19
Операции в косметологической клинике были запланированы на два дня. С утра Владимир Сергеевич прошел по палатам, посмотрел прооперированных накануне больных. У всех дела шли нормально. Только дама с голубыми волосами встретила его жалобой:
– У меня такое чувство, будто меня заковали в железный футляр.
«Хорошо, что ты еще себя не видишь», – подумал Азарцев. Лицо дамы распухло, поплыло красно-синюшными кровоподтеками и стало напоминать ритуальную маску злобного чукотского шамана.
– Все идет так, как надо, – заверил ее Азарцев. – Ведь мы же с вами обо всем до операции договорились: и что будет больно, и что разовьется отек… Теперь нужно потерпеть. Назад хода нет! Все придет в норму недели через три. Но имейте в виду, двое суток отек еще будет нарастать! Придется терпеть.
Дама закатила глаза.
– А я не умру?
Молоденькая медицинская сестра, ходившая за Азарцевым, записывая назначения, еле удержалась от желания заклеить ей лейкопластырем рот.
– От этого не умирают. – Азарцев усмехнулся. – Вам сделают обезболивающий укол, но отек снимать не нужно. Именно он обеспечит потом нарастание нового соединительнотканного каркаса. Когда отек рассосется, в ткани будут образовываться тонкие соединительнотканные перемычки. Они и обеспечат длительный эффект после операции. Так что не волнуйтесь. Все будет хорошо. Лежать вам не обязательно, можно сидеть. К вечеру разрешаю вам подняться и поужинать в постели.
– Но у меня рот не открывается! – простонала больная.
– Ничего! Со временем все будет открываться. А пока бульон и отвар шиповника принимать через рожок. – Пациентка со стоном откинулась на плоскую подушку.
– Ну, не кукситесь, – попытался приободрить ее Азарцев. – Я сейчас снова ухожу в операционную, а вечером еще раз зайду. – Он легкой походкой вышел из палаты. В день операций у Азарцева всегда бывало приподнятое настроение.
Но дама с голубыми волосами его оптимизма не разделяла.
– Только деньги выманивают! – недовольным голосом сказала она. – Когда на операцию приглашали, так были о-ч-чень любезны! А теперь – «отек будет нарастать!». Он же мне перед операцией не сказал, что я буду чувствовать себя как переспелый арбуз. И еще за такие деньги!
Санитарка, пришедшая в палату помыть полы, тоже про себя недоумевала: «Молодыми быть хотят, а недовольны, что больно. Потерпеть пару дней не могут. Все думают, что если за деньги, так все чудом каким-то достанется. Хочешь быть красивой, так терпи, старая грымза».
– О-о-о! – громко застонала пациентка. Из-за снобизма она выбрала для себя одноместную палату и теперь страдала еще и оттого, что ей не с кем было поговорить. – И зачем я со всем этим связалась!
Будто в ответ на эти слова в палату вошла молоденькая медсестричка и ловко вколола ей снотворный укол.
Тинина мать хлопотала в кухонном отсеке с кастрюльками.
– Мама, не надо много еды. Ты и так устала, иди домой, – пробовала возражать Тина.
– Вот выпишут тебя – отдохну! – Мать стала выкладывать на тарелку теплые домашние пирожки. – Тебе нельзя, так Машу угощу и Аркадия! А для тебя есть сюрприз.
– Приятный? – спросила Тина.
– Замечательный. – Мать вышла в коридор, а на ее месте в дверном проеме вдруг выросла знакомая, родная и вместе с тем уже совершенно изменившаяся фигура сына. После развода родителей Алеша жил и учился в Краснодаре, у родителей отца, Тининого бывшего мужа.
– Алеша! Ты приехал! Как ты повзрослел!
Тина почувствовала, что до дрожи хочет обнять сына, прижать его к себе.
– Сразу прилетел, как бабушка сказала, что тебе операцию будут делать. Только мне не разрешили тебя волновать. В первый раз вот сегодня пустили.
Тина смотрела на него и не могла наглядеться.
– Совсем ты большой! Совсем взрослый… И какой ты красивый! – повторяла она.
– Двадцать лет уже все-таки через три месяца! – баском пробурчал Алеша.
– Как быстро вырос! – зажмурила глаза Тина. – А помнишь, как ты не хотел со мной спать? Говорил, что мамы должны быть толстенькими. А я была худая и тебе было со мной холодно.
– Да мало ли чего я говорил? Маленький тогда был.
– А я тебя все время маленьким и представляю. Ты хоть учишься?
– Ну, да.
– Слава богу! – Она прижала руки к груди. Алеша учится, он вырос. Разве этого не достаточно для счастья? – Как папа? Как там в Краснодаре бабушка с дедушкой?
– Да ничего, здоровы. Отец вот только женился.
– Женился? – изумилась Тина. – На ком?
– Да там, на местной. Бабушка краснодарская сосватала. Сказала, чего это в сорок лет бобылем ходить! Сейчас вот сюда приехали.
– Ну, и как тебе… мачеха? – Тина с трудом выговорила это слово. – Ты с ними живешь?
– Да, ничего. Все время чего-то печет, жарит, вареники лепит. Толстенькая такая. Отцу вроде нравится.
– А тебе?
– А мне чего? Я уже взрослый. Пусть делают что хотят. Я сам по себе.
«Сам по себе. В двадцать-то лет!» – Сердце Тины наполнилось тоской оттого, что теперь ее сын, ее единственный сын, будет жить с мачехой.
– Алеша, ты голодным-то там не сиди. Ешь эти ее вареники! А то еще будешь стесняться! И потом, ты всегда можешь жить со мной! Хоть квартирка и маленькая, нам с тобой места всегда хватит! В крайнем случае я себе раскладушку на кухне поставлю.
– Да чего там! – пробурчал сын. – У меня уж теперь свои дела. Отец дом достроил, они в нем живут, а я большую часть времени все равно провожу в Краснодаре. Там институт, друзья. Мне там нравится.
Тина помолчала, потом проговорила:
– Пусть у папы все будет хорошо.
– Он тебе передал на первое время, – Алеша протянул ей конвертик с деньгами, – но тут немного. Свадьба, то, се, одним словом, расходы…
Тина улыбнулась.
– Отдай назад. Не нужны мне его деньги.
Алеша убрал конверт обратно в карман.
– Тогда от меня возьми. У меня уже есть хоть и маленький, но свой бизнес! – Он с гордостью протянул Тине еще один конверт.
Боже мой! Сын встал на ноги, стал зарабатывать! А она-то его ругала за склонность все время искать, на чем можно сделать деньги. Как, оказывается, она была не права. По крайней мере, теперь она хоть в какой-то степени может быть за него спокойна.
– Ты бабушку спроси, она теперь мой казначей. – Тина не могла сдержать слезинку, выкатившуюся из-под век. – Господи, я так счастлива, что ты приехал!
– Ну, ладно, я пойду. Мне еще тете Лене надо новый картридж купить. Она, между прочим, теперь работает на компьютере. Молоток тетка.
– Правда? А я не знала. – Тина помолчала. – Ты, наверное, скоро уезжаешь?
– Завтра.
Она протянула руку.
– Дай хоть минутку подержаться за тебя.
Сын наклонился, чмокнул ее в щеку.
– Ладно, мам, я пойду. Ты уж поправляйся тут…
Тина кивнула, закрыла глаза, а когда открыла, перед ней стояла мама.
