12

В отделении кардиологии было, можно сказать, тихо. Не считая стука тарелок, ложек и вилок да шума тележки, на которой совсем молоденькая медсестра и буфетчица развозили ужин. Ужин в отделении был довольно ранний, буфетчица торопилась домой проверять уроки у сына-первоклассника. Поэтому в шесть часов вечера больные закусывали больничным творожком или макаронами, а потом, часам к девяти, устраивались на постелях основательнее. Наступало время приема домашней пищи. На свет божий появлялись куриные ножки, аппетитно пахнущие кружочки сырокопченой колбасы, соленые огурчики, ветчина и красная рыбка – именно то, что им категорически запрещалось.

В 514-й палате, где лежал инфарктник, переведенный из реанимации, все уже были на месте. Обсуждали последние политические новости. Инициатором был старый дед, уважающий прессу. Всем было обидно за державу. Поэтому единогласно приняли решение, что чеченских боевиков нужно уничтожать, государство укреплять, армию поддерживать, Чубайса давить. Спор начался из-за затонувшей в Баренцевом море атомной подводной лодки.

– Да я сам бывший моряк! – бил себя кулаком в грудь пожилой полный мужчина с одутловатым лицом в синих мелких прожилках. – Я на флоте три года служил, когда еще все остальные два года дурака на суше валяли! Я вам как специалист говорю: на хрена ее поднимать? Чтобы иностранцы все наши секреты узнали? Да они, сволочи, ее тайком и подбили! А теперь деньги из государства вытягивают, чтобы еще больше народ разорить!

– Башка болит! – сказал больной, лежавший у окна, и потер обеими руками затылок.

– Наверное, погода меняется! – отозвался со своего места дед и вздохнул, отложив газету.

Парнишка, ужасно худой, отечный, с какими-то неестественно длинными расплющенными пальцами на руках и ногах, не выдержав, злобно хрюкнул, наблюдая, с каким аппетитом бывший флотский поглощает перед больничным ужином домашнюю пищу. В молодом человеке боролись злость, голод и смех. Он как раз относился к той категории неимущих больных, что не только не ели в больнице деликатесы, но и по-настоящему голодали. Мать к нему приходила редко, потому что работала одна на трех работах, а сейчас еще хлопотала насчет пенсии по инвалидности для сына. Из-за тяжелого порока сердца работать он физически не мог, а учился в свое время неважно.

– Народ у нас разорить трудно! – опять включился моряк, тщательно пережевывая пищу. – У нас народ сызмальства воровать приучен. Как при социализме воровали, так и теперь, и никуда от этого не уйдешь и не денешься. Какие бы налоги ни вводили, кто наворовал, денежки вряд ли вернет.

– Конечно, лодку поднимать надо, – сказал дед. – Хотя бы для того, чтобы людей по-человечески в земле похоронить.

– Да ты знаешь, что там от людей осталось? – раскипятился моряк.

– Мы – христиане! – с гордостью заявил тот, у которого болела голова. Он работал уборщиком металлической стружки на сверлзаводе. – А значит, милосердие нам не чуждо.

Парень настроил свой плеер, воткнул в уши и стал в такт музыке дергать ногой. Но поскольку она плохо сгибалась в суставе, ему, чтобы отбить ритм, приходилось подергиваться всем телом.

– Опять задергался! Дать бы ему хоть разок по ушам, чтоб успокоился! – сказал с раздражением христианин со сверлзавода. Но предложение поддержки не нашло, и он замолчал. А парень был в наушниках, поэтому ничего и не слышал.

"Спорят, спорят, а толку что? – думал он с раздражением, подергивая еще и плечами. – Мне бы лучше эти деньги отдали. Ну хоть бы не все, хоть бы третью часть. Я бы матери шубу купил, а себе тачку. Спортивную, двухместную, ярко-желтую. Чтобы крыша была кожаная, откидная. И тогда уж я бы как врубил сто восемьдесят и двести, меня бы никто не достал! А если гаишник свистнет, махнет палкой, я подъеду, баксов сто ему отстегну – так он сразу заткнется! Взять бы столько денег, чтобы на всю жизнь хватило! А эти хрычи старые все равно ничего в жизни не понимают, родились совками, совками помрут".

