8
Мышка, не включая света, сидела у себя в кабинете за чайным столом и в задумчивости доскребала мельхиоровой ложечкой последнее пирожное. Пирожное было любимое – пропитанная ромом шоколадная «картошка». Оставить ее на тарелке было выше Мышкиных сил. Рабочий день уже закончился, она могла уходить, но отчего-то все медлила, все чего-то ждала. Она даже сама оформила протокол консультации приглашенного к той самой пациентке с головной болью профессора-невролога, хотя это была обязанность Дорна – так у него появлялся лишний повод зайти к ней в кабинет, но Дорн не зашел. То, что он был еще в отделении, Мышка знала наверняка – несколько раз выходила и видела, что дверь в ординаторскую прикрыта, но не закрыта на ключ. В целом все было спокойно. Дневные сестры ушли. Ночные, заступившие на дежурство, занимались привычными обыденными делами. Пациенты не выходили из палат – у них было все, что необходимо для жизни: удобные ниши с телевизорами и мягкой мебелью для приема гостей, небольшие комнатки-кухни, где можно с удобством приготовить чай, сервировать стол. И если бы не функциональные кровати, стоящие посреди комнат-палат, да не бледные, болезненные лица пациентов, комнаты отделения больше напоминали бы отель, чем больницу. Маша решила перед уходом еще раз пройти по палатам, навестить каждого больного.
Их было немного, всех она знала наперечет, и все они лежали на своих местах.
Пациентка с головной болью спала при ярко полыхающих лампах. Жалюзи в ее комнате были закрыты. Она, как заметила Тина, предпочитала днем находиться в темноте, вечером же и ночью в ее палате ярко горел свет.
Муниципальный чиновник с недостаточностью кровообращения из соседней палаты рассеянно просматривал свежие газеты и мысленно готовился к небольшому совещанию, которое он запланировал на завтра и собирался проводить прямо здесь, в больнице.
Третьим был артист-гастролер, умудрившийся пятнадцать лет назад развестись с московской женой и жениться на красавице казачке. По совместительству этот артист, уже теперь достаточно пожилой обаяшка куплетист, оказался дальним родственником главного врача. Его поджелудочная железа не справилась с чрезмерным количеством съеденного и выпитого на гостеприимной московской земле. Напомнили о себе и камни, образовавшиеся в желчном пузыре еще при первой супруге. Куплетист лежал в отделении пятые сутки, сочинял на досуге иронические куплеты и теперь страдал уже не столько от капельниц (тяжеленный приступ ему сняли довольно быстро), сколько от сознания того, что впереди вместо посиделок с друзьями студенческих лет его ждет строгая диета, безалкогольное существование и нудная жена.
Четвертой пациенткой в отделении была восьмидесятилетняя Генриетта Львовна Зиммельбаум, которую три месяца назад привезла в отделение родственница, заплатившая Мышке на год вперед с явной надеждой на то, что больше денег платить не придется.
Действительно, при поступлении в отделение Генриетта Львовна была очень плоха. Теперь же, после нескольких месяцев лечения и ухода, ее состояние настолько улучшилось, что маникюршу она ждала с большим нетерпением, чем медсестру, и очень расстраивалась, что в ее палату редко захаживает доктор Дорн, с которым Генриетта Львовна обожала мило кокетничать.
Еще два места в отделении были пусты и ждали своих пациентов. Как говорил Дорн, пусть лучше койко-место останется пустым, чем оно будет занято неплатежеспособным пациентом, на которого будут затрачены впустую много усилий и средств.
Когда Мышка вошла, Генриетта Львовна у окна красила губы.
– Смотрите-ка, клен совсем сбросил листья! – сказала она, показывая Мышке на любимый клен Валентины Николаевны. – Печальное время – осень…
– Да будет вам, – ответила Мышка. – Вы сейчас в такой форме, что впору подыскивать вам жениха!