– Представляешь, мам, Алеша совсем уже взрослый мужчина.
Мама замялась, выглянула наружу, убедилась, что никого поблизости от палаты нет, и прикрыла дверь.
– Знаешь, что этот мужчина вчера отчудил?
– Нет. – Но ничто уже не казалось Тине теперь таким важным. Алеша вырос и стал почти самостоятельным – вот все, что ей было сейчас нужно.
– И я тоже виновата, не уследила. – Мать подсела к Тине на постель.
– Да что случилось-то?
– Вечером телефон зазвонил. Он подошел. А я как раз тесто для пирожков замешивала. Говорит, там маму спрашивают. Я и попросила его, как ты велела – отвечай, мол, что мама уехала отдыхать. Он возьми и брякни в трубку: «Мама больше в Москве не живет, вместе с мужем уехала в Краснодарский край». Я кинулась – зачем и кому ты так сказал? А он: «Я не просто так сказал. Я узнал, кто это звонил. Это был тот самый козел, из-за которого все и вышло два года назад. Это из-за него родители развелись». «Но ведь маме, может быть, тот человек нужен?» – спрашиваю. А он в ответ: «Был бы нужен, мама бы сейчас одна в больнице, как нищенка, не валялась. Это из-за него в нашем новом доме какая-то чужая тетка все комнаты жиром провоняла. Хотел бы он, так уж давно мог бы на маме жениться!»
– Юношеский максимализм, – отозвалась Тина. – Наверное, со временем пройдет. Но нехорошо, если у Алеши будут плохие отношения с женой отца.
Тина сказала это, а сама все-таки подумала: «Какое счастье, что Алеша ко мне вернулся! Если бы он остался с отцом и его новой женой, а я одна, не нужная никому, это было бы трудно пережить».
Тина попробовала приготовленный матерью бульон и улыбнулась:
– Я такой вкусноты еще ни разу в жизни не ела! И вообще, мама, знаешь, несмотря ни на что, я сейчас себя чувствую такой счастливой!
– Давай сюда чашку. – Мать украдкой вздохнула И подумала: «А я почувствую себя счастливой, когда придет окончательный ответ из патанатомии».
Ника Романова приехала в клинику уже к вечеру, точно в то время, которое ей назначил Азарцев. Сережа, привезший ее сюда, стоял рядом с ней и теребил конец ее тонкого сиреневого шарфа.
– Ну чего ты? Иди. Меня сегодня вечером прооперируют, а завтра утром уже домой привезут! – Ника волновалась: и опаздывать не хотелось, и Сережу жалко было отпускать.
– Я без тебя жить не смогу! – Сережа горячо прижал ее к себе.
– Да ведь расстаемся только на одну ночь! – Голос Ники тревожно звенел грудным смехом.
Холодная гипсовая Афродита снисходительно поглядывала на них с высоты своего тысячелетнего опыта. Топтался у входа озябший охранник. Темнели голубоватыми пятнами кустарники можжевельника на прижухлом газоне.
– Ну, я пошла! – Ника сунула растерянному Сереже свой сиреневый шарф и исчезла в дверях. Сережа попробовал протиснуться за ней. Охранник преградил ему вход:
– Иди давай, парень. На тебя пропуска не заказано.
Сережа пошел, но еще несколько раз оглядывался на таинственный особняк. В душе его шевелилось странное чувство. «Не надо было мне брать деньги, – думал он. – Ас другой стороны – в армию не пойду». «В армию не пойдешь, а в загс с Вероникой пойдешь?» – вопрошал изнутри чей-то противный вкрадчивый голос. «А что? И женюсь. Она вон что для меня сделала. И кто бы ни говорил, что она уродина, я ее люблю!»
Утренние операции уже были закончены, больных развезли по палатам. Азарцев в пижамных медицинских штанах сидел у себя в кабинете и с аппетитом ел. Он боялся сейчас встретиться с Юлией, поэтому и в буфетную не пошел. Врать он не любил, а если бы она сейчас спросила, кого он ждет и почему не едет домой, пришлось бы сказать ей про Веронику. А так он продумал свой план. Веронику он прооперирует вечером, утром сам отвезет домой, пока Юля не видит, и сам же будет ездить к ней на перевязки. Зато потом, когда девочка снова станет красавицей, он с гордостью сможет предъявить Юлии фотографии и объявить о новом направлении в клинике. Хирургическое лечение ожоговых рубцов даже не во всякой заграничной клинике в ходу.
Чтобы не накликать на себя Юлин гнев, он усилием воли заставил себя перестать думать о ней, как это рекомендуют психологи, и положил перед собой анатомический атлас. Суп был горячий, ему приходилось ждать или медленно дуть на ложку. Чтобы не капнуть на глянцевые страницы, Азарцев уселся боком и косящим глазом стал напоминать одну из своих любимых птиц. Однако избежать разговора с бывшей супругой оказалось невозможно. Обеспокоенная отсутствием Азарцева в буфетной, она стала искать его по всем помещениям.
– А ты почему тут сидишь в пижамных штанах? – удивилась Юлия, обнаружив Азарцева в кабинете, и глаза ее сузились, хищно высматривая добычу.
– Дай поесть, я есть хочу, – промычал Азарцев, делая вид, что не придает никакого значения ее вопросу, и демонстративно наклонился над тарелкой.
– Я думала, ты меня отвезешь, – сказала Юлия и приняла самый выигрышный вид.
– Поезжай сама. Я еще тут повожусь. – Азарцев с сожалением посмотрел, что тарелка пуста. – Эта больная с синими волосами капризничает. Что-то, говорит, плохо себя чувствует. С учетом всех ее жалоб и хронических болезней к ней надо быть повнимательнее. Я даже попросил остаться со мной анестезиолога. На всякий случай.
– А он зачем? – удивилась Юля.
– Мало ли что… – уклончиво ответил Азарцев. – Он может оказать помощь и как терапевт…
– А кто ему будет платить?
Азарцев сделал обиженное лицо.
– Да ладно, заплатишь из резервного фонда. Не могу же я после операций всю ночь тут один кувыркаться.
– Ну ладно. – Юля отправилась собираться домой. Проходя мимо операционной, она заметила, что там все еще горит свет.
– А вы здесь что делаете?
– Шовный материал разбираю. – Лидия Ивановна, любимая операционная сестра Азарцева, тоже ждала команды, чтобы начать готовить операционный стол и инструменты для новой операции. «Девочку с вами внепланово соперируем?» – попросил ее Азарцев. «Да, господи боже мой, с вами хоть девочек, хоть мальчиков…» – с готовностью ответила она.
Лидия Ивановна специально приезжала из города в операционные и предоперационные дни, потому что работала с Азарцевым уже почти пятнадцать лет и научилась понимать своего доктора с полуслова. Она почувствовала, что не следует откровенничать с Юлией. Бывшую жену Азарцева она знала тоже с давних времен и не любила ее.
– Вот, Владимир Сергеевич велел разобрать! – Лида показала подбородком на банки.
– К чему такая срочность? Следующие операционные дни еще не скоро. Идите домой, – милостливо разрешила Юлия.
– Мне директор велел разобрать – я и разбираю! Что же мне потом специально приезжать из города время тратить? – заворчала сестра.
