11
В бухгалтерии Барашков чуть не насмерть сцепился с кассиршей из-за мелочи.
– С тобой правда творится что-то неладное, – сказала ему Тина. – Если это из-за меня, ты не бери в голову, я больше не буду к тебе приставать.
Они шли по узкому коридору первого этажа к раздевалке. Навстречу им попадались посетители, с интересом разглядывавшие странную пару – невысокую светловолосую женщину в шерстяной кофточке и простой серой юбке и огромного рыжего доктора в зеленых пижамных штанах и узковатом халате, расстегнутом на могучей груди.
– Это не из-за тебя, это из-за Людмилы, – сказал Барашков.
Во врачебной раздевалке уже никого не было и только сиротливо висела одежда остававшихся на ночные дежурства. На металлическом кронштейне, отведенном их отделению, одежды было еще полно. Сбоку криво висел плащ Тины. Рядом на плечиках аккуратно красовалось старое, чуть не габардиновое еще пальто Чистякова; кожаная курточка Мышки соседствовала с пиджаком Ашота, а в самом углу висело модное пальто Татьяны. Куртки Барашкова не было видно.
– А где твоя куртка? – спросила Тина, повязывая на шею платок. Она хотела спросить про Людмилу, но не стала. Людмила была жена Аркадия. «Неудобно спрашивать, – решила Тина, – захочет, расскажет сам».
– Бросил в машине еще вчера, – ответил Барашков. – Торопился. Боялся опоздать на дежурство. Ехал быстро, куртку снял, а в раздевалку повесить забыл. Отвозил вчера Людку в больницу. Какие же некоторые наши доктора суки!
– Что случилось? – не на шутку встревожилась Тина. Она перестала трясти плащ и подошла к Барашкову ближе. Он присел на кожаный стульчик, на котором обычно сидела дежурная санитарка и целыми днями читала детективы. Аркадий сидел, как-то растерянно опустив плечи, расставив ноги, повернув голову вбок, с горечью уставившись в трещину на покрашенной бежевой краской стене.
– Просто суки! – повторил он.
– Да что случилось?! Не тяни! – не на шутку разволновалась Тина.
– Ей пришлось вчера сделать аборт. Она уже совсем было собралась оставить эту беременность. Сказала, как раз хорошо, что старшая дочка почти уже выросла, а ей самой теперь хочется понять, что же такое на самом деле материнство, потому что дочка родилась еще в институте. Мы даже не поняли, как прошел первый год ее жизни. Только хотели, чтобы он быстрее закончился – спать очень хотелось. И вот Людка собралась рожать. Я говорил: «Не надо!» Поживем для себя. Да и денег на ребенка все еще нет. И неизвестно, когда вообще будут. Старшую девочку в институт надо устраивать. Я под это дело продал гараж, но, боюсь, не хватит. А Людмила зарядила как заведенная: «Буду рожать, и все!»
– Ну?
– Ну и краснуха. Будто специально. Подцепила, наверное, на работе. Она же по участку бегает. Ты же знаешь, после краснухи надо делать аборт. Стопроцентно. Людка несколько дней плакала, но деваться некуда – поехали. К нам в гинекологию она не захотела. Нашли в другом месте знакомых. Заходим в кабинет. Там две мымры лет по пятьдесят, старой закваски. Но отступать уже было поздно, раз договорились. Она легла. Они ее посмотрели да как стали орать! И зачем растила плод до такого срока, и какая-то там у нее аномальная беременность, хотя как беременность может быть аномальной? В общем, получалось, что Людка дура, а они героини труда и чисто случайно вынуждены якшаться со всякими проститутками. Людка им даже ответить толком не могла, попробуй-ка ответь, лежа в гинекологическом кресле! Только плакала тихонько, и все. Они ей даже анестезию как следует не сделали, хотя, сволочи, ведь знали, что она врач, что я врач, что я за все им заплачу… А деньги, между прочим, потом взяли! Они ее даже перед уходом не посмотрели, суки! Если бы я сразу это все узнал, я бы этих фашисток там бы пристукнул, да Людка мне это все уже дома рассказала. Я хотел ехать туда, разобраться, а она говорит: «Не связывайся, а то мне будет хуже оттого, что разволнуюсь». Ну, я с ней посидел часок и сюда на дежурство. Даже не мог с ней побыть ночью. Мало ли что, вдруг кровотечение?
