15
Азарцев утром проводил Тину в больницу. Дорога была ему хорошо известна, ведь именно в этой больнице они и познакомились два года назад. И если раньше Азарцев бывал только в кабинете у главного врача, то теперь он прекрасно знал еще и дорогу в патологоанатомическое отделение. Правда, ни главный врач, ни Тина, ни Барашков даже не подозревали, что косметолог-бальзамировщик Вова и врач высшей категории Владимир Азарцев – одно и то же лицо.
Но этим утром дорога Тины и Азарцева лежала в стороне от патологоанатомического отделения.
Аркадий Петрович ждал Тину. Маша тоже вышла поздороваться. Доктор Дорн сделал вид, что поглощен важной работой, – он действительно в это время исследовал очередную пациентку на одном из своих прекрасных аппаратов.
Тина прошла в свою маленькую палату, которая уже была приготовлена для нее и увидела на подоконнике букетик тюльпанов.
– Аркадий... – Она была растрогана. Давным-давно уже никто не дарил ей цветы.
– С приездом. От нашего коллектива, – сказал Аркадий, хотя тюльпаны купил именно он. Тина благодарно сжала его руку. Азарцев как-то смутился, засуетился, расставляя вещи. Маша с Барашковым деликатно вышли.
– Ну, я пойду? – Азарцев расставил сумки и тоже встал в дверях.
– Володя...
Тина сглотнула. Больше всего она ненавидела унижаться. Но сейчас ей стало страшно. Все-таки больница теперь ассоциировалась у нее не с работой, а с болезнью, с операцией, с болью. Мелькнуло: а вдруг она отсюда не выйдет? Барашков как-то намекнул ей, да и сама это знала, что часто после операций опухоли вдруг развиваются во втором парном органе. Надпочечник – как раз парный орган.
Она взяла себя в руки, вымученно улыбнулась.
– Ты не забудешь кормить Дэвида?
– Конечно нет.
Он смотрел на нее заботливо, вежливо, но она голову могла дать на отсечение: ему не терпелось уйти. «В чем причина? Ведь он пришел к ней сам в трудную минуту, когда она уже вполне научилась обходиться без него. Он нуждался в ней, и она дала ему все, что могла, все, что было в ее силах. Она нужна ему и теперь... Как нянька, как домработница».
Она переспросила, и голос ее впервые за все долгое последнее время прозвучал резко:
– Что «нет»?
– Не забуду. – Он даже не заметил перемены.
– И Сеню корми.
– Хорошо.
Она помолчала. Слова любви рвались из сердца, но не выходили наружу, прилипли к языку.
– И стиральную машину не забывай выключать.
– Конечно.
– Ну, иди? – сказала вопросительно, надеясь, что он останется. Хоть на чуть-чуть.
– Да. Я, может быть, еще забегу. Если работа будет недалеко. – Он знал, что сегодня ему опять надо быть в отделении у Ризкина.
У нее немного отлегло от сердца. «Зайдет. Она будет ждать».
– Так ты сейчас на работу?
– Да.
– Хорошо...
Работа по-прежнему была табу.
– Ну, иди.
– Пока!
Он подошел, клюнул ее в щеку, торопливо, ни к чему не обязывающе, и вышел. Дверь палаты закрылась. Тина несколько секунд глядела на дверь, потом повалилась на узкую кровать и от бессилия заплакала. Она не плакала уже очень давно – после операции ни разу.
Но Тина была не единственной страдающей влюбленной душой в отделении. Не меньше ее страдала Маша. Владик Дорн принципиально не высовывался из ординаторской, делая вид, что не хочет навязываться. Такой политике способствовало и то, что Раиса ушла на неделю на больничный.
«А потом я должна ее отправить в декрет, – решила Маша. – Опасно ей уже ездить на работу из области с таким животом».
Владик же в отсутствие Раисы буквально расцвел – ходил по ординаторской, насвистывая, перестал со страхом оглядываться на дверь и даже пару раз рассказал Барашкову по анекдоту.
«Чего это он прыгает, как кузнечик», – удивился Аркадий, но перемену в настроении Дорна с отсутствием Раисы не связал. Барашков был занят планом обследования Тины. Уже в первый день она должна была пройти хотя бы самые поверхностные исследования – и он воспользовался хорошим настроением Дорна.