Генриетта Львовна зарделась:
– Вы вот так говорите, а Владислав Федорович глаз вторые сутки не кажет! А в отделении, кроме него, замуж выходить абсолютно не за кого! Не за того же отвратительного бугая, что глаз не поднимает от «Коммерсанта». И не за пошляка-куплетиста.
Мышка принужденно засмеялась:
– И когда это вы успеваете все замечать? Вроде целыми днями сидите у себя в палате.
– Не выхожу, да все вижу, – заметила Генриетта Львовна.
– А что вы скажете про Аркадия Петровича? – Мышка давно уже подметила, что Генриетта Львовна необыкновенно точна в суждениях.
– Ну, это богом данный доктор! – воздела вверх руки Генриетта Львовна. Они у нее были сухие, морщинистые, в пятнах и крупных старинных кольцах. – Его на такие пустяки даже грех отвлекать!
Маша обошла всех больных и вернулась в кабинет надеть пальто. У Дорна все еще горел свет. «Нехорошо, что он забывает зайти к бабульке. Все-таки она же числится за ним». Маша вздохнула. Она прекрасно знала, что Дорн ей ответит. Сошлется на то, что сейчас у бабульки стабильно хорошее состояние, а если вдруг и случится с ней что – его тут же позовут сестры… В общем, объясняться с Дорном – где сядешь, там и слезешь! Маша заперла свой кабинет и пошла в сторону бывшей ординаторской.
Владик Дорн, также, как и Генриетта Львовна, смотрел в окно. По пластику с остервенением барабанил дождь, и от капель ползли вниз неровные, дрожащие струйки. Они скользили, иногда перекрещиваясь, обгоняли друг друга, сливались, и, казалось, не было сейчас для Дорна ничего занимательнее этого бессмысленного созерцания.
В середине дня он позвонил Алле на работу.
– Как ты себя чувствуешь? – осторожно спросил он.
– Прекрасно! – Голос ее звучал с вызовом. – Имей в виду, что я с утра сходила в женскую консультацию и встала там на учет. Срок у меня тринадцать недель. Доктор посмотрела меня на УЗИ и сказала, что с большой долей вероятности у нас будет мальчик.
– Напрасно ты себя растравляешь, – тихо произнес он.
Алла положила трубку.
Дорн решил не думать пока ни о жене, ни о Райке, но сами собой непрошеные мысли то и дело лезли в голову. Тогда он решил, наоборот, упорядочить их, «разложить по файлам», как он сам себе говорил. Итог этих размышлений оказался абсурдным.
Он не хотел иметь детей пока в принципе – и оказалось, что сразу две женщины беременны от него. Кстати, обе уверяли, что предохраняются! Куда катится мир? Но если Аллу он все-таки надеялся, как всегда, уговорить подождать с рождением ребенка, то ситуация с Райкой выглядела намного хуже. Чем дальше он обдумывал их разговор, тем отчетливее понимал, что он оказался у Райки в руках. Если она правда все записала на диктофон, дело могло считаться решенным. Отдай Райка пленку Алле, та просто выгонит его. И с большой долей вероятности обе женщины родят от него по ребенку.
Тут Дорна передернуло. Что за тенденция прослеживается в последнее время – рожать детей «для себя»? Что значит – «для себя»? Это эгоистично, это негуманно по отношению и к ребенку, и к его отцу. Еще ничего, если роль отца берет на себя банк спермы; в конце концов, есть идиоты, что отдают туда свои гены, свою плоть. Но когда вот так – от живого мужчины, который может потом каким-нибудь образом узнать, что у него есть ребенок, что он отец, а он уже не может влиять ни на воспитание, ни на содержание этого ребенка.
