16

Таня не поехала к Филиппу в старый московский переулок. Позвонила, сказала, что должна быть у родителей, выдумала предлог. Это решение не было связано со встречей с Азарцевым. Тане требовалась пауза – обдумать Машин рассказ об отце. И, кроме того, ей совершенно не понравилась квартира Филиппа.

В тот вечер, когда шофер привез ее в старый дом, она не успела даже ничего толком рассмотреть. В маленькой спальне была разостлана постель, на прикроватной тумбочке – сервирована самая обычная закуска. Бутылка «Советского шампанского» остывала в настоящем серебряном ведерке со льдом, но лед был взят из старого дребезжащего холодильника в кухне. Его рев потом мешал Тане спать всю ночь.

– Ностальгия по советскому? – щелкнула Таня ногтем по бутылке.

– Бывает иногда. Я ведь из советского родом.

– «...И как постранствуешь, воротишься домой...» – с усмешкой вспомнила Таня.

– Надоело странствовать. Хочется уже пожить дома. Иди сюда.

Филипп повлек ее на кровать, и Таня не стала сопротивляться. Она бы даже сказала, что очень неплохо провела эту ночь, если бы не чертов холодильник.

Но утро оказалось безрадостным. Филипп разбудил ее в восемь. Таня открыла глаза и не сразу поняла, где она. Перекошенные темные шторы закрывали окно. В спальне горел старый ночник. В детстве она делала уроки под такой лампочкой – металлический красный колпак на пластмассовой прищепке, она зацепляла его за край полки, на которой стояли учебники.

Филипп уже был в своем обычном хорошем костюме, в дорогой рубашке, модном галстуке.

– Я ухожу, у меня дела. – Он поцеловал ее в щеку. – А ты тут устраивайся. Если хочешь, можешь что-нибудь поменять местами. Из мебели, я имею в виду. Вот деньги на расходы. Я не буду возражать, если ты что-нибудь приготовишь к моему приходу. Я вернусь в восемь. У тебя масса времени.

Он подмигнул ей и ушел. Она со стоном перекатилась по постели на другой край, легла на подушку. От подушки исходил запах Филиппа – чистой кожи и дорогого парфюма. «Неплохой, в принципе, запах», – решила Таня и перекатилась назад, на свою подушку. Проспала еще часа два и проснулась от того, что с железного козырька крыши над окном на балкон стала падать капель. Звук был звонкий, весенний, отчетливый. «Что у него, поднос, что ли, там стоит?»

Таня больше не могла заснуть и решила осмотреться. Раздался звонок городского телефона. Откуда он? Из коридора, определила Татьяна.

Звонил Филипп.

– Ну, как ты? Что делаешь?

– Знакомлюсь с твоей квартирой.

Голой Тане было холодно стоять босыми ногами на полу, она взяла телефонный аппарат, старый, с черной тяжелой трубкой, и затащила в комнату.

– А ты одета? – вдруг поинтересовался Одинцов.

– Нет.

– Имей в виду: в коридоре квартиры и на лестничной площадке установлены камеры. Изображение подается вниз на охрану.

– Консьержке? – Таня выглянула в коридор, шаря глазами по потолку.

– Нет. В подъезде есть еще и другая комната. Там сидит мой личный охранник. Караулит вход в подъезд и в квартиру.

– Хорошо, что ты мне об этом вовремя сказал, – заметила Таня. – Именно в этот момент этот охранник любуется всем тем, чем ты ночью любовался один.

– Ну так иди оденься.

– Иду.

– Я подожду. Буду на телефоне.

Таня нарочно повела плечами, так, чтобы всколыхнулась грудь. Пусть все передается на камеру. Назло. Она повернулась, помедлила секунду, чтобы ее могли хорошо рассмотреть, и ушла в комнату. Замоталась тем, что попалось на глаза – простыней. Снова взяла трубку.

– Ну, так что? Я слушаю.

– Ты оделась?

– Замоталась простыней. Кстати, – она посмотрела на ткань, – простыня старенькая. Хотелось бы поновее и получше.

– Купи. Я оставил в кухне деньги.

– Хорошо.

Он помолчал.

– Э-эй!

– Ну?

– Я так понимаю, что ты уже попозировала перед охранником. Правда?

Она обозлилась.

– Правда. А он молодой?

– Честно говоря, не очень. Тупой и толстый.

– Жаль. А ты откуда знаешь, что я позировала?

– А я тебя уже довольно хорошо знаю.

– Ты что, из-за этого сердишься?

Он помолчал.

