7
– Дом с голубыми балконами! У подъезда – каштан! – что было силы орал Барашков в телефонную трубку, пытаясь энергией своего голоса внушить важность момента той женщине, что ответила по другую сторону телефонного провода: «Скорая слушает!» – Только не кладите трубку! – молил он. – Я здесь случайно, в гостях! Поверьте, я не обманываю! С женщиной очень плохо, она без сознания, нужно срочно госпитализировать! И если у вас есть реанимационная бригада, то она тоже нужна!
На другом конце провода мгновение стояла тишина, будто там соображали, что это – очередной глупый розыгрыш или все-таки нет.
– Моя фамилия Барашков! Я – врач! Я вас не обманываю! Поверьте мне! Соедините с главным врачом! – Аркадий кричал так, что было слышно, наверное, в соседнем подъезде.
– Фамилия, возраст, температура? – вдруг по-деловому сказали в трубке, и Барашков понял, что «Скорая» вызов примет. У него как-то странно вдруг запершило в горле, перехватило дыхание, и даже увлажнились глаза. Он испугался, что не сможет сразу ответить на все вопросы, но, быстро собравшись, хриплым голосом сообщил фамилию Тины, а возраст сказал наугад, потому что его никогда не интересовало точно, сколько ей лет, а про температуру сообщил, что она нормальная.
– Что болит? – по-прежнему металлическим голосом продолжали расспрашивать на том конце провода.
– Ничего не болит, она без сознания! – убеждал невидимого собеседника Барашков.
– А что случилось? Почему без сознания?
– Потому что она упала! Прямо на моих глазах!
– Ваша фамилия? – еще раз уточнил металлический голос, и после того, как Барашков в пятый раз проорал, что он Барашков, спросил: – Куда ехать? Назовите какие-нибудь ориентиры!
– Помойка во дворе. Выкрашена в зеленый цвет.
– Вы соображаете? – возмутилась «Скорая». – У нас в каждом дворе помойки!
– Да, и еще недалеко новая школа! Неудобно построена. Я когда ехал, не знал, с какой стороны ее объезжать! И кажется, рядом был магазин «Молоко»! – заорал Аркадий как резаный.
– Дом с другой стороны выходит на улицу?
– Кажется, да. Только я искал не с улицы, со двора. Улица уже второй год, как разрыта! Я помню, там канава была еще в прошлом году!
– Улица Скворечная, дом с голубыми балконами номер пятнадцать! – сообщила «Скорая». В голосе диспетчера даже появились человеческие нотки. – Теперь, какой подъезд, этаж и квартира? Код на двери?
– Кода нет, подъезд от угла второй, а на самом деле, может, и третий, – сказал Барашков. – Но я попрошу кого-нибудь встретить или сам выйду! У подъезда каштан. Номеров квартир здесь вообще ни у кого нет, но эта квартира – на пятом этаже. Выше только чердак! Я вас умоляю, приезжайте скорее!
– Ожидайте, ваш вызов принят! – трубку положили. Барашков облегченно вздохнул и склонился над Тиной, которая в прежнем положении была на полу, без сознания, с разбитой, окровавленной головой. В таком положении лицо ее выглядело каким-то чужим, незнакомым.
Он взял ее за запястье, и ее сердце тихонько ответило его пальцам тоненькой ниточкой еле различимой на ощупь пульсовой волны.
– Жива, – констатировал он и тут же ужаснулся тому, что сказал. Господи, как же она может быть не жива? Ведь это же Тина! Такой же родной ему человек, как жена, как дочь! На мгновение возникло в его сознании видение их прежней, такой родной, старой ординаторской, в которой собирались они. Вот, улыбаясь и что-то говоря, входит Тина. Она запыхалась и еще не застегнула халат, но глаза ее весело блестят, а на курносом веснушчатом носу выступили крошечные капельки пота. Она, не стесняясь, вытирает нос кусочком бинта и носком туфли пытается примять отошедший кусок линолеума на полу, одновременно энергично жестикулируя и говоря им всем что-то веселое, важное, дорогое…
И эта Тина сейчас перед ним?
