18
Следующее утро было солнечным, словно праздник.
– В пробку попал, поэтому опоздал, – сказал заведующий хирургией второму доктору, входя в ординаторскую. – Чаю выпьешь? – Заведующий, переодеваясь в зеленые штаны и рубашку, мимоходом нажал кнопку чайника.
– Спасибо, я завтракал, – ответил второй хирург. – Пойду в операционный блок. Барашков уже десять раз звонил, спрашивал, когда вы приедете. Они там с утра уже на ушах. Помоюсь потихоньку и буду готовить больную.
– Угу, – промычал заведующий, нашаривая ногой под шкафом специальные разношенные старые туфли для операций. – Кстати, знаешь, после удаления надпочечника придется взять еще на операцию мальчика с грыжей. Мать его меня попросила. То ли у него призыв, то ли, наоборот, надо отсрочку получить на этот год, я толком не понял. Но придется взять.
– Надо – прооперируем! – ответил коллега и вышел из комнаты. Заведующий всыпал в стакан сухую заварку, плеснул туда кипятку и позвонил Барашкову:
– Давай вези больную минут через десять!
– Понял! – ответил Аркадий и дал отбой.
Он сидел у Тины в палате. Последние приготовления перед операцией были закончены, белье ей переодели; атропин с димедролом и промедолом он должен ей сделать сейчас. Мать Тины тоже была уже здесь, в больнице, только Барашков не велел ей перед операцией приходить в палату. Она ждала внизу, в коридоре, с только что сделанной прической, как и просила Тина. Волосы были уложены красивыми волнами.
Прибежала Мышка.
– Как настроение?
«Мышка прибежала, хвостиком махнула, яичко упало, разбилось, и все стали здоровы и счастливы!» – подумала Тина.
– Ну вот и молодцом!
На каталку Тину Аркадий перенес на руках, бодро заметив:
– Ну ты и разъелась, мать!
– Святыми молитвами сыта.
Мышка держала подушку, поправила одеяло, которым Тина попросила накрыть ее, чтобы не замерзнуть на лестнице.
– Ну, поехали! – сказал наконец Аркадий, и они с Мышкой сами покатили каталку к лифту. Дежурные медсестры и женщина в чалме, вышедшая в коридор, смотрели им вслед.
У выхода из отделения их встретил куплетист.
– Ни пуха! – сказал он своим опереточным баритоном и поднял кулак на манер мушкетера.
– И тебя вылечат, и меня вылечат! – сказала ему Тина. И уже – Барашкову: – Меня тут прямо все провожают!
– Как кинозвезду! – Он нажал кнопку прежнего старого лифта.
– Как оперную диву! – ухмыльнулась Тина.
– Да уж, знаем, знаем о ваших талантах…
Они въехали в лифт. Сколько раз она сама вместе с Аркадием закатывала сюда каталки! Санитаров-то вечно не хватало.
Лифт остановился, они поехали по коридору в операционный блок. Мимо них шли люди в белых халатах, и многие из них хорошо знали Тину, но сейчас никто на нее не смотрел и не узнавал ее, и это было хорошо. Откуда-то сбоку вынырнула девчушка с двумя баночками в руках. Она намеревалась проскочить впереди каталки, но на мгновение замешкалась и отстала. По запаху Тина определила, что в баночках были спирт и формалин.
«Из патанатомии девушка, – догадалась она. – От Михаила Борисовича. Принесла тару». – И Тине вдруг почему-то стало неприятно и жутко оттого, что скоро кусок ее пока еще живой, кровоснабжающейся, функционирующей плоти окажется разрезанным на части и отправленным в эти невзрачные банки из-под майонеза. И тогда, может быть, исчезнет последняя надежда на жизнь…
Введенные Барашковым лекарства начали действовать. Тина решила, что, в конце концов, это даже символично: она может умереть здесь, в больнице, где, по сути, прошла вся ее сознательная жизнь. Она с каким-то глупым удовлетворением вспомнила, что у нее и запись в трудовой книжке только одна – вот эта самая больница. Азарцев даже не удосужился заключить с ней трудовой договор.