– Нет. Меня это, наоборот, возбуждает.

– А меня не очень, – обозлилась она. – Я что тебе, обезьяна в цирке?

Он захохотал.

– И этот вариант ответа я предвидел. Имей в виду, я пошутил. Камера в коридоре выведена на площадку, так, чтобы было видно, кто стоит перед дверью. Дверь-то, надеюсь, у тебя закрыта?

– Закрыта. Но если хочешь, могу пойти открыть.

– Не надо. Простудишься, там сквозняк. Ну, пока. До вечера.

– До вечера.

Она задумчиво положила трубку. Филипп ее разыграл. Таня опять посмотрела на потолок. Если камера все-таки есть и в коридоре, он потом будет хохотать, что она его проверяла. Не будет она больше на потолок смотреть! Наплевать. В Париже у нее компьютер вскрывали, здесь на видеокамеру снимают, что за жизнь...

Таня бросила простыню, натянула джинсы и свитер и принялась осматривать свое новое жилище.

Квартира явно была обитаема до нее. Она представляла собой какую-то странную смесь собранных вместе старых и новых вещей. Старых, по-видимому, перешедших к жильцам по наследству, и новых, кем-то приобретенных по необходимости в последнее время.

Совсем не таким представляла себе Таня жилище современного человека, каким считала она Филиппа Ивановича. Ремонт не делали лет пятнадцать. Наряду с новыми кожаными креслами в большой комнате стоял плоский невысокий сервант шестидесятых годов с какими-то старомодными хрустальными вазочками. В кухне рядом с суперсовременной кофейной машиной стоял старый «Саратов», который как раз и гремел всю ночь, а на нем красовались дремучий печной горшок и чугунная сковородка. Впечатление было такое, что старые хозяева оставили в квартире свои ненужные вещи, а новый хозяин из каких-то соображений или из лени просто не удосужился выбросить все лишнее. И вообще, сама квартира, кроме того, что удачно была расположена в центре города, не отличалась ни уютом, ни удобством планировки, ни размерами. Обычная двушка со смежными комнатами, отделенными друг от друга раздвижными дверями, небольшой коридор, перегороженный рамой от старого подросткового велосипеда, и кухня в семь квадратных метров с белорусской газовой плитой, шатким столиком у окна, двумя табуретками и навесным шкафчиком, внутри которого, как обнаружила Таня, хранились три пыльные кастрюли.

В спальне стояли деревянная кровать и старый скрипучий шифоньер с пустыми полками внутри, старомодными галстуками на рейке у зеркала и с вельветовой курткой хозяина на плечиках, которую он утром снял, чтобы сменить на костюм. Зато секретер и трюмо были новыми (итальянскими, как смогла определить Татьяна), и на их лакированной поверхности валялись чья-то забытая щетка для волос и пустая баночка из-под крема. «Французский», – покрутила в руках баночку Таня. Обои на стенах давно уже требовали замены, потолки были серыми от пыли. Окна со старыми бордовыми шторами выходили в унылый московский двор, где вплотную друг к другу стояли машины, а в середине двора под тремя березами скучала пустая, давно некрашеная песочница.

Таня вышла на балкон. Капель все еще стучала по какой-то облезлой железяке, неизвестно как туда попавшей. Парочка дворовых собак – черный кобель и его грязно-серая подружка – с деловым видом бегали по двору, принюхиваясь к углам. Таня вспомнила, как однажды на узкой парижской улочке, где стеной вдоль проезжей части стояли припаркованные автомобили, они с Янушкой наблюдали, как из подъезда вырвалась на улицу маленькая собачка. Ей совершенно негде было побегать среди сплошного асфальта, и поэтому, увидев зеленый мохнатый коврик на пороге маленького магазина, она устремилась к нему. Окропив мимоходом попавшийся на дороге ящик для мусора, собачка с визгом повалилась на коврик на спину и стала валяться на нем, задрав кверху все четыре лапы.

«Интересно, как бы себя почувствовала парижская собачонка в этом дворе? – подумала Таня. – Наверное, как я на Вандомской площади. Какой простор! Сколько мусорных баков! – Она усмехнулась, отошла от окна и села в одно из кожаных кресел. – Однако что же означает эта квартира? Изнаночная сторона жизни магната? Проверка меня на всхожесть?» Таня задумалась. Дом родителей по сравнению с этой конурой показался ей оплотом чистоты и уюта.

