23
Анна Большакова, бывшая девочка, выступавшая на концерте с капроновым бантом и в розовом платье, а теперь рыхлая полноватая женщина, лежала на боку в темноте больничной палаты среди сопения соседок и глядела невидящими глазами на стену. Она вспоминала свою жизнь, и мысли ее были горьки. Она думала о том, как труден и малоприятен путь от рождения к смерти, как несправедливы дети, как глуп и бездарен муж, как рано ушли из жизни родители. Она думала, что самое прекрасное и единственное, что было в ее жизни – ее голос, ее музыка, – теперь от нее ушло, что путь к самовыражению закрыт навсегда, а влачить существование домработницы, которую будут тиранить и дети, и муж, ей не под силу. И ей больше не нужны ни годы, которые она могла бы прожить, ни будущие внуки, которые могли у нее появиться и которых она не хотела видеть. Ей стала не нужна будущая весна, одна из миллионов весен, что должна была через несколько месяцев вновь расцвести во всей красоте. Вся ее жизнь свелась к животной боли, притупленной лекарствами и особенно ее не тревожившей. Женщина точно знала, что придет новый день, она выпишется из больницы и дома вновь повторит свою попытку. Но теперь уже не так бездарно, как раньше, и не уксусной кислотой, а более надежным и верным способом.
Стена у кровати освещалась ровным, неярким светом, падавшим от лампы из коридора, и женщина, несмотря на неважное зрение, вполне могла рассмотреть все неровности, мелкие пупырышки краски и нацарапанную кем-то надпись: "Жизнь прекрасна и удивительна". Она смотрела на нее долго, равнодушно, без любопытства. Ей было безразлично, кто и по какому поводу ее написал. Она знала, что эта надпись никогда ее не взволнует.
Так она лежала в относительной тишине, прерываемой криками из соседней палаты и разговорами в коридоре, без сна и равнодушно ждала рассвета. Вдруг на этот, принадлежащий только ей, кусочек стены легла чья-то темная, неясная тень. Женщина не повернулась.
– Аня! – услышала она чей-то как будто знакомый, домашний, очень теплый голос. – Прости меня, ведь я тебя не узнала!
Женщина приподнялась на подушке, пытаясь разглядеть внимательнее ту, что стояла перед ее кроватью.
– Ты тоже меня не узнала… Конечно, годы есть годы, – проговорила пришедшая, и в этот момент у больной будто открылись глаза.
– Валька! Так это ты! Откуда ты взялась!
– Да я же осматривала тебя в приемном! Прости, что не узнала сразу! Я вспомнила только дома! – горячо заговорила Валентина Николаевна, осторожно присела к больной на край кровати и вдруг припала к ней, обняла за плечи, стала гладить ее волосы, щеки, будто пропавшему, а потом нашедшемуся ребенку.
– Ну чего ты, чего ты плачешь? – растерялась и удивилась больная.
– Ах, Анька! Мы так давно не виделись и так грустно, неожиданно встретились! – всхлипывала Валентина Николаевна. – И так постарели, что даже не узнали друг друга!
– А ты, что ли, стала врачом? – удивленно спросила Анна.
– Конечно, давно уже. Работаю целых семнадцать лет.
– Как же ты могла? – вдруг сердито спросила больная. – У тебя ведь был такой редкий голос! Впрочем, я знала, что ты не стала заниматься дальше.
– Как я завидовала тебе! – все гладила ее Тина. – И вот ты-то, как я поняла, певицей стала!
– Да, – с горечью сказала ее бывшая подружка. – Певицей погорелого театра.
– Да как же, почему?
– Потому что я здесь, на этой кровати. – Ответ прозвучал сухо и зло. – Потому что все мои партии отдали молоденьким дурочкам, любовницам богатых господ. А меня вышвырнули, как ненужную старую тряпку, как позапрошлогодний календарь, как пустой флакон из-под использованных духов. – Рот Анны искривился болезненной горькой складкой, в полутьме похожей на изломанную ветвь.
