22
Ночь в реанимации шла своим чередом. Забылся тревожным сном раненый, приехавший в Москву с подножия Кавказских гор. Он беспокойно двигал руками и ногами и гортанно бормотал на своем языке, кому-то жалуясь, кому-то угрожая. Повязки на животе у него были сухие, и доктор Чистяков предоставил больному возможность поспать без лекарств.
Прооперированный алкоголик тоже заснул, но в отличие от кавказца спал абсолютно спокойно. После операции он пришел в сознание довольно быстро и, хотя находился под остаточным действием наркоза, сообразил, что операция даст ему возможность провести в чистой постели и на государственном, пусть и скудном, пайке лишние две недели, а может, и все три. А где взять в больнице выпивку под закуску, которую он надеялся выпрашивать у других больных в хирургическом отделении, алкаш давно выяснил. Как он сказал Чистякову, "не в первый раз в больнице лежу – порядки все знаю".
Без сознания опять была девочка Ника, но в этом случае усталый мозг Чистякова мог только констатировать ее состояние. Все назначения выполнялись, а особых надежд относительно девочки Чистяков никогда не питал. Пневмония развивалась, почки и печень пока работали, хотя и с помощью старого прибора, обменивавшего кровь и выводящего шлаки. Но ресурсы организма уже истощились, и как долго все это могло продолжаться, несмотря на гормоны, не сказал бы никто.
Рядом с Никой белела пустая кровать. Чистяков, определивший, что время далеко за полночь, с удовлетворением подумал, что по крайней мере одно место на всякий случай еще есть. Поступить мог кто угодно, в какой угодно момент – к этому Валерий Павлович всегда был готов.
Не спал только бывший повешенный. У него все так же сильно болело горло, но сознание, благодаря лекарствам, очистилось. Голова стала необыкновенно ясной, гораздо яснее, чем в момент совершения суицида. Больной попросил сестру, чтобы та принесла ему хотя бы маленькую подушку, и теперь лежал, повернув на подушке эту свою ясную, свободную от сгустка тревог, разочарований и тоски голову к окну, и с какой-то новой радостью в душе наблюдал, как бьет веткой о стекло серый тополь.
Чистяков подошел к нему и увидел, что больной улыбается.
– Что это со мной, док? – прохрипел больной Чистякову. – Будто от дури очистился. Жить стало хотеться. Это от лекарств?
Чистяков отметил, что парень, видимо, вышел из состояния стресса.
– Ты бы поменьше пил и курил всякую дрянь, – сказал он. – Горло-то болит?
– Да так, – парень сильно хрипел, но бодро поднял вверх большой палец.
"Преуменьшение симптомов – от лекарств. Эйфория – от гормонов", – подумал Чистяков, а вслух сказал:
– Хватит веселиться, пора спать.
– Вы как Кашпировский! Всему отделению спать! – улыбнулся парень.
– Работа такая, без этого никуда, – спокойно пояснил Валерий Павлович и вписал снотворное в лист назначений. Сестра тут же отломила кончик ампулы и вколола укол.
– А сами-то вы когда спите? – не унимался больной.
– Молчи, разговаривать тебе вредно. На дежурстве не сплю, давно привык, – сказал Чистяков и потрепал его по руке.
В этот момент в палату вошел одетый, как и полагается для работы, в медицинскую пижаму и халат доктор Ашот Гургенович Оганесян. Чистяков удивился, но его удивление было ничто по сравнению с удивлением бывшего повешенного.
"Все! Опять глюки! – подумал он. – Ни хрена эти доктора не умеют, только напускают на себя ученый вид. Это ж надо, Пушкин в реанимации появился! Хоть опять иди вешайся! Где веревка?"
Но тут его врач стал здороваться с Пушкиным за руку, спрашивать, зачем тот так рано приперся, дома, что ли, нечем заняться? Больной слушал их разговор и не мог понять, мерещится ему все это или происходит на самом деле. А пока он раздумывал, в кровь всосалось довольно сильное лекарство, стало разносить по сосудам туманный сон, и когда доктор Пушкин машинально взял за запястье пациента, чтобы прощупать пульс, больной уже засыпал, и из его отекшей гортани доносилось сильное и сиплое дыхание.