«Во всяком случае, будет неестественно, если я все оставлю как есть и не спрошу у Филиппа, что означает такое запущенное жилище. Надо выяснить, долго ли он собирается в нем жить. А пока, – вздохнула Татьяна, – я должна купить продукты, постельное белье и... – она задумалась, чем бы украсить новое жилище... – куплю букетик цветов».

Когда через несколько дней Таня попала к Маше в отделение, она поняла, что старая квартира была чем-то вроде проходного теста. Как и то, что Филипп оказался нетребователен к еде и чистоте, но совершенно не переносил никаких перестановок. И Танина просьба выбросить старый «Саратов» оказалась для него трудновыполнимой. «Что же он хочет, чтобы я всю жизнь просидела среди этого старья?»

И в тот вечер, когда возвращалась с Азарцевым из больницы, Таня вернулась домой к маме с папой.

– Что, уже надоел старый любовник? – поинтересовался у жены Танин отец, узнав, что дочка собирается ночевать дома.

– Вася, я тебя прошу, ничего ей не говори, не мешай, она сама с собой разберется. – Танина мама опять накрывала на стол. – Пришла дочка к ужину – замечательно. Какая тебе разница, откуда она пришла?

– Воля у нее есть, умом бог тоже не обидел, что она болтается-то, как г... в проруби? Никак место в жизни себе не найдет.

– Насильно ты ее все равно не заставишь делать то, что она не хочет. Поживет с этим человеком, разберется сама, нужно ей это или нет.

– Так он, как я понял, не собирается на ней жениться?

– Как будто это главное, милый мой. Да если бы ты тоже не хотел на мне жениться, но сказал, поедем со мной в Москву так, я бы ведь поехала! Даже не раздумывая!

– Неужели бы поехала? – недоверчиво спросил Василий Николаевич. – А я-то, дурак, сразу жениться тебе предложил. Если б я знал, может, до сих пор бы холостяком ходил...

– Что, теперь жалеешь? – насмешливо спросила Танина мать, ставя на стол тарелку.

– Нет, не жалею. – Он взял руку жены и поцеловал. – Жалею, что очень быстро проходит жизнь.

– Но ты обещаешь не вмешиваться в Танькины планы?

– Послушай, у меня знакомые спрашивают про нее, а я даже не знаю, что сказать.

– А ничего не говори. Потерпи, может, еще все само рассосется! Одумается сама, или тот мужчина ее бросит... Надо быть гибче. Это как в науке: результат приходит на подготовленную мыслью почву. И потом, она жила без нас с тобой в чужой стране два года. А ты хочешь опять взять ее под свою опеку. Разве она вытерпит? С ее-то характером?

Отец вздохнул, вылез из-за стола, понес в раковину свою грязную тарелку. Как непросто сознавать, что из маленькой, хорошенькой и такой родной девочки вырос человек, которым он, ее отец, практически не может управлять!

– Может, мне этому старому козлу морду набить? – спросил он.

«Как бы он нам всем не набил», – хотела ответить жена, но сдержалась.

– Я думаю, это только усложнит проблему.

Весь вечер Таня была задумчивой и молчаливой. Родители не спрашивали ее ни о чем. Она поела и отправилась спать в детскую. «Как хорошо все-таки дома! Не хочу идти в ту вонючую конуру», – думала она, засыпая, про квартиру Филиппа.

А про Азарцева думала только, что муж у Валентины Николаевны оказался очень славный. И даже удивилась, когда на следующий день услышала его голос.

– Танечка, я умираю без тебя. Я хочу тебя видеть.

Она удивилась, но виду не подала и в тот же день назначила ему свидание. «Ничего, посидит еще один денек со своим холодильником», – с мрачным удовольствием подумала она про Филиппа.

И понеслось...

«Какой он забавный», – думала Таня про Азарцева.

«Какая она красивая, добрая, умная, – думал Азарцев. – Тина? Да, Тина. Она лежит в больнице, нужно к ней сходить».

Прошло уже три дня, а он не приходил к Тине, даже не звонил ей. На ее звонок только один раз коротко ответил, что очень занят и перезвонит потом, а потом сбрасывал входящие звонки от нее. Он не мог разговаривать с Тиной. Он просто не знал, как он будет с ней говорить. Куда бы он теперь ни шел, где бы ни работал, в глазах стояла только Таня, ее лицо, ее улыбка, весь ее облик – все другое исчезло из его сознания.

– Только ты мне ничего не говори, не рассказывай о себе, – просил Владимир каждый раз при встрече.

– Почему?

– Вдруг какая-то деталь промелькнет, и из-за нее все померкнет? Я не хочу ничего о тебе знать. Я только хочу тебя видеть.