– Ну, если директор велел… – Юлия вышла из комнаты. «Подожди, дорогая! Скоро вообще не будешь из города приезжать. Ты у нас не одна такая опытная на примете…»
Юлия с силой, совершенно не обязательной, хлопнула дверцей своего «Пежо» и поехала со двора. Настроение у нее было испорчено. Охранник задвинул за ней металлические ворота и с облегчением вздохнул. Весь персонал так вздыхал, когда Юлия Леонидовна покидала территорию клиники.
Юлия уехала, но работа продолжалась. Большой дом был не единственным освещенным местом на территории клиники. Светились окна и бывшей родительской дачи Азарцева – там уже несколько дней вовсю работал гинекологический блок. С таким именно названием эта структурная единица значилась во всех документах. Перед отъездом Юля зашла и туда.
В бывшей детской на двух белых медицинских кроватях расположились две девушки – темноволосая и блондинка. Первая беспрестанно разговаривала по телефону, вторая молча рассматривала картинки в иллюстрированном журнале. Больших животов у них не было, и они производили впечатление скорее не пациенток предродовой, чем по сути являлась эта комната, а скучающих дам в каком-нибудь санатории. Сходство с пансионатом усиливали белый шкаф для одежды, маленький телевизор на передвижной подставке и стеклянная ваза, правда, без цветов. Бывшая спальня родителей Азарцева была превращена в родовую. Над двумя специальными столами горели кварцевые лампы, было пусто. В бывшей кладовке, с высоко расположенным окном, скучала акушерка. А доктор, хороший приятель Юлии и Азарцева Борис Ливенсон, сидел сейчас на бывшей кухне и, помешивая ложечкой в чашке с кофе немецкий заменитель сахара, читал газету.
– Да… – наконец, сказал он, отправив газету в контейнер для мусора и зевнув. – Верно писал Булгаков: «Не читайте за обедом советских газет!» А уж на работе их читать – значит быть врагом самому себе.
– Рожаешь? – спросила Юля, заглянув сначала в предродовую, а потом к нему.
– Еще не скоро! – ответил он. – Часов шесть-восемь нам тут еще прохлаждаться. Володька-то не ушел?
– Здесь еще. Остался больную наблюдать. Хочешь – зайди к нему. А я уже все, еду баиньки. Устала сегодня как черт!
Юля уехала. Акушерка вошла в предродовую с двумя шприцами и двумя почкообразными тазиками.
– Перевертывайтесь на животики, девушки. Каждой – укольчик! После укольчика – поблюете в тазики.
– А по-другому как-нибудь нельзя? – На лице брюнетки появился испуг.
– Можно, – с готовностью отозвалась акушерка. – Можно уйти и выносить беременность до положенного срока. Как девять месяцев отходишь – сама родишь, без лекарства и без тазика!
Блондинка между тем задумчиво растирала место укола. Вдруг лицо ее исказилось, к горлу подступила судорога, и она замычала, выкатив глаза, и стала бессмысленно размахивать руками. Акушерка ловко повернула ее на бок, вставила ей в руки тазик, легонько похлопала по спине. Тут действие лекарства догнало и брюнетку, и она, согнувшись пополам, тоже надолго припала к тазику.
Акушерка выдала каждой салфетки – вытирать лицо.
– Терпите, девушки! Бог вам в помощь! Через час снова приду укольчики делать!
Борис, определив по доносящимся из предродовой звукам, что процесс пошел, поморщился, поправил на носу модные очки и предупредил акушерку, чтобы она бдила. Он не любил эту сторону своей работы, поэтому вышел на посыпанную желтым песком дорожку и направился к большому дому, надеясь найти там у своего друга Володьки тишину, покой и понимание. Он предпочитал не вызывать искусственные роды, а принимать настоящие. И даже самые драматические ситуации, требовавшие от него большого напряжения воли, знаний и сил, с лихвой компенсировались потом удовлетворением от крика новорожденного младенца. Он хотел поговорить об этом с Азарцевым, но тому некогда было пускаться в долгие разговоры. Как полководец, готовящийся к решительной битве, насвистывая, Азарцев расхаживал по предбаннику операционной с уже помытыми руками, в рубашке с открытым воротом и хлопчатобумажных штанах, ожидая, когда анестезиолог сделает свое дело и больная заснет. Больной этой была Ника. Молоденькая медсестричка ввела ее в операционную.
– А это не больно? – спросила Ника, растерянно оглядываясь. Вот не боялась, не боялась, а сейчас струсила.
– Это только первый раз больно. – Анестезиолог подмигнул Лидии Ивановне и помог Нике забраться на операционный стол. Ее накрыли простыней и велели закрыть глаза. Тут же она почувствовала на своем теле несколько пар спокойных и деловых рук. Одни наложили ей на левую руку жгут, согнули ее ладонь в кулачок, и анестезиолог попросил ее «поработать», посжимать и поразжимать кулак. Она почувствовала, что игла вошла в вену совершенно безболезненно. Медсестра в это же время обильно смазывала ей лицо и шею спиртом и йодом, и потеки раствора, спускавшиеся вниз, забавно холодили и щекотали ей грудь и подмышки.
Темнота наступила приятно и незаметно.
– Больная спит! – доложил анестезиолог, приоткрыв Нике веко.
– «Ах, эти черные глаза…» – отозвался Азарцев, уже облаченный в стерильный халат и перчатки, – «…меня любили!» – Он решительно подошел к столу. Лидия Ивановна, верящая в него, как в бога, подала ему его любимый скальпель.
Гинеколог Борис Яковлевич заглянул в операционную и увидел, что главная свадьба сейчас происходит именно там.
«Слишком у них сейчас уж весело. Зайду попозже!» – констатировал он.
Двери в палаты были открыты. Как человек, интересующийся всем, что его окружает, Борис Яковлевич осторожно заглянул и в них. В одноместной в одиночестве маялась, не в силах найти себе развлечение, дама в круговой марлевой повязке на голове и шее. Она сидела на постели, опершись спиной на подушку, и повторяла на все лады: «Ах, как мне душно! Душно!»
В другой палате шел оживленный разговор о мужьях и любовниках – это делилась своими размышлениями о жизни средних лет женщина с повязкой на носу. Молоденькая девушка, поддерживая прооперированную грудь, слушала ее со скептической улыбкой. Дверь в третью палату была закрыта, но и за ней горел свет и слышались разговоры.
«Работают же люди! – по-хорошему завидуя, подумал Борис Яковлевич. – Уже и оперируют в две смены!» Он прошел в буфетную и попросил минеральной воды, решив, что кофе ему сегодня предстоит еще выпить много: вряд ли девицы разродятся раньше трех-четырех часов ночи.
И пока он наслаждался пузырящимися в стакане ессентуками, лампы в операционной немилосердно жарили, инструменты позвякивали, а Владимир Сергеевич Азарцев, напевая про черные глаза, в экстазе работал, рассекая, прижигая и снова сшивая ткани. А на его спине на халате все шире расползалось мокрое соленое пятно.
Акушерка же в отделении Бориса Яковлевича тем временем снова и снова набирала в шприцы раствор лекарства. Пациентки все чаще припадали к тазикам. Однако пока еще были в этой палате и небольшие периоды затишья. Блондинка в это время молча лежала, закрыв глаза, глубоко дышала, отдыхала. У брюнетки же беспрестанно звонил мобильник.
– Ленка, ты где? Ты чего прячешься? Не хочешь больше встречаться? Так ты так и знай, что я тебя из-под земли достану! – орал по телефону ее дружок.