«А ну его к черту! Пусть будет, как будет!» – решила Тина и закрыла глаза. Она не заметила мать, которая стояла в сторонке, у самого входа в блок, зажав руками платок, и не отрываясь смотрела на нее.
Каталка проехала. Через некоторое время снова послышался звук колес. Мать осторожно заглянула в дверь. Медсестра выкатила в коридор пустую каталку.
– Вам чего?
– Это дочка моя.
– Положили на стол. Хирурги готовятся. Идите. Все будет хорошо.
А Маша, занимаясь своими обычными делами, все время мысленно отслеживала происходящее в операционной. Эти картины она тоже давно знала наизусть. Вот заведующий отделением домывает руки в тазике с дезинфицирующим раствором, вот он берет у операционный сестры тампоны, чтобы высушить их, протирает каждый палец спиртом и йодом. Вот операционная сестра уже стоит наготове, развернув перед доктором стерильный халат, – он ловким движением входит в него, а она, быстро справившись с застежками на спине, молниеносно надевает ему на руки стерильные перчатки, и они щелкают, как замки, прочно облегая запястья. Вот поправляет свет круглых ламп медсестра, вот обрабатывает кожу операционного поля второй хирург, вот анестезиолог ставит рамку, отделяющую его владения от хирургических, вот сухо трещат зажимы, защелкивающие углы стерильных простыней… Маша словно чувствовала, как вошла в Тинину вену игла со снотворным. Барашков сказал:
– Как считать-то еще не забыла? Давай!
Тина начала считать:
– Один, два, три…
На счете «четыре» ее глаза сами закрылись.
– Редко кто успевает досчитать до восьми, – констатировал Барашков, после чего посмотрел Тине зрачок, пощупал пульс. Второй анестезиолог сел наготове.
– Ну, что у вас там? – спросил заведующий хирургией.
Аркадий взял в руки ларингоскоп, мастерски провел интубацию трахеи. Второй анестезиолог подключил аппарат искусственного дыхания.
– Готово, – сказал Аркадий.
– Ну, начинаем, – сплюнул заведующий.
– Вену! Полую вену отодвигай! – гулко раскатывался в голове Аркадия голос заведующего отделением. Второй хирург как бы вторил ему – глуше и тише.
– Отодвинул. Держу. Изолировал! – отозвался он, и Барашков внутренним зрением увидел отдельно лежащие, на всякий случай приготовленные, специальные иглы и скобки для сшивания сосудов. Кровотечение из полой вены для Тины означало только одно – конец! Аркадий задерживал собственное дыхание, будто спускался с американских горок, как будто это могло помочь!
– Я в надпочечнике опухоли не вижу, нет! – раздался через некоторое время голос заведующего. Аркадий поднял голову, высунулся из-за своего экрана, посмотрел на хирургов.
– Как это нет? Вы же сами видели томограмму?
– Да видели-то мы все на картинке, – отозвался хирург. – На картинке одно, а здесь… Где она?
У Аркадия аж сердце остановилось, когда он представил, что зря они затеяли оперировать Тину. Да не может такого быть!
– Вы чего, ребята? – Он высунулся из-за своего экрана, будто сам хотел влезть в рану. – А клиника тогда откуда?
– От верблюда. Откуда ж еще? – Голос заведующего звучал меланхолично, и только по струйкам пота, скатывавшимся по его шее, Аркадий видел, в каком тот напряжении.
– Не больно-то прощупаешь под капсулой. Все в крови, а капсула плотная, зараза, скользит. Еще не хватало здоровый надпочечник удалить. Аркадий! – Заведующий выпрямился и посмотрел на Барашкова. Маска прилипла к его носу. Он фыркнул, чтобы она отошла и можно было нормально вздохнуть. – Опухоль-то какого была размера?