– Знаешь что? – сказал Чистяков Ашоту, когда они вышли в коридор. – Я вижу, у тебя тоже "того", не все дома. Давай иди в женскую палату – я отгорожу тебя ширмой от девочки – и ложись там спать на свободную койку. Пока в отделении все стабильно, ложись и спи. Если кого-нибудь привезут, я тебя растолкаю, заодно и поможешь. А сейчас я и сам справлюсь. Завтра будет твое дежурство и лучше, если ты вступишь на него в выспавшемся состоянии. Понял?
– О’кей, – ответил Ашот. – Благодарю за внимание. Вы настоящий друг.
– Я тебе не друг, а дед, – строго сказал Чистяков. – Вколоть тебе кубик реланиума, чтобы быстрее заснул?
Ашот представил себе больничную простыню, плоскую подушку, которую он достанет из шкафа, знакомые запахи, тихие каблучки медсестры… И сон, желанный сон забрезжил перед ним, ласково раскрывая свои объятия.
– Вот уж чего не надо! – ответил он. – Я и без реланиума отлично засну!
Он посмотрел на Нику, прошел за ширму и сбросил ботинки.
"Танька – дура! А девочка из трамвая как раз ничего! Душевная!" – успел подумать Ашот, забрасывая на высокую кровать ноги в носках и пижамных брюках. Он повернулся на бок, натянул на плечи больничное одеяло, засунул по привычке руку под щеку и равномерно и сладко задышал, тихо и размеренно, без всякого лекарства. И ему привиделись знакомые лица родных, и цветущий сад, и розовые лепестки цветов абрикоса, которые сладкий ветер сбивал на крышу сарая. И он увидел себя самого, еще мальчика, лежащего на животе на старом одеяле, с куском лепешки и с интересной книжкой в руках. А мать, уже тогда казавшаяся пожилой, ведь он был самым младшим из братьев, стояла на пороге их большого каменного дома в черном платье, в тапочках с меховой опушкой, ласково улыбалась, что-то говорила, звала его и приветливо махала рукой.
И вдруг в самой середине его сна в палату в сопровождении Валерия Павловича Чистякова вошла сама Валентина Николаевна, тоже в черном платье, со светлой розой в пакете и с шикарным букетом бледно-голубых и коричневых ирисов в руках.
– Эх, цветы-то какие у вас роскошные! – сказал Валерий Павлович, не зная, что и подумать. И с чего это сегодня на его дежурство случился такой наплыв?
– А с Ашотом что случилось? – испуганно спросила Валентина Николаевна, увидев на подушке знакомую курчавую голову.
– Что-то у него не сложилось, – ответил Валерий Павлович. – Вот он и вернулся. Мы все говорим "Ашот, Ашот… хороший специалист. Ашот – туда, Ашот – сюда" – а он, в сущности, одинокий бездомный человек, у которого нет дома и семьи.
– Если так разобраться, – шепотом сказала Тина, осторожным движением прикрывая одеялом Ашоту ноги, – у того простреленного кавказца из соседней палаты тоже нет дома. И у алкаша, наверняка, тоже.
– Да, – согласился Чистяков. – Только те люди – со знаком минус, а наш Ашот – со знаком плюс.
– Кто бы знал, – сказала Тина, – кто и когда расставлял эти знаки…
– А вы-то как здесь оказались? – спросил Чистяков. – Неужели и у вас не сложилось? Судя по букету, не скажешь.
– И я не исключение, – задумчиво сказала Тина. – Вот бы еще точно определить и мое положение относительно оси ординат. – Она обвела взглядом палату. – Где бы взять ведро? В банку мои ирисы не влезут, а уж в нашу крохотную вазочку – тем более.
Понятливая медсестра, слышавшая разговор врачей, тут же принесла Тине большую пластиковую емкость из-под дистиллированной воды. Вместе кое-как они обрезали узкое горлышко ножницами – и вот уже на шатком журнальном столике в ординаторской стоял невиданной красоты букет. Розу Тина подарила сестре, а та поставила ее на стеклянный столик с лекарствами рядом с Никой.
Валентина Николаевна же надела крахмальный халат, в котором она посещала врачебные конференции (старый-то она унесла стирать домой) и решила сходить в ЛОР-отделение узнать, что и как там произошло с ее бывшей подругой.