– Ты хоть звонил?
– Звонил. Она спит. Дочка из школы пришла – встала на хозяйство.
– Ну так ты чего тогда тут сидишь? – возмутилась Тина. – Во-первых, мог бы дежурством поменяться.
– С кем поменяться? Все и так заняты под завязку!
– Да хотя бы со мной. Неужели я бы тебя не выручила? Во-вторых, сейчас-то почему домой не уходишь?
– Знаешь, – усмехнулся Барашков, – ноги туда не идут. Мне, наверное, просто стыдно. Ну, что я приду? Она лежит, а я приду, вместо денег принесу ей эти гроши, на которые можно прожить ровно три дня. Я даже цветов ей купить не могу.
– Возьми мою зарплату, я обойдусь, меня муж прокормит, – сказала Тина, протягивая ему кошелек, даже не сообразив поначалу, что этими словами унижает Аркадия еще больше.
– Ты за кого меня принимаешь? – Барашков впервые за время всего разговора посмотрел ей в глаза. На лице его отражалось презрение. Только Тина не поняла к кому – к ней, к себе или к жизни.
– Тогда я пошла. – Не зная, что еще сказать, Тина двинулась к выходу. На полпути внезапно остановилась. – У меня сегодня будет деловая встреча с тем доктором, которого ты застал у меня в кабинете, – повинуясь внезапному порыву, сказала она. – Я поговорю с ним, может, он пригласит тебя на работу. Место, как мне кажется, из хлебных, как раз для тебя.
– Я как-нибудь сам о себе позабочусь, – ответил Барашков.
– Освободите рабочее место, товарищи! – раздался над ухом суровый голос. Барашков поднял глаза. С новым детективом в руках над ним сурово и непреклонно возвышалась дежурная санитарка в синем халате.
– Пожалуйста, пожалуйста! – Барашков встал и у самого выхода распрощался с Тиной.
– Не горюй, – добавил он, увидев ее озабоченное, печальное лицо. – Все обязательно рассосется!
– Тогда до завтра, – ответила Тина.
Она двинулась по асфальтовой дорожке мимо стоянки к выходу, но, пройдя несколько шагов, обернулась. По стеклянному переходу, прозрачному, словно аквариум, медленно шел, ссутулив плечи, большой рыжий человек, с кудрявой бородой, в белом халате и зеленых штанах.
– Господи, помоги ему! – прошептала Тина.
Вообще, Валентина Николаевна была глубоко неверующим человеком. Ее не крестили, она никогда не ходила в церковь и считала книгу о происхождении видов и теории эволюции гораздо более логичной, чем Ветхий Завет. Но, повинуясь какой-то издавна сложившейся привычке, как многие другие, она чуть не постоянно поминала господа, подразумевая под ним не гипотетически всесильную личность, а благоприятное стечение обстоятельств. Вот и сейчас, упомянув всевышнего, Валентина Николаевна тут же забыла о нем и решила свернуть с асфальта на окольную тропинку, чтобы опять проскочить в дырку в заборе и зайти в «стекляшку» купить свежего хлеба.
К вечеру удивительно потеплело. Сильный, пронизывающий ветер сменил направление и превратился в небольшой ветерок, несущий с собой запах опавших листьев и дым мусора с больничной помойки. Капли дождя еще висели на ветках, но солнце больше не скрывалось за тучами, а вовсю пылало и если не очень грело, то, по крайней мере, светило настолько ярко, что даже слепило глаза. Тина порылась в сумке и нашла валявшиеся там с лета солнцезащитные очки.
