, кроме падали, не видевшая, и не разумеет высокого неба. Но из личинки со временем вылупляется прекрасная бабочка (в энтомологии Инквизитор был не силен, поэтому и не подозревал, что личиночные стадии чешуекрылых, как правило, предпочитают листья шиповника и акации). Так и смерть прикасается к человеку, и душа его, свободная от телесных оков, воспаряет к создателю. Так воспарим же!» — «Воспарим!» — отзывалось стоголосое эхо.

После этих слов окна церквушки обычно заколачивали досками крест-накрест, дверь закрывали на замок, да еще и припирали снаружи поленом, а Инквизитор уходил через люк в полу.

Ночами он парил над своей разрастающейся епархией. Внизу, чем дальше, тем больше, вспыхивали огоньки костров. Вверху светили две луны: одна настоящая, а вторая — Ковчег тушканчегов.

Если поначалу Инквизитору казалось, что в речи следует вкладывать хоть какой-нибудь смысл, в дальнейшем выяснилось, что смысл как раз противопоказан. Смысл вводит слушателей в смущение, бессмыслица не оставляет места для сомнений. Чем случайней набор слов, тем чище пламя в сердцах.

«Тушканчеги, — вещал Инквизитор, — суть саранча, локусты, презренные кибернетические тараканы. Как и всякого таракана, если увидишь, следует давить, так и надо уничтожать тушканчегов. Но как не выведешь тараканов, пока не выведешь грязи, так и с тушканчегами не справиться, пока скверной полон дом. Сожжем же вместилище гнусности! Подвергнем очистительному огню все подряд и назовем это дезинфекцией!»

В первые месяцы тушканчеги устраивали на Великого Инквизитора облавы. Потом облавы устраивал уже сам Инквизитор. Жаренные на кострах инопланетяне воняли так гнусно, что пастырю пришлось обзавестись кружевным платочком и склянкой пятой Шанели.

Словно испытывая веру сторонников, Инквизитор бросал иногда в толпу: «Как-то мы мало литераторов жжем», — и адепты бежали исправлять это упущение. Или, к примеру: «Господь поведал мне нынче ночью, что следует ввергнуть в очистительное пламя всех младенцев, рожденных в ночь с двенадцатого на тринадцатое и отмеченных родимым пятном на темени». Жгли и меченых младенцев. Вдохновившись, Инквизитор визжал уже совсем непонятное: «Прослойка — главный враг свободного духа! Прослойка суть проститутка, угождающая греховной плоти, псица смрадная и негодная. Уничтожим прослойку! Шлюху — на костер!» И вот поди ж ты, находили и прослойку и уничтожали с должным рвением.

Поначалу Инквизитор удивлялся, потом ему было смешно, а под конец сделалось страшно. Неужели, думал он, никто так и не заметит, что я никакой не Глас Божий, а всего лишь уродец с пропеллером, маленький грустный клоун? Не остановится? Не разоблачит? Не вразумит остальных? Нет, не вразумляли. Костры горели все жарче — будто мир, смирившись с перспективой бесконечной зимы, в последнем отчаянном жесте палил все запасенное топливо.

Год подходил к концу, а с ним и Е-1428. Все возвращается на круги своя, вот и Инквизитор вернулся к родному монастырю. Монахини заперли перед ним ворота. В округе это был последний оплот сопротивления зловещей власти Пастыря. Мать-настоятельница выглянула из окошка угловой башни и прокричала:

— Нехороший мальчишка, пфуй! Всегда писался в пеленки и царапал гвоздем мебель. И сворачивал шеи бедненьким, невинным голубям. Ты — великий пророк? Уж скорее небо тогда упадет на мою старую голову, — и швырнула в Инквизитора гнилым яблоком.

Именно эти слова настоятельницы и послужили зерном Окончательного Плана. Если расставаться с жизнью, так уж с музыкой, подумал Инквизитор. Ибо, повторюсь, музыка оставалось единственным, что не умерло в его душе.

— Узрите! — возопил пророк и жадно припал к горлышку бутылки с чачей. Перед мероприятием надо было подзаправиться топливом, да и глотка от всех этих речей сохла зверски. — Узрите и будьте свидетелями, как Господь воспримет смиренного служителя своего, а сей монастырь, средоточие ереси и скверны, да погибнет в очистительном пламени!

Лопасти мотора за спиной у Инквизитора загудели, прогреваясь.

И собравшаяся толпа увидела, как маленькая фигурка — то ли летающий бочонок, то ли нечто иное — воспаряет в небеса, в самый голубой зенит, пронизанный столбами дыма от мусоросжигательных заводов и аутодафе. Как в сверкающей вышине исчезает фигурка, и остается лишь свирепое солнце.

Когда холод стратосферы дыхнул Карлсону в лицо, он отключил мотор.

«Эй, вы, тучки, слышите? Как слышно? Как изнанка неба, не рябит?» — проорал он строки из неизвестно откуда взявшейся песни, перевернулся и пошел к земле в пике. Он набирал скорость, он мчался, как торжествующая комета, и в душе его звучала давно позабытая мелодия, и на сердце было легко.

Пусть все кругом горит огнем, а мы с тобой споем:

«Ути-боссе-биссе-бассе-буссе», — и отдохнем!

Когда башни монастыря разрослись перед ним, он еще успел заметить перекошенное ужасом лицо настоятельницы в окне, а затем сила столкновения смяла его, вдавила в древнюю каменную кладку, и чача в топливных баках и в самих венах Карлсона взорвалась. Все это пустяки, дело житейское, подумал он незнакомую мысль. И стало тихо.

Карлсон открыл глаза, и зрачки его мгновенно сузились от нахлынувшего поперечного света. Неужели я все-таки угодил в рай, успел удивиться камикадзе, и тут же невдалеке раздался визгливый голос Домомучительницы. Нос Карлсона упирался в решетку небольшого балкончика, украшенную засохшим голубиным пометом. Нет, я, несомненно, в аду, решил он, когда кто-то потянул его за руку. Карлсон обернулся. Светловолосый тощий мальчишка рядом с ним присел на корточки и приложил палец к губам: «Тс-с!» — «Ты все-таки стал настоящим мальчиком?» — почти спросил Карлсон, но удержался. И вправду, чего спрашивать, когда и так все видно.