– Сами же сто раз смотрели! С фасолину. Не больше сантиметра по длиннику. А в поперечнике семь миллиметров.
– Ну, может, вот здесь тогда…
– Давление сильно скачет, – подал голос второй анестезиолог.
– Не давите сильно-то! – взмолился Барашков. – Надпочечник реагирует на прикосновение.
– Да и так уж не давим, – отозвались хирурги. – Но как тогда опухоль отыскать?
– Сердце не работает, – сказал Барашков. – Погодите чуть-чуть.
– Ну, блин! – Хирурги, выпрямившись, смотрели на него.
– Теперь давайте потихоньку!
Оба хирурги опять склонились над раной.
– Вот, оказывается, где она! – наконец сказал главный и опять посмотрел на Барашкова. – Готовься. – Он принял решение. – Сейчас перевяжем центральную надпочечниковую вену…
– И давление полезет так, что шкалы не хватит… – добавил второй хирург.
– И потом рухнет, – мрачно дополнил второй анестезиолог.
– Я готов. – Аркадий ввел в подключичный катетер порцию необходимого лекарства.
– Поехали, – отозвался главный.
Щелкнули зажимы, пережимающие сосуд в двух местах, второй доктор наложил лигатуры, проверил их на прочность. Барашков задержал дыхание… И в этот момент сосуд в нужном месте пересекли.
– Теперь выделяем надпочечник, – вздохнул главный хирург. – Аркадий, не зевни!
Дальше дело пошло быстрее. Сосуды клетчатки быстро коагулировали термокоагулятором, почку отодвинули и осмотрели, окружающие ткани тоже, надпочечник выделили, и через несколько минут, приподняв на зажимах, отсекли и бросили в лоток. Лоток подхватила операционная сестра и тут же перебросила надпочечник в банку Михаила Борисовича. Самая сложная для хирургов часть операции была выполнена. От начала операции прошло пятьдесят восемь минут. Хирурги начали ушивать рану. Но Аркадий знал, что, как только надпочечник удалят и он перестанет выделять в кровь гормоны, давление резко упадет. Так и случилось.
– Давление на нуле! – проговорил Барашков. В сущности, ему теперь не к кому было обращаться, кроме самого себя. Хирурги сделали свою работу. Теперь он должен был справиться со своей. Все теперь зависело от него и от Тининого сердца. Лекарства у него были подготовлены. Справится ли сердце – вот в чем вопрос.
Хирурги на мгновение зависли над раной, посмотрели на него.
– Ну подождать нам, что ли? – каким-то обыденно скучным голосом спросил главный.
– Нет, не останавливайтесь! Шейте скорее!
Доктора опять наклонились вниз и снова начали методично работать зажимами и иглой.
Рану ушивали последовательно, пластами, стараясь соединить ткани как можно бережнее, прочнее и аккуратнее. Барашков добавлял одних лекарств, уменьшал количество других. Тянулись мучительные минуты. Хирурги работали молча. Под светом лампы уже было нестерпимо жарко, пот с обоих лился ручьями, сестра еле успевала тампонами промакивать им лбы. У Аркадия, наоборот, зверски замерзли ноги.
– Сколько всего жидкости перелито? – в очередной раз спросил он своего коллегу. Боже, как рискованно приходилось всегда балансировать между опасностью отека и необходимостью замещения кровопотери и дефицита белка.
– Господи, ну, скоро же вы? Сердце не справляется! – не выдержав, сказал он хирургам.
Тина лежала совершенно непохожая на себя. Уже спящую, ее перевернули на бок для лучшего доступа к надпочечнику, и теперь лицо ее совершенно расплылось книзу и стало напоминать бледную рыбу с трубкой во рту.
– Почти все уже, – отозвался главный. – Ну что там молчат в патанатомии? Позвоните там кто-нибудь, нам ушивать уже рану или чего?
Операционная медсестра послала санитарку.