Певец Витас в наушниках помолчал немного, пережидая проигрыш, и, напрягшись, выпустил воздух через голосовую фистулу – то ли пение, то ли визг.

"Витас вроде бы свой пацан, – думал парень. – А вот Децла я не люблю. У него отец жутко богатый. При таком папашке каждый петь сможет. Правда, кое-кто говорит, что Витас вовсе и не поет, а компьютер, когда надо, включают. Ну да все равно, что-то новенькое в нем есть, не такое, как у всех".

Парень прислушался к шуму тележки с едой. Под ложечкой у него сосало. Это разъедали слизистую лекарства и голод, но парень еще плохо ориентировался в таких ощущениях. "Пойду покурю", – решил он, и, не снимая наушников, сполз на пол с постели, и, нашарив бледными, похожими на лягушачьи лапки ногами дырявые тапочки, медленно побрел в коридор. "Гречневая каша, – определил он по запаху. – Это еще ничего! Хотя картофельное пюре с селедкой было бы лучше". Неизвестно почему в больницах именно картофельное пюре с селедкой всегда занимает первое место по популярности.

– Куда пошел, доходяга, ужинать надо! – крикнула ему, улыбаясь, буфетчица, заводная тетка.

– Покурю и приду, – стараясь казаться солидным, басом ответил парнишка.

– Смотри, а то мимо проедем! – шутя пригрозила буфетчица, останавливаясь у соседней палаты, а больной побрел к туалету дальше. В приоткрытую дверь ординаторской он увидел спину врача, лихорадочно что-то строчившего.

"Пишут, пишут, а толку чуть! – подумал про себя со злостью парень. – Говорят, операцию надо делать, а попробуй добейся этой операции. Помрешь, пока все анализы только сдашь!"

В туалете зверски дуло по ногам, но парень этого не замечал. Во-первых, его ноги отвыкли уже чувствовать такие нюансы, как смену тепла и холода, а во-вторых, Витас повторил свой голосовой пассаж, и парень, затянувшись, прикрыл глаза и замотал головой, будто в экстазе.

Больной из реанимации все еще спал. Ближе к вечеру он, правда, ненадолго проснулся, но, почувствовав неприятную тяжесть в груди, еще разок приложился к коньяку и снова заснул.

"Доктора звать ни к чему, – подумал он сквозь дремоту. – Почувствует запах, будет скандалить, жене пожалуется, она начнет охать, ахать, взывать к совести… Ну уж нет, из реанимации выписали – значит, все. Опасность прошла, теперь надо идти на поправку".

Посыл, конечно, был правильный, но с каждой минутой идти на поправку становилось труднее. Почему-то усугублялась странная тяжесть в груди, а затем больному стало казаться, будто грудную клетку заполняют воздушные пузыри и плавают по ней вверх и вниз, лопаясь и сталкиваясь, и это очень мешало дышать. Больной хотел было позвать кого-нибудь, но обнаружил, что никак не может проснуться. Ему казалось, что он кричит, но на самом деле он даже не открывал рта. В сознание пробралась мысль о подводниках, о том, как страшно они умирали в холодной воде, и больному показалось, что он находится там, вместе с ними, в холодном северном море, замурованный в страшный девятый отсек. Он пытался подвигать ногами и вытянуть вперед руки, чтобы всплыть на поверхность, но пузырьки в груди все чаще сталкивались, распирали, давили, сталкивались друг с другом. Больному стало казаться, что они проникли и в голову, в мозг, заполнили все его тело, и он уже не мог ни шевельнуться, ни вдохнуть.