Ашот безмятежно спал. Чистяков пошел привычным путем в обход по палатам, от одного больного к другому, сестра заварила ему, наконец, чай – и относительный мир и покой на какое-то время воцарились в отделении реанимации.
У их соседей с седьмого этажа было беспокойно. В смотровой ЛОР-отделения вовсю горел яркий свет, и дежурный врач разрывался между послеоперационным кровотечением у девочки восемнадцати лет и инородным телом пищевода у семидесятилетней бабульки, решившей на ночь глядя полакомиться жареной рыбой.
– На ночь, бабушка, в вашем возрасте надо только кефир пить, – чертыхался врач, безрезультатно пытавшийся третий раз захватить щипцами и протащить вместе с трубой эзофагоскопа невообразимо скользкую острую рыбную кость, вонзившуюся в слизистую оболочку. Рядом, в соседнем кресле, сидела девчонка с открытым ртом и вытаращенными от ужаса глазами, а дежурная медсестра прижимала к кровоточащей поверхности миндаликовой ниши марлевый тампон на зажиме.
– Зажим только не выпусти, – говорил ей сквозь зубы дежурный врач, – а то будет еще одно инородное тело.
– Обижаете, начальник, – сказала медсестра и переменила затекшую руку. Рыбную кость в этот момент удалось зажать. Изгибаясь и затаив дыхание, врач потянул эзофагоскоп вместе с щипцами и костью вверх на себя. На минуту время остановилось – но вот доктор вздохнул полной грудью, распрямился и стал рассматривать перед лампой косточку, наконец извлеченную из пищевода на свет божий.
– Ну, какую рыбу-то на ночь ели, бабуля? – спросил, он, и в голосе его послышалось торжество. – Треску, что ли, трескали?
– Да бес попутал, сынок! – радостно закрестилась обретшая речь бабулька, почувствовав освобождение и от кости, и от эзофагоскопа.
– Зубов-то небось нет, а все туда же, как молодая! – улыбаясь, сказал врач и протянул бабульке трофей в марлевой салфетке. – Держи, бабушка, вот она, твоя косточка! – И он с гордостью продемонстрировал острую, довольно крупную, извитую треугольную кость. – Такими костями шкуры шили в доисторическом периоде!
Бабулька заохала и зажала завернутую в марлевый лоскуток кость в высохшем кулачке.
– Ох, вся измучилась я, так было больно! Дай бог тебе здоровья, сынок!
– Да ладно, будем живы – не помрем!
Доктор повернулся на круглом стуле к следующей больной.
– Давай мне зажим и вези бабку в палату! – сказал он сестре и ловко перехватил из ее рук инструмент.
– Да сама я дойду, сама! – засипела бабулька, радуясь, что экзекуция кончилась благополучно, и со всех ног засеменила в палату. Дежурный врач и сестра не выдержали, засмеялись. Но тут со второго кресла, перед которым теперь сидел доктор, раздался стон.
– Доктор, я умру? – неожиданно, еле разборчиво простонала девчушка, которой утром сделали операцию по удалению миндалин.
– А как же! – ответил доктор и спокойно сменил один зажим на другой с чистым тампоном, внимательно осмотрел послеоперационную рану. – Мы все умрем, – философски продолжал он. – Весь вопрос только в том, когда! – он удобнее перехватил зажим. От длительного вынужденного положения спина у него затекла, и даже еще больше, чем курить, доктору хотелось размяться. – Хорошо бы, это случилось не ранее чем лет через восемьдесят. – Он говорил спокойно и размеренно, а сам соображал, что лучше сделать: подождать еще или все-таки ушить рану. Оба варианта имели свои достоинства и недостатки.
– Ну-ка, сиди спокойно, не шебуршись! – вдруг прикрикнул он на больную. Та в ответ застонала: "А-а, а-а-а!"
– Ну сейчас, детка, сейчас! – успокаивающе заговорил врач. – Ну кто же виноват, что сосуды у тебя расположены близко. И операция была сложная, все ниши были в рубцах, вот и пришлось эти рубцы ножницами пересекать. Поэтому рана кровит сейчас.
– А-а-а! А-а-а! – продолжала стонать девчушка.
– Посмотри в истории, – сказал доктор сестре. – Как у нее со свертываемостью, в порядке?
