Глава 11
Абсолютная тьма
Пустыня дышит – такое словосочетание Анника часто слышала, просматривая телепередачи о жизни на земле. Земля… Как давно она там не была… Или совсем недавно… Погрузившись в воспоминания о недавней прошлой жизни, девушка не сразу услышала оклик Амелии, густым белоснежным туманом вставшей у нее на пути.
– Анника! Вернись в себя! Давай же!
Испуганно вскинув глаза, Анника тут же зажмурилась, закрываясь от раскаленного песчаного облака, бросившегося ей в лицо.
– Пустыня дышит! – она едва разбирала слова Амелии, чей голос с трудом продирался сквозь низкий рев надвигающейся песчаной бури.
– Слышу… И правда дышит… – прошептала побледневшая девушка. – Никогда бы не подумала, что она ТАК дышит…
– Небо! Луна! – голос ангела наконец прорвался в сердце подопечного ей человека и рассыпался там тревожным звоном. Подняв голову, Анника с ужасом смотрела на разверзшийся над горизонтом катаклизм.
Черные тени заполнили почти всю поверхность ночного светила и, не находя на нем места, тягучими, но гибкими струями переливались на линию горизонта. И без того нечеткая, она расплывалась под опутывающей небо могильной тьмой, и тяжелая несусветно огромная Луна неуклонно проседала в расширяющийся под ней пунктирный разрыв. Не в силах отвести глаз от угрожающего величия этого неземного зрелища, Анника наблюдала, как, вероятно, под весом скопившегося в Луне мрака линия горизонта сворачивалась вокруг светила, превращаясь в странное его окаймление.
– Что это такое? – не разжимая губ, про себя вопросила девушка.
– Это Дамбалла набрал свою силу. Мы находимся в глубине его сознания, в его душе. Сейчас он весь сконцентрирован на одной-единственной мысли или намерении, которое он постоянно удерживает в своем сердце. И мы не можем сопротивляться ее силе…
– Нет! Мама! Помогите! – с диким воплем Анника кинулась бежать по песку от языков абсолютной тьмы, протянувшихся к ней по барханам от безнадежно черной Луны. Переливаясь с темнеющего неба на багровый песок, они то перемещались по нему стремительно, словно змеи в броске, то просачивались под песчаную кожу огненной пустыни, двигались под ней, оставляя на поверхности множество крошечных, возникающих один за другим, черных смерчеобразных воронок. И каждое их движение, как и все они вместе, были устремлены к одной цели – к Аннике.
– НЕ-Е-Е-Е-ЕТ! – пронзительно заверещала девушка, когда щупальца смертельной тьмы настигли ее. Вмиг почерневший под ее ногами песок забурлил, закрутился уходящим вниз бурлящим потоком. И на ее фоне особенно была заметна широкая полоса яркого света, окаймлявшего хрупкий девичий силуэт. Подняв к небу тонкие бледные руки, Анника исчезла в вихре неумолимого мрака.
В последнее мгновение Амелия, вырвавшись из захвата набросившейся на нее соседней тьмы, успела нырнуть в смыкающуюся над головой ее подопечной могильную бездну.
Мир снова превратился во что-то иное. Сколько же его форм ей суждено пройти… Лишившись почвы под ногами, Анника с бешеной скоростью полетела сквозь кромешно черную пустоту, обступившую ее со всех сторон… Кроме пустоты вокруг ничего не было, но Анника явственно ощущала ее наполненной какой-то диковинной, пугающе незнакомой, чужеродной и непостижимой жизнью. Тьма пульсировала и двигалась, дышала и была нашпигована незнакомыми звуками, больше похожими на переполненное эмоциями молчание… Ощущение, что она находилась внутри чудовищного животного, усиливалось с каждым мигом… Время стало таким невероятно плотным, но текло почему-то не вне, а внутри ее души… Мгновения рождались из ее сердца тяжеловесными крохотными комками сверхплотной материи, и каждое новое рождение порождало страдание во всем ее существе… Часы нового бытия тикали внутри ее сердца, отдаваясь болью в его биении, сплетаясь с ним, заменяя его… И когда страдание стало невыносимым, Анника, до сих пор не проронившая ни звука, истошно и отчаянно закричала.