– Ничего не ответили. Буркнули только, чтобы вы тут в ране все хорошо посмотрели.
– Да мы уж обсмотрелись. – Заведующий отделением раздраженно обратился к Барашкову: – Давай уменьшай свое кадило. Сейчас шить начнем. А то воняешь тут на всю операционную. Нам еще после тебя грыжу оперировать.
– Да у меня аппарат новый, – возмутился Аркадий. – Не может быть из него утечки смеси.
– Новый, старый… – разворчался заведующий. – Я говорю тебе, воняет!
Аркадий, который провел в этой операционной и в компании этих докторов, так же, как когда-то сама Тина, не один год своей жизни, знал, что, если начинается ворчание – операция подходит к концу.
– Да ладно вам! – сказал он, с радостью прощая ворчание докторам. – Пахнет не больше не меньше, чем всегда. Она же дышит, – он показал на Тину. – Какая-то часть смеси все равно выделяется в окружающую среду. Вот вам и кажется…
Швы ложились один за другим прекрасным классическим рядом. Даже странным казалось, что еще несколько минут назад это место зияло страшным кровавым месивом. Барашков опять на секунду оторвался от своих показателей, глянул поверх простыней, чтобы полюбоваться, и ахнул.
– Парни! Вы чего ей так спину-то распахали! Рубец будет сантиметров тридцать!
– И не тридцать, а двадцать семь, – флегматично прикинул на глаз второй хирург.
– Да она вас убьет за эти двадцать семь! – Второй анестезиолог тоже поднялся, чтобы взглянуть на рубец.
– Знаешь, Аркадий, что я тебе скажу? – Главный хирург отошел от стола и снял маску.
– Не надо!
– Да не то, что ты думаешь.
Операционная сестра наложила на рану повязку, будто белым крылом укрыла. Второй хирург расцеплял испачканные простыни.
– Помни, Аркадий, маленький хирург – маленький разрез. Большой хирург – большой разрез.
Они отошли от стола, предоставив операционной сестре сделать все, что надо. Один из них, стягивая перчатки, хмуро заглянул Тине в лицо.
– Жива – и то слава богу.
Аркадию уже было не до них. Они сделали свою работу, теперь он должен был сделать свою.
Тина спала. Он заглянул в ее зрачки в тысячный, наверное, за сегодняшний день раз. Давление ее теперь стало более-менее стабильным. Жуткая пляска сердцебиения, сменявшаяся внезапным падением пульса, теперь, казалось, выровнялась. Он решил вывозить Тину из операционной.
– Мужики, помогите переложить! – попросил он. Хирурги, уже успевшие раздеться, подошли. Они втроем подняли, положили Тину на каталку, и Барашков вместе со вторым анестезиологом повезли ее в послеоперационную палату. Там их уже ждала Маша. Он понял по ее глазам, что выглядит странно.
– Переоденьтесь и сядьте! – сказала она Аркадию с неизвестно откуда взявшимися материнскими нотками в голосе. – Я все остальное сделаю сама. – Она кинула ему комок чистой одежды. Он отвернулся и влез в новые хлопчатобумажные штаны от медицинского костюма. Веревка на поясе вылезла больше чем на пять сантиметров. «Кто хочет худеть – того надо сюда!» – мельком отметил он. Вся операция продолжалась чистого времени один час тридцать семь минут. Он сам записал это во вкладыше к истории болезни, в листок, заполняемый анестезиологом.
Теперь над Тиной хлопотала Мышка, а он сидел перед наполовину опустошенным стаканом коньяка и чашкой кофе и в сотый раз прокручивал в голове весь ход операции.
– Опухоль искали, искали… Вроде нашли. Маленькая оказалась, зараза, – наконец выдавил он из себя, посмотрев на Машу.
– Ну я же говорила! Владик не мог ошибиться.
– Но хирург сначала не был уверен, что она там.
Маша повернулась к нему.
– Что значит «не был уверен»? А как же клиника? Симптоматика, биохимические показатели – все сходится. Мы что, по-вашему, дураки?