– И все? – на третий день их знакомства неосторожно пошутила Татьяна. Он замолчал, а вечером предложил поехать к нему.

– Вечером я не могу. Ты же знаешь, я не сво...

– Молчи. Не можешь вечером, давай с утра.

Она удивилась.

– Хорошо. С утра. Но ты разве не работаешь?

– Работаю. Но могу позвонить, и мне оставят работу на вечер.

– А где ты работаешь?

– Не хочу говорить.

– Но как же? Может, ты дворник?

– Нет, слесарь.

– Никогда еще не была влюблена в слесаря.

– А ты в меня влюблена?

Татьяна задумалась.

– Наверное. Иначе чем объяснить, что я мотаюсь с тобой по городу третьи сутки?

– У меня живут собака и мышь. Ты не боишься?

– Да я сама, как собака. Гав-гав! Но все-таки, – она пытливо заглянула ему в глаза, – как я поняла, вы с Валентиной Николаевной...

– Молчи, молчи. – Он покрывал поцелуями ее лицо. – На свете никого нет. Только ты, только ты. Никакой Валентины Николаевны. Вообще никого...

Разговор происходил вечером четвертого дня, считая с тех суток, когда Азарцев последний раз был у Тины. Когда Аркадий на пятый день утром, как всегда, зашел к Толмачёвой с планом обследования, он не узнал пациентку.

– Что с тобой? У тебя грипп? – Он приложил руку к Тининому лбу и поразился, какой он холодный. Но щеки у нее горели.

– Аркаша, милый, – Тина и говорила отрывисто, как в лихорадке. – Кончай свои исследования. Я должна сегодня уехать домой, иначе я умру.

– У тебя что-нибудь случилось?

– Случилось. Не знаю. Володя исчез. Дома его нет, телефон не отвечает. Я должна уйти.

– Тина, – Барашков стал очень серьезным. – Я не хотел тебе говорить, но у тебя есть проблема...

Она уставила на него горящие глаза.

– Снова опухоль?

– К счастью, нет. Но довольно значительные изменения в миокарде по ишемическому типу.

– Это ерунда. – Она быстро повернулась и стала складывать вещи. – У кого теперь нет изменений в миокарде по ишемическому типу! Это пишут в каждом ЭКГ у всех людей старше тридцати лет.

– Не шути, надо подлечиться. И довольно основательно...

– Аркадий! – Тина остановилась и посмотрела на доктора долгим взглядом. – Я не знаю, как я выжила эти четыре дня без Азарцева... Сегодня пятый. Я уже все передумала... я уже даже все морги обзвонила...

– Что ты волнуешься? – взорвался Барашков. – Что он, ребенок, твой Азарцев? Ну, напился, наверное. Теперь ему стыдно. Завтра придет, как огурчик.

– Ты не понимаешь, он же может что-нибудь сделать с собой... – повернулась к нему Тина. – Может быть, пока я тут с тобой разговариваю, он уже... висит... – Она захлебнулась. – Короче, Аркадий, ты можешь меня отвезти домой? Прямо сейчас.

Барашков заметил, как мелко дрожит у Тины челюсть, и махнул рукой.

– Будь по-твоему. Собирайся.

Он еще донес до ее квартиры сумку, помог взобраться на пятый этаж.

– Господи, Тина, я сейчас вспомнил, как ты валялась тут в коридоре без сознания... Это был такой ужас!

За дверью заскулил сенбернар. Тина, не отвечая, быстро открыла дверь, вошла. Сеня выскочил к Барашкову и, не удержавшись, сделал лужицу у его ног.

– Ты чего это, друг?

Тина остановилась на пороге комнаты. Барашков остолбенело вошел следом за ней. В квартире творилось черт знает что. Почему-то Барашкову запомнились тонкие колготки, висевшие на люстре. Другие предметы одежды, как мужской, так и женской, валялись по всей комнате. Подушки и одеяла, простыни и ковер – все было перепутано, перемешано, как будто в квартиру ворвались воры и перевернули в ней все вверх дном. Обнаженная молодая женщина, как с журнальной картинки, лежала на полу на белом пальто, и ее светлые волосы мотались из стороны в сторону по пушистому меху. Азарцев сжимал запрокинутые руки своей возлюбленной. Барашков даже не понял, что это Татьяна. Азарцев склонялся и разгибался на ней с закрытыми глазами, и Аркадия поразило выражение блаженства и муки на его лице. Такое выражение могло бы принадлежать великому актеру в какой-нибудь самой большой его роли, но совершенно не вязалось с тривиальностью позы Азарцева, с видом раскинутых длинных женских ног.