– Давай, девочка, поднатужься! – полный пожилой мужчина в ослепительно белом халате навис над ней огромной ледяной скалой. Яркий свет ламп безжалостной резью врывался в привыкшие ко тьме глаза. Вцепившись в чью-то руку, Анника, лежащая на спине, продолжала неистово вопить. Ее голые, согнутые в коленях ноги беспомощно елозили по противно холодной поверхности.
– Анника, дыши глубже! – грудной голос дородной медсестры окутывал пеленой теплого покоя…
– Что-то не та-а-ак… – оглядев раскоряченную роженицу, нараспев предположил молодой усатый мужчина, чью статную фигуру не скрывала, а подчеркивала умышленно тесная медицинская униформа. – Сдается мне, что ребенок лежит поперек.
– Щипцы? – с автоматической готовностью кинула медсестра.
– Ага! – засунув руку внутрь верещащей Анники, изрек пожилой эскулап. И, метнув неодобрительный взгляд на чересчур торопливого коллегу, сухо констатировал, – плод лежит нормально.
Взглянув на указания непрестанно пикающего компьютера, снял и бросил в лоток использованные перчатки.
– Сама не родит. Нижнее давление падает. Почки не выдержат нагрузки. Анестезиолога вызывайте, быстро. Везите ее в операционную. Будем кесарить.
– Проснулась, девочка моя! – визгливый женский голос ворвался в сознание нежданным весельем. – Поздравляю! Девочку родила. Посмотреть хочешь? Сейчас принесу!
Не эта тирада, но громкий стук закрывшейся двери заставил ее частично прийти в себя. С трудом, словно против своей воли, открыв глаза, Анника с изумлением оглядела залитую полуденным солнечным светом холодную больничную палату.
– Вот, полюбуйся на своего первенца! – резкий как скрежет электродрели голос снова безжалостно ввинтился в мозг. Непонимающим взглядом Анника уставилась на жалобно пищащий сверток на руках у молодой розовощекой девицы.
– К груди приложи. Молока дай ей! Голодная же девчонка! – продолжая неумолимо веселиться, выпалила медработница и небрежно ткнула сверток в грудь обомлевшей Анники.
– Эх, ты… Не поняла еще, что мамой стала… – снисходительно ухмыльнувшись, девица лихо выпростала грудь Анники из безразмерной больничной рубашки и вложила онемевший сосок в раскрывающийся в беззвучном плаче младенческий ротик. – Наберется сил, закричит, уж держись! – самодовольно сообщила она новоиспеченной матери, придерживая жадно сосущего молоко новорожденного человека.
Слушая звуки удаляющихся по коридору шагов и ощущая на своей груди недавние, исполненные такой настоящей жизни, младенческие прикосновения, Анника, неотрывно глядевшая в пустой белый потолок, вдруг неудержимо разрыдалась. Счастье, безусловное, абсолютное счастье, рождалось каждой клеточкой ее тела. Счастья было настолько много, что уместить все его в одной хрупкой человеческой душе не представлялось возможным… Переполненная осознанием своего материнства, Анника рыдала, с новой слезинкой отпуская из себя на необозримые просторы внешнего мира излишнее, не вмещающееся в ней счастье…
– И чего это мы такие счастливые? – опасно вкрадчивый мужской голос проник в напоенную безмятежностью тишину ее сердца. По телу прошла крупная ледяная дрожь. Распахнув глаза, Анника скривилась от жгучей боли: чужое враждебное внимание жадно въедалось в каждую пору ее кожи…
– О, прости, что спугнул твой кайф! – презрительно скривив тонкие губы, Геннадий сверлил ее немигающим пристальным взглядом.