Откровенно говоря, его всегда изумляло, как это монархи или просто какие-нибудь аристократы – он почему-то с детства обращал внимание на такие факты – вполне равнодушно относились к своим побочным детям, обрекая их на лишения, как будто это были дети не от них. Его это всегда возмущало. Дорн даже представлял себя часто на месте этого жалкого бастарда. Сколько унижений, сколько тягот тот должен был бы перенести! Как это было несправедливо! Теперь же мир кинулся в другую крайность. Отец не нужен, эмансипированная женщина может вырастить ребенка сама. Неправда это, неправда! Ребенок, растущий только с матерью, все равно психологически обделен. И он, Дорн, не варвар, когда говорит, что не хочет иметь детей. Он просто не хочет сейчас! Он помнит, как ему самому приходилось в детстве… Нет, лучше с детьми подождать… А потом, когда он встанет на ноги, у его детей не будет тех унижений, с которыми пришлось столкнуться в детстве ему самому.
Он помнил, как он сам вставал ни свет ни заря, чтобы по холоду и сырости тащиться в детский сад, который ненавидел и в который его, больного или здорового, волокла его мать, потому что ей самой нужно было идти на работу… Он помнил, как родился его младший брат, и все эти детские визги и писки, боли в животе после кормления, пеленки, которые ему, Владику, приходилось гладить, так как памперсов тогда еще и в помине не было, въелись ему в печенки. А когда брату исполнилось пять лет, он из ревности исполосовал ножницами новую водолазку, которую Владику купили к первому сентября в седьмом классе, и еще купили новый рюкзак и всякие ручки и тетрадки, а брату по бедности не купили… И теперь он клялся себе, что у его ребенка будет не детский сад, а няня с двумя языками, и его ребенок не будет говорить своей матери, что он уже вырос из какой-то вещи, чтобы поскорее отдать ее младшему брату И Владик рассказывал это Алле и искренне обещал ей, что все еще у них будет – и пара прелестных детей, и лучшая детская мебель, и игрушки, и фрукты, и все лето на даче, и лучшие учителя, и учеба за границей. И Алла плакала и не верила ему, но, жалея его, потом все-таки соглашалась на очередной аборт. А теперь он должен сказать ей: «Знаешь, дорогая, я вот однажды так глупо попался, и теперь другая девчонка собирается родить мне ребенка!» Нет, по отношению к Алле он не должен был так поступать.
С другой стороны, хоть Алла и была хорошей женой, верным другом, но она уже не давала ему всей той нежности, ради которой он, собственно, и женился на ней. Конечно, женаты они были уже не один год, но уж слишком часто в последнее время она ложилась спать, поворачиваясь к нему спиной. Он не настаивал, понимал – хозяйство, работа, она устает… Но он-то молодой мужик! Здоровый, в самом соку… Не может же он теперь постоянно зависеть от возможностей жены! И если она отказывает ему в близости, не принуждать же ее насильно, в конце концов! Он же цивилизованный человек! И он ее любит. Но и воздержание для мужчины совсем не полезно. Ни к чему сознательно ограничивать свою плоть – это ведет к раздражительности и неврозам… Вон, на Востоке – все соразмерно: пока одна жена беременна, другая кормит, а третья уже снова готова к усладам. Так что же лучше: муж – постоянно неудовлетворенный невротик или довольный жизнью мужчина, который хоть и заводит связи на стороне, но не причиняет ими вреда ни себе, ни жене?
Владик не видел в своей небольшой интрижке с Райкой ничего из ряда вон выходящего. Он мог бы завести параллельно и еще пару интрижек, например, с Мышкой и с кем-то еще, и в этом тоже не было бы чего-то удивительного или особенного.
Ему было досадно, что он так глупо попался!
И срок уже большой. Он, признаться, никак не понимал свою роль в этом абсурде. Они никогда не говорили с Раисой о детях. Подразумевалось само собой, что ничего такого не должно быть. И вдруг это идиотское заявление, что она будет рожать! Нет, этого никак допустить было нельзя!