– Вот дурак! Вот дурак! – Брюнетка улыбалась и на время выключала мобильник, но потом любопытство снова побеждало, и ее разговоры с бывшим возлюбленным начинались сначала. Она не замечала, что несколько раз, слыша как она кокетничает по телефону, ее соседка по палате сжимала обоими кулаками подушку и шептала ледяными губами:
– Я ненавижу! Я всех вас ненавижу!
– Ленка, я все равно узнаю, где ты прячешься! Я всех твоих подруг сейчас объеду! – не унимался ухажер брюнетки.
– А все равно не найдешь! – Брюнетка, корчась от начинающихся схваток, одновременно кокетливо и зло улыбалась и, хватаясь за тазик, снова отключала телефон.
Блондинка корчилась в схватках молча.
– Ленка, ты если сделаешь с собой что-нибудь, хуже будет! Ты так и знай, я уже сейчас еду к тебе! Я догадался, где ты! – кричал в трубку парень.
– Так тебя сюда и пустили! Дурак! Раньше надо было думать! – Брюнетка качалась на кровати, схватившись за живот. – Нет, ты видела такого дурака? – обратилась она к блондинке. Ей так хотелось поговорить!
Ее соседка, поджав ноги, быстро отвернулась к стене.
Время шло. Борис Яковлевич вернулся в ординаторскую, заварил себе свежий чай. Акушерка бегала с тазиками и шприцами. Девушки мучились. Все хотели только одного – чтобы эта ночь побыстрее закончилась.
– Куда ее? – спросила молоденькая сестра, подкатывая каталку, для того чтобы переложить на нее уже прооперированную Нику. Лидия Ивановна, картинно взмахнув ножницами, виртуозно отрезала последние кончики марли на завязанном узле. Азарцев скинул стерильный колпак, сдернул маску, перчатки, почесал нос, размялся и счастливо сказал:
– Давай спустим ее в мой кабинет, на кушетку. До утра там поспит, а утром я ее заберу! – Медсестра улетела за подушкой и простыней, чтобы постелить Нике постель, а Азарцев с анестезиологом легко подняли спящую девушку и повезли ее вниз.
– Ты домой? – спросил Азарцев анестезиолога, вкладывая ему в карман конверт.
– Ну, если я тебе больше не нужен, – отозвался тот. – Только посмотрю, чтобы девушка проснулась.
– Она уже проснулась. И пусть сейчас снова уснет. А мы с тобой пойдем-ка глянем одну больную! – Взял его под руку Владимир Сергеевич. – На всякий случай, чтоб все было тики-пуки. – И он повел анестезиолога в одноместную палату.
Дама с голубыми волосами сидела поперек койки и, привалившись спиной к стене, держалась руками за грудь, издавая при этом сдавленные звуки.
– Что это с вами? – удивился Азарцев, а анестезиолог быстро вставил в уши концы своего фонендоскопа.
– Там птицы! Мне кажется, они шебечут… Может, я схожу с ума? – Дама закатила глаза и показала пальцем на потолок.
– Ничего страшного! – успокоил ее Азарцев. – Там действительно живут птицы. Очень красивые, экзотические. Перед выпиской, если захотите, я вам их покажу. Но сейчас они не щебечут. Они уже укладываются спать. И вы, пожалуйста, ложитесь. Они вас не должны тревожить. Они просто перебираются с ветки на ветку, и вы слышите этот звук. Но скоро все стихнет, они заснут.
– Но у меня же астма! – встрепенулась больная. – То-то я думаю, отчего это я задыхаюсь!
– Дыхание спереди нормальное, – сказал анестезиолог. – Давайте-ка послушаем со спины!
Больная усиленно засопела.
– Ну, выдох немного укорочен, дыхание жестковатое, так бывает у больных с астмой, но хрипов и свиста нет, – сказал анестезиолог уверенно, повернувшись к Азарцеву. Тот присел возле больной.
– Вам трудно дышать не из-за того, что у вас астма. Это отек распространяется вниз на шею. Но мы же договорились, что вы потерпите. Так будет еще в течение завтрашних суток, а потом станет легче, отек будет спадать. – Азарцеву казалось, что он говорит очень убедительно.
– Я умираю! – с неменьшим убеждением проговорила в ответ больная.
– Да не может быть, – улыбнулся ей анестезиолог. – Сейчас вам ничего не угрожает! Ну, отечные ткани, конечно, поддавливают на нервы, из-за этого вы испытываете боль. Продукты отека всасываются, понятное дело, интоксикация. Но все это не так страшно. Угроза каких-либо тяжелых осложнений вовсе не такая сильная, как можно было бы бояться. И ваша операция прошла выше всяких похвал.
– К тому же, чтобы вы были спокойны, сделаем вам на ночь димедрол, анальгин и эуфиллин, – сказал Азарцев.
– Зачем же мне колоть димедрол? – недовольно проговорила больная. – Вам, конечно, удобнее, чтобы я все время спала и ничего не чувствовала, но я не хочу умереть во сне! К тому же димедрол – старый препарат!
– Димедрол действительно старое, но испытанное средство. Мы проверяли его много раз, он действует на ткани лучше других лекарств.
– За такие деньги можно было бы найти средство и поновее! – парировала больная.
– Старое – не значит плохое! – удивился ее тону анестезиолог.
– Я чувствую, что найду здесь свою могилу! – Пациентка опять закатила глаза. Анестезиолог сделал знак заглянувшей сестре, та кивнула и мигом явилась со шприцем. В ответ на укол больная стала стонать так, будто хотела перебудить всех других больных.
– А кто это нам рассказывал, что вы волевая женщина и должны все вынести и всем доказать, что вы можете быть молодой и красивой! – попытался зайти с другой стороны Азарцев.
– Ну почему я не послушалась своего лечащего врача! – ныла женщина. – Вы обманом заманили меня, посулили мне красоту и молодость, а не сказали, что я буду задыхаться и терпеть такие ужасные муки! Да еще эти птицы… Я же аллергик!
– Но ведь никто вас сюда не заманивал! – рассердился Азарцев. – Вы сами настояли на операции. А что касается птиц, они отделены от вас массивными балками, штукатуркой потолка вашей палаты и полом чердака. Это все равно как если бы голубь сел на крышу вашего дома. Вы можете их слышать, но кроме слуховых ощущений они никак вас больше не могут беспокоить!
– К тому же, – прислушался анестезиолог, – они уже спят. Я ничего не слышу.
– Уберите птиц! – заявила больная.
– Куда же я их уберу? – удивился Азарцев. – Сейчас ночь. Вам же не мешает воробей, что чирикает у вас в квартире на подоконнике? Наши птицы находятся от вас гораздо дальше этого гипотетического воробья.
– Что вы мне морочите голову с вашим воробьем! – возмутилась дама с голубыми волосами. – Я должна связаться с моим лечащим врачом.
– Пожалуйста, – согласился Азарцев.
– Дайте ваш телефон! – потребовала больная, хотя ее собственный лежал на всеобщем обозрении на тумбочке. Азарцев безропотно предоставил ей свой мобильник.
– Может быть, мне поговорить с вашим доктором? – спросил анестезиолог.
– Я еще в своем уме, сама могу все ему рассказать, – отрезала пациентка, и Азарцев с коллегой вышли из комнаты.
– Ну и что это с ней? Правда, что ли, обострилась астма? – спросил Азарцев.
– С головой у нее обострилось, – ответил коллега. – Бабка просто дурит. Никакого приступа у нее нет. – Он свернул свой фонендоскоп и убрал в карман. – Я удивляюсь, зачем вы вообще с такими связываетесь?