А сам он сейчас разве прежний, такой, какой был тогда? Два года всего прошло, а как изменилась жизнь! И как он постарел, и как ему все надоело! Вечная погоня за деньгами, отвратительная физиономия Дорна, осторожная мордочка Мышки. Да провались она пропадом, эта всеобщая компьютеризация, эта приборомания, эта современная офисная мебель, если она ведет к разобщению душ! Нет в мире совершенства. Выкинуть бы к черту эти холодные пластиковые столы вместе с Дорном, вернуть бы старенький радиоприемник и синий продавленный диван, на котором так славно было во время дежурства пить черню-щий чай и знать, что ты не один, что, если надо, тебе помогут. Как же хочется по-настоящему лечить! Не метаться по трем местам, пытаясь заработать, а наблюдать одних и тех же больных от поступления и до выписки, радоваться стабилизации их состояния, ликовать от того, что сделано невозможное!
Барашков опомнился. Он рассуждает прямо как студент-первокурсник, не знающий ни болезней, ни больных. И в старом отделении была порядочная ж…, и в новом – тоже ж… Только другая. И теперь самое приятное место работы, куда он с удовольствием ездит, – тот самый дом, где живет его старый знакомый, умный, огромный сенбернар. Его по-прежнему приглашают ночевать с этим псом. Хозяева то уезжают за границу, то развлекаются по ночам. Собака уже совершенно здорова, только не сразу одинаково быстро поднимается на обе лапы – видно, имеется все-таки небольшое остаточное поражение. Иногда Барашков по собственному разумению колет сенбернару витамины, и тот беспрекословно подставляет ему нужный бок. К тому же у сенбернара есть стимул к уколам – после каждой инъекции Аркадий его угощает бутербродом из тех, что оставляют ему наужин. Так они и ночуют вместе – Барашков и сенбернар, под светом бежевой лампы, в кресле и на ковре, понимающе поглядывая друг на друга. И не хочется от сенбернара возвращаться в отделение к Мышке. Но приходится.
Аркадий опомнился. Оказывается, в ожидании «Скорой» он так и сидел в коридоре на полу рядом с Тиной, держа ее за руку. Он посмотрел на часы. Со времени принятия вызова прошло пятнадцать минут. Положение Тины было прежним.
Надо же где-то найти документы – паспорт, страховку. И надо собрать ее – как-то одеть или во что-нибудь завернуть. Аркадий решил, что может ненадолго отойти, чтобы поискать документы.
Паспорт он нашел сразу же, как только открыл первую попавшуюся на глаза створку шкафа. В ящике лежали диплом, разные бумаги, свидетельство о разводе и паспорт, но страхового полиса там не было.
Решить вопрос с одеждой оказалось сложнее. Вещи были навалены в беспорядке на разных полках, и Аркадию почему-то стало неприятно копаться в них. Он наугад еще раскрыл какой-то ящик и обнаружил там мужские носки.
«Вот! То, что надо», – решил он и осторожно надел носки Тине на ноги. То, что она в ночной рубашке, – даже хорошо, удобнее снимать, можно просто разрезать, и все. Теперь нужно одеяло, а лучше два, чтобы ее завернуть. И на голову какой-нибудь платок. На улице холодно.
Но никакого платка Барашков не нашел и поэтому приготовил для этой цели чистую наволочку.
За хлопотами прошло еще минут пятнадцать, вероятно, пора уже было встречать «Скорую». Он стал звонить соседям, чтобы попросить кого-нибудь встретить машину, но двери никто не открыл, и он опять стал волноваться, метаться, хотел выскочить на улицу сам, но страшно было оставлять Тину одну, и он ежеминутно выглядывал на улицу из окон, то с лестничной клетки, то из квартиры. Наконец, еще раз убедившись, что Тина продолжает дышать, он схватил с тумбочки на всякий случай ключи, чуть-чуть прикрыл все-таки дверь в квартиру и побежал по ступенькам на улицу. «Скорой» все не было. День уже закончился, наступил хмурый вечер, все так же поливал улицу мелкий косой дождь. Люди, уже успевшие вернуться с работы, не высовывали носа на улицу, наслаждаясь теплом своих квартир.
Барашков постоял, в беспокойстве покрутил головой, обежал вокруг дома, промок, в сотый раз подумал, что ему не довезти Тину на его «Жигулях», и побежал наверх, в квартиру, еще раз звонить в «Скорую». И в тот самый момент, когда в трубке опять раздался знакомый щелчок, он услышал внизу у подъезда звук подъехавшей машины и, бросив трубку, побежал смотреть в окно. Да, это была машина с красным крестом. Два молодых мужика лет двадцати пяти – тридцати вышли из нее и, поглядев почему-то вверх, направились к подъезду. «Надо сказать, чтобы сразу брали носилки», – подумал Барашков и побежал опять вниз.