– Гена… – испуганный шепот Анники походил на безжизненный шелест жухлых осенних листьев.
– Кому Гена, а тебе Геннадий Андреевич, – недобро усмехнувшись кончиками губ, жестко оборвал ее Геннадий. – Ты зачем, сука, из группы сбежала? Или я тебе мало уроков преподал? – в узких зрачках Геннадия сверкнула багровая молния.
– Я… не сбежала… – почти онемев от неподъемного, точно могильная плита, чувства глубокой безысходности, еле слышно прошептала Анника, вжавшись в подушку. – Я отдохнуть решила.
– Отдохнуть? – картинно вскинув тонкие брови, язвительно переспросил Геннадий. – От чего же, интересно?
– От работы… – комкая бесчувственными пальцами больничную простыню, простонала Анника.
– Ты, дрянь, на отдых права не имеешь, пока я не разрешу! – приподнявшись с оседланного стула, выплюнул ей в лицо Геннадий.
– Имею! – поднявшись на подушке, загнанная в угол невыносимым отчаянием, закричала девушка. – Имею, сволочи вы все! Я так больше не могу! Я сказала тебе! Я сказала, что беременна! А ты заставлял меня трахаться с ними, урод! Я чуть ребенка не потеряла! НЕНАВИЖУ!!!
Дневные лучи весело плясали по обезумевшему лицу Анники, распадаясь на миллионы солнечных зайчиков в ее остекленевших от боли глазах. С хрипом вбирающая в себя воздух, она валялась на полу, с ненавистью глядя на поднимавшегося на ноги Дамбаллу. Ставя на место сшибленный в схватке стул, он методично стирал с расцарапанного лица крупные капли густой багровой крови. Облизав окровавленные пальцы, Геннадий равнодушно усмехнулся.
– Ах, так… Ну, в таком случае, Анника Сергеевна, я вынужден прибегнуть к крайней мере… Ребенка, говоришь, чуть не потеряла… – буравя злобным взглядом палатное пространство, он отряхнул с колен больничную пыль.
– Нет! – холодея от захлестнувшего ее дурного предчувствия, завопила Анника. – Не смей!
Желание жить – оно проявляется не только в инстинкте самосохранения, но и в намерении спасти другую жизнь. Продлиться в ином существе, заполнить его душу пусть и бессознательной, но памятью о себе, оставить в этом мире хоть частичку своего духовного света… Желание выжить – оно столь же сильно, как и стремление умереть во имя сохранения близкого тебе бытия…
Преодолевая оглушающее сознание головокружение, Анника поползла к двери так быстро, как она могла. Но, увы, наша скорость – это всего лишь отраженная в наш мир своевременность или запоздалость принятых или непринятых решений. Наверное, судьбоносный выбор Анники был сделан намного раньше ее нынешней попытки предотвратить неминуемое…
– Гена, нет… – обессилено шептала она в плотно захлопнувшуюся дверь. – Остановись… Может быть, это твой ребенок!
Все на свете зависит от контекста ситуации. Так, иногда тишина – основа просветления, а порой она – путь в личный ад…
Рыдая, Анника опустилась на холодный больничный пол.
– Слышь, Светка, – величавым кораблем плыла между лоточками с новорожденными дородная медсестра. – Ты номер восемнадцать не видела?
– А, это та девчонка, которую кесаревым родили? – не прерывая процесса раздевания ожесточенно орущего младенца, вопросила розовощекая девица.
– Она самая, – сложив на внушительной груди пухлые руки, согласилась ее напарница. С сомнением оглядывая лотки с младенцами, она недоумевающе крутила головой. – Не могу взять в толк, куда она делась.
– А что такое? – кинув на пол полностью использованный памперс, девица принялась туго пеленать непокорного ее воле ребенка.
– Да нет ее в лотке. Ты мамаше на кормежку носила? – сурово глянула на напарницу более значимая по весу и, очевидно, старшая в смене.
– Нет, это ж твой пациент.