– Смотри внимательнее, – предупредил Владика Аркадий, отдавая ему только что заведенную историю болезни. – Это тебе не кто-нибудь, это Валентина Николаевна.
– Что, опять благотворительностью заниматься? – скривился Дорн.
– Все будет оплачено. Но если что пропустишь – головой ответишь.
– А что, я много что-нибудь когда-нибудь пропускал? – взвился Дорн.
– Не знаю. Но здесь что-нибудь пропустить права не имеешь.
– Вы бы выбирали выражения. Можно подумать, в других случаях я имею право делать ошибки.
– Ладно, не цепляйся к словам.
Барашков ушел договариваться насчет Тины в отделение МРТ, а Владик засвистел еще громче, почувствовав победу. Не часто так бывало, чтобы он все-таки уел Аркадия.
Вдруг за дверью ординаторской из коридора послышался веселый женский смех, восторженные восклицания, звуки поцелуев.
«Что это у нас?» – Владик с удивлением приоткрыл в коридор дверь. Марья Филипповна обнимала на пороге своего кабинета высокую белокурую красавицу в шикарном белом пальто. «Это еще что за персонаж?» – удивился он и подглядел в щелочку, как молодые женщины, обнявшись, исчезли за Машиной дверью.
«Родственница, что ли? – подумал Дорн. – Что-то мне кажется знакомым это пальто». Ну да, вспомнил он. Вчера он видел, как Маша тоже в чем-то таком шла от лифта. Он еще подумал, что белая ткань и большой черный меховой воротник ее толстят. Не может быть родственница, решил он. Слишком уж они с Машей разные. «Наверное, дама, – подумал Владик, – занимается продажей шмоток. Вот и уговорила мою будущую жену прикупить вещичку». Последние несколько дней Дорн думал о Маше как о своей сговоренной невесте.
Машу тоже заинтересовало Танино пальто. Пожалуй, вещи являются одним из главных средств объединения или разъединения женщин. Киньте двум ранее незнакомым между собой дамам кость для обсуждения в виде какой-нибудь модной тряпки – и вы увидите, как быстро эти дамы станут либо добрыми приятельницами, либо ненавистницами.
При первом же взгляде на Танино пальто Маша испытала не удивление, а разочарование. Точно такое же пальто двумя днями раньше привез ей в подарок отец.
– В Париже купила?
– Ну да. – Таня не стала рассказывать подробности. – Я принесла пирожные, ты все еще любишь сладкое?
– Обожаю. Сейчас поставлю чайник.
Несмотря на пальто, Маша была искренне рада повидаться с бывшей коллегой, хотя, когда Таня позвонила, она даже сначала не сразу поняла, кто это говорит, кто называет ее, как раньше, «Мышкой».
– Мышка, это же я, Таня. Вернулась со стажировки и соскучилась. Хочется повидаться, посмотреть, что стало с отделением, где мы с тобой раньше пахали. Ты ведь теперь заведующая?
– Да... приезжай.
Маша еще не поняла вначале, как себя вести с Таней. Раньше, при Валентине Николаевне, они никогда не ссорились, но и особенными подругами не были. Да Маша и не имела никогда близких подруг. Впрочем, так же, как и Таня.
Но если другие девушки опасались дружить с Таней именно из-за ее бьющей в глаза красоты, то Машино одиночество было другим. Она еще со школы заметила, что девочки, ни разу не бывавшие у них дома, относятся к ней весьма и весьма прохладно, и часто даже не замечают ее, не принимают ее во внимание. Стоило же им хоть раз побывать в их с отцом шикарной квартире, они начинали перед Машей заискивать, сразу признавали ее мнение окончательным, хотели с ней дружить, лезли к ней с объятиями и поцелуями. У Маши это вызывало отвращение. «Что же они тогда ценят во мне? – думала она про своих так называемых подруг. – Богатство моего отца?» Наблюдения за этими девочками быстро сделали Машу взрослее и рассудительнее. И вместе с тем именно эти наблюдения не давали Маше возможности поверить в искренность чувств почти всех без исключения людей.