– Я врач! – перво-наперво сообщил он, как только они поравнялись, но эта информация не вызвала никакого интереса. Мужики продолжали подниматься. – Надо носилки! Срочно везти! Женщина без сознания! – опять начал Барашков, но тот, кто был постарше, равнодушно сказал, остановившись у двери: – Здесь? Открывайте, посмотрим.
Барашков стал возиться с ключами – дверь от сквозняка все-таки захлопнулась, а он понятия не имел, какой ключ от какого замка, и врач со «Скорой», пока Барашков возился, нетерпеливо и презрительно стоял, поджав губы, а фельдшер с интересом разглядывал Аркадия. Из его кармана торчал покетного формата детектив. «А не ты ли женщину-то и хлопнул?» – можно было прочитать в его взгляде. Барашков наконец открыл дверь.
– Вы так долго ехали, я уж боялся… – пробормотал он.
Врач присел на корточки и повернул Тинину голову, ощупывая ее. Барашков охнул, таким резким показалось ему движение врача. На пальцах снова появилось липкое, красное, блестящее.
– Кто это ее? – спросил врач у Аркадия, поднимаясь и осматриваясь по сторонам, ища, где можно помыть руки. Одновременно он отдал фельдшеру короткое приказание, Барашков уловил название сердечного лекарства. Барашков униженно пошел за ним в ванную.
– Она упала, – стал он пояснять врачу. – Она была больна…
– Приезжая, местная? Где ее полис? – спросил врач.
– Она москвичка, вот паспорт, – ответил Аркадий. Он физически, каким-то совершенно новым органом чувств ощущал, как ускользают секунды. – Давайте не будем терять времени, – не выдержал он. – Я всю жизнь проработал в реанимации. Я знаю, что надо делать, но здесь у меня ничего нет. Пошлите за носилками, ее надо везти в стационар.
– Отвезем, если надо будет, – равнодушно проговорил врач. – Сегодня дежурит травма… – И он назвал номер больницы.
– Да вы что? – возмутился Барашков. – Ее надо или в реанимацию, или в неврологическое отделение. Или в Склиф, или к нам… – Он сказал адрес.
– Что же мы бомжей и алкоголиков со всего города в Склиф будем возить? – парировал доктор. – А там, – он назвал ту самую больницу, в которой работала Мышка, – ее никто не возьмет, там теперь вместо городской реанимации платное отделение.
– Да ведь она и есть бывшая заведующая той реанимации. Валентина Николаевна Толмачёва.
– Да вы посмотрите вокруг! Какая заведующая? И от нее к тому же вином пахнет! Напилась, пошла, покачнулась, упала! Вот все дела! Повезем в травму – Врач поискал глазами, куда бы присесть, и в результате остался стоять. Достал какие-то бумаги и принялся заполнять их на ходу. Аркадий, мгновенно чужими глазами оценив и беспорядок в квартире, и несвежее белье, и невытертую пыль, и замусоренный пол, и пустую бутылку из-под вина в кухонной раковине, и наполовину пустую бутылку коньяка возле Тининой постели, разозлился.
– Мы лечили всех, кого везли к нам с улицы. И теперь имеем право, чтобы нас самих тоже нормально лечили, – зло отчеканил он. – Я, твой коллега, говорю тебе, что она больна. Все, что ты видишь вокруг, тебя не касается.
Доктор спрятал ручку и повернулся к Аркадию. Рядом с их ногами, на полу, все так же лежала Тина. Фельдшер подошел ближе к своему доктору и вопросительно посмотрел на него.
– Ты ей хотя бы систему подключи! – тихо, но с угрозой в голосе сказал Барашков врачу. – И скажи, сколько надо дать денег. Я дам. И поедем, пока не поздно, туда, куда я сказал. Ты только пойми, что мы должны ее довезти.