– Знаешь, – он сидел опустошенный, как выпотрошенная рыба. – Одно дело – клиника, а другое дело – операция. На снимке ты вроде все видишь, а когда начнешь оперировать – все в крови, пальцы скользят, сердце останавливается, вот тут попробуй найди эту опухоль размером с горошину… – Аркадий вздохнул. Червь беспокойства снедал его.
– Уймитесь, дело сделано. Теперь надо просто ждать. – Маша все хлопотала около Тины. Барашков замер, закрыв глаза. Короткий поверхностный сон на несколько минут сморил его. О том, что сейчас делается в патанатомии, он боялся думать. Он не заметил, сколько прошло времени, когда встрепенулся. В палате было все то же. Ему показалось, что он проспал несколько часов, а Мышка даже не заметила, что он отрубился.
– Спит? – спросил он про Тину, мотая головой, чтобы окончательно скинуть сон.
– Спит. – Тина действительно под присмотром Маши дышала на аппарате ровно, спокойно. Аркадий вздохнул. На сегодня, по крайней мере, он сделал, что мог. Но в операционной пока еще не все было закончено. Те самые хирурги, что оперировали Тину, посмотрели друг на друга, и старший спросил:
– Ну что, грыжу-то возьмем оперировать сегодня или уже ну ее на фиг?
– Грыжа неущемленная? – поинтересовался второй.
– Неущемленная.
– Ну вы тогда идите, я один сделаю, – сказал второй хирург. – Скажите сестре, чтоб вела парня, я сейчас перемоюсь.
– Давай уж вместе! – вздохнул заведующий, и они оба, переодевшись в сухое, снова пошли к тазикам для мытья рук, в которые расторопная операционная сестра уже налила дезинфицирующие растворы. И вместе с парнем и с его грыжей в операционную вошел тот же второй анестезиолог, что с утра вместе с ними подстраховывал Барашкова, и снова привычно уселся в изголовье операционного стола.
Михаил Борисович Ризкин с девяти часов утра уже сидел за своим двухтумбовым рабочим столом и рассеянно барабанил пальцами с крепкими длинными ногтями по монографии Головина «Опухоли». На столе перед ним был расчехлен прекрасный немецкий микроскоп, а чуть сбоку для устрашения посетителей и как постоянное напоминание о бренности бытия самому Михаилу Борисовичу красовалась огромная аневризма аорты, запаянная в банке, наполненной спиртом. Но сейчас патологоанатом Ризкин был не склонен к философствованию – он испытывал тревожное волнение, сродни ожиданию человека, садящегося за игорный стол со смехотворно маленькой суммой на руках. Большие старинные часы на стене громко отсчитывали минуты.
– Надеюсь, хватит у них ума начать с ревизии второго надпочечника, – сказал Михаил Борисович, обращаясь к аневризме. Кроме нее да раскидистой пальмы, стоящей у него в кабинете в углу (он и не подозревал, что эта пальма росла раньше у Валентины Николаевны), разговаривать Михаилу Борисовичу в отделении было не с кем. Пальму эту, всю заляпанную краской, строители во время ремонта вытащили в холл первого этажа, чтобы она им не мешала. И уже оттуда, случайно наткнувшись на нее и пожалев растение, забрал ее к себе Михаил Борисович, даже не подозревая, что это любимое Тинино дерево.
Стрелка часов продолжала равнодушно перескакивать с одного деления на другое. Михаил Борисович, не в силах заняться ничем продуктивным, поднялся и подошел к овальному зеркалу, висящему на стене, и тщательно причесал совершенно не требующий никакого ухода жесткий, седоватый ежик волос. Как правило, он был доволен своей внешностью, считая, что если бы при его небольшом росточке и кривых ногах он был обладателем широкой крестьянской физиономии и курносого носа, это было бы гораздо хуже. А так всю жизнь его считали за умного и злого человечка… И боялись. Профессия придавала ему шарм этакого философствующего злодея. Сегодня же Михаил Борисович только скептически пожевал губами, оскалился, проверяя, достаточно пристойно ли еще выглядят зубы, и вышел из кабинета. Санитарам из секционной, курившим в закутке, вдруг ни с того ни с сего от него досталось, и они были даже рады, когда старшая лаборантка отослала их подальше от начальственных глаз, велев выдраить до блеска все раковины.