– Кушать-то хочется, – пожал плечами Азарцев. – Но этот экземпляр – действительно стервозный. Она мне сразу не понравилась, еще когда я ее увидел в первый раз. Так я и знал, что с ней выйдет какая-нибудь история. Это Юлия настояла, чтобы я стал ее оперировать.
– Так мне уезжать или оставаться? – спросил анестезиолог.
– Сам как думаешь?
– Думаю, что ничего страшного. Но, чтобы тебя подстраховать, постели мне где-нибудь в холле.
– Спасибо. – Азарцев протянул ему руку и после ответного рукопожатия отправился проконтролировать остальных больных. Анестезиолог пошел посмотреть Нику.
Борис Яковлевич все еще маялся от безделья в ожидании, когда наступит время его работы. Лечь поспать на часок он не мог – стоны и оханье рожениц все равно не дали бы расслабиться. Он вздыхал и думал, что мир перевернулся, бабы сошли с ума, а мужики получают заслуженное наказание в виде нарушения потенции и простатита.
Он старался не думать сейчас о своей работе – в результате сложного процесса, который он сейчас вызывал введением гормонов, у двух страдающих в предродовой женщин должны были родиться мертвые плоды. Эти несостоявшиеся дети уже имели зачатки мозга, крошечные ручки и ножки, и все другие, уже заложенные, но не развившиеся еще органы. «Дуры, бабы, дуры!» – вздыхал Борис Яковлевич, вспоминая времена, когда он молодым ординатором после института пришел работать в обычный городской родильный дом. Как за ночь героических усилий всей дежурной смены на свет появлялись когда шесть, когда восемь, а когда и двенадцать детей, и детским медсестрам не хватало одной тележки, на которую рядком укладывали младенцев, чтобы везти мамочкам на кормление. Бывали, конечно, и неудачные случаи. Бывали, хоть и единичные, но трагические исходы. Кто больше рожает, тот и осложнений получает больше. Потом количество родов снизилось, а количество абортов возросло. Теперь же творилось вообще что-то неописуемое.
«И главное, ведь все по закону! – твердил себе Борис Яковлевич. – С медицинской точки зрения, избавление от нежеланной беременности путем искусственных медикаментозных родов теоретически неизмеримо лучше и безопаснее для женщины, чем другой, часто криминальный, путь. Но все-таки, все-таки… Как не по-человечески это все! Как не по-христиански! И ведь навешают, дуры, крестов на груди! Кто с бриллиантами, кто с изумрудами… А с другой стороны, такова жизнь со всеми ее реалиями. Смирись, гордый человек! И радуйся – все по закону!» У Бориса Яковлевича появилось почти непреодолимое желание хватануть стакан коньяку, но он с негодованием отверг его, ибо никогда не пил на дежурствах. Но, испытывая все-таки какое-то необъяснимое тревожное волнение, он снова вышел на улицу стрельнуть у охранника сигаретку. Сам Борис Яковлевич не курил и сигарет не покупал, чтобы не было соблазна, но все-таки иногда чувствовал потребность в курении. Тогда эту потребность он удовлетворял вот таким попрошайническим способом. К счастью, желание покурить возникало у него редко.
Пациентка с голубыми волосами не давала покоя всю ночь. Когда она поняла, что ее заявление о приступе бронхиальной астмы никто больше рассматривать не будет, она стала утверждать, что теперь у нее сердечный случился приступ – она просто не поняла это сразу. Еще через полчаса она решила, что у нее мог оторваться из вены тромб и закупорить легкое.
«Ну, насмотрятся же люди телевизор», – матерился про себя анестезиолог, всеми возможными аргументами доказывающий, что никакой тромбоэмболии нет и в помине.
– А зачем вы мне перед операцией вены на ногах бинтовали? – говорила пациентка с таким видом, будто уличала их с Азарцевым в преступлении.
– На всякий случай. Мы всем бинтуем, даже молоденьким девочкам. Так положено! – уговаривал ее Владимир Сергеевич. Потихоньку он стал сатанеть и поймал себя на мысли, что испытывает непреодолимое желание огреть пациентку чем-нибудь тяжелым прямо по свежепрооперированному кумполу.
«Суд бы, я думаю, меня оправдал», – размечтался он.
Не давала пациентка покоя и своему лечащему врачу из ЦКБ, беззастенчиво звоня ему три или четыре раза за ночь с азарцевского телефона. Тот доктор не выдержал первым.
– Знаете, – сказал он, – если вы говорите, что вам так плохо и вас не лечат должным образом, вызывайте машину, пусть вас привезут в ЦКБ. Я приеду и сам осмотрю вас. Только тогда я смогу принять какое-либо решение.
– Хорошо! – кротко сказала больная и передала телефон Азарцеву. – Доктор считает, что меня надо немедленно перевести в ЦКБ, чтобы там мне наконец оказали квалифицированную помощь.
– А как же перевязки? – спросил Азарцев. – Кто будет там за вами наблюдать?
– Я думаю, хирурги, которые делают там сложнейшие операции, уж как-нибудь смогут меня перевязать! – с пафосом ответила пациентка.
– Вызывайте машину! – сдался вконец измотанный Азарцев. – Но имейте в виду, что за результат операции, раз вы нарушили условия договора, я ответственности нести не могу!
– А это мы еще посмотрим, кто будет нести ответственность и кто нарушил условия договора! – заявила больная, гордо вскинув перевязанную голову. Она снова стала куда-то звонить и договариваться насчет машины, и ни Азарцев, ни снова зашедший анестезиолог не отметили у нее ни малейших признаков одышки.
В предродовой палате все было по-прежнему, но схватки стали учащаться. Лица женщин постепенно утрачивали привычные хорошенькие черты и становились расплывчатыми, искаженными от мучений.
У брюнетки снова звонил мобильный телефон.
– Ленка! Ну, я соскучился…. Скоро ты там? – капризно и нетерпеливо спрашивал в трубку ее парень.
– Иди ты на хрен! Видеть тебя, урода, не хочу!.. – Мобильник полетел под кровать и стукнулся об стену. У брюнетки только прошла очередная схватка, и она уже снова стонала и визжала от боли. Блондинке тоже было несладко, но она как-то приспособилась сдерживать себя. Когда не было рвоты и схваток, она не разговаривала, просто лежала и глубоко дышала, отдыхая.
– Ты спортсменка, наверное, – с завистью сказала ей соседка. – Умеешь собраться. А я так готова поубивать сейчас всех мужиков! Чтобы им хоть разок бы потерпеть такие муки!
Блондинка ничего не ответила, подошел очередной спазм, и она больше не могла ни о чем думать. Ей просто казалось, что все ее внутренности сейчас вывернет, как чулок, наизнанку.
– Терпите, девушки, осталось не так долго ждать. – В палату снова вошла акушерка.
– Какая дура, что аборт вовремя не сделала! – причитала брюнетка. – Заснула бы на игле, проснулась – все уже кончено! Я уже три раза так делала, пока не встретила этого урода, – ей очень хотелось поговорить. – Все тянул, тянул! А мне теперь как раз работа классная подвернулась! Я так считаю, уж или работать, или с ребенком сидеть! Ведь я не лошадь, чтобы тянуть на себе весь воз. Мамка у меня тянула-тянула, вот и померла в сорок лет! – Блондинка молчала. Брюнетка посмотрела на нее сердито и отвернула голову к стене.