Доктор посмотрел Барашкову в глаза. В этом взгляде многое читалось и много было в нем недосказанного. Только потом, уже глубокой ночью, после того, как Барашков снова вернулся к Тининому дому, чтобы забрать свою машину, он понял, что были во взгляде этого сравнительно молодого еще доктора те же самые лень и раздражение, и усталость от чрезмерного, постоянного труда, и скука, и презрение к себе, к Барашкову, к фельдшеру, к Тине и неизвестно к кому еще. Были в нем и странная любовь к своей работе, и к жизни, и понимание природы людей, и кое-какой врачебный опыт – все это было во взгляде обычного врача со «Скорой». И Аркадий узнал в этом взгляде самого себя – свою собственную скуку, лень, и ненависть неизвестно к кому и к чему, и усталость. Может быть, ту же самую усталость от жизни, о которой говорила ему Тина.
– Да отойди ты! – отодвинул его врач. – В платное, так в платное. В неврологию, так в неврологию.
Он достал и приладил Тине прозрачную одноразовую капельницу, фельдшер вколол туда все, что было нужно – лекарства у них в чемоданчике были, и Тина задышала ровнее. Потом фельдшер спустился за носилками, и они вместе с Барашковым понесли Тину. Уже в машине «Скорой», когда они, несмотря на включенную мигалку, застряли в пробках Садового кольца, Тина непроизвольно сделала на вдохе вот так: «а-а-а-х-р-р!» – И надолго замолчала.
И Барашков с ужасом понял, что следом за этими несколькими «а-а-а-х-р-р!» последует остановка дыхания. Навсегда.
«И как это в комнате может быть самолет?» – напряженно билась в темноте мозга дурацкая мысль, хотя видимые признаки сознания у Тины отсутствовали.
Вдруг откуда-то из громкоговорителя раздался встревоженный голос:
– В первом салоне остановка дыхания! Доктора Толмачёву просят пройти в первый салон!
Тина отстегнула ремень и легко встала с кресла. Она уже видела когда-то этот сон, только теперь самолет не спускался, как тогда, а, наоборот, набирал высоту. Идти можно было быстро, легко. Воздух был свеж и прозрачен. Ноги в легких туфлях на каблуках оторвались от пола, и Тина поплыла. Без особенных трудностей она пробралась, придерживаясь руками за багажные полки, мимо закутка проводниц и выплыла в первый салон. На полу там лежало большое белое нечто, напоминающее странную птицу с усталым лицом. Тело было грузным, бесформенным, сплошь покрытым длинными белыми перьями. Тина вгляделась внимательнее. Что-то в запрокинутом лице существа показалось ей очень знакомым.
«Так это же я. Я умерла и лежу здесь мертвая», – подумала Тина. Существо было неподвижно. Оно не дышало и уже, кажется, не жило. С каким-то странным стеснением, боясь потревожить его покой, она протянула руку, чтобы сбоку потрогать его шею. Под перьями, холодными и блестящими, ничего не шевельнулось. Даже самого малого биения, которое все-таки свидетельствовало бы о жизни, пусть замершей, еле теплящейся, не ощутила под пальцами Тина.
– Что же я могу для тебя сделать? – сказала она существу. – Тут даже трубки нет, не то что аппарата искусственного дыхания… Хотя зачем без него трубка?
Странное раздвоение сознания не мешало Тине соображать. Губы у существа были сухие, не сжатые, с равнодушно, безвольно опущенными концами, что придавало лицу некоторое сходство с печальным Пьеро. Тина осторожно повернула голову существа вбок, при этом почему-то широко раскрылись глаза, закатились и уставились вверх. «Как у заводной куклы», – подумала Тина. Очень светлые, они смотрели туда, где за крышей салона должно было быть небо. Тина вздохнула – мол, вот ведь какие случились дела, бедолага, – и встала перед существом на колени. Привычным жестом она отвела ему челюсть вниз и осмотрела рот и сухой, узкий, птичий язык.
– Гортань свободна, – сказала она и набрала полную грудь воздуха. И – р-раз! – она прижалась собственным ртом к холодным губам существа, с силой выдохнула воздух, так, чтобы он прошел по трахее как можно ниже и попал в бронхи, и почувствовала, как от нажатия ее рук чуть-чуть хрустнули блестящие перья. И – два! – она еще раз выдохнула существу в рот, нажала на грудь и снова вдохнула.
На счете «двадцать четыре» существо чуть заметно пошевелилось, шевельнуло головой и закрыло глаза. На всякий случай Тина выдохнула опять, поймала теперь слабый пульс на шее и пальцем отодвинула веко. Бездонный зрачок в самой сердцевине небесной голубизны повернулся и уставился на нее.