– Всем кашу положили? – спросила буфетчица, протягивая деду последнюю порцию. Медсестра брала кружки у больных и наливала в них чай, раздавала печенье.

– Этот вот поступил сегодня, – кивнул дед на соседа. – Да что-то все время спит. Коньячку принял с приятелем, разоспался. Положи ему каши-то, я оставлю на тумбочке, может, проснется, поест.

– А где его тарелка? – спросила буфетчица.

– Не видно, – привстал со своей кровати дед. – Наверное, не принесли еще из дома. Говорю, его только сегодня из реанимации перевели!

– А во что я кашу-то положу? В ладошки, что ли? – Буфетчица рассердилась. Еще оставалось раздать еду в двух палатах, и можно домой. А тут такая заминка. – Есть у тебя лишняя посудина, давай, положу!

Все замолчали, переглянулись. Наконец дед сказал:

– У меня только пакет. Полиэтиленовый, чистый.

– Давай пакет. Есть захочет – из пакета поест. А кружка где?

– Кружки у него тоже нет, – сказал парень, вернувшийся из туалета.

– На, возьми чистую банку! – сказал флотоводец. – Что за больница, ни посуды, ни простыней! С голоду можно подохнуть!

– Ничего, похудеешь! Вон какой толстый! Сердечникам это вредно! – быстро отпарировала буфетчица и покатила тележку дальше. А медсестра, поставив на тумбочку чай и печенье, на мгновение задержалась. Ее внимание привлекли странные хрипы, доносившиеся из груди больного, и пена у него на губах. Она наклонилась, прислушалась… И, ничего никому не сказав, быстрым шагом кинулась из палаты.

В ординаторскую она влетела как пуля.

– Валентин Николаевич! Мне кажется, у новенького больного отек легких! – выпалила медсестра еще в открытую дверь.

– Кажется – креститься надо! – ответил Валентин Николаевич, прикрыл глаза, уставшие от долгого писания, и почесал макушку. – В какой палате-то?

– В пятьсот четырнадцатой! Его из реанимации перевели!

– А, этот. Про него жена говорила. Я заглядывал к нему, да он спал. Ты его днем уколола?

– Я только сменилась.

– Капельницы заряжены?

– Все готово.

– Ну, тогда пошли, поглядим.

Доктор надел колпак, поправил очки, взял фонендоскоп, старенький аппарат для измерения давления и пошел в 514-ю палату по тому же самому коридору, который перегородила металлическая тележка с кастрюлями. Буфетчица уже закончила раздачу и громыхала крышками, свертывая свое хозяйство.

– Что-то я проголодался, – сказал, огибая тележку, доктор. – Чем кормят сегодня на ужин?

– Гречка, – отозвалась буфетчица, поправляя белую косынку, сползшую на затылок. – Там от обеда вам две сардельки остались, так я разогрею! А у вас таблеточки какой-нибудь не найдется от головы, а то так разболелась, просто сил нет!

– Погода, должно быть, меняется, – ответил ей доктор точно так же, как получасом раньше сказал больной в пятьсот четырнадцатой, и привычно запустил руку в правый карман. В правом кармане у него всегда лежали таблетки анальгина, в левом – папазола, а в нагрудном кармане – успокоительное и снотворное.

– Ой, дай бог вам здоровья! – сказала буфетчица и тут же проглотила таблетку, запив ее чаем прямо из носика больничного чайника.

Доктор, увидев это, поморщился. "Хорошо, что у нас в ординаторской чайник свой, электрический", – подумал он и, войдя в 514-ю палату, быстро оглядел присутствующих.

Больные насторожились, перестали есть и замолчали. Только молодой парень с пороком сердца все продолжал слушать Витаса и подергивал ногой в такт. Уважающий прессу дедок успел спрятать в тумбочку соседа бутылку из-под коньяка и стаканы. Сигареты у всех давно были убраны.