Особняком стоял лишь Владик Дорн. И то не потому, что Маша действительно поверила в его искренность. Причиной Машиной доверчивости послужил самый обычный инстинкт, управляющий системой продолжения рода, который молодые люди часто не осознают и называют любовью. И тягостное положение женского организма, которое Танин отец в свое время назвал просто «Девушка созрела», помогло Маше действительно влюбиться в Дорна. Влюбилась она в первый раз в жизни, и причиной этого любовного помутнения послужил обман: после случая с Райкиными деньгами Маше стало казаться, что она не знала раньше Владика, не понимала его – а он на самом деле был лучше, чище, честнее, добрее, чем она о нем думала.
– А ты знаешь, что у нас сейчас как раз лежит Валентина Николаевна?
Мышка откусила кусочек пирожного и не могла сдержать довольной улыбки, хотя применительно к рассказу о болезни Тины это было не очень уместно.
– Да, а что с ней?
Таня никогда не была особенно расположена к Валентине Николаевне, хотя признавала ее авторитетное мнение в медицинских вопросах. Маша рассказала.
– Бывает... – Таня потупилась. – Конечно, неприятно... – И вскинула на Машу глаза. – Можно ее повидать? Я бы поздоровалась с ней.
– Я думаю, можно. – Маша не видела причин, по которым Валентина Николаевна не захотела бы повидаться с Таней.
– Тогда я к ней зайду попозднее.
– А вот скажи, – Маше хотелось поговорить с Таней о прошлом. – Почему при Тине было интересно ходить в отделение на работу, а теперь никому не интересно? Ни Аркадию, ни мне самой, ни новому сотруднику Дорну.
При упоминании о Владике сердце Марьи Филипповны похолодело: что, если Владик увидит Татьяну, когда она пойдет к Тине? Сравнение будет точно не в ее, Машину, пользу.
– А мне и при Тине было неинтересно, – откровенно сказала Татьяна. – Работала, потому что деваться было некуда. Куда нас возьмут с нашим медицинским образованием?
– А ты бы куда хотела?
– Замуж.
Маша удивилась. Таня раньше никогда не была с ней откровенна.
– А есть за кого?
– Надеюсь.
Маша постеснялась расспрашивать дальше.
– А ты еще не вышла? – Таня отложила в сторону пирожное. – Не хочу поправляться.
– Нет. – Маша подумала. – Но одной жить плохо.
– Разве ты одна?
Маша пожала плечами:
– Практически да.
– А родители?
– Мама за границей, у нее там свой бизнес. Отец вроде здесь, но тоже не постоянно. Все время в каких-то поездках.
– Знаешь, в Париже у меня была подруга, – Таня внимательно посмотрела на Мышку. – Чешка. Чем-то она была на тебя похожа. Точно!
Таня подумала, что, возможно, стремление повидаться с Машей и объясняется этой подсознательной тягой к Янушке. Как она в Париже не замечала, что Янушка и Мышка очень похожи? «Как странно, – подумала она. – Жизнь нас все время сводит с одинаковыми людьми. Маша напоминает Янушку, Филипп чем-то напоминает отца... – Таня про себя усмехнулась: – Как говорила Янушка? «Положения Фрейда больше подходят неразвитым народам. У них подсознательное выпирает явственнее, и их эго легче проследить. Они более склонны к жадности, к агрессии, а секс между разными полами в этом случае проявляется как склонность к агрессии именно в отношении женщины...» Ну, как-то она так говорила...»
– Так что твоя подруга? – Мышка с интересом смотрела на Таню и ела уже третье пирожное, поблескивая круглыми глазами.
– Мы были с ней на могиле Наполеона и тоже разговаривали об одиночестве. Она уверяла, что такие люди, как он, не могут рассчитывать на дружбу ни при жизни, ни после смерти. Их удел – восхищение, страх, возможно, предательство, но дружба – никогда.
– А она тоже была одинока, твоя подруга?
Таня пожала плечами:
– Да. Даже странно. Она буддистка, но Наполеона очень любила, досконально знала его биографию. Считала ошибкой, что после смерти его опять вернули в Париж, где возле помпезного саркофага теперь фотографируются досужие туристы.
– А она как бы хотела?
– Чтобы его оставили в прежней простой могиле на высокой скале на острове Святой Елены.
Маша задумчиво заметила:
– А правда, зачем его вернули в Париж?
Таня засмеялась.