– Из-за этого пустяка ты смогла с собой сделать это! – с возмущением шепотом почти закричала Валентина Николаевна.
– Не из-за пустяка, – сказала больная. – В работе была вся моя жизнь. – Она помолчала. Потом опять вдруг сказала: – Да. Вот ты пришла, и я опять тебе завидую.
– Мне? Почему?
– Ты живешь, ни от кого не завися. Ни от режиссера, круглого дурака, ни от дирижера, который может специально подать не в такт…
– А мы-то с тобой, помнишь, как сыграли вальс из "Маскарада"?
– Помню, – сказала Анна, и вдруг из глаз ее выкатились две крупных слезы и поползли по щекам. – Я помню все, к несчастью. Мерзких костюмерш, которые хладнокровно констатировали, что на моей талии не сходится теперь ни один костюм, и подлых гримерш, которые говорили, что с моим носом не подойдет никакой грим. И я только спрашивала: а как же Монсеррат Кабалье? Как им нравится ее нос и ее талия? И эти ехидны замолкали!
– Анечка! – сказала Тина. – Как ты могла, из-за таких пустяков! Ты не знаешь, как долго теперь нужно будет лечиться.
– А я не буду! – насмешливо и в то же время спокойно сказала Анна.
– Нет, будешь. Я сама за этим буду следить.
– Не буду! И давай не будем об этом спорить! – Анна помолчала немного, а потом вдруг тихо спросила: – А что бы тебе еще оставалось делать, если это тебя вдруг внезапно выкинули бы из больницы?
– Меня? – Тина на секунду смешалась. Эта возможность показалась ей маловероятной. Но она ответила: – Да мало ли что? Нашла бы занятие. На крайний случай газетами бы пошла торговать.
Про газеты она придумала как-то внезапно.
– Говорю же, счастливая! – тихо сказала ей Анна. – А я бы не смогла.
– Господи, да мы с тобой в церкви будем петь! – придумала Тина. – У тебя контральто, у меня сопрано, нас оторвут с руками и ногами! – Тина сказала это в шутку и вдруг поняла, что эта мысль подруге приятна.
– Да? – спросила Анна.
– Конечно! – горячо обняла ее Тина. – Вот увидишь! Только надо поправиться, восстановить голос. Кстати, твои родные знают, что ты лежишь здесь?
Анна только головой покачала в ответ.
– Не знают? Так они, наверное, с ума сходят? Давай телефон, я им позвоню!
Анна молчала. Но Тина так стала ее тормошить, целовать и упрашивать, приводить разные доводы, даже обвинять саму Анну в эгоизме и черствости, что та вдруг сдалась и дала номер телефона. Большакова уже повернулась на спину, смотрела то на Тину, то куда-то в потолок – а из глаз ее все струились слезы, которые она не вытирала. Ей нравилось, что слезы с ее щек вытирала Тина кусочком марлевого бинта, всегда лежавшим на всякий случай в кармане ее халата. Потом Тина тихонько стала расспрашивать Аню о старых знакомых, соседях, товарищах по школе. Потом развернула перед старой подругой внезапную и заманчивую перспективу, как они пойдут устраиваться в хор, но не в православную церковь, которую Тина не любила за мрачность и догматизм, а в католическую, чью музыку знала по Баху, Моцарту, Мендельсону.
– Ты представь только, как звучит "День гнева – этот день" по-латыни под высокими сводами католического собора где-нибудь в Испании! – восторженно говорила она. – Если мы с тобой не сможем это спеть сами, ведь никто не мешает нам хотя бы послушать!
И обе, сидя на узкой больничной койке, прижавшись друг к другу, глянули в потолок и вдруг шепотом затянули на два голоса: "Ди-зе-ре-ре, ди-зе-ре-ре!"