Михаил Борисович несколько раз промерил шагами просторный коридор и снова скрылся в кабинете.
– Ну что они там, поумирали все, что ли?
Звук внезапно открывшейся двери застал его возбужденные нервы врасплох. Он быстро и сильно дернулся, оборачиваясь навстречу девице в белом халате, держащей в руках банку, накрытую марлевой салфеткой. В банке болталось нечто в кровавом месиве замутненного раствора.
– От кого материал? – Голос его немного охрип.
– Не знаю, – сказала девица. – Я внутрь не заходила. Мне санитарка вынесла.
– Так посмотри! – Он вырвал банку из ее рук и сам пинцетом достал бирку. Печатные буквы, написанные шариковой ручкой, свидетельствовали, что материал этот получен сегодня на операции у Толмачёвой В.Н.
Михаил Борисович издал звук, напоминающий одновременно рычание и хрюканье.
– Больная жива?
– Не знаю. Я ведь сказала вам, что не заходила внутрь.
– А чего не заходила?
Девица только плечом повела. Ей сказали принести баночку – она принесла. А дальше не ее дело.
«Корова тупая», – ругнулся про себя патологоанатом.
– Чем будешь сейчас заниматься? – Все-таки, как ни торопился Михаил Борисович засесть за микроскоп, а не мог допустить, чтобы сотрудники оставались без контроля.
– Архив мне велели вчера разобрать…
– Все, ладно, иди! Не перепутай там ничего! – Михаил Борисович, как коршун, схватил добычу и понес банку в специальную комнату на препаровальный столик. Сейчас он рассмотрит ткани в лупу, потом сам (сам! ради такого случая, не доверит лаборантке важную работу) заморозит их на быстрой заморозке. Приготовит препараты… Потом уже за микроскоп. Остаток тканей проведут потом лаборанты для более пристального изучения. А сейчас надо быстрее. Хирурги ждут.
– Та-та-та! Та-та-та! – доносилось из-за закрытой двери Михаила Борисовича то ли пение, то ли рычание. И все ходили по коридору на цыпочках – знали, что лучше его не беспокоить, когда он смотрит операционный материал.
На его столе на картонных планшетках лежали принесенные лаборанткой свежеокрашенные и высушенные стеклышки препаратов надпочечника. В свете солнечных лучей, льющихся через занавеску окна, они отливали оттенками роз и сирени, но отнюдь не пахли цветочными ароматами – воняли спиртом и ацетоном. Постоянно желчный в любое другое время, за микроскопом Михаил Борисович Ризкин становился совершенно неузнаваемым. Он ласково разговаривал с этими плоскими прозрачными стеклышками, разглядывая сначала на свет микроскопически тонкие срезы ткани, накрытые еще более тонкими стеклянными пластинками. Он радовался каждой своей морфологической находке, не различая, каким именно образом она была получена – посредством ли операции или уже вскрытия. Его радовали соответствие, логичность и завершенность функции и формы, о которых он мог судить, глядя в микроскоп. Если Эркюля Пуаро радовали его собственные «маленькие серые клеточки», то Михаила Борисовича радовали клеточки отнюдь не свои. По нюансам оттенков, по величине и форме клеток, по виду их ядер, полноте цитоплазмы и включений, по самому их количеству он делал выводы, от которых зависела жизнь больного. Или, что было, впрочем, иногда не менее интересно, он изучал, отчего наступила смерть. Его работа была в чем-то сродни деятельности самого бога, но Михаила Борисовича никогда не радовало, что он может вершить судьбы людей. Его интересовал сам процесс. Только процесс и выводы, вытекающие из него.