– У тебя там внутри ребенок еще шевелится? – Голос блондинки прозвучал, как сквозь стену. Но соседка все равно обрадовалась. «Ага! И тебя, наконец, проняло!» – подумала она.
– Еще как! Уж скорее бы перестал! Сил моих больше нет терпеть. Больше никогда с этим делом затягивать не буду!
– Перестанет ворочаться – значит, умер, – ни к кому не обращаясь, сказала блондинка.
– Все равно уже теперь, лишь бы скорее! – Брюнетка с любопытством повернула голову к соседке. – А ты что, жалеешь?
Блондинка не ответила. У брюнетки опять пошла схватка, и она, замолчав, схватилась за живот. Ее соседка же внезапно сползла с постели, подковыляла к двери и громко стала звать акушерку. Та прибежала, как на пожар.
– Чего ты? Терпи. Рано еще. Когда надо будет, доктор сам позовет.
Блондинка уперлась в нее тяжелыми, мутными глазами:
– Позовите врача! Я хочу сохранить ребенка. Не ставьте мне больше укол!
– О-о-й! Додумалась! – Акушерка ловко отстранила ее от двери и стала подталкивать к постели. – Раньше надо было соображать, а теперь поезд ушел. Матка раскрылась, и ребеночек-то на выходе!
– Позовите врача! – Блондинка изо всех сил заколотила кулаком о спинку кровати! – Вы ничего не понимаете! Он шевелится, значит, живет!
– Он уже не шевелится. Это матка сокращается, – сказала акушерка. – Тебе просто кажется. На этом ребеночке поставь жирный крест. Теперь до следующего раза, как залетишь. – Блондинка вдруг схватилась руками за волосы, забилась на кровати, завыла. Акушерка побежала за Ливенсоном. Брюнетка, опешив от такого поворота событий, примолкла и уставилась на соседку во все глаза.
– Если ты сейчас оставишь беременность, идиот может родиться, – сказала она.
Но блондинка не слушала. Она горько плакала и колотилась головой о подушку.
Пришел Борис Яковлевич, крепко взял ее за руку.
– Пойдем-ка в родовую, посмотрим! – Он поднял блондинку, встряхнул и повел в соседнюю комнату. Следом бежала акушерка со шприцем. Зазвякали инструменты. Зажужжали громче операционные лампы.
– Скоро уже снова станешь небеременной и свободной. – Борис Яковлевич бросил инструменты в тазик и пошел мыть руки. Брюнетка, прислушиваясь, подумала: «Повезло! Значит, эта беленькая разродится первой. А мне еще тут одной придется мучиться!»
– Потерпи, потерпи! – приговаривал доктор. Блондинка замолчала, и только слезы текли по ее щекам.
– Сделай ей успокаивающее да глаз с нее не спускай, даже если запросится в туалет, – шепотом предупредил Ливенсон акушерку. – Еще выкинет тут нам фортель! Вот будет история. Эти молчаливые, часто бывает, молчат, молчат, потом – бац! – и повесятся! Или выпьют чего-нибудь…
Акушерка обещала смотреть. Борис Яковлевич стал помогать женщине тужиться, приговаривал…
Акушерка думала про него: «Хороший доктор!».
А Борис Яковлевич, делая свою обыденную работу, думал, что если пациентки быстро разродятся, он еще успеет часа два поспать. Тоже дело.
Шум мощного мотора на улице, крик и страшный стук в ворота не могли полностью отвлечь доктора от работы. Борис Яковлевич с неудовольствием поморщился. Он не любил резких звуков, криков, движений…
– Неужели нельзя просто и культурно позвонить в звонок?
Азарцев, анестезиолог и охранник вышли на крыльцо. Светила луна. Было холодно – пар шел изо рта. «Афродита уже не к месту стоит тут голышом. Сказать надо Юле, чтобы убрала ее на зиму. А то посмотришь – кожа у самого пупырышками покрывается», – усмехнулся Азарцев.
Охранник взял на всякий случай резиновую дубинку.
– Это, скорей всего, за нашей дамой приехали. Ты там, смотри, зря не махни по машине! – сказал Азарцев. Стук продолжался.
Анестезиолог вдруг посмотрел на часы:
– Как-то уж очень быстро доехали.
Охранник открыл. Огромная машина, как показалось Азарцеву, грузовик, осветила фарами сад и стала въезжать в ворота.
– Вы что! Сюда нельзя! Не положено! – услышал Азарцев голос охранника. В ответ раздались громкие женские и мужские голоса. Матерился охранник, матерились приезжие.
«Нет, это не за дамой», – подумал Азарцев и побежал к воротам. Из своего домика вышел Борис Ливенсон. Анестезиолог тоже решил посмотреть, что происходит, – стоял, освещенный светом старинных фонарей.
– …твою мать! Как девчонку испортить, так можно! А как ошибки исправлять, так не положено!.. – Перед машиной металась фигура какого-то мужика в синей куртке, похожей на телогрейку. Дородная женщина навалилась на ворота со стороны улицы, чтобы охранник не мог их закрыть. Она показалась Азарцеву смутно знакомой. Прямо на земле лежал какой-то продолговатый тюк, завернутый в одеяло.
– Ну, я вам сейчас покажу, гадам! Твою мать!.. Разнесу вас всех, сволочей, к чертовой матери!
«У него же ружье!» – похолодел Азарцев.
– Стой! Не стреляй! – он нагнулся и через газон побежал к мужику.
– Бац! – выстрел оглушительно прогремел в ночной тишине. Белая голова Афродиты разлетелась в куски, дробь оцарапала щеку стоящего рядом анестезиолога, тот кубарем скатился по ступенькам и присел за выступ крыльца.
«Хоть бы каменюка какая под руку попалась», – оторопев, он шарил по земле.
– Кто вы такие? Что вам нужно? – Азарцев шел по газону к воротам. Его фигура в медицинской светло-голубой пижаме светилась во тьме и была видна, как самая ясная цель. – Отойди, – сказал он охраннику, и тот не заставил себя долго ждать.
– Отдай мне этого гада, я его на куски разорву! Где ты его прячешь? – Мужик, потрясая ружьем, орал в лицо Азарцеву.
– Вы куда приехали? Здесь больница. Кого вы ищете? Я вас не понимаю!
Женщина от ворот вдруг подтащила к Азарцеву тяжелый тюк. Он вдруг узнал ее – это была Антонина, та самая, что стряпала сногсшибательные булочки. Он даже обрадовался.
– Антонина! Что происходит? Вы всех больных перебудите!
– Дочку спаси! Сашеньку мою! Ведь умирает она, моя деточка. Моя кровинушка! Богом тебя молю, спаси дочку, доктор! – Антонина стала лихорадочно разворачивать одеяло, и Азарцев с ужасом увидел под ним человеческое лицо. Он не узнал в этом лице Сашу, и только когда случайно показалась белая коса, он понял, что перед ним действительно эта девочка и Антонина не врет.
– Я щас вас всех тут, сволочей, перестреляю, а Кольку первого! – орал мужик, но руки и тело его уже бессильно тряслись, а сморщенное лицо было похоже на мокрую, свернутую в узел тряпку. Подошел анестезиолог, протянул руку, забрал ружье.
– Помирает дочка! – затрясся мужик. Азарцев и анестезиолог опустились на корточки. Стали разматывать тюк. Желто-зеленая, страшно похудевшая, Саша была без сознания.