– Я тебя люблю! Я тебя люблю! – Это был стон, рев, вопль исходящей экстазом души.

Татьяна первая почувствовала что-то враждебное. Наверное, потянуло холодом с лестничной площадки. Она запрокинула голову и увидела Тину.

– А-а-а! – закричала она и, приподнимаясь, обхватила Азарцева руками.

– Ты кончила?!

Выражение торжества на лице Азарцева сменило гримасу напряжения и муки. Он испустил животный вопль и упал на Татьяну, содрогаясь от ощущения счастья, освобождения, возврата молодости и прежних ощущений.

– А-а-а! – она колотила его по спине изо всех сил.

– Что, моя родная? Тебе было хорошо?

– Замолчи!

Татьяна сбросила его с себя сильным движением и перекатилась по полу. Замерла на животе, подтянув под себя ноги, будто ожидая удара. Он поднял голову, поднялся на руках, увидел вошедших, вскочил, прикрылся валявшимся под ногами полотенцем.

– М-да, – выдавил из себя Барашков и поставил Тинину сумку на пол. Стуча когтями, из коридора медленно вошел сенбернар.

– Даю вам на сборы пять минут.

Аркадий обернулся к Тине.

– Пойдем на лестницу, подождем.

Она стояла позади него и смотрела на всю эту картину испуганно и беспомощно. Потом вдруг губы ее побледнели, глаза закатились, и Валентина Николаевна рухнула, как подкошенная. Сенбернар Сеня шарахнулся в сторону, и поскольку коридор был узкий, он смягчил ее падение своим боком. Тина упала на спину, но голова ее мягко скользнула по собачьей шерсти.

Барашков пытался ее подхватить, не успел. Побежал в кухню за водой. И потом, когда он брызгал Тине в лицо и пытался нащупать ее пульс, в его глазах еще долго стояла ее безжизненная рука на полу.

– Подожди меня. Не уходи! – сказал Азарцев уже одетой Тане, когда она подобрала с пола свое пальто и, осторожно перешагивая через простыни и одеяла, проскользнула к выходу. Сенбернар зарычал на нее, приподняв морду.

– Подожди, я сейчас быстро все соберу.

Азарцев быстро сновал по комнате, складывая раскиданные вещи.

Таня замерла у стены, стараясь не смотреть на все еще лежавшую на проходе Тину, на хлопотавшего возле нее Барашкова.

– Может, помочь? – наконец не выдержала она. – Что с ней?

– Иди отсюда, – буркнул ей Аркадий.

– Давайте положим Тину на постель, – сказал уже собранный Азарцев. – И мы уйдем.

– Отваливайте быстрее. Кажется, она приходит в себя.

Тина застонала.

– Пошли.

Таня взяла Азарцева за руку. Владимир отодвинул сенбернара в сторону, они вышли в подъезд.

– Как все ужасно получилось, – проговорила Таня, когда они спускались по лестнице.

– Я все равно тебя люблю, слышишь? – Азарцев остановился, прижал ее к себе и стал целовать в губы. – Я тебя люблю, несмотря ни на что.

Таня отодвинула его голову, посмотрела на него и испугалась.

«Меня, наверное, никто так еще не любил, – подумала она. – Что же мне теперь делать?»

– Куда ты сейчас? – спросила она.

– Я не хочу с тобой расставаться. Особенно сейчас.

– Я должна идти. У меня дела.

Он перебил.

– Я знаю. Ты должна идти, но это ненадолго. У меня есть другая квартира, на Юго-Западе. Там сейчас живут квартиранты, но я их выгоню. Скажу, чтоб съезжали немедленно...

– Но так не делают.

– Плевать. В конце концов, отдам им деньги. Но завтра ты должна быть там. Я встречу тебя в метро.

– Я не знаю... я ведь не свободна... Я еще не знаю, смогу ли я...

– Перестань. Дороже тебя у меня никого нет.

– У тебя вообще никого нет? – Таня широко раскрыла глаза.

Азарцев подумал. С трудом вспомнил.

– У меня еще есть дочь.

– И у тебя – дочь, – Таня бессильно уронила руки. – Везет мне на дочерей.

Азарцев прижал к губам палец.

– Тише. Я не хочу, чтобы мы о чем-нибудь говорили. Если нужно идти, давай разойдемся молча. И ни о ком ни слова.

Таня вдруг подвинулась к нему и поцеловала его в губы.

– Бедный... какой ты у меня бедный!