Сейчас перед ним были стекла операционного материала. Михаил Борисович хлопнул для затравки в ладоши и уселся за микроскоп. Микроскоп был для него родным существом. Он на ощупь знал каждый его винт, каждый выступ. Он был будто его вторые, внутренние глаза. Микроскоп имел автономную систему электрического освещения, но сейчас почему-то рука Михаила Борисовича сама потянулась, как в прежние годы, когда еще микроскоп у него был совсем простой и старый, поправить зеркало. Это движение выдало в нем легкое волнение. Он удивился и хмыкнул этому жесту, после чего пожал плечами, сел поудобнее, перебрал на планшетке несколько стекол. Посмотрел одно из них, видимо, больше ему понравившееся, на свет и первым положил его на предметный столик. Лаборантка, случайно проходившая мимо его двери, услышала сдавленный возглас: «Ага!», а потом звуки замельтешили, как мелкая дробь.
– Та-та-та? Та-та-та? – вопросительно раздавалось за дверью. Лаборантка прошла по своим делам. Через десять минут, когда она возвращалась обратно, из-за двери раздавалось уже победное:
– ТА-ТА-ТА! ТА-ТА-ТА!
Она тихонько приоткрыла дверь и увидела, что Михаил Борисович, сдвинув на лоб очки, возбужденно листает атлас опухолей человека.
– Та-та-та! Та-та-та! Вот они, прекрасные! Светлопрозрачные, янтарно-желтые… Конечно же, это опухолевые клетки, сомнений быть не может.
Заметив лаборантку, он нахмурился и быстро спросил:
– Чего тебе?
– Мне показалось, вы что-то сказали… – схитрила она, чтобы ей не попало от начальника за то, что она прервала его размышления. Лаборантка была пожилая, много лет проработавшая с Михаилом Борисовичем, очень ответственная. Ей хотелось узнать, понравились ли ему препараты, которые она приготовила. Он догадался и буркнул:
– Все хорошо, иди!
Он повернулся к клавиатуре компьютера и двумя указательными пальцами застучал с поразительной быстротой. В нескольких ровненьких, лаконичных строчках он уместил описание препаратов, а потом с новой строки крупными буквами вывел слово «Заключение» и в последний раз, как перед прыжком в воду, задумался, прежде чем напечатать суть – окончательное название опухоли.
– Та-та-та! Та-та-та! – уже не пропел, а задумчиво проговорил Ризкин, последний раз заглянув на всякий случай в атлас. Он напечатал два слова, еще раз задумался и, как бы подводя окончательную черту, поставил внизу свою размашистую, витиеватую подпись.
Во рту как-то странно подсасывало, будто хотелось чего-нибудь съесть.
– Так это старое ощущение. Мне хочется сыру и кофе! – Тина открыла глаза и поняла, что проснулась. Ей показалось, что она совершенно здорова, и она собралась спустить с кровати ноги и встать.
– Куда? Ну-ка, лежать! – над ней склонились мама, Мышка, Аркадий.
– Поздравляю! Все плохое закончилось! – сказала ей Мышка, наклонилась и поцеловала в щеку. У мамы сморщилось, сжалось в кулачок лицо. Аркадий и тот не смог сдержать волнение, смущенно стал чесать красный шелушащийся кончик носа. Тина вдруг вспомнила про свою болезнь и операцию. Разве это все было с ней? Она вдруг почувствовала такой прилив сил, что подумала: вот сейчас напряжется, поднимется и легко соскочит с кровати, как раньше. Она вдохнула посильнее, чтобы выполнить задуманное, и тут ее пронзила жестокая боль в спине, и в ответ на эту боль заныло, задрожало все ее исколотое, измученное тело. Тина не выдержала и застонала. Оказалось, что это странное, прекрасное ощущение бодрости и здоровья было лишь фикцией, миражом, а на самом деле она даже не в силах повернуться на своей функциональной кровати.