– Да, все верно. Я носила полчаса назад. Надо снова нести, а ее нету… – потрогав на случай непредвиденных галлюцинаций пустой лоток, дородная женщина замерла над ним в позе почти что роденовского мыслителя.
– В палату кто-нибудь входил? – подняв равнодушное лицо от угомонившегося-таки в смирительной пеленке младенца, дежурно поинтересовалась девица.
– Вроде нет… Ой, что это? – проведя рукой по краю лотка, толстуха с изумлением воззрилась на нее.
– Что это? Кровь?.. – схватив выпачканные красной жидкостью пальцы сотоварищицы, молодая девица тупо, по-рыбьи, уставилась на них выпученными остекленевшими глазами.
Как много чувств… человеческих чувств… Она и не думала, что может чувствовать так много… Множество собравшихся в палате людей… И каждый из них напичкан своими мыслями, эмоциями, страхами и желаниями… Так много всего… И на фоне этого множества ее собственные чувства становятся столь невозможно полными… Как будто в этой комнате, как и в целом мире, осталась в живых и способна чувствовать только она одна… Одиночество на фоне соучаствующей толпы – что может быть хуже…
Наверное, двое полицейских стояли перед ней уже Бог весть как давно… Ощущение, что она созерцала их, равно как и маячивших за их спинами людей в белых халатах, очень долго, не покидало ее… Вечность… А может быть, гораздо дольше… Что длится дольше вечности? Наверное, наше представление о ней…
– Седовласова Анника Сергеевна! – изможденным протокольным голосом произнес низкорослый полицейский.
Странно, к кому это он обратился?
– Вы арестованы по подозрению в убийстве вашей новорожденной дочери… – казенный голос полицейского дрогнул, высветив мелькнувшую во взгляде совершенно непротокольную ненависть. – Вашей дочери, которой вы даже не успели дать имя…
Имя? Какое имя? Хотя – ваша правда, у каждой дочери должно быть свое собственное имя.
– ОН! УБИЛ! МОЮ ДОЧЬ! – голос Анники, переполненный гневом и ставший вдруг самостоятельным существом, отделился от ее сознания и пронесся по пустынной тьме впереди нее самой. Вылетев из нее, Анника сначала погрузилась в бесконечные отзвуки собственного крика, и только потом рухнула на обжигающе горячий багровый песок.
– Убил… убил… убил… – эхо ожившего страдания утратило силу, перешло на шепот и кровавыми сумерками поползло по дюнам, подбираясь к входу в пустынную тьму посреди кроваво-черного пятна. Вылетев из него, из места своего недавнего погребения, Анника зависла над песком, беспомощно барахтаясь в кровавых сумерках, песчаными волнами разбежавшихся по бескрайней пустыне. Их шепот, созвучный с далеким воем отступившей, а может быть, приближающейся бури, слился с биением давно остановившегося физического сердца Анники… И ее дочери…
– Убил…убил… АННИКА… Мааа-мааа… – отзвуки горя, восставшего из пепла памяти, качали ее исстрадавшуюся душу.
Безвольно раскинув руки, Анника лежала на колышущихся волнах и плакала. Впервые с момента гибели своего ребенка она плакала по-настоящему. Без ярости и гнева, стыда и отчаяния, она оплакивала ту, которой так и не суждено было стать самостоятельным отражением ее самой. Осознав и приняв потерю, она плакала и прощалась. И разрешала своей несвершенной мечте жить полноценной жизнью где-то там… Далеко… Где ей не было и не будет места…
Слезы, прозрачные и светлые, не ослепляли ее. Без страха и интереса Анника смотрела на лица, выступающие к ней из кровавых волн. Вылепляясь из диковинной смеси песка, звука и страдания, любви и ненависти, они смотрели на нее, одновременно притягивая к себе ее внимание, завладевая им, каждый своей долей… Вся превратившаяся в зрение, Анника наблюдала множество черт и выражений, подступающих к ней со всех сторон. Ей не было страшно – лица не угрожали ей. Но по мере их проявления новое, неведомое ее сознанию, глубоко запрятанное в душе чувство начало проступать на лике ее души… Лица, движущиеся к ней с разных сторон, такие неодинаковые и несравнимые, менялись до точки невозврата – до той грани, за которой открывается подлинная сущность явления. И здесь, на пике ее любви, Анника радостно засмеялась, двинувшись навстречу окружившим ее лицам – ведь в каждом из них она видела лицо своей дочери.