Сестра нашла анализ, назвала цифры.
– Вроде в порядке, – пробурчал врач. – Значит, сосуд в нише крупный попался. Хрен их знает, как они у нее проходят, эти сосуды, может быть, и атипично. Сделали бы ангиографию, так и проблем бы не было. Слава богу, сонную артерию хоть не зацепили. И то радость немереная.
– В нашей больнице и отделения-то такого нет, чтобы всем ангиографию делать. Это же специальный центр должен быть, – сказала медсестра.
– При чем тут центр? Деньги нужны и руки. Да еще голова. Хотя такие случаи, как этот, встречаются, может, один раз на тысячу, а может, и того меньше.
Девочка стала мотать головой и мычать, что ей больно.
– А кто тебе велел прыгать по коридору после операции! – напустился на нее доктор. – Тебе сказали лежать, значит, надо лежать! Нет, жених к ней пришел, женихаться ей надо вприпрыжку по коридору! Вот и доженихалась!
Сестра быстро закатала девушке рукав халата, сделала укол. Очередной тампон на зажиме в руках доктора опять пропитался кровью. Он быстро взглянул на него, не оборачиваясь выбросил его в тазик, а рука сестры уже протянула новый зажим.
"Блин, был бы лазер! В момент бы остановили кровотечение!" – ругался про себя доктор.
– Все! Ладно! – решил он. – К черту эти тампоны, давай шприц с новокаином и новый лоток с инструментами. Надоело! Не остановить кровотечение простыми средствами. Лучше ушью сосуд.
Девочка вдруг стала заваливаться в кресле.
– Нашатырь быстрее – и держи ее, – сказал врач.
Сестра протянула ватку с нашатырем, шприц с новокаином, стерильный лоток с инструментами, ухватила девочку за плечи. Руки врача работали привычно и споро.
– Ну, вроде все, – сказал он, обрезая лигатуру последнего шва. – Как дела? – закричал он в самое ухо больной. Та осторожно кивнула, боясь закрыть свободный от зажимов рот. – Теперь в палату! Лежать на боку! Все, что во рту набирается, сплевывать в тазик! Никакой еды, поцелуев и женихов! Поняла?
Врач почему-то кричал так, будто у девочки болело не горло, а ухо. Была уже середина ночи, он устал.
Девочка утвердительно помотала головой. Он поднял ее и перетащил в кресло на колесиках. Голые худые коленки у девчонки дрожали так, что было видно невооруженным глазом. Сестра взглянула на доктора.
– Перелей ей четыреста миллилитров плазмы, введи кофеин, кордиамин.
– Поняла, – ответила медсестра.
– Ничего! – потрепал доктор больную по субтильному плечу и пошел мыть руки. – Послезавтра опять будешь порхать по коридору как бабочка!
Девчонка слабо улыбнулась, и медсестра повезла ее в палату. Но тут раздался новый крик:
– Что за отделение! Хоть умирай, никого не дозовешься! Сестра, сестра! Кто-нибудь! – доносилось издалека.
Сестра крикнула в глубину коридора: "Сейчас, иду!" А про себя подумала: "Это опять бабка с гайморитом, у которой бессонница. Всех больных сейчас перебаламутит, и будут они стонать и не спать до утра! Хоть бы выписали ее скорее! Надо спросить у врача, может, ей димедрол вколоть? У нее гайморит, димедрол ей повредить никак не может!"
Отвезя девочку на ее место и для порядка крикнув еще раз в глубину коридора: "Иду, иду!", сестра привычным движением набрала в шприц кубик димедрола и стала готовить для девочки капельницу. В это время в дверь процедурной комнаты кто-то аккуратно, но настойчиво постучал.
– Добрый вечер! Или доброй ночи! Не знаю, как будет лучше, – произнесла Валентина Николаевна, заходя в процедурную. – Где ваш дежурный доктор?
– Не знаю, – ответила медсестра. – Наверное, в ординаторской.
– Я заглядывала, там нет.
– Ну, может, в туалет пошел. А может, курит на лестнице в коридоре. А вы что хотели? – спросила медсестра, заметив удивленно приподнятые брови Валентины Николаевны. – Да он три часа сейчас с бабкой с инородным телом и с девчонкой с кровотечением мучился! – Она сообразила, что строгая заведующая реанимацией может истолковать ее слова как признание в бездеятельности.