– Посветите кто-нибудь.
Дрожащими руками охранник направил луч фонарика Саше в лицо, она не дрогнула, не поморщилась. Анестезиолог попытался нащупать на шее пульсацию артерии, приподнял веко. Глазное яблоко закатилось куда-то внутрь, а темно-желтый белок отливал кровавым блеском при свете фонарика и луны.
– У нее что, желтуха? – изумленно сказал анестезиолог. – Я такого вообще никогда не видел.
– Берите за одеяло! Нельзя оставлять ее на земле! – скомандовал Азарцев.
– Куда нести? – спросил охранник.
– Несите ко мне. Судя по всему, девушка по моей части. – Борис Яковлевич тоже подошел и с обреченным видом сокрушенно кивал головой. Он, к несчастью, сталкивался с подобными случаями и сразу понял, что, скорее всего, имел место неудачно произведенный аборт, после которого и развилась у девушки острая печеночно-почечная недостаточность. Мужчины взялись за концы одеяла, и процессия двинулась по дорожке к маленькому дому в углу сада. Доктор Ливенсон быстрыми шагами шел впереди, и к тому времени, как отец Саши, охранник, анестезиолог и Азарцев внесли свой печальный груз, он уже готовил системы для переливания, а акушерка доставала из холодильника банки с растворами.
– Сердце еле-еле! Пульс нитевидный, – сказал анестезиолог и, найдя в специальной коробке сердечные средства, стал набирать лекарства в шприц.
– Матку придется ампутировать. Спроси отца, он согласен? – крикнул Борис Яковлевич из операционной.
– На все согласен. Дочку спаси! – Отец сидел на стуле возле двери и по-волчьи скалился.
– Пусть подпишет бумагу, – крикнул Ливенсон. – Мать позовите!
Антонина сунулась в дверь, не решаясь войти. Саша, еще одетая, лежала у стены на кушетке.
– И не входи. Только скажи, когда, где и что она с собой сделала? А может, и ты помогала? Чем делали? По старинке небось? Спицей орудовали? Или йодом? – Лицо Ливенсона было горестно-сердитым.
– Не я это сделала. Клавка. Призналась уже вчера доченька, что ходила к ней. А так до этого неделю молчала. – Антонина вцепилась в дверь сильными пальцами. – Только ты-то ведь тоже девочке моей не помог. Начальница ваша не разрешила, а ты и в кусты! – И лицо у Антонины странно задергалось.
Ливенсон закусил губу. Он действительно вспомнил, что девушка несколько дней назад подходила к нему со своей деликатной просьбой. Но он не вправе был что-то делать без разрешения Юлии.
– Где же вы раньше-то были? – спросил он. – И в любом случае, нечего было по бабкам ходить.
Анестезиолог прилаживал капельницу к Сашиной руке.
– Да не было меня дома, не знала я ничего! – зарыдала в голос Антонина. – Муж у меня в больнице лежал! А доченька терпеливая. Думала, поболит живот – перестанет. Да разве же мы ее с ребеночком-то без помощи бы оставили? Да вырастили бы этого ребеночка и без этого гада! А она вон, видишь, что решила с собой сделать! И зачем я ее только в строгости держала-а-а! – Плечи Антонины тряслись, спина содрогалась.
Азарцев стоял и в отупении смотрел на Сашину косу, свисающую с кушетки. В глазах его стояла картина, как Саша, со своей тогда еще закрученной на затылке косой, сновала по буфетной, как мьиа полы, как подавала ему булочки. И как ее рвало там же, в буфетной. А он-то ни разу потом не вспомнил о ней. И все реже думал о той, другой, которую оставил одну в грязной кухне, на полу в луже воды.
– Необходима операция. Но я здесь ничего не могу! – сказал Ливенсон. Он осмотрел Сашу и теперь наблюдал, как с его перчатки в раковину стекает мутная краснокоричневая жидкость. – Везите в Москву, в большую больницу. Или к себе в район. Но здесь оставаться нельзя. Каждая минута на вес золота.
– Да я все продам, только дочку спаси! – ввалился в дверь, услышав его слова, мужик.
– Не в деньгах дело, – грустно посмотрел на него Ливенсон. – Здесь одному мне не справиться.
– Да нигде нас не примут! – Папаша завыл, и вой его подхватила припавшая к Сашиной кушетке Антонина.
– Выйдите отсюда! – Азарцев вытеснил плачущих людей в коридор и молча посмотрел на Бориса Яковлевича. Тот окончательно развел руками. – Нет. Даже не думай. Здесь оперировать нет возможности.
Азарцев опустил глаза:
– Ведь умрет.
Ливенсон промолчал. Анестезиолог смотрел, как в желто-зеленую Сашину руку по каплям из системы медленно поступает жидкость. Потом на глазах у них ток ее замедлился и потихонечку прекратился. Анестезиолог вставил трубки своего фонендоскопа в уши, приложил кругляк к Сашиной шее.
– Поздно уже везти в Москву, – сказал он и вынул иглу из Сашиной вены. – Сердцебиения и дыхания больше нет.
– Будьте вы прокляты! – повалилась на пол в дверях Сашина мать. Анестезиолог и Ливенсон обошли ее и вышли. Азарцев достал телефон, позвонил. По его звонку явился из большого дома еще один охранник. Они сняли мертвую Сашу с кушетки, завернули опять в одеяло, спросили: «Куда нести?» Акушерка сделала Антонине снотворный укол. Азарцев сказал: «Положите пока в саду. Не надо здесь оставлять, чтобы видели другие пациентки. Я должен позвонить в милицию». Охранники понесли тело. Один из них задом распахнул дверь.
– Сделаешь шаг, застрелю! – Сашин отец сидел на влажной земле перед входом и держал дверь под прицелом. Охранники попятились назад, захлопнули за собой дверь. – Всех разнесу к ядреной фене! – словно в безумии повторял он.
Азарцев подошел к двери, осторожно чуть приоткрыл и посмотрел в образовавшуюся щель. Руки Сашиного отца тряслись, и ствол ружья прыгал.
– Брось ружье! – проговорил Азарцев. – Подумай о жене…
Сашин отец залег, как в засаде, и выстрелил. Дробь с грохотом шибанулась в металлическую дверь. Азарцев отпрянул в сторону. Но дверь выдержала. На некоторое время воцарилось молчание с той и другой сторон. Через некоторое время Азарцев еще раз крикнул:
– Мужик! Дочку ведь все равно не вернешь, а если посадят тебя, так и другую родить не успеешь…
Вдруг кто-то отодвинул его в сторону и распахнул дверь. Это Антонина, очнувшись, встала с пола и вышла из коридора. Теперь она стояла на пороге в полный рост и молча, горестно смотрела в темноту.
«Если сейчас еще раз выстрелит, то точно ее убьет», – подумал Азарцев, но побоялся что-либо сделать, чтобы не спровоцировать безумца. Антонина постояла и молча пошла по ступенькам вниз. Муж смотрел на нее в прицел и не двигался.
– Сашку сейчас будут выносить, – глухо сказала Антонина, проходя мимо него. – Пойдем, место надо в машине приготовить. – Она взяла из рук мужа ружье. Он медленно поднялся и побрел за ней. Следом за ними охранники понесли Сашу.
Азарцев вернулся в коридор и сел на скамейку. Ливенсон в родовой занимался пациенткой.
«А может, Юля права и лучше уж так – прерывать беременность под наркозом и под присмотром врача?»