– Ну, вот ведь какая! Как начнет качать, так не остановишь! – чистым, красивым, но очень капризным и недовольным голосом сказало вдруг существо. Вид у него был такой, будто Тина ему уже смертельно надоела. – Хватит усердствовать! Угомонись! Уж и помереть как следует невозможно! – продолжало оно ворчать, и Тина оторопело приподнялась, отодвинулась и стала смотреть, что существо будет делать дальше.
Лайнер уже давно набрал нужную высоту, но мчался все выше в бездонное небо. Стояла звенящая тишина. Кресла с белыми чехольчиками на спинках оказались пусты. Никого, кроме них двоих, в самолете не было.
«А где же экипаж?» – подумала Тина.
Существо еще полежало немного, посмотрело на нее и сделало движение, будто теперь ему нужно встать и расправить затекшие крылья.
– Прекрасно, ты сделала все, что могла! – сказало оно своим необыкновенным, переливающимся голосом, но эта фраза прозвучала достаточно насмешливо. – А теперь подвинься, мне пора!
Тина, обидевшись, поднялась, отряхнула ладони, колени и отошла в сторону. Существо странно дернулось, поднялось, развернулось в узком проходе, попутно задев Тину крылом, заблестело вдруг всеми перьями, вытянулось и медленно утянулось, сияя, через иллюминатор наружу. Мгновение – и где-то на горизонте осталась блестящая точка, издающая непрерывный пронзительный звук. А стекло иллюминатора осталось целым и невредимым, будто и не пролетал через него никто.
«Вот всегда со мной так, – подумала Тина, до боли в глазах рассматривая блестящий след за окном. – Сделаешь доброе дело, так непременно останешься в дураках, еще над тобой же смеются! И как же я теперь одна в совершенно пустом самолете? Топливо когда-нибудь кончится, и он рухнет на землю!»
Она не подумала, что может разбиться вместе с самолетом. Она пыталась представить, как сделать так, чтобы самолет, падая, не причинил никому на земле никакого вреда. «Нужно направить его в воду!» – подумала она, и перед ней внизу сразу возник океан. Она ясно различила, что на воде в этот момент полный штиль, а где-то вдалеке на горизонте маячит тонкая полоса светлого пляжа, и, будто маленькие каменные иголки, лежат в воде стрелы волнорезов.
«Пока не долетели до берега, надо успеть упасть!» – подумала Тина, и самолет, послушный ее воле, тут же вошел в пике и стал молниеносно терять высоту. Пол встал вертикально. Самолет завыл, загудел. В глазах горела нескончаемая, невыносимая, яркая слепящая вспышка. Тина зажмурилась, хотя ей не было страшно.
«Ну, еще немного, и все!» – решила Тина, но тут все ее мысли, чувства, видения сами собой куда-то исчезли, и остались только блестящая точка в глазах и странный гудящий звук. Он приближался, приблизился, стал неприятен, высок и навязчив, будто разрезал ее пополам. И вдруг воздух вокруг нее перестал быть фантастически легким и свежим, что-то знакомое и тяжелое проникло ей в грудь, она сделала вдох и неожиданно для себя осознала, что навязчивый звук – не что иное, как вой включенной на полную мощность сирены-мигалки машины «Скорой помощи». Она медленно открыла глаза и первое, что увидела, было чье-то искаженное лицо. Это был Аркадий Барашков, но Тина его не узнала и не стремилась кого-либо узнать. Говорить она тоже не могла, но слух ее был сохранен, и она услышала голос, показавшийся ей знакомым:
– Кажется, она приходит в сознание.
– Пустите, мне надо сделать укол, – сказал еще один голос, который был совершенно неизвестен Тине.
«Укол? Все равно… Уже ничего не страшно, – успела подумать она и даже почувствовала, успела почувствовать чье-то прикосновение, похожее на легкий щипок. – Хочу спать! Бесконечно спать, только чтобы не будили!» Через несколько мгновений наступила полная темнота.
Тина спала уже несколько часов, ее не тревожили ни сновидения, ни то, что ее куда-то несут, поднимают, опускают, кладут, просвечивают магнитными волнами, входят в вены, вставляют катетеры, подключают приборы, опутывают трубками, вливают и выводят жидкости и даже дышат за нее.
Впервые за несколько месяцев ей ничего не снилось. Она спала глубоким, прекрасным, медикаментозным сном.