Но вдруг как-то сама собой представилась Дорну уютная комнатка, где на крючке в стиле ретро висит очаровательная колыбель, в которой весь в кружевах спит здоровый, упитанный младенец. А рядом с колыбелью широкая кровать, на которой полулежит в розовом пеньюаре Раиса, чуть пополневшая, но такая розовощекая, грудастая… кровь с молоком! Она протягивает к нему полные, тугие руки, и кружевные рукава пеньюара спадают с них к самым плечам…
Дорн ощутил беспокойство и встряхнул головой.
А что, если Райка еще расскажет Маше про беременность? А Райка расскажет. Чего ей бояться? Уволить ее, как беременную, не смогут… Даже если он и открестится от всего, все равно эти разговоры не пойдут ему на пользу. Ох, как нехорошо все складывается…. Если Райка все-таки встретится с Аллой и все ей расскажет, то и Алла не простит его. И куда он тогда пойдет из их маленькой, но уютной, Аллиными руками обустроенной квартирки? К родителям? Даже младший брат, который теперь уже учился в университете, ушел оттуда. Не с этой же шантажисткой Райкой навеки соединять судьбу? Она, конечно, в определенном плане ему очень по вкусу, но не такой же он дурак… Да и нет у нее ничего. Сама вон у него денег просит. Нет, что угодно, только не с ней. Надо что-нибудь срочно придумать, как-нибудь выкрутиться, но как?…
– Владик, ты еще здесь? – Мышка вошла и остановилась у самой двери. – Мне пожаловалась Генриетта Львовна, что ты не приходил к ней два дня. Мы не можем так обращаться с больными, Владик!
Дорн повернулся к Маше и посмотрел на нее с каким-то новым выражением лица, как будто видел в первый раз в жизни. «Слава богу, хоть эта не может сказать, что она от меня беременна. А может, наоборот, посильнее приударить за этой мышью? Любящая женщина многое прощает. В том числе и беременность другой женщины…» Но он не мог пока ни на что решиться.
– Я зайду, зайду к этой бабке, Маша. Вот освобожусь и зайду. А ты иди домой. Мне надо еще здесь побыть. – Дорн сел к своему компьютеру и сделал вид, что изучает какой-то документ. Маше захотелось подойти к нему и погладить по русым, легким, свободно рассыпающимся по голове волосам, такой у него был расстроенный, неприкаянный вид. Но она не решилась. Что-то подсказывало ей, что Владику сейчас не до нее. Маша повернулась и вышла из ординаторской.
Дорн рассеянно поменял заставку на экране, это было его ежедневное развлечение. Он не терпел однообразия. Саванну со львами он менял на домик со светящимися окнами, домик – на бутылку с ружьем, бутылку на атомный взрыв, взрыв на замок с летучими мышами, мышей на флаг, флаг на автомобильные гонки… Сейчас Владик поставил чистое бирюзовое поле, как символ ненайденного решения.
…Конечно, Мышку соблазнить он смог бы легко. Он всегда мог добиться того, что хотел, одной только лаской – и у матери, и у преподавательниц, и у девочек в классе. Ласковое словечко, проникновенный взгляд прямо в глаза, поцелуй в щечку – этому Владик научился давно. И давно этим пользовался. Все шоколадки, кассеты, фильмы, контрольные, конспекты – все богатства, которыми владели девчонки в классе, были его, стоило ему захотеть. Но по большому счету, разве он сделал кому-нибудь что-нибудь плохое? Учительнице в коридоре после уроков, когда никто не видит, он мог запросто руку поцеловать. До сих пор смешно вспоминать, как русичка однажды от этого чуть в обморок не упала. А ему эта ласка ничего не стоила, и с женщинами всегда было общаться проще, чем с мужиками. Потому что с женщинами он всегда знал, чего он хочет, и всегда этого добивался. Они его хвалили, они ему доверяли. То, что зависело от него, он сделал – выучился, получил специальность. В диагностике он разбирается не хуже многих. И почему он должен равнодушно смотреть, как богатые люди спускают огромные суммы на дурацкие развлечения, в то время как их собственная жизнь, если они заболевают, стоит гроши, если судить по деньгам, которые они платят за лечение? Пусть платят ему за то, что он знает, что с ними происходит. Его голова дорогого стоит. Между прочим, отец у Маши богач. И если бы он, Дорн, развелся с Аллой и женился на Маше, заручившись деньгами тестя, то мог бы проворачивать такие дела! Но не собирается он на ней жениться. Во всяком случае, пока. Мышка – она и есть Мышка. Размаха в делах у нее никакого!