– Кто здесь новенький? – на всякий случай спросил доктор, хотя сомнений у него не оставалось. Сестра уже тащила из процедурной капельницу. Доктор откинул одеяло до пояса. Посмотрел зрачки.

– Выйдите все из палаты! – вдруг странным голосом сказал он и, схватив больного за плечи, быстро стащил его на пол.

– Капельницу, кислород, адреналин в шприц, дефибриллятор! – буркнул он сестре и с силой стал давить на грудную клетку больного, пытаясь задать ритм его уже остановившемуся сердцу.

Подводная лодка продолжала погружаться на дно. В мутной воде проплывали чьи-то тела, руки, ноги. И он плыл куда-то вместе со всеми, и почему-то это было совсем не страшно. Вдруг появились рыбы и попытались что-то сказать; из их приоткрытых ртов вырывались наверх пузырьки воздуха. «Так, должно быть, люди и тонут», – медленно думал он. Казалось, грудь тоже постепенно заполняется водой, водорослями и илом, и он, влекомый неумолимой тягучей силой, медленно погружается на самое дно.

Вдруг донеслись какие-то громкие голоса, и ему показалось, что его схватили и куда-то несут. Но понять, о чем вокруг него говорят, он уже не мог. На прощание он успел подумать, что, наверное, погибает, но все-таки еще оставалась надежда, что это понарошку, во сне, и он скоро проснется. Или жена наконец придет и его разбудит. Но тут сознание оставило его окончательно: он понесся в блестящий водоворот, и выход сзади захлопнулся за ним стремительно и навсегда.

Доктор стоял над больным на коленях, согнутый в поклоне, как в церкви. Потом медленно разогнулся, встал, снял запотевшие очки. Доктор вытер их внутренней стороной полы халата, сказал сестре:

– Убери здесь все! – И выглянул в коридор.

У окна в ожидании стояли больные. Остальной коридор был залит светом и пуст – все в ужасе попрятались по палатам. Печальные вести распространяются среди больных с потрясающей быстротой.

– Кто из вас поздоровее, сходите к лестнице за каталкой. – Голос доктора был спокоен и сух.

Валентин Николаевич вернулся в палату. Поправил разбросанные руки и ноги больного, застегнул на груди пижаму, закрыл глаза. Парень с наушниками и дед раскрыли обе створки двери, вкатили каталку. Дед про себя радовался, что умер не он, а молодому было любопытно. Доктор содрал с кровати нижнюю простыню, оттеснил парня; они с дедом подняли тело и аккуратно положили на каталку.

– Поехали, – сказал доктор сестре. Сестра накрыла труп другой простыней, и при всеобщем молчании они покатили скорбный груз в маленькую кладовку, где хранили грязное постельное белье, изорванные больничные пижамы и ветошь, из которой делали тряпки для разных нужд. Там они оставили его до утра.

– Инфаркт есть инфаркт, – закрывая дверь, сказал доктор, обращаясь то ли к себе, то ли к сестре. – Перестели в палате постель и уколи всем больным снотворное.

– Хорошо, – тихо сказала сестра и пошла по коридору, стараясь ступать неслышно.

А доктор, войдя в ординаторскую, где на его столе среди историй болезни стояли стакан молока и тарелка с гречневой кашей с сардельками, подумал, глядя на еду: "Хоть бы его жена пришла не сегодня, а завтра".

После этого он, порывшись, достал из кейса полиэтиленовый пакет, тщательно высыпал в него содержимое тарелки, отправил его в мусорное ведро и, чтобы не чувствовать запаха пищи, от которого его мутило, открыл окно. Холодный воздух ворвался в ординаторскую. Доктор достал из шкафчика початую бутылку коньяка, плеснул на четверть в стакан из-под молока, снял с себя влажный от пота халат, нашел другой, старый, надел, воткнул чайник в розетку и, выматерив свою жизнь и свою работу, сел писать эпикриз.