Три машины подъехали к воротам клиники одновременно. Из поселка явились милиция и труповозка забрать тело. Со стороны Москвы показалась блестящая «Вольво» с пожилым господином и каким-то незнакомым Азарцеву бодрым молодым человеком. Азарцев попросил милицию подождать.
Незнакомцы под руки вывели из дверей закутанную в меховое манто громко стонущую даму с голубыми волосами, усадили ее в машину и увезли. Азарцев провел милиционеров в дом. Отец Саши сказал, что повезет дочь в морг сам. Труповозка уехала. Милиционеры все записали и уехали тоже. Азарцев вышел проводить Сашу. Последнее, что он увидел, была снова свесившаяся с сиденья до пола ее толстая белокурая коса. Охранник закрыл за машиной ворота.
Азарцев и анестезиолог прошли в дом.
– Хорошо хоть больные спят, – заметил анестезиолог. – Не то, что мы. Пушкой не разбудишь. – Он посмотрел на часы. – Пять утра. У меня завтра операционный день и еще ночное дежурство.
Они прошли в буфетную Не включая света, Азарцев подошел к окну. Луна сместилась на небосклоне, и он увидел, что первый заморозок покрыл сединой траву на газоне. Щелкнул выключатель. Заспанный буфетчик появился за стойкой.
– Вам чай или кофе?
– Кофе. Покрепче, – попросил анестезиолог. Азарцев промолчал.
Буфетчик включил машину и стал застегивать перед зеркалом витрины свою темно-красную бархатную бабочку. «Черт знает, что за работа!» – заспанно думал он. Азарцев стоял лицом к окну и смотрел, как на освещенной веранде охранник, сняв с пьедестала статую расстрелянной Афродиты, положил ее в сторону и стал сметать веником белые осколки ее гипсовой головы.
В домике у Бориса Яковлевича акушерка мьиа полы. Девушки благополучно разродились мертвыми плодами и теперь спали. Брюнетка даже и не подумала посмотреть на младенца, а блондинка попросила ей его показать, но Борис Яковлевич под каким-то предлогом отказал.
И утро все-таки настало, хотя измученные дежурством люди уже и не чаяли дождаться его прихода. Борис Яковлевич, обычно читающий на прощание нотацию о том, что роды, пусть и искусственные, пусть и небольшим по размеру плодом, все-таки не игрушка, а сложный физиологический процесс, и повторять его не рекомендуется, теперь торопливо писал объяснение в милицию о том, что видел. Этим же занимались и Азарцев, и его коллега-анестезиолог. Часам к семи, когда все закончилось, анестезиолог собрался домой.
– Слушай, отвези домой девочку. Эту самую Веронику Романову, которую мы с тобой вечером оперировали. – попросил его Владимир Сергеевич. – Я сам хотел отвезти, но теперь не успею. Юлия уже едет сюда. Придется с ней объясняться по поводу нашей капризной бабульки.
Они вдвоем разбудили Нику, помогли ей одеться, и через несколько минут анестезиолог уже вывел свою машину со двора.
– Я уже красивая? – спросила она Азарцева. Он не разобрал ее слова из-за тугой повязки, но, стараясь казаться веселым, помахал ей на прощание:
– Чтоб целый день не вставала! Лежи и спи! Завтра заеду вечером и сделаю перевязку. – Он проверил, правильно ли записал Никин адрес.
Анестезиолог чувствовал себя настолько уставшим, что ему даже неинтересно было вникать во все тонкости этих отношений. «Лучше в обычной больнице отсидеть за ночь три операции!» – подумал он и пощупал на щеке царапину, оставленную гипсовым осколком Афродиты.
Женщины-роженицы, часика три поспав и с аппетитом позавтракав, тоже начали собираться по домам, несмотря на то что в контракте был предусмотрен еще и отдых в течение трех дней. Брюнетка достала из-под кровати закинутый туда вечером телефон. Она кому-то позвонила, и ее воркующий говорок был теперь совершенно не похож на вчерашнюю ругань. Блондинка не стала никуда звонить. После завтрака она собрала свою сумку и снова легла, закрыв глаза. Брюнетка стала краситься перед зеркалом.
– Ну и лицо! – Она накладывала тон и стирала его снова. Акушерка принесла им медицинские справки.
– Хошь храните, хошь в туалет с ними сходите! – по-свойски сказала она.
– За такие деньги еще и хамят! – Брюнетке очень хотелось с кем-нибудь поругаться.
– Вас не учить, так вы сами на себе живого места не оставите! – ворчливо отозвалась уже из-за двери акушерка.
– Вот за границей не посмела бы так сказать!
– За границей вам бы и беременность на таком сроке никто прерывать не стал! – Акушерка ушла в смотровую и стала там громко орудовать инструментами. Под окнами вдруг взвревел мотоцикл.
– Ой, это за мной! – Брюнетка Лена кинулась к окну, потом снова к зеркалу, стала лихорадочно поправлять прическу.
– Ну, Ленка, ты глупая! Зачем ты это сделала? Четыре бы месяца еще подождали, и ребеночек бы у нас с тобой был! – Рослый мотоциклист подхватил брюнетку на руки и понес к выходу.
– Ой, как у тебя все просто! А раньше-то чего мне это не сказал! – Она стояла перед дверью, привычно застегивая на голове шлем.
– Сюрприз тебе, дурочке, хотел сделать. Свадьбу надо было играть! А дел разных было невпроворот. Не могла уж, что ли, чуток подождать?
– Вот, как дам тебе сейчас за твои сюрпризы! Тебе бы так помучиться! – Брюнетка отвесила парню подзатыльник. – Погоди, дай с соседкой попрощаться.
– А она что, тоже это делала? – У парня горели интересом глаза.
– Сюда за другим не приходят! На пока, неси мою сумку!
Черненькая снова вошла в палату.
– Скажи хоть на прощание, как тебя зовут?
Ее соседка лежала, отвернувшись к стене, и делала вид, что спит.
Брюнетка подошла и тронула ее за плечо.
– Я ведь знаю, что не спишь. – Она вздохнула. – Не переживай ты так. Обойдется.
Блондинка повернулась и молча на нее посмотрела.
Брюнетке стало страшно.
– Ну, всего хорошего?
– Пока. – Блондинка закрылась простыней и снова отвернулась.
– Пока. – Лена случайно кинула взгляд на тумбочку, где лежала справка, приготовленная акушеркой. «Алла Дорн, – было написано крупными буквами в первой строке, – двадцать семь лет».
Лена окинула взглядом скорчившуюся фигуру неразговорчивой соседки и вышла из палаты. Через минуту Алла услышала, как под окнами взревел мотоцикл. Она еще полежала, потом села на постели, взяла в руки расческу и принялась равнодушно водить ею по длинным белым волосам.
– И за вами приехали, – снова открыл дверь в палату тот же охранник. Из-за его спины показался Владик Дорн.
– Да здесь вполне прилично! – Он окинул любопытным взглядом убранство комнаты. – Поехали, Алка!
Алла уклонилась от его поцелуя. Подделавшись под настроение жены, он посерьезнел – помог ей надеть пальто, взял сумку, проводил к машине, открыл переднюю дверцу. Алла села на заднее сиденье и с ненавистью уставилась на лохматый затылок мужа. В полном молчании поехали они домой.
Последним в это утро уехал усталый и грустный Борис Яковлевич Ливенсон.