– Наверно, как раз по Фрейду. Великого честолюбца вернули туда, где он и осуществлял свое восхождение. Жалко, в центре дыры в его псевдоклассическом склепе не возвели новую скалу. В виде классического древнеримского фаллоса.
Она вдруг подумала, что поднятый вверх скульптурный большой палец на кулаке на той самой площади, которую она так хорошо знала, тоже чем-то походит на фаллос. «Что это меня на фаллосы потянуло?» Таня тряхнула головой и спросила Машу, чтобы отвлечься:
– Так ты все-таки с отцом живешь?
Машины глаза потухли.
– Да. В те периоды, когда он бывает свободен от очередной девушки. В последнее время они к нему так и липнут. Но это-то как раз понятно. Отец разбогател за последние лет пятнадцать.
– Так это же хорошо?
– Ну, хорошо, конечно. Только стареющий мужчина с развивающимся склерозом кажется девушкам легкой добычей.
– А у него что, склероз? – из вежливости спросила Таня.
– Да у кого сейчас нет склероза в пятьдесят пять лет? – пожала плечами Мышка. – А отец еще и не лечится. Вон у нас больные идут – уже в тридцать лет такой склерозище развивается! А у отца конституция, как у меня, гиперстеническая. Конечно, уже и давление скачет...
– Ну, пусть его девушки тогда и лечат.
– Ой! – Мышка посмотрела на Таню. – Девушкам от него нужно совсем не давление.
– А что тогда?
Таня фыркнула и вдруг поперхнулась чаем. Эти круглые Мышкины глазки, эта крепкая голова, эти треугольнички бровей... Неужели совпадение? Или... Что же это получается, она в Париже, не подозревая того, познакомилась с Машиным отцом?
В дверь постучали, и в щель просунулась голова уборщицы.
– Марья Филипповна, вы еще долго будете заняты?
– А что?
– Ничего, я у вас пол хотела помыть.
– Нет, я еще занята.
Таня закашлялась. Как она могла забыть, что у Маши такое редкое отчество? Отчество в сочетании с внешним сходством – нет, ошибки быть не может. Вот, оказывается, кого Филипп напоминал ей в Париже. И потом, он не раз говорил ей, что у него есть взрослая дочь-врач. Конечно, неудивительно, что Таня ни разу не подумала о Маше – в ее сознании Маша прочно была Мышкой. А теперь что же получается, если она, Таня, выйдет замуж за Филиппа, Маша будет приходиться ей падчерицей? Ну, дела... И что еще такое неприятное Маша говорила про отца, что-то о его многочисленных девушках. Это уже серьезнее. Надо будет об этом узнать поподробнее. Таня подобралась и приготовилась слушать. Ничего, ей не привыкать. В Париже она всегда держала ухо востро. Вот здесь, дома, расслабилась и, как оказалось, напрасно.
Но Маша свернула разговор. «Чего это я вдруг разоткровенничалась?»
– Пойдешь к Тине?
– Пойду.
– Тогда иди, а я пока займусь делами. Интереса к ним нет, а работать все равно приходится. Пойдем, я тебя провожу. Она лежит в той самой палате, где когда-то был ее кабинет.
– А что сейчас в ординаторской?
Маша на миг замялась.
– Там сидят Барашков и наш новый доктор, ты его не знаешь, – ей очень не хотелось знакомить Таню с Дорном. – А Аркадия Петровича ты, по-моему, не очень любила.
– Мне сейчас кажется, я всех любила. Ты бы видела, какая у меня в Париже была начальница – сущая гремучая змея.
Маша улыбнулась, но напряжение ее не оставляло. Они пошли по коридору. Таня в своем распахнутом белом пальто, на высоких каблуках с любопытством осматривалась по сторонам.
«Будто кинозвезда занимается благотворительностью», – сжалось сердце у Маши.
– Ничего не узнаю. Как все изменилось... Как стало современно, не хуже, чем в Париже.
– Мне помог отец, – не без гордости сказала Мышка.
Таня внимательно на нее посмотрела.
Когда они проходили мимо ординаторской, как назло, открылась дверь, и вошел Барашков.
– Татьяна?
Сама не зная, как это получилось, Таня охнула и повисла у него на шее.
– Что, девочка, соскучилась? – Аркадий дружелюбно похлопывал ее по спине. – По мне все скучают. Между прочим, и Тина здесь.