"Сейчас еще кого-нибудь к нам переведет. Вот это будет ночка!" – подумала медсестра.
– Я хотела узнать про одну больную, – осторожно сказала Тина. – Я осматривала ее в приемном. Мне кажется, что ее положили к вам.
Сестра понесла в коридор штатив с капельницей.
– Вы фамилию мне скажите.
Тина замялась, раздумывая, не лучше ли ей сначала поговорить с доктором. Если действительно произошел суицид и дело будет вести следователь, не€ к чему всем знать, что она приходила справляться о больной. Хотя перед кем угодно, хоть перед господом богом, Тина могла сказать, что в приемном она поступила правильно, отправив больную по профилю.
– У нас доктор может всех больных и не знать, – сказала сестра. – Он из другой больницы только на дежурства приходит.
"А эта больная как раз сегодня поступила", – подумала Тина и в этот момент увидела незнакомого дежурного врача, выходившего из последней палаты.
– Бабке с гайморитом, которая лежит у окна и страдает бессонницей, по кубику димедрола с анальгином и реланиум! – подходя к сестре, сказал он. – А то замучила, в туалет некогда сходить!
– К вам Валентина Николаевна, заведующая отделением реанимации, – сказала медсестра.
Доктор слегка смутился. Он был приходящий врач, работал только по ночам и не знал в лицо всех работников больницы.
– Я хотела вас спросить насчет одной больной. Большаковой Анны. По отчеству, кажется, Ивановны. Она поступила сегодня, – осторожно сказала Валентина Николаевна, боясь услышать самое страшное и уводя его вперед по коридору.
– Большакова в какой палате? – заорал дежурный врач медсестре.
– В десятой, – ответила та.
– Ну, она ничего, в порядке, я ее смотрел, – равнодушно сказал дежурный врач. – Отек гортани умеренный.
– А вы давно ее осматривали? – еще более осторожно спросила Тина.
– Часов в десять вечера, – подумав, ответил врач. – А что?
– Господи, я вам так благодарна за то, что вы мне сказали, вы даже не представляете! – с чувством сказала Тина. – Это, оказывается, моя подруга детства. Я почему-то подумала – ну надо же, какие бывают дурацкие мысли, – что это она выпала из окна.
– Выпала из окна? – Дежурный врач в изумлении вытаращил глаза.
– Ну да, кто-то же выпал из окна на вашем этаже! – пояснила Тина. – Я сама видела.
– Лена!!! – что было силы заорал в глубь коридора дежурный доктор. Испуганная медсестра выскочила из палаты, где ставила капельницу.
– Кто у нас выпал сегодня из окна? Почему я не знаю? – закричал он.
– Фу, напугали! – ответила сестра и схватилась за грудь. – Да это вовсе не из нашего отделения! – Она помолчала секунду и кокетливо улыбнулась. – Я сейчас в обморок упаду от вашего крика, еще и меня будете лечить! – На Тину она посмотрела враждебно, как на дезинформатора.
– Это из глазного отделения этажом выше какая-то тетенька выкинулась! – сказала она назидательным тоном. – И потом, это было днем, когда наш доктор еще даже на работу не пришел. А у нас все в порядке, не считая орущей всю ночь бабки с гайморитом.
Доктор посмотрел на Тину.
– Вы чего людей пугаете? – сказал он.
– Да вы не поверите, как я сама испугалась! – горячо сказала Валентина Николаевна. – Эта больная, Большакова, ведь после суицида, вот мне и показалось, что это она могла…
Ей показалось, что где-то вдали пронесся звук, похожий на рев гоночных машин, со страшной скоростью несшихся из Брешии в Брешию.
"Кажется – креститься надо!" – хотел было сказать ей врач в точности так, как сказал это в свое время его коллега из кардиологического отделения, но постеснялся. Рев исходил все из той же последней палаты. Это опять звала медсестру бабка с гайморитом. Сестра, чертыхаясь, побежала к ней.
– Я вам больше не нужен? – спросил у Тины врач.
– Спасибо, слава богу, нет! – прижала Тина руку к груди и отправилась искать десятую палату, а дежурный врач рысцой побежал куда-то по коридору, вероятно, все-таки в сторону туалета.