Оно менялось, оно разное, но одинаковое. Младенческое личико глядело на нее с одной стороны, лицо трехлетнего ребенка – с другой, лицо подростка – с третьей, лицо молодой девушки – с четвертой… Не поворачивая головы, Анника видела рядом с собой продолжение себя в исключительной индивидуальности иных душ: лицо своей дочери и внучки, девочки, рожденной ее ребенком, невероятно похожей на нее саму. Блаженное счастье было наградой за воскресшее в ее памяти страдание.
Устойчивость состояния сознания зависит от его объема, то есть качества. Наверное, поэтому иногда столь трудно, да что там, практически невозможно донести свои идеи до другого человека. А по прошествии им определенного жизненного пути, при получении должного опыта и необходимых знаний, этот человек вдруг сам, вне всякого давления извне, начинает придерживаться ранее отвергаемых взглядов. И думает, что они полностью ему принадлежат. А на деле это он принадлежит своему новообретенному состоянию сознания. Хотя оно было достигнуто благодаря его сознательным, а чаще всего неосознанным усилиям.
К сожалению или счастью, в порождающей все явления бесконечности ничто не существует вечно с точки зрения неизменности своего состояния. Так или иначе, рано или поздно, но оборотная сторона, присущая всему и вся, проявится в доступной нам действительности. Хорошо это или плохо – отношение человека к данной ему ситуации высвечивает уровень его духовного развития, иными словами, вышеупомянутый объем сознания. И именно отношение закладывается в карму личности. А иначе и быть не может – ведь отношение (мысли и чувства) формирует взаимосвязь действий, называемых поведением.
Почему переход от негативного к позитивному чаще всего занимает долгое время? В своей жизни Анника неоднократно замечала, что на перемены к лучшему требуется уйма сил и множество лет. Причем это правило касалось не только отдельных людей, но и целых народов… А вот зло почему-то всегда врывается в повседневную реальность поразительно внезапно, образуя новую действительность из обломков прежнего бытия…
Счастье, постепенно расцветавшее в ее душе, мгновенно увяло, сменившись глухой тоской. Стремясь вернуть ускользнувшее блаженство, Анника некоторое время отказывалась осознавать произошедшую в ней перемену. И только непреложность внешних изменений заставила ее воспринять и принять себя в новой реальности.
– АННИКА… Дорогая… Ты сильно скучаешь по нашей дочурке? Не правда ли? – медово-приторный голос Геннадия лился к ней в душу со всех сторон. Как она могла пропустить момент, когда лицо ее любимой дочери сменилось образиной ненавистного монстра? Не сдержав громкий крик, Анника с ужасом смотрела, загипнотизированная совершенством чужого уродства, на невероятно омерзительное чудовище, скалящее зубы в злорадной ухмылке. О, Боже, в нечеловеческом обличье узнать Геннадия было намного легче.
– ДАМБАЛЛА! – еле выдавила она ненавистное, но столь близкое ей имя. Имя ее персонального сатаны.
– Анника! Борись! – голос Амелии, белой тенью метавшейся в кровавых глазах Дамбаллы, не доходил до Анники.
– Подумай обо мне! Подумай! Помоги мне! Позови меня! – не в силах вырваться из цепкого взгляда демона и помочь Аннике, взывал к своей подопечной хранитель.