«Только бы не было смертности!» Ну что это за разговор? За все приходится платить, за большими делами – всегда стоит большой риск. Да если бы он не влиял на Машу, они бы тут опять сидели в полной заднице. Как в те доисторические времена, когда еще были обычной больницей. Барашков еще вертится, палки в колеса вставляет. Но с Барашковым он разберется, дайте только время. Тоже, нашелся великий эскулап! Нужно будет потом предпринять кое-какие шаги и избавиться от него…
Когда Дорн оторвался от своих мыслей и посмотрел на часы, было уже поздно. Он стал собираться домой, но тут в коридоре послышался шум, он нарастал, раздались голоса, возникло странное ощущение суеты: стук и грохот, движение ног, шум колес медицинской каталки. Ничего такого в их тихом, элитном отделении никогда не происходило. Дорн удивился и вышел из комнаты. К своему изумлению, он разглядел, как Аркадий Барашков, о котором он только что вспоминал с такой неприязнью, и еще какой-то мужик в форме врача «Скорой» ввезли в отделение каталку, причем не их отделенческую, новую, покрытую красивой синей тканью, а старую, колченогую каталку больничного приемного покоя, на которой лежало неподвижное тело, завернутое в какое-то немыслимое одеяло и с намотанной на голову наволочкой. Барашков и врач «Скорой помощи» попытались с ходу завезти каталку в лучшую палату, предназначенную для очень состоятельных больных.
Владик решительно пошел к ним по коридору.
– Что происходит? Сюда нельзя! – Он взялся за ручки каталки и не давал Барашкову развернуться. – Эта палата для VIP-пациентов! У вас есть согласование с Марьей Филипповной?
Врач со «Скорой» остановился, и на лице его можно было бы прочитать: «Ну, блин, привезли! Я ведь говорил!!»
Барашков отпустил ручки каталки и рявкнул врачу:
– Заезжай!
Затем он быстро подошел к Дорну и совершенно неожиданно для него и даже для самого себя огромной своей рыжей лапищей сильно взял того за горло и даже чуть приподнял, так что Владик остался стоять на носках своих прекрасных бежевых ботинок.
– Удушу в момент, если еще раз пикнешь, молокосос! – Барашков еще чуть сдавил, а потом все-таки разжал свою рыжую лапу. Владик был и высок, и спортивен, но рядом с Барашковым выглядел, как стройная березка на фоне могучего здоровенного дуба.
– Да пошел ты! – сквозь зубы произнес он и стал потирать горло.
«Я этого так не оставлю!» – с ненавистью повторял он про себя, пока набирал номер Машиного телефона. Аркадий не обращал на него никакого внимания. Вся компания была уже в палате, и Дорн видел, как они перекладывали лежащего человека на прекрасную функциональную кровать.
Дорн отвернулся, пошел по коридору к Машиному кабинету. Мышка бежала ему навстречу. «Ага! Она здесь! Это хорошо. Сейчас я с тобой покончу, рыжий козел!» Маша влетела в кабинет и стала быстро стягивать с себя пальто.
– Что происходит? Долго мы будем терпеть, как Барашков самоуправничает? – Дорн вошел за ней в кабинет и даже не стал притворять двери.