– Мы к ней и идем.
На шум вышел и Владик. Остановился в дверях, с любопытством поглядывая на Таню.
– Это наш бывший доктор, – вынужденно объяснила Маша.
– Доктор Танья, – Таня улыбаясь протянула Дорну руку.
– Она приехала из самого Па-ри-и-жа, – полушутя важно поднял указательный палец Барашков.
– Что вы там делали? – спросил Дорн.
– Стажировалась.
– Очень приятно.
Владик отпустил Танину руку и скрылся в ординаторской. Никакой искры в его глазах Маша не заметила.
«Милый! – подумала она. – Он не пленился этой красавицей. Как я люблю его, как я ему верю!»
Таня, казалось, с некоторым разочарованием двинулась дальше.
Всей компанией дошли до последней по коридору палаты и постучали. Барашков заглянул к Тине первым.
– А угадай, кто к нам пришел?
Валентина Николаевна сидела на постели в голубом халатике в мелкий цветочек. Таня опешила. Куда девалась та прежняя решительная, быстрая женщина, которую она, Таня, даже раньше немного побаивалась? Перед ней сейчас сидела такая по-домашнему спокойная тетенька, не безобразная, даже по-своему симпатичная, но абсолютно ничем не выдающаяся.
– Это еще что! Ты бы видела, какая она к нам поступила перед операцией, – еле слышно шепнула Тане в затылок Маша.
– Девочки! Неужели мы опять все вместе? – встала с кровати Тина. – Какие вы обе стали взрослые! А были пичуги!
Слезы опять навернулись Тине на глаза. Да что это сегодня было с ней такое?
– Ашота нет, – сказал Барашков. – Звонил мне, все обещал, что приедет. И все не едет. Засосала его, видно, Америка.
Все помолчали немного.
– Хотелось бы мне его увидеть, – сказала Тина.
– Нам тоже! – эхом отозвались девочки.
Барашков вынул из кармана какую-то книжечку и достал из нее сто долларов.
– Вот видите бумажку? Я ее получил от Ашотова пациента в последний день, когда нас тут всех разогнали. А я не потратил, хоть был тогда здорово на мели. В водительское удостоверение положил и сберег. Гаишникам тоже, между прочим, не предлагал. – Все засмеялись. – Чего вы смеетесь? Приедет Ашот – отдам. Или пропьем вместе.
– Вот это вернее, – сказала Тина. – Нас не забудьте тоже пригласить!
Таня смотрела на нее и думала: «Нет, она прежняя. Такая же, как раньше. Только ей не идет болеть. Она должна быть в белом халате, как раньше, на каблуках. Ведь ее все раньше уважали – от главного врача до заведующего патанатомией».
– Валентина Николаевна, а вы поете? Ведь вы раньше замечательно пели. Я и сама слышала, и мне рассказывали?
Мышка удивленно посмотрела на Таню. Надо же, какие подробности она помнит! А вот у нее, Маши, совершенно вылетело из головы, что Валентина Николаевна действительно прекрасно поет. У нее раньше было замечательное сопрано...
– Нет, девочки. Больше не пою.
– Почему?
– Баловство одно. Петь должны профессионалы.
Тина опустила глаза, и Барашков подумал, что, видимо, с пением у Тины связано что-то неприятное.
Дверь в палату открылась, и вошел незнакомый Тане человек. Он удивленно посмотрел на присутствующих, поздоровался со всеми, подошел к Тине, поцеловал ее в щеку.
– Это, девочки, мой Володя!
Таня с удивлением увидела, как заблестели Тинины глаза, какая прелестная, мягкая улыбка засветилась на ее губах. «А ведь она все еще очень привлекательна, – подумала Таня. – Если снять с нее этот дешевый халатик, приодеть...»
– Ну, мы еще зайдем, – вытурил всех, кроме Азарцева, из палаты Барашков.
– Володя, я так рада, что ты снова пришел... – Тине хотелось взять его за руку и так держать. – Ты зачем вернулся?
– Принес тебе из магазина кефир, творог. Вот какая-то булочка. Сказали, что свежая.
– Володя... – Ей так хотелось прикоснуться к нему лицом, обнять, прижаться...
Но он аккуратно расставил все на тумбочке и встал в дверях.