– Лежи, лежи! – уловив перемену в ней, сказала мать.
Теперь уже медленно, будто проверяя, Тина подняла руку к груди, нащупала место, где раньше стоял катетер. Его там не было.
– Убрали? – спросила она, найдя глазами Барашкова.
– Не вечно же ему там стоять. Но ты поосторожнее, повязку-то не сдери! – Аркадий приподнял лейкопластырь и посмотрел на два аккуратных шва, наложенных на кожу.
Вокруг них уже разливался противный сине-желтый синяк. – Если будет чесаться, скажи сестре, она обработает.
Тина с трудом, но все-таки приподняла голову.
– Когда же закончилась операция? Два часа назад?
Все молчали.
– Шесть часов назад? – Она взглянула в окно – ярко светило солнце. – Сутки? Сколько же часов я спала? – Язык ворочался плохо, но говорить она все-таки могла, и это ее обрадовало.
– Трое суток. – Мать украдкой вытерла слезинку.
– Ни фи-га се-бе! А с ба-а-шкой-то у меня после такого сна все в поря-я-дке?
– Не знаю. Посмотрим, как себя будешь вести, – улыбнулся Барашков, и все опять замолчали.
«Опухоль!» – вспомнила Тина. Вот в чем теперь самый важный вопрос ее жизни.
– Вы опухоль видели?
Ну не должны же они мне соврать. И вид у них достаточно спокойный, глаза не прячут.
– Опухоль, к счастью, была только в одном надпочечнике. Окончательный ответ из патанатомии еще не пришел. – Аркадий присел на краешек ее постели. – Но ты, Тина, молодец! Хорошо справилась с операцией. Сейчас должна пойти на поправку.
– Я, что ли, справилась! – Тина смутилась от его похвалы. – Это вы все справились, ваша заслуга.
– Михаил Борисович сказал, что сам к тебе зайдет. Сказал, что соскучился.
– Он соскучился? Но я в таком виде! – Тина не поняла, почему и мама, и Барашков, и Мышка, все покатились со смеху.
– Чего вы смеетесь? У меня даже прически нет!
– Михаил Борисович переживет, что ты без прически. – Барашков по простоте душевной хотел добавить что-то еще, но Маша вовремя наступила ему на ногу. И все вдруг заметили, что Тина вдруг на глазах стала превращаться в себя прежнюю. И хотя ее лицо и тело были еще по-прежнему изменены болезнью, всем пришло в голову, что с тех пор, как она раскрыла глаза после операции, в ней произошла прекрасная и внезапная перемена.
– А-а-а… поесть мне что-нибудь можно? – застенчиво спросила она. – А то такое чувство, что я не ела несколько лет.
– Пять ложек бульона и кусочек белого хлеба размером со спичечный коробок! – сказал Барашков точно так же, как говорил всем больным. Все опять засмеялись, мать побежала хлопотать в кухонном отсеке, разогревать бульон, а Барашков и Мышка отправились по своим делам, которых в отделении накопилось немало.
– Аркадий! – позвала Тина, когда Барашков был уже у двери. Он обернулся. – Подойди ко мне.
Он подошел и наклонился к ней.
– Ты думаешь, – она прошептала так тихо, что он еле расслышал, – у меня все-таки есть шанс?
– Шанс есть всегда. – Он поцеловал ее в щеку, Маша в дверях стала спрашивать у него что-то уже не относящееся к ней, Тине.
«Счастливые! – подумала Тина им вслед. – Они работают. Приносят пользу». Внезапно в ее груди разлилось и затопило все ее существо огромное, всеобъемлющее чувство благодарности ко всему миру, всем людям, живущим вокруг, и захотелось сделать для них, для всей планеты что-нибудь очень полезное, нужное и хорошее, чтобы все поняли, что и она, Тина, провела в этой жизни свои дни на Земле не зря.