– Владик, как хорошо, что ты еще не ушел. – Маша искала фонендоскоп. – Останься еще ненадолго. У нас особый случай. Эта больная – наша бывшая заведующая, Валентина Николаевна Толмачёва. – Маша уже выходила из больницы на улицу, когда ее внимание привлекла заметная фигура Барашкова, суетящегося возле машины «Скорой помощи». Сначала она в недоумении остановилась, но когда узнала, что он привез Тину, тут же вернулась обратно. Фонендоскоп отыскался, она торопливо пошла в палату. Из процедурки сестра уже несла штатив для капельницы.
– Владик, побудь пока в кабинете. – Маша скрылась за широкой белой дверью палаты.
«Бывшая заведующая? Вот оно что!» – Владик в задумчивости потер горло. Он кое-что слышал о ней. Что же с ней случилось? Он тоже пошел к палате.
Маша не видела Валентину Николаевну два года. В ее памяти Тина оставалась еще достаточно молодой и симпатичной женщиной. В свое время Маша многому научилась у нее, но каждый раз, когда вспоминала о Валентине Николаевне, ее одолевало чувство неловкости. Но ведь не она же выгнала Тину с работы! Когда она рассказала о сложившемся положении отцу, это он посоветовал ей занять освободившееся место. Правда, в тот момент место это представляло собой дымящиеся руины, а теперь на нем возник хоть и маленький, но современный новый город, однако чувство неловкости не проходило. Теперь вид Валентины Николаевны глубоко поразил Машу. В палате она оттеснила Барашкова, сама сделала Тине необходимую инъекцию подключичной вены, поставила катетер, добилась, чтобы кровообращение и дыхание стали стабильными. В общем, сделала все то, чему когда-то Тина же ее и научила. Теперь предстояло узнать главное – что происходит с Тининым мозгом.
Барашков знал, что на Машу в медицинских вопросах можно положиться, иначе он и не стал бы работать у нее. Теперь он должен был отпустить парней со «Скорой».
– Спасибо, ребята, что довезли. Без вас бы – никак. – Он вынул две приличные зеленые бумажки и положил в карман доктору.
– Хватит?
Тот пожал плечами:
– Я ничего не просил. Имейте в виду.
– Имею. – Барашков протянул ему руку. Тот вяло пожал ее и как-то сразу от Барашкова отстранился. «Могли и не довезти», – подумал он и вышел. На лестнице его догнал фельдшер, и врач отдал ему одну из бумажек. Уже в машине, по пути на станцию, равномерно покачиваясь на переднем сиденье, он соображал, как будет объяснять, почему повез больную не туда, куда был должен, и думал, что деньги, которые он взял, в общем-то, не стоят тех неприятностей, которые его ждут в случае возможного скандала.
Вернулся Барашков. Он сумел договориться насчет магнитно-резонансной томографии. Тина, накачанная лекарствами, спала. Они подождали приблизительно с час и, убедившись, что состояние ее стало стабильным, снова переложили ее и повезли в подвал на МРТ. Потом Владик Дорн, отчасти порадовавшись про себя, что придет домой очень поздно, когда Алла уже не будет с ним разговаривать, подключил к Тине все свои приборы и сделал все исследования. После этого они оставили у постели Тины дежурную медсестру, а сами пошли в Машин кабинет. Маша заварила чай, они уселись, но разговаривать никому не хотелось. Они выпили чай молча, каждый размышляя о своем.
Мышка с гордостью думала, что большинство этих прекрасных аппаратов были куплены на деньги ее отца.
Барашков – о том, что ему еще будет нужно забрать свою машину от Тининого дома.
А Дорн думал, что, если они все время будут класть в отделение то родственников главного врача, то престарелых бабок, то бывших заведующих, им скоро придется пойти по миру. И каждый поверх всех этих обыденных поверхностных мыслей еще думал о том, что клиника болезни Валентины Николаевны пока совершенно не ясна.
А Тина ни о чем таком не думала. Она спала.