– Мне нужно идти. Пора кормить мышь.
– Иди.
– И собаку.
– Хорошо. Спасибо, что забежал. Тебе ведь пришлось из-за меня возвращаться?
– Да нет, – Володя ненавидел лгать. – Я работал недалеко.
– Я не буду тебя спрашивать где. Не бойся.
– Я и не боюсь.
– Ну, иди.
Тина подумала, что отпускает его с легким сердцем. Всю ночь она будет спать счастливой – он забежал к ней с каким-то дурацким кефиром, заботится о ней. Может быть, он все-таки любит ее?
– Все. Спокойной ночи.
– Если завтра устанешь, не приходи. Я позвоню, если что-нибудь будет нужно.
– Посмотрим. – Он закрыл за собой дверь.
Это прощальное «посмотрим» кольнуло Тину. «Значит, не придет?» – подумала она. Ну что ж. Если устанет, пусть не приходит. Действительно, не так уж обязательно тащиться через весь город каждый день. Она ведь скоро вернется домой.
Таня прощалась с Мышкой у лифта. Азарцев подошел, нажал кнопку. Приехал лифт. Рыжая старуха-лифтерша в белом халате с сухими пятнистыми лапками-руками открыла дверь.
– Едем вниз?
Красные коготки, как руки дирижера, взметнулись к кнопкам лифта.
– Я вниз, – сказал Азарцев и взглянул на девушек.
– Я тоже вниз, – Таня легко чмокнула Машу в щеку и шагнула вперед.
Азарцев посторонился:
– Проходите.
– Какой джентльмен, – спиной отметила старуха и закрыла двери.
– Довезите без приключений, Генриетта Львовна, – улыбнулась Маша и на прощание махнула.
– Уж довезу, не беспокойтесь!
– Будто в Америку уезжаем, – посмотрела на спутника Таня.
– Будто на другую планету, – отозвался он.
Они стояли в обшарпанном больничном лифте и молча смотрели друг на друга. Лифт остановился на первом этаже.
– Приехали, молодые люди! – сказала Генриетта Львовна и открыла двери.
Азарцев и Таня вышли. Двери закрылись, и лифт опять уехал вверх. – По-моему, она ведьма, – сказал Азарцев.
– По-моему, тоже. – Таня не понимала, почему она стоит и не отходит от этого человека.
– У вас грустные глаза, – заметил Азарцев.
– И у вас.
Они еще помолчали, не зная, что сказать.
– Вы на машине или в метро? – спросила Таня.
– В метро.
– Я тоже в метро.
И как прорвало. Если бы до метро было десять километров, они и то не заметили бы, как проскочили этот путь. Они размахивали руками, они смеялись и показывали друг другу язык, они лизали мороженое и чуть оба одновременно не свалились в огромную лужу из стаявшего снега. Они прошли через турникеты метро и даже не помнили, как заплатили. Когда они ехали на эскалаторе, лампы на потолке кружились вокруг. Танины волосы развевались и блестели, Азарцев хохотал, показывая ровные некрупные зубы.
Остановились они только в середине зала, среди бегущей толпы. Остановились, как проснулись.
– Мне направо.
Его глаза потухли.
– А мне, к сожалению, налево.
– До свидания.
Она запахнула меховой воротник и пошла.
– Постойте!
Таня остановилась.
– Мы больше не увидимся?
– Не знаю.
– Дайте ваш телефон.
Она порылась в сумке.
– Вот, на карточке.
Подошел поезд. Таня повернулась и исчезла в вагоне среди людей. Азарцев подержал в руках карточку, посмотрел на нее, потом смял и засунул поглубже в карман. «Выброшу по дороге, – решил он. – Какое-то наваждение».
Он вернулся домой, впервые без содрогания покормил Дэвида и почистил его клетку, покормил сенбернара и погулял с ним, перед сном еще раз позвонил Тине и был с нею нежен. А когда заснул, впервые за несколько месяцев почувствовал возбуждение. Оно пришло внезапно, как в молодости, и окончилось так же бурно. И он, проснувшись, был совершенно уверен, что это прекрасное ночное излияние прочно связано с образом его новой знакомой.
Утром он еще сдерживал себя, довольно долго. Сколько мог, часа три. А в обед не выдержал, отыскал в кармане смятую бумажку и позвонил.