«Как из рекламы! – решила она. – Осень, солнце, на деревьях желтые листья, и вот иду я, вся из себя, в зеленой шелковой косынке, плаще и темных очках!»
Тина поразмышляла, а что же могло быть дальше в рекламе. Какое-то чувство юмора у нее все же было. Дальше в рекламе в лучшем случае она могла остановиться и выпить чашечку чаю «Липтон», а в худшем – порыться в сумке и с пафосом вытащить пачку прокладок. Тина фыркнула, небрежно подняла воротник плаща, закинула сумку на плечо повыше, распрямила спину, вспомнив про остеохондроз, и, огибая здание, направилась к «стекляшке». Неожиданно она наткнулась на небольшую группу людей, без цели стоявших под окнами и негромко что-то обсуждавших.
«Вроде тут не роддом, чтобы кучковаться под окнами», – подумала Толмачёва и подняла голову, чтобы убедиться в своей правоте. Естественно, она не могла перепутать дорожки. Роддом находился в больничном дворе совсем в другой стороне, а здесь располагались окна отделений основного стационара. Чуть подальше, соединенный переходом с главным зданием, располагался двухэтажный операционный блок (его кварцевые лампы хорошо были видны с улицы), а на эту сторону выходили окна палат. На первом этаже – отделение физиотерапии, а выше, по порядку – две хирургии, чистая и гнойная, две терапии, на пятом этаже – кардиология, на шестом – урология, на седьмом – ЛОР, а самый последний этаж занимали окулисты. Ее родное отделение анестезиологии и реанимации было вынесено несколько вбок и находилось в другом крыле.
Валентина Николаевна сделала еще шаг вперед и увидела, что люди стояли не просто так. Присмотревшись, она увидела на асфальте осколки стекла, небольшие бурые пятна и странную нарисованную мелом фигуру. И поняла: фигура повторяла очертания лежащего человеческого тела.
– Что случилось? – спросила она у ближайшего к ней человека.
– Женщина какая-то выбросилась из окна. Только что унесли, – довольно равнодушно ответил тот.
– Из какого окна? – с каким-то смутным неприятным чувством спросила Тина.
– Оттуда! – неопределенно показал мужчина куда-то вверх. – То ли с последнего этажа, то ли с седьмого…
– Насмерть? – спросила Тина с подозрением. Но ее смутному подозрению не дано было развиться, ибо его заглушила другая, практическая мысль. Если женщина осталась жива, то положат ее, конечно, к ним в реанимацию. Такие травмы, полученные при падении с большой высоты, скорее всего, окажутся несовместимыми с жизнью, а это значит, что Чистяков будет зря разрываться между Никой, кавказцем, «повешенным», алкашом и еще этой женщиной. А к утру или максимум к следующему вечеру ее потеряет. Невеселая перспектива.
– Как же не насмерть с такой-то верхотуры? – включилась в разговор старушка в платке. – Ведь головой прямо об асфальт! А в халате у нее записку нашли. Там было написано: «Прошу при любых обстоятельствах меня не лечить!»
– Рак, наверное, у нее был! – сказал кто-то третий.
– Наверное, – задумчиво подтвердила Тина, чтобы не вступать в дальнейшие разговоры, и вышла из толпы. Она вздохнула почти с облегчением – оттого, что, так или иначе, но работы в отделении пока не прибавилось. Зашла в знакомую до тошноты «стекляшку», за прилавком которой стояла все та же, утренняя продавщица, купила хлеба и побрела пешком по проспекту к метро.
Настроение уже было испорчено. В памяти сразу всплыли возмущение Марины, откровения Барашкова, непослушание и агрессивность сына, запутанные отношения с мужем. Темные очки, которые ей так нравились, она кинула в сумку и больше не доставала. В метро опять пришлось ехать стоя, и к концу поездки у нее действительно зверски разболелась спина.