– Не больница, а сумасшедший дом! Вы дадите, наконец, людям поспать! – вдруг раздался с соседней кровати сердитый голос.
– Извините! – проникновенно сказала Тина. – Я ухожу, – в самое ухо прошептала она Анне, – но ты даешь мне слово, что будешь лечиться?
– Спасибо, что зашла, – тихо ответила та. – Я буду о тебе думать.
– Я приду еще! – зашептала Тина. – А сейчас пойду и из своего кабинета позвоню тебе домой.
Анна крепко сжала ей руку повыше запястья.
– Спи! Тебе надо спать, а то уже скоро рассвет!
– Да. Иди, ты тоже устала!
– Да я ничего, главное сейчас – ты! Утро вечера мудренее.
Не в силах оторвать взгляд от отекшего лица подруги, Тина тихонько вышла из палаты. В дверях отделения у лифта ей опять встретился странный человек, которого она накануне видела в приемном. Тот, что курил и поджидал приятеля с повязкой на ухе. Он почему-то тоже не спал, и теперь у него была еще повязка и на носу. Тина узнала его по пижаме и по рыжей меховой шапке.
– Ван Гог! – прошептала она и спросила: – Вы что, так неудачно поговорили с приятелем?
Человек, тоже присмотревшись, узнал в ней женщину, с которой разговаривал днем в приемном.
– Да нет, – с каким-то неловким смешком проговорил он. – С приятелем повидались нормально. Потом я пошел его провожать, хотел, кстати, зайти в стеклянный магазин бутылку пива купить. А дорожка-то ведь вдоль больницы проходит. Ну вот и звезданул мне кто-то бутылкой по башке, аккурат с четвертого этажа. Теперь еще – перелом носа.
– Ну надо же! – сочувственно изумилась Тина.
– Хорошо, что с четвертого этажа саданули, а не с восьмого! – философски сказал мужчина. – Если с восьмого, точно бы голову проломили! Тогда бы в реанимацию попал.
– В реанимацию – это ко мне, – не к месту заметила Тина.
– Нет уж, лучше вы к нам, – сказал мужчина. – А вообще-то, мне повезло. Тот же самый врач, что с ухом меня принимал, теперь кости носа мне выправил. В этом же отделении. Как говорится, не отходя от кассы.
"Ну, русские люди – уникальные люди! – подумала Тина. – Все им нипочем!"
– Ну, вы уж будьте теперь осторожнее! – сказала она, – а то еще что-нибудь с вами случится.
– Да ладно, чего уж, всякое в жизни бывает! – беззлобно покрутил мужик головой, бросил окурок мимо плевательницы и пошел в свое отделение.
Тина посмотрела ему вслед, глянула на окурок, хотела сначала ему крикнуть, потом поднять окурок, потом махнула на все рукой и пошла пешком по лестнице в свое отделение. По дороге она повторяла, чтобы не забыть, цифры номера телефона Анны и поэтому не обратила внимания, что сверху, откуда-то с запасной лестницы, ведшей на чердак, вышли двое мужчин в завязанных наглухо халатах и в масках, с носилками в руках. Какое-то время они шли следом, а потом куда-то свернули.
Аня Большакова, снова повернувшись к стене, по-новому смотрела на надпись, нацарапанную на стене: "Жизнь прекрасна и удивительна".
"Вот насчет "прекрасна" не знаю, – думала она. – А что удивительна – это точно". Разве могла она подумать, что именно здесь, ночью, при таких обстоятельствах встретит подругу, с которой когда-то на переводном экзамене в четвертом классе они играли в четыре руки вальс Хачатуряна к драме Лермонтова "Маскарад"?
А сама Валентина Николаевна, пешком спускаясь по долгим лестничным пролетам, впервые в своей жизни подумала, что, может быть, как раз очень хорошо вышло, что она стала не певицей, а простым врачом, хоть и высшей категории.