– Верни мою до… – хрип, порожденный невыносимой болью, поглотил исходящие из ее сердца слова. Некая сила, удерживающая ее над горячим телом пустыни, отступила, и Анника с глухим стоном рухнула на кровавый песок. Пустыня ожила. Раскаленные крупицы адской боли вбуравливались в ее душу, собирались внутри нее в пылающие багровым жаром сгустки невыносимого страдания, бурлили и перемещались в недрах ее оглушенного сознания. Анника знала, что они ищут и куда направляются. И это знание, а вернее, исходящий от него ужас, был страшнее любой отпущенной ей боли.
И она должна была бороться с ней. Во имя собственной души. Во имя души своего ребенка. Во имя души безусловно верного ей ангела.
– Амелия… помоги мне… Амелия… – вложив остатки воли в крупицы рассыпающегося сознания, прошептала Анника.
– Ты… принадлежишь… мне… – равнодушно-безжалостный, как стальной клинок, голос Дамбаллы вонзился в сердце Анники.
– Но Я не принадлежу тебе! – использовав направление демонического удара, освобожденный ангел успел раскрыться над духовным сердцем Анники белоснежным сияющим куполом. И принять на себя разрушительную ярость смертельной ненависти Дамбаллы.
– Ах, ты, мерзавка… – внезапно осевший голос демона зашелестел и заструился, изливаясь из покидаемой человеческой души.
– Амелия! Помоги! Амелия! О, Боже! Нет! Нет! – взвившийся визгом, крик Анники почти сразу же потонул в окружившем ее змеином шипении. Багровый песок вокруг ее тела забурлил сонмом черных блестящих змей. – Амелия… – беспомощно распростершись на ковре из извивающихся змей, Анника закрыла глаза, смирившись с выпавшей ей судьбой.
– Прости Дамбаллу! – голос Амелии звучал поразительно близко. Так близко Анника не чувствовала ангела никогда. Он, наконец, сумел проникнуть в духовное сердце подопечной, пусть и ценой ее невероятного страдания. Сколь часто путь к свету открывается через познание абсолютной тьмы…
– Не могу… – слабея от сжирающего ее страха, мысленно прошептала девушка. – Не могу…
– Прости его! Ты должна! – слова, произносимые ангелом, становились все менее и менее различимыми. Как будто он улетал куда-то очень далеко… Покидал ее…
– Он… убил… мою… дочь… – захлебываясь горечью невыплаканных слез, густым туманом стоявших в ее душе, подумала в ответ Анника. Не ощущая своего тела, целиком скрытого под шевелящимся змеиным покрывалом, она отрешилась от него, вновь погрузившись в пучину болезненных, но столь живых воспоминаний.
– Прости его ради твоей дочери!
«Амелия, Амелия», – навязчивым москитом крутилось до боли знакомое имя в угасающем сознании Анники… Как могла Амелия покинуть ее в момент настоящей смерти? Или она отброшена куда-то Дамбаллой? И вообще, была ли она на самом деле? Все это сон, дурной сон… Скоро он закончится, и она проснется в собственной кровати… И чудовищная слабость, и тревожащий ее покой голос исчезнут, забудутся… А то, что забылось, будто и не существовало вовсе…
– АННИКА! – она скорее почувствовала, чем услышала голос ангела. – Прости меня. Я не смогла тебя защитить… Моя сила на исходе… Я умираю…
– Я умираю… – эхом повторила Анника. – Я умираю…
И в безличностно-злобном взгляде неотрывно глядевшего на нее Дамбаллы, среди снующих в нем черных теней, она вновь увидела прелестное личико своей новорожденной дочери… Окруженная тающим на глазах белым ангельским сиянием, она улыбалась ей. Так светло и искренне, как могут улыбаться только совсем маленькие дети…
И в последнем волевом усилии, подчинившись вспыхнувшему в ее сердце желанию умереть в светлом, в память о любимой дочери, настроении, она сосредоточилась на том единственном чувстве, что раскрывалось в нем сейчас. Имя ему было – благодарность.
– Амелия… Спасибо… За все… Я прощаю Дамбаллу… Ради тебя…