«Это оттого, что я сегодня весь день проходила на каблуках. Забыла после конференции переодеть туфли», – вспомнила Тина.
Мысль о ее вечернем свидании больше не вызывала подъема, а, наоборот, привела в уныние.
«На кой черт я буду встречаться с этим доктором, – думала Тина, – если все равно я у него работать не хочу?
„Надо помочь Аркадию! И несмотря на то что он отказался от моего участия, я должна все-таки разузнать, нельзя ли ему чем-нибудь помочь!“ – приводила она контрдоводы.
Но это значит, что, вместо того чтобы погулять с Чарли и лечь на часок в постель, пока не вернулись домой мужчины, надо думать о том, как подготовиться к встрече. То есть опять причесываться, краситься и искать в шкафу какой-нибудь наряд поприличнее. А что там искать, если она уже давно забыла, когда последний раз покупала себе что-то новое? И не потому, что муж не давал денег. Ей просто не хотелось. Она уставала. Да и куда носить? Под халат на работу? К родителям? Щеголять нарядами, когда там, в маленькой комнате, уже много лет лежит Леночка?
Тина вздохнула. Сын должен быть сегодня на дополнительных занятиях, значит, вернется поздно. А когда вернется муж, вообще не знает никто. Эх, зачем она так опрометчиво согласилась встретиться? Тине уже не хотелось ни смотреть кому-нибудь в глаза, ни касаться рук, ни изображать таинственную улыбку. Останавливало ее лишь то, что отменить свидание она не могла, так как не взяла у Азарцева номер телефона, а свой адрес, наоборот, не подумав, вручила. Хороша же она будет, если человек, потеряв терпение, поднимется в квартиру, а она будет бегать по дому в белье в поисках халата!
Ладно, она наденет черное трикотажное платье. То самое, которое всегда носит на врачебные конференции. А под горло нацепит искусственный жемчуг, а лучше – серебряную цепочку. Надо только вспомнить, где она лежит. Она ее уже сто лет не носила. Сверху повяжет на шею зеленый платок, который сейчас на ней. Он шелковый, приятный на ощупь, кроме того, по краю у него желто-оливковая кайма, цвет очень подходит к ее глазам. Да, платок, во всяком случае, будет уместен. Его можно и на голову повязать. Тина терпеть не могла шляпки. Ей шли платки, а это свойство немногих женщин. Вечером снова будет прохладно. Пожалуй, она наденет не плащ, а пальто. Она не хотела замерзнуть так, как утром. На ноги тоже что-нибудь потеплее. Слава богу у нее было что надеть. Тина недавно купила в „Детском мире“ ботиночки. Назывались они „ботильоны“. Замшевые, чуть выше щиколотки, удобные, мягкие. Правда, все равно имелся риск натереть ноги. Ну уж как будет, была не была.
Тина вздохнула. Она шла по дорожке к дому мимо красных канадских кленов и сморщенных побуревших тополей. Свой район она очень любила. Добираться удобно, метро рядом с домом, станция открытая, на поверхности. Перейдешь по мостику через рельсы – вот и парк. В нем всегда хорошо, в любую погоду. Пока гуляешь с собакой по песчаным дорожкам, не думается ни о чем. Тина предвкушала прогулку в парке. Но и просто пройти по дорожке от метро к дому мимо горящих кленов, мимо темно-зеленых кустов сирени было приятно.
Однако сегодня вертелось в голове предстоящее свидание и маячил в сознании асфальт, не до конца просохший после дождя, на котором профессиональной рукой была очерчена человеческая фигура. И вдруг она вспомнила. Анька!
Эта женщина, что поступила с отравлением как парный случай, ей знакома! Это же Анька Большакова, с которой она заканчивала седьмой класс музыкальной школы! С ней она когда-то на переводном концерте то ли за третий класс, то ли за четвертый играла вальс Хачатуряна к драме Лермонтова „Маскарад“. В зале было полно народу, обе они надели розовые платья (так договорились их родители). Анька во вступлении вдруг отстала от нее на одну четверть, но потом через такт догнала – и они после концерта долго хихикали, считая, что никто не заметил их промаха. А как их потом ругала педагог!
Конечно, это была Анечка Большакова, которую часто ставили ей, Тине, в пример. Анька училась даже лучше, чем она.
И сердце Валентины Николаевны замерло.
„А что, если на асфальте под окнами ЛОР-отделения была она? Господи, зачем я ее отдала неизвестно кому, под чужой присмотр! Неужели Аня все-таки выбросилась из окна? Бывшая талантливая девочка в розовом платье с капроновым бантом на голове!“
Сгоряча Тина отшвырнула камешек, попавший под ногу. Пулей взлетела по лестнице.
– Чарли, деточка, подожди!
Она кинулась к записной книжке и лихорадочно листала страницы. Чарли взял с вешалки поводок и принес к Тининым ногам. Она села прямо на пол у телефона, неудобно было набирать номер. Чарли положил морду ей на колени. Ответил ей незнакомый девичий голос.
– Говорит Валентина Николаевна Толмачёва, – стараясь казаться спокойной, сказала Тина. – Пригласите к телефону заведующего ЛОР-отделением или дежурного врача.
– Завотделением уже ушел, дежурный врач – внизу в приемном. Кого-нибудь еще?
– Кто-нибудь из докторов еще на месте?
– Нет.
– Скажите, а у вас в отделении, – Тина замялась, – все в порядке?
– В каком смысле? – В голосе на том конце провода послышалась настороженность.
– Спасибо, я перезвоню позже. – Тина набрала другой номер. В приемном было, как водится, занято. Чарли в нетерпении громко скулил. Тина, кряхтя и держась за спину, встала на четвереньки и только после этого поднялась с пола. Чарли, призывно взвизгнув, рванулся к двери, и Тина, вздыхая, нашаривая в кармане ключи, вышла за ним.
„В конце концов, что я могла сделать? – обессиленно думала она, шагая за псом по дорожке. Они прошли по мостику в парк, и Чарли замаячил пушистым черно-белым комком между кустов можжевельника, между желтых тонких листьев-монеток берез, между скамеек и вырезанных из бревен медведей. – Взять Аньку к себе? Мы не виделись двадцать лет. Она меня тоже, наверное, не узнала. А если и узнала, еще неизвестно, было бы ей это приятно. Показаний для помещения в наше отделение не было“. Несмотря на это, на душе у Валентины Николаевны стало необыкновенно противно.
Дома она, как большинство работающих женщин, первым делом побрела на кухню, открыла холодильник, достала оттуда миску, понюхала содержимое. Вчерашние котлеты имели вполне товарный вид. На стену, так, чтобы сразу было заметно, скотчем приклеила записку: „Суп в голубой кастрюльке, котлеты в миске. Макароны сварите сами, я ушла по делу“. Выложила хлеб. Проверила, есть ли в холодильнике молоко и кефир. Машинально вымыла два стакана и блюдце, случайно оставленные в раковине со вчерашнего вечера. Открыла шкафчик, где стояла початая бутылка водки. Налила себе рюмку, понюхала и вздохнула. Затем перелила содержимое в стакан, посмотрела, прищурившись, плеснула еще, выпила в два глотка, передернулась и закашлялась. Потом нацепила на вилку котлету, куснула, остаток отдала Чарли, отдышалась, выглянула в окно и отправилась в спальню.
Тина сбросила серую кофточку, спустила через ноги юбку и перешагнула через нее, даже не подумав поднять с пола. Привычным движением скатала с ног колготки, осталась в черной шелковой, гэдээровской еще комбинации и как была в ней, так и плюхнулась на кровать навзничь и закрыла глаза.
